Иисус восстал против самого святого как и советская власть с Павликом Морозовым - против кровных связей между людьми. Он призывал разрубить их, почитая своей матерью и своими братьями лишь тех, кто следует воле Бога, в его, Иисусовом, толковании.
Христианство можно рассматривать как наиболее эффективный способ отвлечения людей от истинных чудес жизни, заменяя их человеческой выдумкой, которая, конечно, ближе и понятнее человеку, чем необъяснимая недоступность познания Божьих чудес.
Может быть, христианство и есть Божья самозащита от человеческой увлеченности его истинными чудесами? Богу нужно, чтоб человек продолжал заниматься земными делами. И те, кто погружается в христианство и воображают, что они удаляются от дел земных, тем самым лишь ещё больше в них погружаются, отстраняясь от великих тайн зачатия и рождения, а живя на чисто человеческих фантазиях непорочного зачатия, вознесения и прочих мнимостей.
Все религии сходятся в одном принципиальном вопросе - они полагают, что существует Бог или Боги. Распри между религиями разгораются тогда, когда они пытаются выдвинуть своё понимание Бога не только как единственно правильное, но ещё пытаются навязать это понимание всем остальным. Так как любая интерпретация делается человеком, то он старается представить Бога наиболее понятным для себя, наделяя его подобной себе внешностью, моралью и даже одеждой, тогда как Бог - никакой, ибо он непознаваем.
Я отбрасываю от религии всё привнесенное человеком - обряды, традиции, толкования Бога и прочее и оставляю чистую веру в Великую силу, которая правит миром. Можно ли серьезно относиться хоть к одному религиозному обычаю, если вспомнить хотя бы святость бороды у иудеев, старообрядцев, мусульман? Люди предпочитали расстаться с жизнью, чем с бородой. Это одна из типичных религиозных фантазий, которые отняли столько человеческих жизней, никак не приблизив человека к Богу. Как можно подпадать под власть человеческих обрядов и обычаев, когда есть внечеловеческий Бог, поражающий тайнами зачатия и смерти? Бог дал нам не тору, не Коран, не Евангелия, а жизнь - её мы должны изучать, в ней налицо Божественное. А также и в смерти, которая страшна, но чудесна.
Оказывается, что Божественная часть религии исчерпывается признанием наличия Бога, а вся последующая часть интерпретаций есть чисто человеческая часть религии, то есть вовсе не религия, а политика.
Увлечение человеческими, а не Божиими чудесами привело к тому, что человек может уверовать во всё, что угодно. Он может уверовать в отсутствие Бога и стать атеистом, или уверовать в бумажные экономические чудеса коммунизма, или человек может уверовать в религиозного деятеля и причислить его к святым, уверовать в Ленина и поклоняться его мощам в мавзолее. (Христианская идея причисления смертных к лику святых и есть самая яркая иллюстрация того, что произошло с Христом и воспроизведение того, что с ним сделали люди.
Христианство - это идолопоклонство, где Христос выбран в качестве идола.)
Способность веры в человеке тем и велика, что не зависит от объекта веры, и придаёт смысл жизни вне зависимости от того, в кого человек верит, в Христа, Ленина или в провинциального гуру. Если это так, то тогда становится безразлично, во что верить - лишь бы верить. Так ли это? Так-то так, но есть практические и посему немаловажные следствия из каждой веры. Эти следствия этические и зависят они от прозелитизма и агрессивности каждой веры. Если насаждение веры происходит огнем и мечом, как это было с христианством, то тут трудно не подумать о мерах по ограничению её распространения.
Иудейство не нападало на другие религии с целью замены существующей религии на иудаизм, а просто сторонилось их и прибегало к насилию, только в качестве самообороны, когда чужие религии пытались внедриться в еврейском народе. Вера становится опасной тогда, когда она во имя своего существования и распространения жертвует жизнями людей. Каждый раз, когда чудеса творятся человеком, рано или поздно, происходят кровопролития, как результат этих чудес. Поклонение человекоподобному Богу влечет за собой поклонение человеческим слабостям и создаёт порочный круг постоянного пребывания в них.
Люди постепенно отказались от религий, откровенно требовавших человеческих жертв, и перешли к религиям, которые перестали прямо заявлять об этом, а лишь молча подразумевать правомерность человеческих жертв во имя религии. В настоящее время агрессивность христианства поутихла, и оно, вместе с иудаизмом, заняло оборонительные позиции по отношению к атакующим коммунизму и исламу.
Одним из доказательств, якобы божественного покровительства христианству, является факт длительности существования и обширности распространения христианства. Если существование чего-либо происходит с Божьего одобрения, то тогда и коммунизм, и ислам можно рассматривать, как те же "одобренные"
религии, ибо они тоже завладели умами многих людей.
Бог установил определённые законы. Они его наместники на Земле. И этим осуществляется его вмешательство в земные дела. Те, кто познаёт законы и следуют им, удовлетворены своей жизнью.
Нравственные законы конечны, их можно познать на собственном опыте, и для этого вполне хватает человеческой жизни. В помощь грядущим людям, предыдущие поколения кратко изложили этические законы в форме заповедей.
Однако для каждого человека этические законы предстают в уникальной комбинации, которую нужно опознать и принять своей жизнью, чтобы быть довольным её и уйти из жизни "насыщенным" ею, как уходили патриархи. Не следует забывать, что в Египте евреи жили 430 лет без заповедей, данных им Моисеем только во время последовавшего исхода. Это не говоря о народах, живших тысячи лет до рождения Моисея. Ощущение законов существовало и тогда, только не в форме заповедей.
Заповеди являются вполне логичными законами, следование которым позволяет жить в мире не только друг с другом, но и с самим собой. С давних времен было замечено, что они являются неотъемлемой частью естественного порядка вещёй, то есть являются законами, установленными Богом, а именно, чудесами. Законы человеческой природы, будучи открыты раз, уже не меняются и исчерпывающе описывают границы человеческого поведения во все времена. Эти законы описывают нематериальную субстанцию, которая не подчиняется времени, и вследствие этого, они неизменны. В противоположность им, физические законы - это законы материального мира, которые усваиваются с помощью логики, тогда как духовные законы усваиваются только с помощью наслаждения и страдания.
Физические законы, в отличие от этических, бесконечны числом и познаются постоянно на протяжении жизни человеческого общества.
Невозможность доказательства бытия Божия и есть манифестация его существования, ибо всё земное возможно доказать логически. А всё, что вне этой жизни, недоказуемо её средствами.
Бог являет себя людям через чудеса природы, и многие люди обладают даром не только воспринимать их, но излагать в форме, доступной для осознания. Люди, излагающие незначительные для своего времени законы, называются талантливыми. Люди, способные излагать значительные для своего времени законы, называются гениальными. С течением времени значительность тех или иных законов переоценивается и соответственно меняется оценка людей.
Причем постигнутые законы-чудеса могут быть научными, подобные открытым Ньютоном и Эйнштейном, они могут быть законами искусства, и они могут быть этическими, сформулированными Моисеем в виде заповедей. Люди, которые постигают этические законы и оповещают о них в эмоционально заразительной форме, становятся пророками. Пророк не является Мессией, но самый большой соблазн для человека - посчитать пророка Мессией. Иисус был пророком, переосмыслившим этические законы.
В науке открытый закон достоверно описывает круг явлений, ранее не понятных, и практика подтверждает его справедливость. В искусстве открытый закон подтверждается реакцией людей, часто запоздалой, исторгающей обильные эмоции, от приобщения к нему. Законы этические подтверждаются жизнеспособностью общества, или народа, который следует им. Таким образом, шарлатаны так или иначе выявляются. Но нужно отметить интересную особенность: скорость выявления правоты является наибольшей в научных откровениях и наименьшей - в этических. Потому шарлатанов в науке несоизмеримо меньше, чем в духовной пастве.
Так как количество этических законов конечно, и они уже четко сформулированы пророками всех религий тысячелетия назад и сводятся так или иначе к заповедям Моисея, то в мире нет места новым пророкам. Те же, что появлялись не предлагали ничего нового, а лишь снимали запрет с убийства во имя той или иной цели. Предложение "нового" закона "убий во имя великой цели" сразу выдают в пророке самозванца, ибо нарушает данный нам закон "не убий". Если якобы новый этический закон заключается в необходимости убийства, мы должны сразу опознавать шарлатана в том, кто его исторгает.
Человек часто думает, что нравственные законы так же неисчерпаемы, как и законы физики, и старается изменить их или дополнить новыми, а на самом деле лишь преступает их. Нравственные законы - это конечная истина. Их нужно не пытаться изменять, а следовать им, поскольку попытка изменить их самоубийственна.
Результатом неизменности этических законов можно объяснить тот факт, что человек не подвергается эволюции и в нём есть определенные моральные и физиологические константы, которые делают человека, жившего пять тысяч лет назад, понятным и подобным человеку сегодняшнему. Только теперь человек получил доступ к совершению собственной эволюции с помощью генетики. И вскоре человеку удастся "укусить себя за хвост" - с помощью науки он ухитрится подключить эволюцию к человеческой особи. Круг замыкается. Но этика не исключается из этого круга, а является качественной основой грядущей эволюции, ибо в зависимости от этики, эволюция пойдет либо в направлении создания уродов-рабов, либо великих людей. Но скорее всего, увы, в обоих направлениях.
Я выключаю Макинтош и собираюсь идти со своей женой-лютеранкой в её церковь. Сегодня Рождество, и люди праздничны. Нельзя отказывать людям в радости, но нельзя отказываться судить их. Давайте судить и не бояться быть судимыми. Кстати, суди - не суди, а тебя-то всю равно судить будут.
Мы входим в церковь, и я слышу торжественный звук органа. Мы садимся на скамью, я беру руку жены в свою, и наши пальцы обнимают друг друга.
Начинается служба. У меня тоже приподнятое настроение. Я принимаю Рождество как праздник зачатия и рождения человека - чуда которого достаточно, чтобы уверовать в Бога.
1987
Александр Сир
Поэтический эротоман Михаил Армалинский и эротическая литература
Михаил Армалинский "По обе стороны оргазма", Стихотворения 1964
1988
Богу - молитва, дьяволу - мечтанье.
Достаточно того, что это есть.
А ты б хотел, чтоб видел это каждый?
Александр Кушнер "Дневные сны"
... Попробуй хоть раз не солгав,
сказать о любви.
Мария Петровых
Пролетарии всех стран - совокупляйтесь!
Имя Михаила Армалинского редко встречается в периодике. Иногда появляются его острые статьи, написанные под различными псевдонимами. Что же касается его стихов, то они лишь считанные разы публиковались на страницах русскоязычных журналов и газет - его стихи издаются книгами.
После эмиграции в Америку, Армалинский издал четыре книги своих ленинградских стихов, "Вразумленные страсти" 1974, "Cостояние" 1975, "Маятник" 1976 и "По направлению к себе" 1980. В 1982 году вышла пятая книга стихов "После прошлого", написанная в Америке. Затем в 1984 году была издана книга его рассказов "Мускулистая смерть".
Армалинский стал скандально известен, благодаря изданию "Тайных записок 1836 - 1837 годов", принадлежащих, по его утверждению, А. С. Пушкину, а по утверждению рассвирепевшей советской печати, якобы написанных им самим.
Книга эта необычна для русской литературы своей одержимостью эротической темой, которая не превратилась в собрание скабрезных шуток и механических описаний совокуплений, как это бывало не раз, но которая разработана в Записках в качестве философии жизни.
Приверженность Армалинского к эротике нарастает, начиная с "Маятника", от книги к книге, и вот теперь его новый сборник стихотворений, название которого "По обе стороны оргазма", не оставляет никаких сомнений о характере (и степени обнаженности) его поэтической музы.
В книге собраны стихотворения с 1964 по 1988 год, не публиковавшиеся в предыдущих книгах. 24 года - немалый срок для творчества поэта, так что стихотворения, расположенные в хронологическом порядке, открывают ясную панораму поэтического развития (а для некоторых, быть может, деградации)
эротического сознания Армалинского.
Прежде всего следует отметить, что поэт он незаурядный и стоит особняком среди талантливых поэтов как в Советском Союзе, так и в русском Зарубежье.
Его язык резок, образы наглядны (что обусловлено тематикой стихов), и вместе с тем в его поэзии находится место возвышенной нежности и любви, как это ни парадоксально при его лексике. В стихотворениях последних лет широко используются, так называемые, непечатные слова, поэтому даже цитирование стихотворений Армалинского восьмидесятых годов становится затруднительным без нарушения общепринятых норм. Здесь мы попадаем в порочный круг, подобный тому, разорвать который не удалось Комитету Конгресса США, занимавшемуся изучением цензуры порнографической литературы. Комитет, который проштудировал значительное количество данной литературы, был вынужден отказаться от оглашения результатов своих исследований в силу опасения, что из-за необходимости использования извлечений из исследованного материала, сам их отчет может быть истолкован, как непристойный.
Для начала следует привести целиком программное стихотворение, первая строка которого дала название книге.
По обе стороны оргазма
я проживаю жизнь свою,
в пизду, в которой тайны спазма,
я любопытный нос сую.
В ней жили взрослые и дети,
её сжигали на кострах,
как будто дьявол был в ответе
за наш безумный стыд и страх
от лика Божьего, который
при жизни нам узреть дано.
Сидит ли женщина в конторе
или берёт веретено,
не блядь, не call girl и не гейша
в своей практичности проста.
Что мне - такое диво, ей же
обыкновенная пизда.
Она ей, впрочем, знает цену
и намекает на неё.
И Бог выходит на арену
и вытворяет бытиё.
Увлечённость эротикой, а заодно и поэзией является обычным явлением для юности. Затем, как правило, и то, и другое проходит спасительно и бесследно. Но истинный поэт - это не тот, чью поэтическое творчество тихо умирает к двадцати пяти-тридцати годам, а тот, кого не оставляет одержимость словом в течение всей его жизни. У Армалинского поэзия и эротика неразделимы, и к 40 годам, эротизм его поэзии не только не ослабел, но вырос в явление, совершенно уникальное для русской поэзии.
Тут становится необходимым сделать беглый экскурс в историю русской эротической литературы.
С давних времён русские писатели пошаливали, вставляя ради смака то или иное матерное словечко в остальном в добропорядочные произведения. Но можно ли представить правдивое или, скажем по-научному, адекватное, изображение русской речи без мата? Россия, до недавнего времени прикрывавшая потёмкинскими деревнями все области своей жизни, выстроила одну под названием Русский Литературный Язык. Однако мат в подавляющем большинстве литературных произведений использовался как брань или для усиления юмористического эффекта и вовсе не делал произведение эротическим.
С другой стороны, Арцыбашев, Бунин, Набоков ухитрялись писать эротические произведения без использования непечатных слов, однако развитие эротического направления в литературе неминуемо приводит к необходимости использования мата - истинно свободной части русского языка, а посему наиболее сильно подавляемой литературным официозом.
Из психологии известно, что одна из функций непристойности - это сопротивление социальному давлению на личность, а другая - поддержание психического равновесия человека. В этой связи неудивительно, почему в СССР мат стал неотъемлемой частью лексикона всех слоёв населения.
Теперь с принятием правительственного указа о гласности, осмелели все и даже в "Детях Арбата" советское издательство печатает полностью слово "блядь".
На русском Западе гласность давно живет и здравствует. Не говоря уже о Лимонове, Савицком, Милославском, Юрьенене, даже "классик" Аксёнов, с причмокиванием описывает любовь втроем в "Ожоге", а сам Солженицын в свои преклонные года решает отдать дань эротизму и изображает в "Узлах"
Воротыныева, объезжаемого любовницей.
Cамый большой успех, с точки зрения приемлемости мата, происходит в области юмора. Разительный тому пример - шедевр Алешковского "Николай Николаевич".
Но всё вышесказанное относится к прозе. В современной же русской поэзии никто не брался за эротику так талантливо и безапелляционно, как Армалинский.
История русской эротической поэзии весьма убога, и исчисляется дюжиной имен: Барков с лукой Мудищевым и сопровождающими (не) лицами, Пушкин с "Царём Никитой" и прочими шуточками да с "мигом последних содроганий", Лермонтов с "Юнкерскими поэмами" и "Сашкой", Полежаев опять же с "Сашкой", Аркадий Родзянко пописывал рифмованную эротику.
В самом конце 19 века произвела сенсацию строка Брюсова, "О закрой свои бледные ноги". Сейчас это кажется смехотворным по своей наивности. Подобно и его другим поэтико-сексуальным притязаниям:
И женщина, подруга дня
ко мне прильнёт, дрожа, ревнуя,
не за стихи любя меня,
а за безумство поцелуя.
- Поцелуя? Ну, ну, - сказал бы на это Ухудшанский из "Золотого теленка".
Потом произошла социалистическая революция, которая поначалу попахивала и сексуальной.
В результате чего появились, например, "Эротические сонеты" Абрама Эфроса.
Михаил Лопатто писал нечто вроде:
Ты не смеялась больше, вдруг застыв
и кутаясь в накидку сиротливо.
Мы сблизились беспечно, торопливо,
о таинстве сближения забыв.
Известны эротические сборники Нины Хабиас "Стихетты" и Ивана Грузинова "Серафические подвески", изданные в 1922 году.
Процветало стихоплетство вроде "Занавешенных Картинок" М. Кузьмина, который захлебывался в собственных слюнях от бессилия высказать, что же он действительно желает. В результате появились такие словеса: "Тут Адамы без штанишек, Дальше Евы без кальсон".
Ну, а Александр Беленсон писал, например, следующее,
Вонзилась роза, нежно жаля
Уступчивость уступчивой,
и кружева не помешали
настойчивости влюбчивой.
Прекрасно чувствовавший назначение поэзии, Александр Блок говорил Георгию Иванову: "Зачем вы пишете стихи о ландшафтах и статуях? Это не дело поэта.
Поэт должен помнить и говорить об одном - о смерти и о любви".
(Армалинский приходит к аналогичному выводу, что для него существует в мире только литература и женщины, а часто и в обратном порядке. Остальное же не стоит его поэтического внимания:
Среди волшебных сладких блюд,
что мы вкушаем только миги,
я мякоть женскую люблю
и верную премудрость книги.
Страницы ль книге разведу
иль тело женщины раскрою
дрожу - прожил бы разве тут
без них? - без мысли и без крови?
Они - везде. И счастлив тем,
что я узнал средь декораций
о том, что в жизни мало тем
и только много вариаций.)
Вскоре советская власть лишила русскую поэзию пола, что является насущным условием для проживания в загоне социалистического реализма. После смерти Сталина половое созревание началось заново.
Евтушенко своей кроватью, что была расстелена, и той, что была в ней растеряна, напомнил русскому читателю о женском содержимом поэзии.
Но по сути к эротике в поэзии так никто и не притронулся.
Известны посягновения Ширали, Елены Шварц и других современных неофициальных поэтов России.
На Западе лёгкие поэтические прикосновения к эротике происходили то у Кузьминского, то у Лимонова, то у Щаповой, то у Медведевой.
Как у застенчивых юных влюблённых не хватает духа сказать "я люблю", и они пробавляются шутками, скрывая серьезность своего чувства, так у большинства талантливых поэтов, типа Цветкова, Лосева не хватает смелости заговорить об обнажённых чувствах, не напяливая на них тришкин кафтан иронии.
Житие в бытовом уюте общепринятых норм любовной лирики - удел таких поэтов как Кублановский, Кенжеев.
А потом существует специфическая женская поэзия Владимировой, Тёмкиной и им подобных, где эротика сублимирована в слезоточивый сентиментализм.
Бродский смог бы сделать всяко по-свежему, и есть у него попытки:
Как возвышает это дело!
Как в миг печали
всю забываешь, юбку, тело,
где, как кончали.
Но его обуревает метафизика времени и вещёй, а женская плоть, быть может, и волнует его, но по его стихам этого не заметишь.
Никто до Армалинского в русской поэзии не был так предан теме эротики и не разрабатывал её так упорно. Он то зол, то нежен, то циничен, то романтичен, и в каком бы настроении он ни был, он всегда вращается вокруг или внутри женских гениталий. Поэтическая мания? фанатизм? или приверженность и преданность?
Он поясняет:
Она превыше понимания,
я просто следую влечению,
которое подобно мании,
не поддающейся лечению.
"По обе стороны оргазма" - это не просто поэтическая книга, это книга философии эротики. И сразу возникает вопрос о границах эротики и порнографии.
Советское определение порнографии по Словарю Русского Языка таково:
"Непристойность, крайняя циничность в изображении чего-либо связанного с половыми отношениями".
Одна из немногих истинных свобод в Советском Союзе - это свобода расширенного толкования слова "порнография". Каждый чиновник с готовностью кричит: "Караул!" и имеет власть расправляться со всем, что ему почудится порнографическим. Так, на предприятии в Ленинграде, где я работал, в библиотеке существовала подписка на чешский журнал "Фотография". Однако она существовала только теоретически, потому что начальник первого отдела (он же цензор) забирал журналы себе, вырезал наиболее обнаженные фото женщин и показывал их только своим дружкам, поскольку изображения женских голых тел он считал порнографией, потреблять которую народу недопустимо, а позволительно только его вожакам. Ибо народ от порнографии развратится, а вожаки лишь приятно извратятся.
Слово "порнография" означает "описание жизни проституток". И хоть давно это слово стало описывать более широкий круг явлений, мы всю же будем использовать это слово, без попыток изобрести какое-либо новое из-за простого соображения, что суть его нам интуитивно ясна, а переименование сути не придают большей ясности, но лишь отражает желание её завуалировать.
По той же причине, наверно, Армалинский и решил продолжать использовать мат, а не изобретать новые, не режущие ухо слова. Грубость мата он снимает любовью к описываемому, и от частого повторения непечатных слов, шок по мере чтения постепенно проходит.
Непечатными, кстати, являются те слова, которые, будучи все-таки напечатанными, смотрятся не так ужасно, чем когда они произносятся вслух.
Более того, будучи напечатанными, они нейтрализуют резкость устно произнесенного. Наверно, поэтому было решено их не печатать, дабы сохранить остроту их звучания.
"Ругательства, легализуясь, теряют силу и ругаться становится нечем. Так что вводя родной мат в родную литературу, мы рискуем оставить родной народ без ругательств." Пишет Арвид Крон ("Ковчег", 1979, №3), говоря о романе Лимонова "Это я - Эдичка".
Но эти опасения несостоятельны. Легализовать мат - это лишь значит не наказывать за его употребление, а вовсе не предусматривает заставить всех употреблять мат в приказном порядке, ибо всегда большинство будет сторониться его, как это происходит, например, в Америке.
Авторитет печатного слова исходит из его долговечности. Человек благоговеет перед словами, которые переживут его, и потому ему трудно относиться к ним, напечатанным, так, как он относится к словам произнесённым. Поэтому, когда кто-то изъяснится матом, это можно легко забыть, ибо произнесённое перестаёт существовать с замиранием звука если, конечно, не идет запись на магнитофон.
Потому-то столько ужаса у русскоязычного читателя перед матом, когда он напечатан - недаром, говоря о метерщине, её называют непечатным словом будучи напечатанным, мату, обозначающему нечто "низменное", придаются статус вечности.
Но только "низменное" поистине неизменно во веки веков.
Армалинский пытается с помощью постоянного повторения заставить звучать нежно и поэтично непристойные слова, обозначающие гениталии, будучи в глубоком убеждении, что то, что они обозначают - прекрасно.
Христианство можно рассматривать как наиболее эффективный способ отвлечения людей от истинных чудес жизни, заменяя их человеческой выдумкой, которая, конечно, ближе и понятнее человеку, чем необъяснимая недоступность познания Божьих чудес.
Может быть, христианство и есть Божья самозащита от человеческой увлеченности его истинными чудесами? Богу нужно, чтоб человек продолжал заниматься земными делами. И те, кто погружается в христианство и воображают, что они удаляются от дел земных, тем самым лишь ещё больше в них погружаются, отстраняясь от великих тайн зачатия и рождения, а живя на чисто человеческих фантазиях непорочного зачатия, вознесения и прочих мнимостей.
Все религии сходятся в одном принципиальном вопросе - они полагают, что существует Бог или Боги. Распри между религиями разгораются тогда, когда они пытаются выдвинуть своё понимание Бога не только как единственно правильное, но ещё пытаются навязать это понимание всем остальным. Так как любая интерпретация делается человеком, то он старается представить Бога наиболее понятным для себя, наделяя его подобной себе внешностью, моралью и даже одеждой, тогда как Бог - никакой, ибо он непознаваем.
Я отбрасываю от религии всё привнесенное человеком - обряды, традиции, толкования Бога и прочее и оставляю чистую веру в Великую силу, которая правит миром. Можно ли серьезно относиться хоть к одному религиозному обычаю, если вспомнить хотя бы святость бороды у иудеев, старообрядцев, мусульман? Люди предпочитали расстаться с жизнью, чем с бородой. Это одна из типичных религиозных фантазий, которые отняли столько человеческих жизней, никак не приблизив человека к Богу. Как можно подпадать под власть человеческих обрядов и обычаев, когда есть внечеловеческий Бог, поражающий тайнами зачатия и смерти? Бог дал нам не тору, не Коран, не Евангелия, а жизнь - её мы должны изучать, в ней налицо Божественное. А также и в смерти, которая страшна, но чудесна.
Оказывается, что Божественная часть религии исчерпывается признанием наличия Бога, а вся последующая часть интерпретаций есть чисто человеческая часть религии, то есть вовсе не религия, а политика.
Увлечение человеческими, а не Божиими чудесами привело к тому, что человек может уверовать во всё, что угодно. Он может уверовать в отсутствие Бога и стать атеистом, или уверовать в бумажные экономические чудеса коммунизма, или человек может уверовать в религиозного деятеля и причислить его к святым, уверовать в Ленина и поклоняться его мощам в мавзолее. (Христианская идея причисления смертных к лику святых и есть самая яркая иллюстрация того, что произошло с Христом и воспроизведение того, что с ним сделали люди.
Христианство - это идолопоклонство, где Христос выбран в качестве идола.)
Способность веры в человеке тем и велика, что не зависит от объекта веры, и придаёт смысл жизни вне зависимости от того, в кого человек верит, в Христа, Ленина или в провинциального гуру. Если это так, то тогда становится безразлично, во что верить - лишь бы верить. Так ли это? Так-то так, но есть практические и посему немаловажные следствия из каждой веры. Эти следствия этические и зависят они от прозелитизма и агрессивности каждой веры. Если насаждение веры происходит огнем и мечом, как это было с христианством, то тут трудно не подумать о мерах по ограничению её распространения.
Иудейство не нападало на другие религии с целью замены существующей религии на иудаизм, а просто сторонилось их и прибегало к насилию, только в качестве самообороны, когда чужие религии пытались внедриться в еврейском народе. Вера становится опасной тогда, когда она во имя своего существования и распространения жертвует жизнями людей. Каждый раз, когда чудеса творятся человеком, рано или поздно, происходят кровопролития, как результат этих чудес. Поклонение человекоподобному Богу влечет за собой поклонение человеческим слабостям и создаёт порочный круг постоянного пребывания в них.
Люди постепенно отказались от религий, откровенно требовавших человеческих жертв, и перешли к религиям, которые перестали прямо заявлять об этом, а лишь молча подразумевать правомерность человеческих жертв во имя религии. В настоящее время агрессивность христианства поутихла, и оно, вместе с иудаизмом, заняло оборонительные позиции по отношению к атакующим коммунизму и исламу.
Одним из доказательств, якобы божественного покровительства христианству, является факт длительности существования и обширности распространения христианства. Если существование чего-либо происходит с Божьего одобрения, то тогда и коммунизм, и ислам можно рассматривать, как те же "одобренные"
религии, ибо они тоже завладели умами многих людей.
Бог установил определённые законы. Они его наместники на Земле. И этим осуществляется его вмешательство в земные дела. Те, кто познаёт законы и следуют им, удовлетворены своей жизнью.
Нравственные законы конечны, их можно познать на собственном опыте, и для этого вполне хватает человеческой жизни. В помощь грядущим людям, предыдущие поколения кратко изложили этические законы в форме заповедей.
Однако для каждого человека этические законы предстают в уникальной комбинации, которую нужно опознать и принять своей жизнью, чтобы быть довольным её и уйти из жизни "насыщенным" ею, как уходили патриархи. Не следует забывать, что в Египте евреи жили 430 лет без заповедей, данных им Моисеем только во время последовавшего исхода. Это не говоря о народах, живших тысячи лет до рождения Моисея. Ощущение законов существовало и тогда, только не в форме заповедей.
Заповеди являются вполне логичными законами, следование которым позволяет жить в мире не только друг с другом, но и с самим собой. С давних времен было замечено, что они являются неотъемлемой частью естественного порядка вещёй, то есть являются законами, установленными Богом, а именно, чудесами. Законы человеческой природы, будучи открыты раз, уже не меняются и исчерпывающе описывают границы человеческого поведения во все времена. Эти законы описывают нематериальную субстанцию, которая не подчиняется времени, и вследствие этого, они неизменны. В противоположность им, физические законы - это законы материального мира, которые усваиваются с помощью логики, тогда как духовные законы усваиваются только с помощью наслаждения и страдания.
Физические законы, в отличие от этических, бесконечны числом и познаются постоянно на протяжении жизни человеческого общества.
Невозможность доказательства бытия Божия и есть манифестация его существования, ибо всё земное возможно доказать логически. А всё, что вне этой жизни, недоказуемо её средствами.
Бог являет себя людям через чудеса природы, и многие люди обладают даром не только воспринимать их, но излагать в форме, доступной для осознания. Люди, излагающие незначительные для своего времени законы, называются талантливыми. Люди, способные излагать значительные для своего времени законы, называются гениальными. С течением времени значительность тех или иных законов переоценивается и соответственно меняется оценка людей.
Причем постигнутые законы-чудеса могут быть научными, подобные открытым Ньютоном и Эйнштейном, они могут быть законами искусства, и они могут быть этическими, сформулированными Моисеем в виде заповедей. Люди, которые постигают этические законы и оповещают о них в эмоционально заразительной форме, становятся пророками. Пророк не является Мессией, но самый большой соблазн для человека - посчитать пророка Мессией. Иисус был пророком, переосмыслившим этические законы.
В науке открытый закон достоверно описывает круг явлений, ранее не понятных, и практика подтверждает его справедливость. В искусстве открытый закон подтверждается реакцией людей, часто запоздалой, исторгающей обильные эмоции, от приобщения к нему. Законы этические подтверждаются жизнеспособностью общества, или народа, который следует им. Таким образом, шарлатаны так или иначе выявляются. Но нужно отметить интересную особенность: скорость выявления правоты является наибольшей в научных откровениях и наименьшей - в этических. Потому шарлатанов в науке несоизмеримо меньше, чем в духовной пастве.
Так как количество этических законов конечно, и они уже четко сформулированы пророками всех религий тысячелетия назад и сводятся так или иначе к заповедям Моисея, то в мире нет места новым пророкам. Те же, что появлялись не предлагали ничего нового, а лишь снимали запрет с убийства во имя той или иной цели. Предложение "нового" закона "убий во имя великой цели" сразу выдают в пророке самозванца, ибо нарушает данный нам закон "не убий". Если якобы новый этический закон заключается в необходимости убийства, мы должны сразу опознавать шарлатана в том, кто его исторгает.
Человек часто думает, что нравственные законы так же неисчерпаемы, как и законы физики, и старается изменить их или дополнить новыми, а на самом деле лишь преступает их. Нравственные законы - это конечная истина. Их нужно не пытаться изменять, а следовать им, поскольку попытка изменить их самоубийственна.
Результатом неизменности этических законов можно объяснить тот факт, что человек не подвергается эволюции и в нём есть определенные моральные и физиологические константы, которые делают человека, жившего пять тысяч лет назад, понятным и подобным человеку сегодняшнему. Только теперь человек получил доступ к совершению собственной эволюции с помощью генетики. И вскоре человеку удастся "укусить себя за хвост" - с помощью науки он ухитрится подключить эволюцию к человеческой особи. Круг замыкается. Но этика не исключается из этого круга, а является качественной основой грядущей эволюции, ибо в зависимости от этики, эволюция пойдет либо в направлении создания уродов-рабов, либо великих людей. Но скорее всего, увы, в обоих направлениях.
Я выключаю Макинтош и собираюсь идти со своей женой-лютеранкой в её церковь. Сегодня Рождество, и люди праздничны. Нельзя отказывать людям в радости, но нельзя отказываться судить их. Давайте судить и не бояться быть судимыми. Кстати, суди - не суди, а тебя-то всю равно судить будут.
Мы входим в церковь, и я слышу торжественный звук органа. Мы садимся на скамью, я беру руку жены в свою, и наши пальцы обнимают друг друга.
Начинается служба. У меня тоже приподнятое настроение. Я принимаю Рождество как праздник зачатия и рождения человека - чуда которого достаточно, чтобы уверовать в Бога.
1987
Александр Сир
Поэтический эротоман Михаил Армалинский и эротическая литература
Михаил Армалинский "По обе стороны оргазма", Стихотворения 1964
1988
Богу - молитва, дьяволу - мечтанье.
Достаточно того, что это есть.
А ты б хотел, чтоб видел это каждый?
Александр Кушнер "Дневные сны"
... Попробуй хоть раз не солгав,
сказать о любви.
Мария Петровых
Пролетарии всех стран - совокупляйтесь!
Имя Михаила Армалинского редко встречается в периодике. Иногда появляются его острые статьи, написанные под различными псевдонимами. Что же касается его стихов, то они лишь считанные разы публиковались на страницах русскоязычных журналов и газет - его стихи издаются книгами.
После эмиграции в Америку, Армалинский издал четыре книги своих ленинградских стихов, "Вразумленные страсти" 1974, "Cостояние" 1975, "Маятник" 1976 и "По направлению к себе" 1980. В 1982 году вышла пятая книга стихов "После прошлого", написанная в Америке. Затем в 1984 году была издана книга его рассказов "Мускулистая смерть".
Армалинский стал скандально известен, благодаря изданию "Тайных записок 1836 - 1837 годов", принадлежащих, по его утверждению, А. С. Пушкину, а по утверждению рассвирепевшей советской печати, якобы написанных им самим.
Книга эта необычна для русской литературы своей одержимостью эротической темой, которая не превратилась в собрание скабрезных шуток и механических описаний совокуплений, как это бывало не раз, но которая разработана в Записках в качестве философии жизни.
Приверженность Армалинского к эротике нарастает, начиная с "Маятника", от книги к книге, и вот теперь его новый сборник стихотворений, название которого "По обе стороны оргазма", не оставляет никаких сомнений о характере (и степени обнаженности) его поэтической музы.
В книге собраны стихотворения с 1964 по 1988 год, не публиковавшиеся в предыдущих книгах. 24 года - немалый срок для творчества поэта, так что стихотворения, расположенные в хронологическом порядке, открывают ясную панораму поэтического развития (а для некоторых, быть может, деградации)
эротического сознания Армалинского.
Прежде всего следует отметить, что поэт он незаурядный и стоит особняком среди талантливых поэтов как в Советском Союзе, так и в русском Зарубежье.
Его язык резок, образы наглядны (что обусловлено тематикой стихов), и вместе с тем в его поэзии находится место возвышенной нежности и любви, как это ни парадоксально при его лексике. В стихотворениях последних лет широко используются, так называемые, непечатные слова, поэтому даже цитирование стихотворений Армалинского восьмидесятых годов становится затруднительным без нарушения общепринятых норм. Здесь мы попадаем в порочный круг, подобный тому, разорвать который не удалось Комитету Конгресса США, занимавшемуся изучением цензуры порнографической литературы. Комитет, который проштудировал значительное количество данной литературы, был вынужден отказаться от оглашения результатов своих исследований в силу опасения, что из-за необходимости использования извлечений из исследованного материала, сам их отчет может быть истолкован, как непристойный.
Для начала следует привести целиком программное стихотворение, первая строка которого дала название книге.
По обе стороны оргазма
я проживаю жизнь свою,
в пизду, в которой тайны спазма,
я любопытный нос сую.
В ней жили взрослые и дети,
её сжигали на кострах,
как будто дьявол был в ответе
за наш безумный стыд и страх
от лика Божьего, который
при жизни нам узреть дано.
Сидит ли женщина в конторе
или берёт веретено,
не блядь, не call girl и не гейша
в своей практичности проста.
Что мне - такое диво, ей же
обыкновенная пизда.
Она ей, впрочем, знает цену
и намекает на неё.
И Бог выходит на арену
и вытворяет бытиё.
Увлечённость эротикой, а заодно и поэзией является обычным явлением для юности. Затем, как правило, и то, и другое проходит спасительно и бесследно. Но истинный поэт - это не тот, чью поэтическое творчество тихо умирает к двадцати пяти-тридцати годам, а тот, кого не оставляет одержимость словом в течение всей его жизни. У Армалинского поэзия и эротика неразделимы, и к 40 годам, эротизм его поэзии не только не ослабел, но вырос в явление, совершенно уникальное для русской поэзии.
Тут становится необходимым сделать беглый экскурс в историю русской эротической литературы.
С давних времён русские писатели пошаливали, вставляя ради смака то или иное матерное словечко в остальном в добропорядочные произведения. Но можно ли представить правдивое или, скажем по-научному, адекватное, изображение русской речи без мата? Россия, до недавнего времени прикрывавшая потёмкинскими деревнями все области своей жизни, выстроила одну под названием Русский Литературный Язык. Однако мат в подавляющем большинстве литературных произведений использовался как брань или для усиления юмористического эффекта и вовсе не делал произведение эротическим.
С другой стороны, Арцыбашев, Бунин, Набоков ухитрялись писать эротические произведения без использования непечатных слов, однако развитие эротического направления в литературе неминуемо приводит к необходимости использования мата - истинно свободной части русского языка, а посему наиболее сильно подавляемой литературным официозом.
Из психологии известно, что одна из функций непристойности - это сопротивление социальному давлению на личность, а другая - поддержание психического равновесия человека. В этой связи неудивительно, почему в СССР мат стал неотъемлемой частью лексикона всех слоёв населения.
Теперь с принятием правительственного указа о гласности, осмелели все и даже в "Детях Арбата" советское издательство печатает полностью слово "блядь".
На русском Западе гласность давно живет и здравствует. Не говоря уже о Лимонове, Савицком, Милославском, Юрьенене, даже "классик" Аксёнов, с причмокиванием описывает любовь втроем в "Ожоге", а сам Солженицын в свои преклонные года решает отдать дань эротизму и изображает в "Узлах"
Воротыныева, объезжаемого любовницей.
Cамый большой успех, с точки зрения приемлемости мата, происходит в области юмора. Разительный тому пример - шедевр Алешковского "Николай Николаевич".
Но всё вышесказанное относится к прозе. В современной же русской поэзии никто не брался за эротику так талантливо и безапелляционно, как Армалинский.
История русской эротической поэзии весьма убога, и исчисляется дюжиной имен: Барков с лукой Мудищевым и сопровождающими (не) лицами, Пушкин с "Царём Никитой" и прочими шуточками да с "мигом последних содроганий", Лермонтов с "Юнкерскими поэмами" и "Сашкой", Полежаев опять же с "Сашкой", Аркадий Родзянко пописывал рифмованную эротику.
В самом конце 19 века произвела сенсацию строка Брюсова, "О закрой свои бледные ноги". Сейчас это кажется смехотворным по своей наивности. Подобно и его другим поэтико-сексуальным притязаниям:
И женщина, подруга дня
ко мне прильнёт, дрожа, ревнуя,
не за стихи любя меня,
а за безумство поцелуя.
- Поцелуя? Ну, ну, - сказал бы на это Ухудшанский из "Золотого теленка".
Потом произошла социалистическая революция, которая поначалу попахивала и сексуальной.
В результате чего появились, например, "Эротические сонеты" Абрама Эфроса.
Михаил Лопатто писал нечто вроде:
Ты не смеялась больше, вдруг застыв
и кутаясь в накидку сиротливо.
Мы сблизились беспечно, торопливо,
о таинстве сближения забыв.
Известны эротические сборники Нины Хабиас "Стихетты" и Ивана Грузинова "Серафические подвески", изданные в 1922 году.
Процветало стихоплетство вроде "Занавешенных Картинок" М. Кузьмина, который захлебывался в собственных слюнях от бессилия высказать, что же он действительно желает. В результате появились такие словеса: "Тут Адамы без штанишек, Дальше Евы без кальсон".
Ну, а Александр Беленсон писал, например, следующее,
Вонзилась роза, нежно жаля
Уступчивость уступчивой,
и кружева не помешали
настойчивости влюбчивой.
Прекрасно чувствовавший назначение поэзии, Александр Блок говорил Георгию Иванову: "Зачем вы пишете стихи о ландшафтах и статуях? Это не дело поэта.
Поэт должен помнить и говорить об одном - о смерти и о любви".
(Армалинский приходит к аналогичному выводу, что для него существует в мире только литература и женщины, а часто и в обратном порядке. Остальное же не стоит его поэтического внимания:
Среди волшебных сладких блюд,
что мы вкушаем только миги,
я мякоть женскую люблю
и верную премудрость книги.
Страницы ль книге разведу
иль тело женщины раскрою
дрожу - прожил бы разве тут
без них? - без мысли и без крови?
Они - везде. И счастлив тем,
что я узнал средь декораций
о том, что в жизни мало тем
и только много вариаций.)
Вскоре советская власть лишила русскую поэзию пола, что является насущным условием для проживания в загоне социалистического реализма. После смерти Сталина половое созревание началось заново.
Евтушенко своей кроватью, что была расстелена, и той, что была в ней растеряна, напомнил русскому читателю о женском содержимом поэзии.
Но по сути к эротике в поэзии так никто и не притронулся.
Известны посягновения Ширали, Елены Шварц и других современных неофициальных поэтов России.
На Западе лёгкие поэтические прикосновения к эротике происходили то у Кузьминского, то у Лимонова, то у Щаповой, то у Медведевой.
Как у застенчивых юных влюблённых не хватает духа сказать "я люблю", и они пробавляются шутками, скрывая серьезность своего чувства, так у большинства талантливых поэтов, типа Цветкова, Лосева не хватает смелости заговорить об обнажённых чувствах, не напяливая на них тришкин кафтан иронии.
Житие в бытовом уюте общепринятых норм любовной лирики - удел таких поэтов как Кублановский, Кенжеев.
А потом существует специфическая женская поэзия Владимировой, Тёмкиной и им подобных, где эротика сублимирована в слезоточивый сентиментализм.
Бродский смог бы сделать всяко по-свежему, и есть у него попытки:
Как возвышает это дело!
Как в миг печали
всю забываешь, юбку, тело,
где, как кончали.
Но его обуревает метафизика времени и вещёй, а женская плоть, быть может, и волнует его, но по его стихам этого не заметишь.
Никто до Армалинского в русской поэзии не был так предан теме эротики и не разрабатывал её так упорно. Он то зол, то нежен, то циничен, то романтичен, и в каком бы настроении он ни был, он всегда вращается вокруг или внутри женских гениталий. Поэтическая мания? фанатизм? или приверженность и преданность?
Он поясняет:
Она превыше понимания,
я просто следую влечению,
которое подобно мании,
не поддающейся лечению.
"По обе стороны оргазма" - это не просто поэтическая книга, это книга философии эротики. И сразу возникает вопрос о границах эротики и порнографии.
Советское определение порнографии по Словарю Русского Языка таково:
"Непристойность, крайняя циничность в изображении чего-либо связанного с половыми отношениями".
Одна из немногих истинных свобод в Советском Союзе - это свобода расширенного толкования слова "порнография". Каждый чиновник с готовностью кричит: "Караул!" и имеет власть расправляться со всем, что ему почудится порнографическим. Так, на предприятии в Ленинграде, где я работал, в библиотеке существовала подписка на чешский журнал "Фотография". Однако она существовала только теоретически, потому что начальник первого отдела (он же цензор) забирал журналы себе, вырезал наиболее обнаженные фото женщин и показывал их только своим дружкам, поскольку изображения женских голых тел он считал порнографией, потреблять которую народу недопустимо, а позволительно только его вожакам. Ибо народ от порнографии развратится, а вожаки лишь приятно извратятся.
Слово "порнография" означает "описание жизни проституток". И хоть давно это слово стало описывать более широкий круг явлений, мы всю же будем использовать это слово, без попыток изобрести какое-либо новое из-за простого соображения, что суть его нам интуитивно ясна, а переименование сути не придают большей ясности, но лишь отражает желание её завуалировать.
По той же причине, наверно, Армалинский и решил продолжать использовать мат, а не изобретать новые, не режущие ухо слова. Грубость мата он снимает любовью к описываемому, и от частого повторения непечатных слов, шок по мере чтения постепенно проходит.
Непечатными, кстати, являются те слова, которые, будучи все-таки напечатанными, смотрятся не так ужасно, чем когда они произносятся вслух.
Более того, будучи напечатанными, они нейтрализуют резкость устно произнесенного. Наверно, поэтому было решено их не печатать, дабы сохранить остроту их звучания.
"Ругательства, легализуясь, теряют силу и ругаться становится нечем. Так что вводя родной мат в родную литературу, мы рискуем оставить родной народ без ругательств." Пишет Арвид Крон ("Ковчег", 1979, №3), говоря о романе Лимонова "Это я - Эдичка".
Но эти опасения несостоятельны. Легализовать мат - это лишь значит не наказывать за его употребление, а вовсе не предусматривает заставить всех употреблять мат в приказном порядке, ибо всегда большинство будет сторониться его, как это происходит, например, в Америке.
Авторитет печатного слова исходит из его долговечности. Человек благоговеет перед словами, которые переживут его, и потому ему трудно относиться к ним, напечатанным, так, как он относится к словам произнесённым. Поэтому, когда кто-то изъяснится матом, это можно легко забыть, ибо произнесённое перестаёт существовать с замиранием звука если, конечно, не идет запись на магнитофон.
Потому-то столько ужаса у русскоязычного читателя перед матом, когда он напечатан - недаром, говоря о метерщине, её называют непечатным словом будучи напечатанным, мату, обозначающему нечто "низменное", придаются статус вечности.
Но только "низменное" поистине неизменно во веки веков.
Армалинский пытается с помощью постоянного повторения заставить звучать нежно и поэтично непристойные слова, обозначающие гениталии, будучи в глубоком убеждении, что то, что они обозначают - прекрасно.