Аркадий и Борис Стругацкие. Желание странного (сборник)

   – Вы намеки понимаете?
   – Иногда, – ответил Виктор. – Когда знаю, что это намеки. А что?
   – Так вот обратите внимание: намек. Перестаньте трепаться.
   – Гм, – пробормотал Виктор. – И как прикажете это понимать?
   – Как намек. Перестаньте болтать языком.
   – С удовольствием, – сказал Виктор и замолчал, раздумывая.
   Они пересекли город, миновали консервную фабрику, проехали пустой городской парк, запущенный, никлый, полусгнивший от сырости, промчались мимо стадиона, где полосатые от грязи «Братья по разуму» упорно лупили разбухшими бутсами по разбухшим мячам, и выкатили на шоссе, ведущее к санаторию. Вокруг, за пеленой дождя, лежала мокрая степь, ровная, как стол, когда-то сухая, выжженная, колючая, а теперь медленно превращающаяся в топкое болото.
   – Ваш намек, – сказал Виктор, – напомнил мне один разговор – мой разговор с его превосходительством господином референтом господина президента по государственной идеологии. Его превосходительство вызвал меня в свой скромный кабинет – тридцать на двадцать – и осведомился: «Виктуар, вы хотите по-прежнему иметь кусок хлеба с маслом?» Я, естественно, ответил утвердительно. «Тогда перестаньте бренчать!» – гаркнул его превосходительство и отпустил меня мановением руки.
   Голем усмехнулся.
   – А чем вы, собственно, бренчали?
   – Его превосходительство намекал на мои упражнения с банджо в молодежных клубах.
   Голем покосился на него прищуренным глазом.
   – Почему вы, собственно, так уверены, что я не шпик?
   – А я в этом вовсе не уверен, – возразил Виктор. – Просто мне наплевать. Кроме того, сейчас не говорят «шпик». Шпик – это архаизм. Сейчас все культурные люди говорят «дятел».
   – Не ощущаю разницы, – сказал Голем.
   – Я практически тоже, – произнес Виктор. – Итак, не будем болтать языком. Ваш пациент выздоровел?
   – Мои пациенты никогда не выздоравливают.
   – У вас прекрасная репутация! Но я-то спрашиваю про того беднягу, который угодил в капкан. Как его нога?
   Голем помолчал, а потом сказал:
   – Которого из них вы имеете в виду?
   – Не понимаю, – сказал Виктор. – Того, естественно, который попал в капкан.
   – Их было четверо, – сказал Голем, всматриваясь в залитую дождем дорогу. – Один попал в капкан, другого вы тащили на спине, третьего я увез в машине, а из-за четвертого вы затеяли давеча безобразную драку в ресторане.
   Виктор ошеломленно молчал. Голем тоже молчал. Он очень ловко вел машину, огибая многочисленные выбоины на старом асфальте.
   – Ну-ну, не напрягайтесь так, – сказал он наконец. – Я пошутил. Он был один. И нога его зажила в ту же ночь.
   – Это тоже шутка? – осведомился Виктор. – Ха, ха, ха. Теперь я понимаю, почему ваши больные никогда не выздоравливают.
   – Мои больные, – сказал Голем, – никогда не выздоравливают по двум причинам. Во-первых, я, как и всякий порядочный врач, не умею лечить генетические болезни. А во-вторых, они не хотят выздоравливать.
   – Забавно, – пробормотал Виктор. – Я уже столько наслушался об этих ваших мокрецах, что теперь, ей-богу, готов поверить во все: и в дожди, и в кошек, и в то, что раздробленная кость может зажить за одну ночь.
   – В кошек? – сказал Голем.
   – Ну да, – сказал Виктор. – Почему в городе не осталось кошек? Мокрецы виноваты. Тэдди от мышей пропадает… Вы бы посоветовали мокрецам вывести из города заодно и мышей.
   – А ля гаммельнский крысолов? – спросил Голем.
   – Да, – легкомысленно подтвердил Виктор. – Именно а ля. – Потом он вспомнил, чем кончилась история с гаммельнским крысоловом. – Ничего забавного тут нет, – сказал он. – Сегодня я выступал в гимназии. Видел ребятишек. И видел, как они встречали какого-то мокреца. Теперь я нисколько не удивлюсь, если в один прекрасный день на городскую площадь выйдет мокрец с аккордеоном и уведет детишек к черту на рога.
   – Вы не удивитесь, – сказал Голем. – Понятно. А еще что вы сделаете?
   – Не знаю… Может быть, отберу у него аккордеон.
   – И сами заиграете?
   – Н-да, – вздохнул Виктор. – Это верно. Мне этих детей увлечь нечем, это я понял. Интересно, чем они увлекают? Вы ведь знаете, Голем.
   – Виктуар, перестаньте бренчать, – сказал Голем.
   – Как угодно, – сказал Виктор. – Вы очень старательно и более или менее ловко уклоняетесь от моих вопросов, я это заметил. Глупо. Я все равно узнаю, а вы потеряете возможность придать выгодную вам эмоциональную окраску этой информации.
   – Сохранение врачебной тайны! – изрек Голем. – И потом, я ничего не знаю. Я могу только догадываться.
   Он притормозил. Впереди, за вуалью дождя, появились какие-то фигуры, стоящие на дороге. Три серые фигуры и серый дорожный столб с указателями: «ЛЕПРОЗОРИЙ – 6 км» и «САН. „ТЕПЛЫЕ КЛЮЧИ“ – 2,5 км». Фигуры отступили на обочину – взрослый мужчина и двое детей.
   – А ну-ка остановитесь, – сказал Виктор, сразу охрипнув.
   – Что случилось? – Голем затормозил.
   Виктор не ответил. Он смотрел на людей у столба, на рослого черного мокреца в тренировочном костюме, пропитанном водой, на мальчика, который тоже был без плаща, в промокшем костюмчике и сандалиях, и на девочку, босую, в платье, облепившем тело. Затем он рывком распахнул дверцу и выскочил на дорогу. Дождь с ветром ударил ему в лицо, он даже захлебнулся, но не заметил этого. Он ощутил приступ нестерпимого бешенства, когда хочется все ломать, когда еще сознаешь, что намерен делать глупости, но это сознание только радует. На негнущихся ногах он подошел вплотную к мокрецу.
   – Что здесь происходит? – выдавил он сквозь зубы. А потом девочке, глядевшей на него с удивлением: – Ирма, немедленно иди в машину! – А потом снова мокрецу: – Черт бы вас побрал, что это вы делаете? – И снова Ирме: – Марш в машину, кому говорят?
   Ирма не двинулась с места. Все трое стояли как прежде, глаза мокреца над черной повязкой спокойно помаргивали. Потом Ирма сказала с непонятной интонацией: «Это мой отец», и он вдруг сообразил, спинным мозгом понял, что здесь нельзя орать и замахиваться, нельзя угрожать, хватать за шиворот и тащить… вообще нельзя беситься. Он сказал очень спокойно:
   – Ирма, иди в машину, ты вся промокла. Бол-Кунац, на твоем месте я бы тоже пошел в машину.
   Он был уверен, что Ирма послушается, и она послушалась. Не совсем так, как ему хотелось бы. Нет, не то чтобы она хотя бы взглядом испросила у мокреца разрешения уйти, но осталась у него тень впечатления, будто что-то было, некий обмен мнениями, какое-то краткое совещание, в результате которого вопрос был решен в его пользу. Ирма задрала нос и направилась к машине, а Бол-Кунац сказал вежливо:
   – Благодарю вас, господин Банев, но, право, я лучше останусь.
   – Как хочешь, – сказал Виктор. Бол-Кунац его мало волновал. Сейчас нужно было что-то сказать этому мокрецу на прощание. Виктор заранее знал, что это будет нечто весьма глупое, но – что делать? – уйти просто так он не мог. Из чисто престижных соображений. И он сказал. – Вас, милостивый государь, – сказал он надменно, – я не приглашаю. Вы здесь, по-видимому, чувствуете себя как рыба в воде.
   Затем он повернулся и, отшвырнув воображаемую перчатку, зашагал прочь. «Произнеся эти слова, – с отвращением подумал он, – граф с достоинством удалился…»
   Ирма, забравшись с ногами на переднее сиденье, отжимала косички. Виктор пролез назад, покряхтывая от стыда, и, когда Голем тронул машину, сказал:
   – Произнеся эти слова, граф удалился… Просунь сюда ноги, Ирма, я их разотру.
   – Зачем? – с любопытством спросила Ирма.
   – Воспаление легких получить хочешь? Давай сюда ноги!
   – Пожалуйста, – сказала Ирма и, скособочившись на сиденье, просунула ему одну ногу.
   Предвкушая, что вот сейчас он сделает, наконец, что-то естественное и полезное, Виктор взял обеими руками эту тощую девчоночью ногу, мокрую и трогательную, и вознамерился было ее растирать – до красноты, до багровости, добрыми суровыми отцовскими руками, эту грязную костлявую ледышку, извечный проводник насморков, гриппов, катаров дыхательных путей и двусторонних пневмоний, – когда обнаружил, что его ладони холоднее ее ноги. По инерции он сделал несколько оглаживающих движений, затем осторожно отпустил ногу. Да ведь я же знал это, подумал он вдруг, я же знал это, еще когда стоял перед ними, знал, что здесь есть какой-то подвох, что детям ничего не грозит, никакие катары и воспаления, только мне не хотелось этого, а хотелось спасать, вырывать из когтей, гневаться справедливо, исполнять долг, и опять меня обвели вокруг пальца, и я опять дурак дураком, второй раз за этот день…
   – Забери свою ногу, – сказал он Ирме.
   Ирма забрала ногу и спросила:
   – Мы куда – в санаторий едем?
   – Да, – ответил Виктор и посмотрел на Голема – не заметил ли тот позора. Голем невозмутимо следил за дорогой, грузно расплывшись на водительском сиденье, седой, неряшливый, сутулый и всезнающий.
   – А зачем? – спросила Ирма.
   – Переоденешься в сухое и ляжешь в постель, – сказал Виктор.
   – Вот еще! – сказала Ирма. – Что это ты придумал?
   – Ладно, ладно… – пробормотал Виктор. – Дам тебе книжки, и будешь читать.
   Действительно, на кой черт я ее туда везу? – подумал он. Диана… Ну, это мы посмотрим. Никаких выпивок, и вообще ничего такого, но как я ее повезу обратно? А, черт, возьму чью попало машину и отвезу… Хорошо бы сейчас чего-нибудь глотнуть.
   – Голем… – начал было он, но спохватился. Дьявол, нельзя, неудобно.
   – Да? – сказал Голем, не оборачиваясь.
   – Нет, ничего, – вздохнул Виктор, уставясь на горлышко фляги, торчащее из кармана Големова плаща. – Ирма, – сказал он утомленно. – Что вы там делали на этом перекрестке?
   – Мы думали туман, – ответила Ирма.
   – Что?
   – Думали туман, – повторила Ирма.
   – Про туман, – поправил Виктор. – Или о тумане.
   – Зачем это – про туман? – сказала Ирма.
   – Думать – непереходный глагол, – объяснил Виктор. – Он требует предлогов. Вы проходили непереходные глаголы?
   – Это когда как, – сказала Ирма. – Думать туман – это одно, а думать про туман – это совсем другое… и кому это нужно – думать про туман, – неизвестно.
   Виктор вытащил сигарету и закурил.
   – Погоди, – сказал он. – Думать туман – так не говорят, это неграмотно. Есть такие глаголы – непереходные: думать, бегать, ходить… Они всегда требуют предлога. Ходить по улице. Думать про… что-нибудь там…
   – Думать глупости, – сказал Голем.
   – Ну, это исключение, – сказал Виктор, несколько потерявшись.
   – Ходить быстро, – сказал Голем.
   – Быстро – это не существительное, – запальчиво сказал Виктор. – Не путайте ребенка, Голем.
   – Папа, ты можешь не курить? – осведомилась Ирма.
   Кажется, Голем издал какой-то звук, а может быть, это мотор чихнул на подъеме. Виктор смял сигарету и растоптал ее каблуком. Они поднимались к санаторию, а сбоку, из степи, навстречу дождю надвигалась плотная белесая стена.
   – Вот тебе и туман, – сказал Виктор. – Можешь его думать. А также его нюхать, бегать и ходить.
   Ирма хотела что-то сказать, но Голем перебил ее.
   – Между прочим, – сказал он. – Глагол «думать» выступает как переходный также и в сложноподчиненных предложениях. Например: я думаю, что… и так далее.
   – Это совсем другое дело, – возразил Виктор. Ему надоело. Ему очень хотелось курить и выпить. Он с вожделением поглядел на горлышко фляги. – Тебе не холодно, Ирма? – спросил он с неясной надеждой.
   – Нет. А тебе?
   – Познабливает, – признался Виктор.
   – Надо выпить джину, – заметил Голем.
   – Да, неплохо бы… А у вас есть?
   – Есть, – сказал Голем. – Но мы уже почти приехали.
   Джип вкатился в ворота, и тут началось то, о чем Виктор как-то не подумал. Первые струи тумана еще только начали просачиваться через решетку ограды, и видимость была прекрасная. На подъездной дорожке лежало тело в промокшей пижаме; лежало с таким видом, словно пребывало здесь уже много дней и ночей. Голем осторожно объехал его, миновал гипсовую вазу, украшенную незамысловатыми рисунками и соответствующими надписями, и приткнулся к стаду машин, сгрудившихся перед подъездом правого крыла. Ирма распахнула дверцу, и сейчас же испитая морда высунулась из окна ближайшей машины и проблеяла: «Деточка, хочешь, я тебе отдамся?» Виктор, обмирая, полез наружу. Ирма с любопытством озиралась. Виктор крепко взял ее за руку и повел к подъезду. На ступеньках сидели под дождем, обнявшись, две девки в белье и уличными голосами пели про жестокого аптекаря, – не отпускает героин. Узрев Виктора, они замолчали, но, когда он проходил мимо, одна из них попыталась ухватить его за брюки. Виктор втолкнул Ирму в вестибюль. Здесь было темно, окна занавешены, воняло табачным дымом и какой-то кислятиной, трещал проекционный аппарат, и на белой стене прыгали порнографические изображения. Виктор, стиснув зубы, шагал по чьим-то ногам, волоча за собой спотыкающуюся Ирму. Вслед неслась сердитая нецензурщина. Они выбрались из вестибюля, и Виктор пошел шагать через три ступеньки по ковровой лестнице. Ирма помалкивала, и он не рисковал взглянуть на нее.
   На лестничной площадке его уже ждал с распростертыми объятьями синий и раздутый член парламента Росшепер Нант. «Виктуар! – просипел он. – Др-руг! – Тут он заметил Ирму и пришел в восторг. – Виктуар! И ты тоже!.. На малолетних малолеточек!..» Виктор зажмурился, крепко наступил ему на ногу и толкнул в грудь – Росшепер повалился спиной, опрокинув урну. Обливаясь потом, Виктор зашагал по коридору. Ирма неслышными прыжками неслась рядом. Он ткнулся в дверь Дианы – дверь была заперта, ключа не было. Он бешено застучал, и Диана немедленно откликнулась. «Пошел к чертовой матери! – заорала она яростно. – Импотент вонючий! Говнюк, дерьмо собачье!» – «Диана! – рявкнул Виктор. – Открывай!» Диана замолчала, и дверь распахнулась. Она стояла на пороге с импортным зонтиком наготове. Виктор отпихнул ее, втолкнул Ирму в комнату и захлопнул за собой дверь.
   – А, это ты, – сказала Диана. – Я думала, опять Росшепер. – От нее пахло спиртным. – Господи, – сказала она. – Кого ты привел?
   – Это моя дочь, – с трудом сказал Виктор. – Ее зовут Ирма. Ирма, это Диана.
   Он смотрел на Диану в упор, с отчаянием и надеждой. Слава богу, кажется, она не была пьяна. Или сразу протрезвела.
   – Ты с ума сошел, – сказала она тихо.
   – Она промокла, – проговорил он. – Переодень ее в сухое, уложи в постель, и вообще…
   – Я не лягу, – заявила Ирма.
   – Ирма, – сказал Виктор. – Изволь слушаться, а то я сейчас кого-нибудь выпорю…
   – Кое-кого здесь надо бы выпороть, – сказала Диана безнадежно.
   – Диана, – сказал Виктор. – Я тебя прошу.
   – Ладно, – сказала Диана. – Иди к себе. Разберемся.
   Виктор с огромным облегчением вышел. Он отправился прямо в свою комнату, но и там не было покоя. Ему пришлось предварительно вышвырнуть в коридор разнежившуюся совершенно незнакомую парочку и испачканное постельное белье. Потом он запер дверь, повалился на голый матрас, закурил отсыревшую сигарету и стал думать, что же он натворил.

Возбуждение к активности

   На другой день Виктор проснулся поздно, пора было обедать. Голова побаливала, но настроение оказалось неожиданно хорошим.
   Вчера вечером, прикончив пачку сигарет, он спустился вниз, открыл дамской шпилькой чью-то машину, вывел Ирму через служебный вход и отвез ее к матери. Вначале они ехали молча. Он корчился от неприятнейших переживаний, а Ирма сидела рядом, чистенькая, опрятная, причесанная по последней моде – никаких косичек, – кажется даже, с накрашенными губами. Ему очень хотелось завязать разговор, но начинать надо было с признания своей беспросветной глупости, а это казалось ему непедагогичным. Кончилось все тем, что Ирма вдруг ни с того ни с сего разрешила ему курить (при условии, если все окна будут открыты) и принялась рассказывать, как ей было интересно, как это похоже на то, что она читала раньше, но не очень верила, какой он молодец, что устроил ей это неожиданное и в высшей степени поучительное приключение, что он вообще довольно хороший, не разводит скуку и не болтает глупостей, что Диана – «почти наша», всех ненавидит, но жалко вот, что у нее мало знаний, и слишком уж она любит выпить, но это, в конце концов, не страшно, ты тоже любишь выпить, а ребятам ты понравился, потому что говорил честно, не притворялся каким-нибудь хранителем высшего знания, и правильно, потому что никакой ты не хранитель, и даже Бол-Кунац сказал, что в городе ты – единственный стоящий человек, если не считать, конечно, доктора Голема, но Голем, собственно, к городу не имеет никакого отношения, и потом он не писатель, не выражает идеологии, а как ты считаешь, нужна идеология или лучше без нее, сейчас многие полагают, что будущее за деидеологизацией…
   Получился прекрасный разговор, собеседники были полны уважения друг к другу, и, вернувшись в гостиницу (автомобиль он загнал в какой-то захламленный двор), Виктор уже считал, что быть отцом – не такое уж неблагодарное занятие, особенно если разбираешься в жизни и умеешь использовать даже теневые ее стороны в воспитательных целях. По этому поводу он выпил с Тэдди, который тоже был отцом и тоже интересовался воспитанием, ибо его первенцу было четырнадцать лет – тяжелый переломный возраст, ты еще со своей наплачешься… то есть это его первому внуку было четырнадцать лет, а воспитанием сына он не занимался потому, что сын свое детство провел в немецком концлагере. Детей бить нельзя, утверждал Тэдди. Их и без тебя будут всю жизнь колотить кому не лень, а если тебе хочется его ударить, дай лучше по морде самому себе, это будет гораздо полезнее.
   После какой-то рюмки, однако, Виктор вспомнил, что Ирма ни словом не обмолвилась о его диком поведении у перекрестка, и пришел к выводу, что девчонка хитра и что вообще прибегать каждый раз к помощи любовницы, когда не знаешь, как выбраться из тяжелого положения, в которое сам же себя и загнал, – по меньшей мере нечестно. Эти соображения огорчили его, но тут пришел доктор Р. Квадрига и заказал своеобычную бутылку рома, и они выпили эту бутылку, после чего Виктору все опять представилось в радужном свете, потому что стало ясно, что Ирма попросту не хотела огорчать его, а это значит, что она уважает своего отца и, может быть, даже любит… Потом пришел еще кто-то и заказал еще что-то… Потом, вероятно, Виктор отправился спать… Вероятно… Надо полагать, что спать… Правда, сохранилось еще одно – отдельное – воспоминание: кафельный пол, сплошь залитый водой, – но что это был за пол и что это была за вода, вспомнить оказалось совершенно невозможно. И не надо…
   Приведя себя в порядок, Виктор спустился вниз, взял у портье свежие газеты и поговорил с ним о проклятой погоде.
   – Как я вчера? – спросил он небрежно. – Ничего?
   – В общем, ничего, – сказал портье вежливо. – Счет вам Тэдди передаст.
   – Ага, – сказал Виктор и, решив пока ничего не уточнять, пошел в ресторан.
   Ему показалось, что торшеров в зале поубавилось. Черт возьми, подумал он с некоторым испугом. Тэдди еще не было. Виктор поклонился молодому человеку в очках и его спутнику, сел за свой столик и развернул газету. В мире все обстояло по-прежнему. Одна страна задерживала торговые суда другой страны, и эта другая страна посылала решительные протесты. Страны, которые нравились господину президенту, вели справедливые войны во имя своих наций и демократии. Страны, которые господину президенту почему-либо не нравились, вели войны захватнические и даже, собственно, не войны вели, а попросту производили бандитские, злодейские нападения. Сам господин президент произнес двухчасовую речь о необходимости раз и навсегда покончить с коррупцией и благополучно перенес операцию удаления миндалин. Знакомый критик – большая сволочь – восхвалял новую книгу Роц-Тусова, и это было загадочно, потому что книга получилась хорошая.
   Подошел официант, новый какой-то, незнакомый, дружелюбно посоветовал взять устрицы, принял заказ, помахал салфеткой по столику и удалился. Виктор отложил газеты, закурил и, расположившись поудобнее, стал думать о работе. После хорошей выпивки ему всегда с удовольствием думалось о работе. Хорошо бы написать оптимистическую веселую повесть… О том, как живет на свете человек, любит свое дело, не дурак, любит друзей, и друзья его ценят, и о том, как ему хорошо, – славный такой парень, чудаковатый, остряк… Сюжета нет. А раз нет сюжета, значит, скучно. И вообще, если уж писать такую повесть, то надо разобраться, почему же этому хорошему человеку хорошо, и неизбежно придешь к выводу, что ему хорошо только потому, что у него любимая работа, а на все прочее ему наплевать. И тогда какой же он хороший человек, если ему на все наплевать, кроме любимой работы?.. Можно, конечно, написать про человека, смысл жизни которого состоит в любви к ближнему, ему потому хорошо, что он любит своих ближних и любит свое дело, но о таком человеке уже писали пару тысяч лет назад господа Лука, Матфей, Иоанн и еще кто-то – всего четверо. Вообще-то их было гораздо больше, но только эти четверо писали в соответствии, остальные были лишены кто национального самосознания, кто права переписки… а человек, о котором они писали, был, к сожалению, полоумный… А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания… Христос приходит в генеральный штаб и предлагает: любите, мол, ближнего. А там, конечно, сидит какой-нибудь юдофоб…
   – Вы разрешите, господин Банев? – пророкотал над ним приятный мужской голос.
   Это был господин бургомистр собственной персоной. Не тот апоплексически-багровый, хрюкающий от нездорового удовольствия боров на обширном ложе господина Росшепера, а элегантно-округлый, идеально выбритый и безукоризненно одетый представительный мужчина со скромной орденской ленточкой в петлице и со щитком Легиона Свободы на левом плече.
   – Прошу, – сказал Виктор без всякой радости.
   Господин бургомистр сел, огляделся и сложил руки на столе.
   – Я постараюсь не обременять вас долго своим присутствием, господин Банев, – сказал он, – и попытаюсь не портить вашу трапезу, однако же вопрос, с коим я намерен к вам обратиться, назрел уже достаточно для того, чтобы все мы, и большие, и малые, кому дороги честь и благополучие нашего города, были готовы отложить наши дела для его скорейшего и эффективнейшего разрешения.
   – Я вас слушаю, – сказал Виктор.
   – Мы встречаемся с вами здесь, господин Банев, в обстановке скорее неофициальной, ибо я, сознавая вашу занятость, не рискнул обеспокоить вас в часы вашей работы, особенно принимая во внимание специфику оной. Однако же я обращаюсь к вам сейчас как лицо вполне официальное – и от своего имени лично, и от имени муниципалитета в целом…
   Официант принес устрицы и бутылку белого вина. Бургомистр подъятием пальца остановил его.
   – Друг мой, – сказал он. – Полпорции китчиганской осетрины и рюмку мятной. Осетрину без соуса… Итак, я продолжаю, – сказал он, снова оборотившись к Виктору. – Боюсь, правда, что наш разговор трудно будет счесть застольной беседой, ибо речь пойдет о вещах и обстоятельствах не только печальных, но, я бы даже сказал, неаппетитных. Я намеревался поговорить с вами о так называемых мокрецах, об этой злокачественной опухоли, которая вот уже не первый год разъедает нашу несчастную округу.
   – Да-да, – сказал Виктор. Ему стало интересно.
   Бургомистр произнес негромкую, хорошо продуманную и стилистически совершенную речь. Он рассказал о том, как двадцать лет назад, сразу после оккупации, в Лошадиной Лощине был создан лепрозорий, карантинный лагерь для лиц, страдающих так называемой желтой проказой, или очковой болезнью. Собственно говоря, болезнь эта, как хорошо известно господину Баневу, появилась в нашей стране еще в незапамятные времена, причем, как показывают специальные исследования, особенно часто она почему-то поражала жителей именно этой округи. Однако только благодаря усилиям господина президента на эту болезнь было обращено самое серьезное внимание, и лишь по его личному указанию несчастные, лишенные медицинского ухода, разбросанные ранее по всей стране, подвергаемые зачастую несправедливым гонениям со стороны отсталых слоев населения, а со стороны оккупантов – даже прямому истреблению, эти несчастные были, наконец, свезены в одно место и получили возможность сносного существования, приличествующего их положению. Все это не вызывает никаких возражений, и упомянутые меры могут только приветствоваться, однако, как это у нас иногда бывает, самые лучшие и благородные начинания обернулись против нас. Не будем сейчас искать виновных. Не будем заниматься расследованием деятельности господина Голема – деятельности, возможно, самоотверженной, но, однако же, чреватой, как теперь выяснилось, самыми неприятными последствиями. Не будем также заниматься преждевременным критиканством, хотя позиция некоторых достаточно высоких инстанций, упорно игнорирующих наши протесты, представляется лично нам загадочной. Перейдем к фактам… Бургомистр выпил рюмку мятной, вкусно закусил осетринкой, и голос его сделался еще более бархатистым – совершенно невозможно было представить себе, что он ставит на людей капканы. Он многословно выразил желание не задерживать внимание господина Банева на овладевших городом слухах, каковые слухи, он должен прямо признаться, есть результат недостаточно точного и единодушного исполнения всеми уровнями администрации предначертаний господина президента: мы имеем в виду чрезвычайно распространенное мнение о роковой роли так называемых мокрецов в резком изменении климата, об их ответственности за увеличение числа выкидышей и процента бесплодных браков, за гомерический исход из города некоторых домашних животных и за появление особой разновидности домашнего клопа, а именно – клопа крылатого…