- Да вы были в нем не далее, как вчера, - усмехнулся в усы Павел Игнатьевич.
И Петр Анатольевич и Дюма, не сговариваясь, одновременно повернули ко мне головы и посмотрели со значением. Я только покачала головой в ответ на эти взгляды.
- Что вы говорите? Никогда бы не подумал, - зацокал языком Дюма. Такой красивый монастырь, и такая серьезная настоятельница, а крестьян распустила...
- В тихом омуте... - заметил на это Павел Игнатьевич, - кстати, господин Дюма, - сегодня он не стеснялся своего французского и не нуждался в переводчице, - если мне память не изменяет, сегодня вы собирались продолжить свое турне по Волге, то есть, я так понимаю, мы с вами...
- Я решил задержаться еще на несколько дней, с вашего позволения, перебил его писатель. - Петр Анатольевич нуждается в серьезном уходе, а в моем распоряжении имеются старинные французские методы восстановления здоровья... И я считаю свои долгом.
- Да я, собственно, не имею ничего против. Надо будет сделать отметку в ваших документах, чтобы никто не привязался...
- Если вам не трудно, Павел Игнатьевич, - прижал Дюма свою огромную ладонь к сердцу.
- Ну, что с вами поделаешь? Мужская солидарность - вещь весьма благородная. Только смотрите не переусердствуйте со своими старинными методами.
- С фармакологической точностью дозировки, не чаще двух раз в день, заверил Дюма.
- Или трех, - поправил его Петр Анатольевич.
- В таком случае - не возражаю и даже рад буду присоединиться... в лечебных целях.
С этими словами Павел Игнатьевич забрал у Дюма документы и покинул нашу дружную компанию.
И едва за ним успела закрыться дверь, как Петр Анатольевич вскочил со своей кровати, позабыв про свои раны.
- Вы понимаете, что это значит? - завопил он.
- А вы считаете только себя таким умным? - ответил ему Дюма вопросом на вопрос.
- И все таки, - вмешалась я в их диалог, - я считаю нелишним согласовать наши выводы.
- Так совершенно же очевидно, - расплылся в улыбке Петр Анатольевич, - что все дорожки ведут к тому самому монастырю, что мы почтили вчера своим присутствием, и в котором проживает ныне некто Анастасия Лобанова, в монашестве - сестра Манефа. Если бы нам ее еще и повидать... - неожиданно он остановился на полуслове и посмотрел на Дюма.
- А что? - ответил ему француз в ответ на этот взгляд, - я бы не исключил такого варианта...
- Вы хотите сказать, - вновь нарушила я их tet-a-tet, - что Анастасия Лобанова, сестра Манефа и наша таинственная миледи...
- ... одно и то же лицо, - хором закончили мою фразу мужчины.
Взаимопонимание в нашей компании складывалось исключительное.
- Я бы все-таки не торопилась утверждать это столь категорично, покачала головой я.
- А мы и не торопимся, - согласился с моей точкой зрения Петр Анатольевич и достал из буфета еще одну бутылку коньяка.
- Я пожалуюсь Павлу Игнатьевичу, - неодобрительно покосилась я на него.
- В отличие от вас, Екатерина Алексеевна, главный полицмейстер нашей губернии понимает, что такое мужская солидарность, Так что жалуйтесь на здоровье, - и откупорил бутылку.
- С фармакологической точностью дозировки, - поддержал товарища Дюма.
Оставив их за этим сомнительным занятием , я поспешила к себе домой, предполагая, что сегодня их больше не увижу и рассчитывая за это время как следует отдохнуть и набраться сил. Но надеждам моим сбыться было не суждено.
***
Вернувшись домой, я не смогла заснуть, а открыла свой дневник и занесла туда все последние события, как привыкла делать это в течение многих лет. После чего сделала копию того рисунка, которому суждено было сыграть такую неожиданно важную роль в нашем расследовании. Детально его прорисовав, я осталась довольна полученным результатом. На этот раз мне удалось добиться значительно большего сходства с оригиналом, каким запечатлелся он в моей памяти. Без лишней скромности могу сказать - она получилась как живая.
За этими занятиями прошла большая часть дня и наступил вечер. За окнами стемнело, а так как осень наконец вступила в свои законные права, то стало прохладно, и я велела Алене разжечь камин. Усевшись в свое любимое кресло, я укутала ноги пледом и некоторое время размышляла о последних событиях, глядя на беспокойное пламя березовых дров и наслаждаясь покоем и уютом.
И тут в очередной раз мой дом посетил Дюма. Он был на удивление трезв, но я не сразу это поняла, поскольку он был чрезвычайно возбужден, размахивал руками, и я не сразу вникла в смысл его слов.
Я попросила его перестать гоняться по моей гостиной, усадила во второе кресло перед камином и предложила начать с самого начала. И вот, что от него услышала:
- Расставшись с Пьером (раньше он так его не называл, и я с улыбкой отметила этот признак их дальнейшего сближения, они уже были на "ты" и что называется без церемоний), я отправился домой. Вернее, в том дом, что стал в Саратове моим пристанищем, то есть к мадам Сервье. События последних дней немного утомили меня, и я решил провести вечер подобно вам, - он кивнул на камин, - в домашнем уюте с хорошей книгой в руках. У меня с собой целая библиотека, я привык не терять времени попусту и во время своих многочисленных путешествий. А день без чтения для меня - потерянный день.
Взяв наугад из сундука книгу потолще, хорошие книги чаще бывают толстыми, я хотел ее полистать на сон грядущий... На этот раз мне попался Мишле. Я счел это хорошим знаком, поскольку читал его неоднократно, и каждый раз с неизменным интересом, открывая в этой мудрой книге все новые и новые достоинства.
Некоторое время я действительно наслаждался любимыми местами, не ожидая обнаружить ничего принципиально нового, словно беседуя со старым другом, все анекдоты которого давно знаешь наизусть, и тем не менее получая истинное удовольствие от общения. Но неожиданно наткнулся на эти строки. Я захватил книгу с собой и лучше прочитаю вам оригинал, чем удовлетворюсь его пересказом.
Он достал из складок своих одежд довольно внушительный том, и отыскав нужную страницу, откашлялся и продекламировал в традиции классического французского театра. Через несколько лет, побывав в "Комеди дэ Франсэз", я вспомнила тот удивительный вечер и узнала эту манеру. Тем более, что Дюма явно обладал драматическим талантом и французский театр в его лице потерял великого актера.
Итак, он читал мне строки этой действительно любопытной книги, а я не могла понять, зачем он это делает. Чтобы вам стало понятным мое недоумение, я приведу полностью тот отрывок, что звучал в моем доме в тот вечер, благо, Мишле имеется у меня в библиотеке, и я просто перепишу эти строки дословно:
"Некий Титус Семпроний Рутилус предложил своему пасынку, опекуном которого являлся, приобщить его к таинствам вакханалий, докатившихся из Этрурии и Кампании до Рима. Когда молодой человек рассказал об этом куртизанке, в которую был влюблен, ту охватил ужас. Она сказала ему, что, очевидно, его мачеха и отчим опасаются разоблачений и намерены таким образом от него отделаться. Он укрылся в доме одной из своих теток и дал обо всем знать консулу.
Подвергнутая допросу куртизанка вначале все отрицала, боясь мести посвященных в таинства, а затем во всем созналась. Эти вакханалии были проявлениями неистового культа жизни и смерти, среди ритуалов которого числились проституция и убийства. Тех, кто отказывался принимать участие в гнусностях, эта тайная машина хватала и бросала в глубокие погреба. Женщины и мужчины совокуплялись беспорядочно в сумерках, а затем в исступлении бежали к берегу Тибра, окунали в него зажженные факелы, которые продолжали гореть и после того, как их вынимали из воды, что символизировало бессилие смерти перед неугасимым светом всеобщей жизни.
Расследование скоро показало, что только в одном Риме насчитывается семь тысяч человек, погрязших во всех этих ужасах. Повсюду были расставлены гвардейцы; ночью провели обыски; целая толпа женщин, оказавшихся в числе виновных, была отдана их родственникам для того, чтобы быть казненными у себя дома. Из Рима ужас распространился во всей Италии: консулы продолжили розыски и в других городах".
Прочитав эти последние строки с особым выражением, он отложил книгу в сторону и поглядел на меня с непонятным вызовом и спросил:
- Ну и что вы на это скажете?
- Затрудняюсь разделить ваш восторг, - промямлила я, - но право же, я не считаю это достаточным поводом для столь позднего визита.
Может быть, это прозвучало не слишком вежливо, но зато искренне. Я действительно не понимала, зачем он прочитал мне этот отрывок и для чего все это затеял. И это начинало выводить меня из себя, как выводит из себя любая непонятная затея ваших друзей, пока вам не удосужатся объяснить смысл происходящего.
- Как? Вы ничего не поняли? - поразился он.
- Я поняла каждое прочитанное вами слово, но не нашла в них никакого особого смысла. Тем более, что я эту книгу читала.
- Боже! - вознес он руки к моему потолку, - вы НИЧЕГО не поняли.
- Я этого не отрицаю.
- Но это же очевидно.
Я начинала злиться всерьез.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
- Но это же история Константина Лобанова, только в иных исторических декорациях, - даже с каким-то разочарованием в голосе молвил Дюма.
- С какой стати?
- Что вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что не вижу оснований для такой параллели.
- Но вы же сами... - набрав воздуху в легкие, собирался было ответить мне Дюма в том же раздраженном тоне. Но неожиданно выдохнул и улыбнулся своей обаятельной и обезоруживающей улыбкой. - Ну, хорошо, тогда начнем с самого начала.
- Если вас не затруднит, - стараясь не уступать ему в выдержке, улыбнулась я.
Дюма устроился в кресле со всем комфортом, на которое то, не обладая его размерами, было способно, и продолжил:
Читая эти строки, я неожиданно вспомнил незначительный случай, произошедший со мной несколько месяцев назад, когда я только прибыл в Россию и гулял по незнакомому мне еще Петербургу. Столкнувшись с проблемой, с которой сталкивается любой иностранец, не имеющий счета в российском банке, то есть с отсутствием российских банковских билетов, я вынужден был обратиться за помощью к меняле.
Я снова невольно улыбнулась его обстоятельности.
- Он вас обсчитал? - полу в шутку, полу в серьез поинтересовалась я, так как все еще не понимала его.
- Напротив, он обменял мне франки с большой для меня выгодой. Но не в том дело. Вспомнил я его потому, что этот немолодой уже человек с жидкой клочковатой бородкой обладал одним из тех чистых и серебристых голосов, какие порой доводится слышать в Сикстинской капелле. По всем признакам этот человек принадлежал к секте скопцов, вы понимаете, о чем я говорю?
- Да, хотя и не понимаю, к чему вы ведете...
- Сейчас поймете. В свое время я заинтересовался историей этой секты, потому что никак не мог себе представить, чтобы человек по доброй воле позволил бы произвести над собой подобную операцию. И по этой причине познакомился с историей раскольничества в вашей стране. Вы знаете, сколько В России раскольников?
Я в отличие от Дюма этими вопросами не интересовалась, поэтому лишь пожала плечами в ответ на его вопрос.
- Так я вам скажу. Официально - пять миллионов, а в действительности их более одиннадцати миллионов. Как видите, предмет стоит того, чтобы о нем поговорить подробнее, тем более что раскольники, число которых день ото дня растет, на мой взгляд, призваны сыграть в будущем определенную общественную роль.
- Возможно. То есть наверняка вы правы, но при чем тут Костя лобанов? Вы думаете, он был скопцом?
- Вряд ли. Хотя и это не исключено.
Представив себе такую нелепицу, я не смогла удержаться от недоверчивой улыбки.
- Я сказал, что не исключаю такой возможности, но скорее склонен считать его членом другой, прямо противоположной скопцам секты, поэтому и привел вам в пример случай, описанный Мишле. Раскольники разделяются на ряд совершенно отличных друг от друга сект, впадающих в совершенно невероятные и с точки зрения нормального человека абсурдные идеи. Секта скопцов наиболее нелепая и, можно сказать, наиболее ужасная из этих сект. Хотя, что считать ужасным... - он задумался и некоторое время смотрел на пламя камина, - ...это еще вопрос.
- Но, насколько я поняла, Мишле в своей книге имеет в виду античные вакханалии, а отнюдь не раскольников...
- Мне кажется, что дело не в названии, а в сути явления. Не думаю, что готов объяснить причину его живучести, но готов ручаться, что явление это, как его ни назови, переживет нас с вами, как уже пережило несколько сотен поколений людей. И в наше время десятки и сотни тысяч людей находят удовлетворение в столь чудовищных ритуалах, что в них трудно, почти невозможно поверить...
- Но я не понимаю, почему... - Не торопитесь меня опровергать, волевым жестом поднял перед собой ладонь Дюма. - Я не хочу, чтобы вы поверили мне на слово. Тем более, что время позднее, а у нас с вами был тяжелый день... Единственное, о чем я вас прошу - подумать над моими словами. А завтра мы встретимся и обсудим это втроем.
С этими словами он встал с кресла и стал прощаться.
- Надеюсь, что Пьер в состоянии будет меня выслушать.
- Как он там?
- Был почти здоров, и я еле уговорил его заснуть пару часов назад.
- Может быть, лучше отложить этот разговор до утра?
Дюма посмотрел на меня внимательно, немного подумал, после чего неуверенно произнес:
- Может быть... Хотя мне и не хотелось бы откладывать этого дела. Что-то мне подсказывает, что... Впрочем не знаю.
Он пожал плечами и стал спускаться по лестнице.
***
Усомнившись в своей гениальной интуиции, Дюма так и не решился в тот вечер побеспокоить Петра Анатольевича и, выйдя от меня, сразу же направился домой.
И благодаря этому не успел не только рассказать ему свою теорию, но и увиделся только раз, да и то мельком, заглянув к нему перед отъездом по дороге на пароход.
Вы удивлены? В таком случае можете себе представить мое состояние, когда на следующий день Шурочка ворвалась ко мне в дом со слезами на глазах.
- Катенька, милая моя, сделай что-нибудь, - причитала она, а я по обыкновению поспешила над ней подшутить, не слишком доверяя серьезности ее страданий:
- Ну, что еще с тобой стряслось? Ты разлюбила своего француза?
- Как ты можешь? - испуганно вскинула она на меня свои заплаканные глаза. - Когда ЕГО выдворяют из Саратова.
И не столько ее вид, сколько именно это не Шурочкино, бесцеремонно-административное слово заставило меня отнестись к ее горю всерьез:
- Кого выдворяют? За что? Ничего не понимаю.
- Я сама ничего не понимаю, - всхлипывая, ответила она. - Сегодня я решилась навестить мсье Александра и взять у него автограф. Мне только вчера пришло это в голову... Представляешь, "Граф Монте-Кристо" с автографом автора. Я об этом и мечтать не смела, поэтому мне и не пришло это в голову. - Она снова горько всхлипнула, как ребенок, и некоторое время не могла выговорить ни слова.
- Ну же, Шурочка, я тебя умоляю... - попросила я ее успокоиться.
- Ну, вот... - сглотнула она слезу. - Прихожу я к нему, а там переполох. Мадам Сервье в слезах собирает его вещи и помогает укладываться. Я ничего не могу понять, протягиваю ему роман, и прошу написать несколько строк. И вот смотри, что он мне написал.
Она протянула мне книгу, раскрытую на титульном листе, где крупным размашистым почерком Дюма было написано:
"... Человек, хорошо знающий Россию, в конце концов добивается поставленной цели. Просто дорога к ней здесь чуть более длинная и ухабистая - вот и вся разница..."
И едва я прочитала эти слова, как новый поток искренних Шурочкиных слез обрушился на меня, словно водопад:
- А потом сказал мне, что ему дали несколько часов на сборы, и что он уже сегодня... должен покинуть наш го-о-род, - последние слова она скорее прорыдала, чем проговорила.
- Но почему?
- Павел Игнатьевич был у него и передал распоряжение губернатора.
- Едем, - произнесла я решительно и, позвав Алену, велела Степану подавать лошадей. - Он еще у Сервье?
- Был там...
Через полчаса мы были у Дюма.
- В чем дело? - бросилась я к нему. - В чем вас обвиняют?
Выражение лица Дюма вполне соответствовало хмурому осеннему утру, хотя он и старался выглядеть беззаботным и даже веселым.
- Это черт знает что. Не жалуют меня ваши губернаторы, московский не скрывал радости в день моего отъезда, а ваш и того хуже...
- Но в чем причина? - нетерпеливо повторила я.
- Донос, - произнес он по-русски, и это совершенно российское слово в его устах прозвучало настолько страшно, что мне стало не по себе.
- Господи, - перекрестилась я, - но вы же ничего такого...
- Да, - подтвердил он, - и Павел Игнатьевич, думаю, в этом не сомневается. Однако... - он развел руками и грустно покачал головой, - у меня нет никакой возможности опротестовать его приказ.
И Дюма в нескольких словах пересказал мне их разговор.
- Чем вы ее так обидели? - спросил он Дюма "неофициальным" голосом, после того, как исполнил свои обязанности, передав ему распоряжение губернатора.
- Кого? - не понял француз.
- Настоятельницу монастыря, - пожал плечами Павел Игнатьевич, - черт меня дернул вас туда послать...
- Так это ее я должен благодарить...
- Да, - неохотно подтвердил полицмейстер. - Она упрекает вас во всех смертных грехах. Вы что - на самом деле заигрывали там с монашками в пьяном виде?
- Я похож на сумасшедшего? - ответил Дюма вопросом на вопрос.
- Но чем же вы ее так разозлили?
Услышав все это, я бросилась к выходу.
- Куда вы? - остановил меня Дюма.
- К Павлу Игнатьевичу. Я этого так не оставлю... Это, наконец, позор. Я напишу в столичные газеты...
Дюма взял меня за руку, серьезно посмотрел в глаза и тихо сказал:
- Не стоит. Мне это уже не поможет, а вам повредит. Про вас там тоже много чего написано. Насколько я понимаю, у вас с губернатором не самые лучшие отношения?
Что я ему на это могла ответить? Не просто не самые лучшие, а отвратительные. А лучше сказать - никакие. Потому что начиная с прошлого года я решила вычеркнуть из своей жизни этого человека, если уж не имею возможности посадить его на скамью подсудимых. Хотя оснований для этого было - хоть отбавляй.
Если кто-то из вас не читал ранних романов Екатерины Алексеевны, то настоятельно рекомендую вам это сделать. Потому что многое тогда и в этом и в более поздних романах восприниматься вами совершенно по-другому. Например вы узнаете, за что ее так люто ненавидел (а именно это чувство он испытывал к этой очаровательной женщине) саратовский губернатор. И многое другое. А лучше всего - читайте все подряд, принадлежащее ее перу. Все, что найдете на книжных прилавках. Поскольку ее романы настолько переплетены между собой, что только прочитав их все, можно понять каждый из них в полной мере.
- У нас с ним старые счеты, - процедила я сквозь зубы, и... к Павлу Игнатьевичу не поехала. Понимая, что этим ничего не исправлю, а лишь усугублю ситуацию. - Когда вы уезжаете?
- Через... - Дюма достал из кармана часы, - уже через два часа. Поэтому нужно поторопиться, чтобы меня не упрекнули в том, что я специально опоздал на пароход.
- Вы заедете к Петру Анатольевичу?
- Разумеется. И знаете что? - он снова нахмурился. - Давайте встретимся у него... - он снова посмотрел на часы, - да, ровно через полтора часа. Я дал слово Павлу Игнатьевичу... И у него на самом деле могут быть неприятности...
Я не совсем поняла, какое обещание он дал полицмейстеру, но уточнять не стала.
- Хорошо. - просто ответила я. - Мы будем ждать вас у него дома, а потом проводим на пароход.
- Прекрасно. А я пока уложу вещи и попрощаюсь со своей соотечественницей. Никак не могу сообразить, куда я задевал свою шляпу?
Через десять минут я все это рассказывала Петру Анатольевичу, а он слушал меня с хмурым видом и курил одну папироску за другой.
Шурочка все это время сидела, опустив глаза на пол. И выражение ее лица красноречиво свидетельствовало - несчастнее моей подруги не было в этот день человека в Саратове.
Петра Анатольевича эти новости настолько потрясли, что вопреки обыкновению он ни словом на них не откликнулся, только еще больше побледнел и отвернулся к стене. И пролежал таким образом до самого приезда Дюма.
Что-то задержало того больше обещанного времени, и в результате на все про все у нас оставалась буквально пара минут. Мужчины молча пожали друг другу руки и крепко обнялись, а Шурочка снова расплакалась.
А потом мы с ней провожали Дюма на пароход. И долго махали ему вслед, до тех пор, пока судно не растворилось в тумане. А лишь только это произошло, начался дождь, который, не прекращаясь, лил до самого утра, словно оплакивая вместе с Шурочкой ее несчастье.
Через несколько лет ко мне в руки попали его путевые заметки, в которых эти события описаны с мужественной лаконичностью:
"В восемь часов вечера мы покинули новых друзей, которые, уверен, сохранили воспоминание обо мне так же, как и я до сих пор помню о них".
И эти слова стали для меня самым лучшим приветом от этого удивительного человека, с которым на несколько дней свела нас судьба и так неожиданно разлучила.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
- Не думаю, что губернатор настолько нас ненавидит, что устроил всю эту обструкцию лишь ради удовольствия насолить нам с вами, Екатерина Алексеевна, - размышлял Петр Анатольевич через пару дней, лежа в кровати, но уже явно пошедший на поправку и по этой причине вернувший себе часть былого красноречия.
Взявши на себя обязанности сестры милосердия, я второй день практически не покидала его дом, приходя ранним утром и уходя только на ночь.
И все это время с небольшими перерывами на сон, перевязки и прием пищи мы с ним вспоминали Дюма, его неожиданный отъезд и причины, этот отъезд ускорившие.
- Хотя наивно было бы предполагать, что после того, как мы испортили жизнь его друзьям, изрядно подмочили его собственную репутацию, уже не говоря о том, что лишили его большей части незаконных доходов, то есть сделали его губернаторскую жизнь немного менее сытой и безмятежной, чем она была до нашего в нее вмешательства - после всего этого он оставит это дело без последствий. Лично для меня вопрос заключался лишь в том, каким именно способом он нам отомстит. И то, что до сих пор он этого не сделал, говорит лишь о том, что он не законченный идиот, и соблюдает элементарную осторожность...
- Вам пора принимать лекарство, - голосом благоразумия прозвучали мои слова, оборвавшие этот монолог на полуслове.
- Видел бы меня Дюма, - вздохнул Петр Анатольевич, высыпая на язык порошок и запивая его водой. - Он перестал бы меня уважать, и не подал бы руки при встрече. Его лекарства мне нравились больше.
- У вас в отличие от Дюма - далеко не богатырское здоровье, а потому его методы самолечения вам не подходят.
- Зато я моложе, - не совсем к месту заявил Петр.
- И красивее, - добавила я, заметив, что он с интересом разглядывает в зеркале свою изрядно поправившуюся за эти дни физиономию. - Но если пролежите в койке еще несколько дней, то сможете составить господину Дюма конкуренцию не только в смысле красноречия, но и телосложения тоже.
- Бедный Дюма, - вздохнул Петр анатольевич, - каково-то ему сейчас в калмыцких степях? Ведь, кажется, туда он отправился из Саратова?
- Думаю, не хуже, чем в любом другом месте. Господин Дюма при всей его привередливости, умеет довольствоваться малым и не делать трагедии из некоторых бытовых неудобств.
- По-моему, это вы, а не Шурочка влюблены в него, как кошка. Иначе почему я вторые сутки слышу о нем исключительно восторженные отзывы? Мне еще никого не ставили в пример так часто и по любому поводу. Еще немного, и я его возненавижу, как ненавидят своих примерных товарищей нерадивые гимназисты, если их родители чересчур часто ставят тех им в пример.
- Дюма в этом во всяком случае не виноват. И если вам так необходимо на ком-то сорвать вашу злость, то я для этого - просто-таки идеальный объект. Терпеливый и безропотный.
- Ангел во плоти, а не женщина, - не без иронии подтвердил Петр.
- Ангел - не ангел, но терпения, чтобы вытащить вас с того света, мне, похоже, хватило.
Как у всех выздоравливающих, характер у Петра Анатольевича в последнее испортился, и в подобных этой перепалках мы коротали с ним долгие часы.
И все потому, что ничем другим заняться пока не имели возможности.
Еще в конце первого дня мы отказались от попыток понять ту версию Дюма, в соответствии которой действительности он пытался убедить меня в свой предпоследний вечер пребывания в нашем городе. И несмотря на то, что прочитали процитированный им отрывок из Мишле раз десять и знали его наизусть, так и не поняли, какое отношение все это имело к Косте Лобанову. Именно поэтому до поры и прекратили эти бессмысленные попытки.
И то, что Петр Анатольевич снова заговорил на эту тему, скорее удивило, чем обрадовало меня.
- А, может быть, он имел в виду не самого Константина, а его сестру? - спросил Петр Анатольевич с сомнением.
- Осмелюсь напомнить вам, что она монахиня, - возразила ему я. - И как бы нам не претила личность настоятельницы монастыря, в котором проживает эта персона, предположить, что под его крышей совершаются вакханалии...
- Я понимаю всю сомнительность подобного предположения, но вы же согласны, что именно по ее приказу меня чуть было не убили, а чем данный грех хуже греха прелюбодеяния?
- Я уже говорила вам, что и в ее участии в покушении на вашу драгоценную жизнь до сих пор не уверена.
И Петр Анатольевич и Дюма, не сговариваясь, одновременно повернули ко мне головы и посмотрели со значением. Я только покачала головой в ответ на эти взгляды.
- Что вы говорите? Никогда бы не подумал, - зацокал языком Дюма. Такой красивый монастырь, и такая серьезная настоятельница, а крестьян распустила...
- В тихом омуте... - заметил на это Павел Игнатьевич, - кстати, господин Дюма, - сегодня он не стеснялся своего французского и не нуждался в переводчице, - если мне память не изменяет, сегодня вы собирались продолжить свое турне по Волге, то есть, я так понимаю, мы с вами...
- Я решил задержаться еще на несколько дней, с вашего позволения, перебил его писатель. - Петр Анатольевич нуждается в серьезном уходе, а в моем распоряжении имеются старинные французские методы восстановления здоровья... И я считаю свои долгом.
- Да я, собственно, не имею ничего против. Надо будет сделать отметку в ваших документах, чтобы никто не привязался...
- Если вам не трудно, Павел Игнатьевич, - прижал Дюма свою огромную ладонь к сердцу.
- Ну, что с вами поделаешь? Мужская солидарность - вещь весьма благородная. Только смотрите не переусердствуйте со своими старинными методами.
- С фармакологической точностью дозировки, не чаще двух раз в день, заверил Дюма.
- Или трех, - поправил его Петр Анатольевич.
- В таком случае - не возражаю и даже рад буду присоединиться... в лечебных целях.
С этими словами Павел Игнатьевич забрал у Дюма документы и покинул нашу дружную компанию.
И едва за ним успела закрыться дверь, как Петр Анатольевич вскочил со своей кровати, позабыв про свои раны.
- Вы понимаете, что это значит? - завопил он.
- А вы считаете только себя таким умным? - ответил ему Дюма вопросом на вопрос.
- И все таки, - вмешалась я в их диалог, - я считаю нелишним согласовать наши выводы.
- Так совершенно же очевидно, - расплылся в улыбке Петр Анатольевич, - что все дорожки ведут к тому самому монастырю, что мы почтили вчера своим присутствием, и в котором проживает ныне некто Анастасия Лобанова, в монашестве - сестра Манефа. Если бы нам ее еще и повидать... - неожиданно он остановился на полуслове и посмотрел на Дюма.
- А что? - ответил ему француз в ответ на этот взгляд, - я бы не исключил такого варианта...
- Вы хотите сказать, - вновь нарушила я их tet-a-tet, - что Анастасия Лобанова, сестра Манефа и наша таинственная миледи...
- ... одно и то же лицо, - хором закончили мою фразу мужчины.
Взаимопонимание в нашей компании складывалось исключительное.
- Я бы все-таки не торопилась утверждать это столь категорично, покачала головой я.
- А мы и не торопимся, - согласился с моей точкой зрения Петр Анатольевич и достал из буфета еще одну бутылку коньяка.
- Я пожалуюсь Павлу Игнатьевичу, - неодобрительно покосилась я на него.
- В отличие от вас, Екатерина Алексеевна, главный полицмейстер нашей губернии понимает, что такое мужская солидарность, Так что жалуйтесь на здоровье, - и откупорил бутылку.
- С фармакологической точностью дозировки, - поддержал товарища Дюма.
Оставив их за этим сомнительным занятием , я поспешила к себе домой, предполагая, что сегодня их больше не увижу и рассчитывая за это время как следует отдохнуть и набраться сил. Но надеждам моим сбыться было не суждено.
***
Вернувшись домой, я не смогла заснуть, а открыла свой дневник и занесла туда все последние события, как привыкла делать это в течение многих лет. После чего сделала копию того рисунка, которому суждено было сыграть такую неожиданно важную роль в нашем расследовании. Детально его прорисовав, я осталась довольна полученным результатом. На этот раз мне удалось добиться значительно большего сходства с оригиналом, каким запечатлелся он в моей памяти. Без лишней скромности могу сказать - она получилась как живая.
За этими занятиями прошла большая часть дня и наступил вечер. За окнами стемнело, а так как осень наконец вступила в свои законные права, то стало прохладно, и я велела Алене разжечь камин. Усевшись в свое любимое кресло, я укутала ноги пледом и некоторое время размышляла о последних событиях, глядя на беспокойное пламя березовых дров и наслаждаясь покоем и уютом.
И тут в очередной раз мой дом посетил Дюма. Он был на удивление трезв, но я не сразу это поняла, поскольку он был чрезвычайно возбужден, размахивал руками, и я не сразу вникла в смысл его слов.
Я попросила его перестать гоняться по моей гостиной, усадила во второе кресло перед камином и предложила начать с самого начала. И вот, что от него услышала:
- Расставшись с Пьером (раньше он так его не называл, и я с улыбкой отметила этот признак их дальнейшего сближения, они уже были на "ты" и что называется без церемоний), я отправился домой. Вернее, в том дом, что стал в Саратове моим пристанищем, то есть к мадам Сервье. События последних дней немного утомили меня, и я решил провести вечер подобно вам, - он кивнул на камин, - в домашнем уюте с хорошей книгой в руках. У меня с собой целая библиотека, я привык не терять времени попусту и во время своих многочисленных путешествий. А день без чтения для меня - потерянный день.
Взяв наугад из сундука книгу потолще, хорошие книги чаще бывают толстыми, я хотел ее полистать на сон грядущий... На этот раз мне попался Мишле. Я счел это хорошим знаком, поскольку читал его неоднократно, и каждый раз с неизменным интересом, открывая в этой мудрой книге все новые и новые достоинства.
Некоторое время я действительно наслаждался любимыми местами, не ожидая обнаружить ничего принципиально нового, словно беседуя со старым другом, все анекдоты которого давно знаешь наизусть, и тем не менее получая истинное удовольствие от общения. Но неожиданно наткнулся на эти строки. Я захватил книгу с собой и лучше прочитаю вам оригинал, чем удовлетворюсь его пересказом.
Он достал из складок своих одежд довольно внушительный том, и отыскав нужную страницу, откашлялся и продекламировал в традиции классического французского театра. Через несколько лет, побывав в "Комеди дэ Франсэз", я вспомнила тот удивительный вечер и узнала эту манеру. Тем более, что Дюма явно обладал драматическим талантом и французский театр в его лице потерял великого актера.
Итак, он читал мне строки этой действительно любопытной книги, а я не могла понять, зачем он это делает. Чтобы вам стало понятным мое недоумение, я приведу полностью тот отрывок, что звучал в моем доме в тот вечер, благо, Мишле имеется у меня в библиотеке, и я просто перепишу эти строки дословно:
"Некий Титус Семпроний Рутилус предложил своему пасынку, опекуном которого являлся, приобщить его к таинствам вакханалий, докатившихся из Этрурии и Кампании до Рима. Когда молодой человек рассказал об этом куртизанке, в которую был влюблен, ту охватил ужас. Она сказала ему, что, очевидно, его мачеха и отчим опасаются разоблачений и намерены таким образом от него отделаться. Он укрылся в доме одной из своих теток и дал обо всем знать консулу.
Подвергнутая допросу куртизанка вначале все отрицала, боясь мести посвященных в таинства, а затем во всем созналась. Эти вакханалии были проявлениями неистового культа жизни и смерти, среди ритуалов которого числились проституция и убийства. Тех, кто отказывался принимать участие в гнусностях, эта тайная машина хватала и бросала в глубокие погреба. Женщины и мужчины совокуплялись беспорядочно в сумерках, а затем в исступлении бежали к берегу Тибра, окунали в него зажженные факелы, которые продолжали гореть и после того, как их вынимали из воды, что символизировало бессилие смерти перед неугасимым светом всеобщей жизни.
Расследование скоро показало, что только в одном Риме насчитывается семь тысяч человек, погрязших во всех этих ужасах. Повсюду были расставлены гвардейцы; ночью провели обыски; целая толпа женщин, оказавшихся в числе виновных, была отдана их родственникам для того, чтобы быть казненными у себя дома. Из Рима ужас распространился во всей Италии: консулы продолжили розыски и в других городах".
Прочитав эти последние строки с особым выражением, он отложил книгу в сторону и поглядел на меня с непонятным вызовом и спросил:
- Ну и что вы на это скажете?
- Затрудняюсь разделить ваш восторг, - промямлила я, - но право же, я не считаю это достаточным поводом для столь позднего визита.
Может быть, это прозвучало не слишком вежливо, но зато искренне. Я действительно не понимала, зачем он прочитал мне этот отрывок и для чего все это затеял. И это начинало выводить меня из себя, как выводит из себя любая непонятная затея ваших друзей, пока вам не удосужатся объяснить смысл происходящего.
- Как? Вы ничего не поняли? - поразился он.
- Я поняла каждое прочитанное вами слово, но не нашла в них никакого особого смысла. Тем более, что я эту книгу читала.
- Боже! - вознес он руки к моему потолку, - вы НИЧЕГО не поняли.
- Я этого не отрицаю.
- Но это же очевидно.
Я начинала злиться всерьез.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
- Но это же история Константина Лобанова, только в иных исторических декорациях, - даже с каким-то разочарованием в голосе молвил Дюма.
- С какой стати?
- Что вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что не вижу оснований для такой параллели.
- Но вы же сами... - набрав воздуху в легкие, собирался было ответить мне Дюма в том же раздраженном тоне. Но неожиданно выдохнул и улыбнулся своей обаятельной и обезоруживающей улыбкой. - Ну, хорошо, тогда начнем с самого начала.
- Если вас не затруднит, - стараясь не уступать ему в выдержке, улыбнулась я.
Дюма устроился в кресле со всем комфортом, на которое то, не обладая его размерами, было способно, и продолжил:
Читая эти строки, я неожиданно вспомнил незначительный случай, произошедший со мной несколько месяцев назад, когда я только прибыл в Россию и гулял по незнакомому мне еще Петербургу. Столкнувшись с проблемой, с которой сталкивается любой иностранец, не имеющий счета в российском банке, то есть с отсутствием российских банковских билетов, я вынужден был обратиться за помощью к меняле.
Я снова невольно улыбнулась его обстоятельности.
- Он вас обсчитал? - полу в шутку, полу в серьез поинтересовалась я, так как все еще не понимала его.
- Напротив, он обменял мне франки с большой для меня выгодой. Но не в том дело. Вспомнил я его потому, что этот немолодой уже человек с жидкой клочковатой бородкой обладал одним из тех чистых и серебристых голосов, какие порой доводится слышать в Сикстинской капелле. По всем признакам этот человек принадлежал к секте скопцов, вы понимаете, о чем я говорю?
- Да, хотя и не понимаю, к чему вы ведете...
- Сейчас поймете. В свое время я заинтересовался историей этой секты, потому что никак не мог себе представить, чтобы человек по доброй воле позволил бы произвести над собой подобную операцию. И по этой причине познакомился с историей раскольничества в вашей стране. Вы знаете, сколько В России раскольников?
Я в отличие от Дюма этими вопросами не интересовалась, поэтому лишь пожала плечами в ответ на его вопрос.
- Так я вам скажу. Официально - пять миллионов, а в действительности их более одиннадцати миллионов. Как видите, предмет стоит того, чтобы о нем поговорить подробнее, тем более что раскольники, число которых день ото дня растет, на мой взгляд, призваны сыграть в будущем определенную общественную роль.
- Возможно. То есть наверняка вы правы, но при чем тут Костя лобанов? Вы думаете, он был скопцом?
- Вряд ли. Хотя и это не исключено.
Представив себе такую нелепицу, я не смогла удержаться от недоверчивой улыбки.
- Я сказал, что не исключаю такой возможности, но скорее склонен считать его членом другой, прямо противоположной скопцам секты, поэтому и привел вам в пример случай, описанный Мишле. Раскольники разделяются на ряд совершенно отличных друг от друга сект, впадающих в совершенно невероятные и с точки зрения нормального человека абсурдные идеи. Секта скопцов наиболее нелепая и, можно сказать, наиболее ужасная из этих сект. Хотя, что считать ужасным... - он задумался и некоторое время смотрел на пламя камина, - ...это еще вопрос.
- Но, насколько я поняла, Мишле в своей книге имеет в виду античные вакханалии, а отнюдь не раскольников...
- Мне кажется, что дело не в названии, а в сути явления. Не думаю, что готов объяснить причину его живучести, но готов ручаться, что явление это, как его ни назови, переживет нас с вами, как уже пережило несколько сотен поколений людей. И в наше время десятки и сотни тысяч людей находят удовлетворение в столь чудовищных ритуалах, что в них трудно, почти невозможно поверить...
- Но я не понимаю, почему... - Не торопитесь меня опровергать, волевым жестом поднял перед собой ладонь Дюма. - Я не хочу, чтобы вы поверили мне на слово. Тем более, что время позднее, а у нас с вами был тяжелый день... Единственное, о чем я вас прошу - подумать над моими словами. А завтра мы встретимся и обсудим это втроем.
С этими словами он встал с кресла и стал прощаться.
- Надеюсь, что Пьер в состоянии будет меня выслушать.
- Как он там?
- Был почти здоров, и я еле уговорил его заснуть пару часов назад.
- Может быть, лучше отложить этот разговор до утра?
Дюма посмотрел на меня внимательно, немного подумал, после чего неуверенно произнес:
- Может быть... Хотя мне и не хотелось бы откладывать этого дела. Что-то мне подсказывает, что... Впрочем не знаю.
Он пожал плечами и стал спускаться по лестнице.
***
Усомнившись в своей гениальной интуиции, Дюма так и не решился в тот вечер побеспокоить Петра Анатольевича и, выйдя от меня, сразу же направился домой.
И благодаря этому не успел не только рассказать ему свою теорию, но и увиделся только раз, да и то мельком, заглянув к нему перед отъездом по дороге на пароход.
Вы удивлены? В таком случае можете себе представить мое состояние, когда на следующий день Шурочка ворвалась ко мне в дом со слезами на глазах.
- Катенька, милая моя, сделай что-нибудь, - причитала она, а я по обыкновению поспешила над ней подшутить, не слишком доверяя серьезности ее страданий:
- Ну, что еще с тобой стряслось? Ты разлюбила своего француза?
- Как ты можешь? - испуганно вскинула она на меня свои заплаканные глаза. - Когда ЕГО выдворяют из Саратова.
И не столько ее вид, сколько именно это не Шурочкино, бесцеремонно-административное слово заставило меня отнестись к ее горю всерьез:
- Кого выдворяют? За что? Ничего не понимаю.
- Я сама ничего не понимаю, - всхлипывая, ответила она. - Сегодня я решилась навестить мсье Александра и взять у него автограф. Мне только вчера пришло это в голову... Представляешь, "Граф Монте-Кристо" с автографом автора. Я об этом и мечтать не смела, поэтому мне и не пришло это в голову. - Она снова горько всхлипнула, как ребенок, и некоторое время не могла выговорить ни слова.
- Ну же, Шурочка, я тебя умоляю... - попросила я ее успокоиться.
- Ну, вот... - сглотнула она слезу. - Прихожу я к нему, а там переполох. Мадам Сервье в слезах собирает его вещи и помогает укладываться. Я ничего не могу понять, протягиваю ему роман, и прошу написать несколько строк. И вот смотри, что он мне написал.
Она протянула мне книгу, раскрытую на титульном листе, где крупным размашистым почерком Дюма было написано:
"... Человек, хорошо знающий Россию, в конце концов добивается поставленной цели. Просто дорога к ней здесь чуть более длинная и ухабистая - вот и вся разница..."
И едва я прочитала эти слова, как новый поток искренних Шурочкиных слез обрушился на меня, словно водопад:
- А потом сказал мне, что ему дали несколько часов на сборы, и что он уже сегодня... должен покинуть наш го-о-род, - последние слова она скорее прорыдала, чем проговорила.
- Но почему?
- Павел Игнатьевич был у него и передал распоряжение губернатора.
- Едем, - произнесла я решительно и, позвав Алену, велела Степану подавать лошадей. - Он еще у Сервье?
- Был там...
Через полчаса мы были у Дюма.
- В чем дело? - бросилась я к нему. - В чем вас обвиняют?
Выражение лица Дюма вполне соответствовало хмурому осеннему утру, хотя он и старался выглядеть беззаботным и даже веселым.
- Это черт знает что. Не жалуют меня ваши губернаторы, московский не скрывал радости в день моего отъезда, а ваш и того хуже...
- Но в чем причина? - нетерпеливо повторила я.
- Донос, - произнес он по-русски, и это совершенно российское слово в его устах прозвучало настолько страшно, что мне стало не по себе.
- Господи, - перекрестилась я, - но вы же ничего такого...
- Да, - подтвердил он, - и Павел Игнатьевич, думаю, в этом не сомневается. Однако... - он развел руками и грустно покачал головой, - у меня нет никакой возможности опротестовать его приказ.
И Дюма в нескольких словах пересказал мне их разговор.
- Чем вы ее так обидели? - спросил он Дюма "неофициальным" голосом, после того, как исполнил свои обязанности, передав ему распоряжение губернатора.
- Кого? - не понял француз.
- Настоятельницу монастыря, - пожал плечами Павел Игнатьевич, - черт меня дернул вас туда послать...
- Так это ее я должен благодарить...
- Да, - неохотно подтвердил полицмейстер. - Она упрекает вас во всех смертных грехах. Вы что - на самом деле заигрывали там с монашками в пьяном виде?
- Я похож на сумасшедшего? - ответил Дюма вопросом на вопрос.
- Но чем же вы ее так разозлили?
Услышав все это, я бросилась к выходу.
- Куда вы? - остановил меня Дюма.
- К Павлу Игнатьевичу. Я этого так не оставлю... Это, наконец, позор. Я напишу в столичные газеты...
Дюма взял меня за руку, серьезно посмотрел в глаза и тихо сказал:
- Не стоит. Мне это уже не поможет, а вам повредит. Про вас там тоже много чего написано. Насколько я понимаю, у вас с губернатором не самые лучшие отношения?
Что я ему на это могла ответить? Не просто не самые лучшие, а отвратительные. А лучше сказать - никакие. Потому что начиная с прошлого года я решила вычеркнуть из своей жизни этого человека, если уж не имею возможности посадить его на скамью подсудимых. Хотя оснований для этого было - хоть отбавляй.
Если кто-то из вас не читал ранних романов Екатерины Алексеевны, то настоятельно рекомендую вам это сделать. Потому что многое тогда и в этом и в более поздних романах восприниматься вами совершенно по-другому. Например вы узнаете, за что ее так люто ненавидел (а именно это чувство он испытывал к этой очаровательной женщине) саратовский губернатор. И многое другое. А лучше всего - читайте все подряд, принадлежащее ее перу. Все, что найдете на книжных прилавках. Поскольку ее романы настолько переплетены между собой, что только прочитав их все, можно понять каждый из них в полной мере.
- У нас с ним старые счеты, - процедила я сквозь зубы, и... к Павлу Игнатьевичу не поехала. Понимая, что этим ничего не исправлю, а лишь усугублю ситуацию. - Когда вы уезжаете?
- Через... - Дюма достал из кармана часы, - уже через два часа. Поэтому нужно поторопиться, чтобы меня не упрекнули в том, что я специально опоздал на пароход.
- Вы заедете к Петру Анатольевичу?
- Разумеется. И знаете что? - он снова нахмурился. - Давайте встретимся у него... - он снова посмотрел на часы, - да, ровно через полтора часа. Я дал слово Павлу Игнатьевичу... И у него на самом деле могут быть неприятности...
Я не совсем поняла, какое обещание он дал полицмейстеру, но уточнять не стала.
- Хорошо. - просто ответила я. - Мы будем ждать вас у него дома, а потом проводим на пароход.
- Прекрасно. А я пока уложу вещи и попрощаюсь со своей соотечественницей. Никак не могу сообразить, куда я задевал свою шляпу?
Через десять минут я все это рассказывала Петру Анатольевичу, а он слушал меня с хмурым видом и курил одну папироску за другой.
Шурочка все это время сидела, опустив глаза на пол. И выражение ее лица красноречиво свидетельствовало - несчастнее моей подруги не было в этот день человека в Саратове.
Петра Анатольевича эти новости настолько потрясли, что вопреки обыкновению он ни словом на них не откликнулся, только еще больше побледнел и отвернулся к стене. И пролежал таким образом до самого приезда Дюма.
Что-то задержало того больше обещанного времени, и в результате на все про все у нас оставалась буквально пара минут. Мужчины молча пожали друг другу руки и крепко обнялись, а Шурочка снова расплакалась.
А потом мы с ней провожали Дюма на пароход. И долго махали ему вслед, до тех пор, пока судно не растворилось в тумане. А лишь только это произошло, начался дождь, который, не прекращаясь, лил до самого утра, словно оплакивая вместе с Шурочкой ее несчастье.
Через несколько лет ко мне в руки попали его путевые заметки, в которых эти события описаны с мужественной лаконичностью:
"В восемь часов вечера мы покинули новых друзей, которые, уверен, сохранили воспоминание обо мне так же, как и я до сих пор помню о них".
И эти слова стали для меня самым лучшим приветом от этого удивительного человека, с которым на несколько дней свела нас судьба и так неожиданно разлучила.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
- Не думаю, что губернатор настолько нас ненавидит, что устроил всю эту обструкцию лишь ради удовольствия насолить нам с вами, Екатерина Алексеевна, - размышлял Петр Анатольевич через пару дней, лежа в кровати, но уже явно пошедший на поправку и по этой причине вернувший себе часть былого красноречия.
Взявши на себя обязанности сестры милосердия, я второй день практически не покидала его дом, приходя ранним утром и уходя только на ночь.
И все это время с небольшими перерывами на сон, перевязки и прием пищи мы с ним вспоминали Дюма, его неожиданный отъезд и причины, этот отъезд ускорившие.
- Хотя наивно было бы предполагать, что после того, как мы испортили жизнь его друзьям, изрядно подмочили его собственную репутацию, уже не говоря о том, что лишили его большей части незаконных доходов, то есть сделали его губернаторскую жизнь немного менее сытой и безмятежной, чем она была до нашего в нее вмешательства - после всего этого он оставит это дело без последствий. Лично для меня вопрос заключался лишь в том, каким именно способом он нам отомстит. И то, что до сих пор он этого не сделал, говорит лишь о том, что он не законченный идиот, и соблюдает элементарную осторожность...
- Вам пора принимать лекарство, - голосом благоразумия прозвучали мои слова, оборвавшие этот монолог на полуслове.
- Видел бы меня Дюма, - вздохнул Петр Анатольевич, высыпая на язык порошок и запивая его водой. - Он перестал бы меня уважать, и не подал бы руки при встрече. Его лекарства мне нравились больше.
- У вас в отличие от Дюма - далеко не богатырское здоровье, а потому его методы самолечения вам не подходят.
- Зато я моложе, - не совсем к месту заявил Петр.
- И красивее, - добавила я, заметив, что он с интересом разглядывает в зеркале свою изрядно поправившуюся за эти дни физиономию. - Но если пролежите в койке еще несколько дней, то сможете составить господину Дюма конкуренцию не только в смысле красноречия, но и телосложения тоже.
- Бедный Дюма, - вздохнул Петр анатольевич, - каково-то ему сейчас в калмыцких степях? Ведь, кажется, туда он отправился из Саратова?
- Думаю, не хуже, чем в любом другом месте. Господин Дюма при всей его привередливости, умеет довольствоваться малым и не делать трагедии из некоторых бытовых неудобств.
- По-моему, это вы, а не Шурочка влюблены в него, как кошка. Иначе почему я вторые сутки слышу о нем исключительно восторженные отзывы? Мне еще никого не ставили в пример так часто и по любому поводу. Еще немного, и я его возненавижу, как ненавидят своих примерных товарищей нерадивые гимназисты, если их родители чересчур часто ставят тех им в пример.
- Дюма в этом во всяком случае не виноват. И если вам так необходимо на ком-то сорвать вашу злость, то я для этого - просто-таки идеальный объект. Терпеливый и безропотный.
- Ангел во плоти, а не женщина, - не без иронии подтвердил Петр.
- Ангел - не ангел, но терпения, чтобы вытащить вас с того света, мне, похоже, хватило.
Как у всех выздоравливающих, характер у Петра Анатольевича в последнее испортился, и в подобных этой перепалках мы коротали с ним долгие часы.
И все потому, что ничем другим заняться пока не имели возможности.
Еще в конце первого дня мы отказались от попыток понять ту версию Дюма, в соответствии которой действительности он пытался убедить меня в свой предпоследний вечер пребывания в нашем городе. И несмотря на то, что прочитали процитированный им отрывок из Мишле раз десять и знали его наизусть, так и не поняли, какое отношение все это имело к Косте Лобанову. Именно поэтому до поры и прекратили эти бессмысленные попытки.
И то, что Петр Анатольевич снова заговорил на эту тему, скорее удивило, чем обрадовало меня.
- А, может быть, он имел в виду не самого Константина, а его сестру? - спросил Петр Анатольевич с сомнением.
- Осмелюсь напомнить вам, что она монахиня, - возразила ему я. - И как бы нам не претила личность настоятельницы монастыря, в котором проживает эта персона, предположить, что под его крышей совершаются вакханалии...
- Я понимаю всю сомнительность подобного предположения, но вы же согласны, что именно по ее приказу меня чуть было не убили, а чем данный грех хуже греха прелюбодеяния?
- Я уже говорила вам, что и в ее участии в покушении на вашу драгоценную жизнь до сих пор не уверена.