При слове "честно" я не смогла сдержать усмешки.
- Что вас так забавляет? - спросила она сквозь зубы. - Или это у вас нервное?
- На что вы рассчитываете? - спросила я. - Что и мою смерть вам удастся списать на болезнь сердца?
- Позвольте по этому поводу оставить вас в неведении, - резко поднявшись на ноги, швырнула она мне в лицо и покинула келью.
Я могла утешаться тем, что мне все-таки удалось вывести ее из себя. И только этим, потому что иных поводов для радости у меня в тот момент не было.
Особенно после того, как звук задвигаемого засова на моей двери подтвердил мне, что мышеловка захлопнулась. И я уже начинала осознавать себя не слишком умной мышкой.
"Итак - попыталась подвести я печальный итог своей сегодняшней деятельности, - мне теперь достоверно известно, что Константина Лобанова умертвили. Известно мне и то, благодаря кому он покинул этот мир. Во всяком случае, с одним из соучастников преступления я только что имела почти светскую беседу. То, что она действовала не одна - не нуждается в доказательстве. Такое не под силу совершить одиночке. Но ни причины, заставившей этих людей поступить таким образом, ни способа, с помощью которого они добились желаемого, я не знаю. А в нынешних обстоятельствах, возможно, уже не узнаю никогда. А возможность передать кому бы то ни было эту информацию и вовсе проблематична."
Свечка на моем столе почти догорела и судорожно агонизировала последние мгновенья. Через несколько минут я оказалась в полной темноте. Как в прямом, так и в переносном смысле этих слов.
Но темнота иной раз в деле не помеха, а то и помощник, если дело это - размышление. А именно в нем я нуждалась в ту ночь более всего.
Удивительная вещь - время. Я до сих пор теряюсь в ощущениях той ночи. С одной стороны, она показалась мне бесконечной, а с другой - пролетела, как одно мгновенье. Однажды я даже попыталась написать на эту тему стихотворение. Но дальше названия дело так и не продвинулась. Может быть, именно потому, что все, что выливалось в результате моих неоднократных попыток перенести на бумагу эти ощущения, было значительно хуже названия.
Поэтому в моем дневнике это стихотворение таким и осталось состоящим из одного названия. И в таком предельно лаконичном виде оно меня вполне устроило. "Бесконечное мгновенье" назвала я его. И поставила несколько строчек многоточий. А потом убрала и их, перещеголяв таким образом съевших на лаконизме собаку японцев.
А начала я свои размышления с того, что сравнила все то, что услышала от Дюма, с тем, что произошло после его отъезда вплоть до последнего часа. И пришла к выводу, что теперь его идея уже не кажется мне абсурдной.
Более того, с каждым часом она казалась мне наиболее соответствующей тем абсурдным событиям, участницей которых я стала.
В моем сознании постепенно исчезло неразрешимое противоречие между понятиями "преступление" и "святая обитель". И я допустила, что они могут при определенных обстоятельствах совместиться и стать единым целым.
Нет, я не стала атеисткой, не поймите меня превратно. Просто то, что в зарубежной литературе я могла воспринимать давно, в российской действительности казалось мне невозможным. Я имею в виду "Монахиню" Дидро. Я ее прочитала еще девочкой, и несмотря на то, что испытала тогда громадное потрясение, ни на секунду не усомнилась в религиозности и праведности автора. Да, он описывает в этой книге чудовищные, почти сатанинские вещи, но это ни в коей мере не бросает тени на христианство в целом. Как благую весть и мировую религию.
И тот барьер, что не позволял мне поверить идее Дюма, как я поняла, существовавший во мне до той ночи, рухнул. И я допустила... Впервые за все это время, что он прав. И тогда многие запретные для меня вещи перестали меня пугать, и я не только предположила до той ночи для меня невозможное, но и пошла дальше. Подобно Петру Анатольевичу я стала подыскивать аргументы и факты, так или иначе подтверждающие версию Дюма. И нашла их немалое количество с невероятной и невозможной еще вчера легкостью.
Я уже не сомневалась, что существует некая общность людей, объединившихся на почве извращенной религиозной практики. Хлысты, скопцы, пока я не знала, как их правильнее назвать, но они свили себе гнездо в самом неожиданном и потому безопасном для них месте - в Божьем храме, в святой обители. И Костя Лобанов - безусловно чистый и искренне верующий молодой человек стал жертвой этой ширмы, приняв за святыню то, что святое место имело всего лишь местом действия.
И "мать-настоятельница" уже не могла обмануть меня своей показной святостью. "По делам судить" завещал нам Господь, а дела ее в полном смысле этого слова были богомерзкими. Я уже не сомневалась, что она тоже причастна к убийству Константина, Карла Ивановича, а может быть, и другим чудовищным преступлениям, которых могло быть сколь угодно много. "Волки в овечьей шкуре" - не о таких ли, как она сказано это?
И не больше ли истинной святости и соответствия заветам Христа в не всегда приличных анекдотах любвеобильного Дюма, чем у подобных ей святош? Недаром Петр Анатольевич так нетерпим к "постным физиономиям". Не об этом ли пытался он поведать мне пару дней назад? А я слушала, но не слышала его. Воистину - лишь "имеющий уши да услышит".
Только теперь я по-настоящему оценила духовную красоту своих замечательных друзей. И пролила по этому поводу светлые слезы. В которых не было места страданию, а одна лишь радость.
И за одно это должна была быть я благодарна судьбе, приготовившей для меня в эту ночь жесткую монастырскую скамью в качестве ложа, и тесную келью, истинное предназначение которой, может быть, и состоит именно в таких вот озарениях.
Поэтому когда я услышала голоса рядом со своей дверью я не испугалась, хотя предполагала, что они могут стать предвестниками моей смерти. Но бывают такие мгновенья, когда и умереть не страшно. Кажется в то раннее утро я пережила именно это состояние духа.
А когда приоткрылась дверь, и я увидела монашеское одеяние своих врагов, то оно показалось мне жалкими карнавальными костюмами, надеваемых исключительно для сокрытия истинного лица. Только внешне напоминающих одеяние святых отцов, как костюм палача напоминает шутовское платье. А его колпак почти не отличается от дурацкого, только натягивает его палач поглубже, до самых плеч, дабы сокрыть лицо.
И я встретила их с высоко поднятой головой, внутренне презирая и соболезнуя их убогости.
Воистину это была ночь преображения. И я не забуду ее до самой смерти. Впрочем, как и то, что последовало за ней.
***
А дальше происходило следующее. Я постараюсь описать все дальнейшее так, будто это происходило не со мной, поскольку для описания подобных вещей эмоции противопоказаны. Во всяком случае, мне так кажется. И чем беспристрастнее повествователь, тем большего эффекта достигает.
О чувствах своих могу сказать лишь одно. Мне было страшно. Хотя я и не проронила ни одной слезы, чем несомненно поразила своих мучителей.
Но прежде мне хотелось бы немного подробнее описать место действия, поскольку до сих пор я не видела в том необходимости, и у читателя может возникнуть превратное представление о дальнейшем.
Монастырь этот, названия которого я умышленно не привожу, находится на одной из невысоких гор, окружающих Саратов с трех сторон. Эти горы настолько древние, что скорее их можно назвать высокими холмами. Но это на самом деле горы, и у каждой из них есть свое название. Наиболее известны в Саратове Лысая и Соколовая горы.
И не сочтите это за авторский прием, но тот монастырь, о котором теперь идет речь, находился именно на склоне Лысой горы. Ничего общего со знаменитым местом шабашей эта гора не имеет, и любые возникшие у читателя ассоциации прошу считать простыми совпадениями. В России, насколько мне известно, это довольно распространенное название. И только мне известно несколько Лысых гор, от Сибири и до Кавказа.
Когда-то все эти горы были покрыты дремучими лесами, но с каждым годом леса эти редеют, и если этот процесс будет продолжаться с той же скоростью, то скоро все горы в окрестностях Саратова будут на самом деле лысыми. Но в то время сразу за монастырем начинался настоящий лес, в котором еще водились не только зайчики и лисички, но и волки. И даже медведи, от чего Дюма пришел в бешеный восторг. И очень жалел, что не успел побывать на медвежьей охоте...
Все это очень мило, но говорить я собиралась о другом. В Саратовской губернии на ту пору имелось несколько десятков монастырей - от настоящих гигантов до совсем крохотных. Описываемую мною обитель скорее можно было отнести ко второй категории, так как проживало в ней на тот момент едва ли полтора десятка монахинь.
Хотя знавал этот монастырь и лучшие времена. В начале века, особенно после войны, в нем собиралось до сотни монахов. Тогда это был еще мужской монастырь, но потом его сделали женским, и о таком многолюдье говорить уже не приходилось. Поэтому часть некогда обжитых помещений ныне пустовало, а иные и вовсе пришли в полную негодность и были заколочены досками. В том числе и лесная часовня. Но о ней разговор впереди...
В связи со всем сказанным гостей здесь в последнее время почти не бывало, разве только на большие престольные праздники наезжал народ из окрестных сел и поместий. Поэтому даже странно, что нас с Дюма угораздило посетить именно его. Видимо, наслышанный о строгостях здешней настоятельницы Павел Игнатьевич желал поразить иностранного гостя истинным благочестием.
Вот, собственно, и все, что я считала необходимым сообщить вам о месте своего недолгого заточения. А рассказ о том, что произошло со мной на следующее утро, придется перенести в следующую главу. Эта и так уже разрослась сверх всякой меры.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Первое, что поразило меня в то утро, - это большое скопление народа. Причем не монахинь, а совершенно незнакомых мне женщин и девиц, но это бы еще куда ни шло. Но среди них было и несколько мужчин. А к такому повороту событий я была совершенно не готова.
Хотя увидела я их не сразу.
Поначалу за мной пришли несколько уже знакомых мне по прошлому визиту престарелых монахинь со строгими бесстрастными лицами. И ни слова не говоря, вывели меня во двор.
В дальнем его углу, за какой-то хозяйственной постройкой я увидела маленькую калитку. Оказалось, что именно к ней-то мы и направлялись. По лицам сопровождающих меня женщин я пыталась определить свою дальнейшую судьбу, но из этого у меня ничего не вышло. С большим успехом можно было определить ее по крику ворон на колокольне, тем более, что в ее неблагополучном для себя обороте я уже не сомневалась.
За калиткой меня поджидало еще несколько человек, в том числе и мужчин, о которых я уже сказала. Все они были необыкновенно торжественными и празднично одетыми, словно на Святую Пасху. И никто из них не произносил ни слова.
Они явно ожидали меня, и при моем появлении переглянулись со значением. В их взглядах не было ненависти. Но то, что я там увидела, показалось мне куда страшнее. Впрочем, мы договорились, что о чувствах своих я писать не стану.
Некоторое время в сопровождении этих людей я шла по лесной дорожке, и веселое птичье пение по контрасту с заговором молчания моих спутников производили тягостное впечатление.
Мы прошли, наверное, несколько сот метров, когда я услышала женские голоса. Они пели какие-то незнакомые мне мелодии, а слов я разобрать не могла.
А за очередным поворотом тропинки моему взору открылась маленькая часовня. Именно оттуда доносились голоса, гораздо более громкие и, я бы сказала, восторженные.
На каждой службе в толпе прихожан попадаются женщины (реже мужчины), которые вкладывают в церковное пение всю душу. На них сразу же обращаешь внимание. Сейчас мне показалось, что в часовне присутствовали именно такие люди, во всяком случае, таковых было здесь большинство. Их глаза блестели, а лица... нет, не сияли. Скорее тоже блестели, причем, в основном от пота.
Судя по духоте и большому количеству оплывших свечей, служба эта продолжалась с вечера и не прекращалась всю ночь. Часть поющих стояли на ногах, но большая часть ползала на коленях, а кое-кто и просто сидел и даже лежал на полу. Но это не мешало им петь.
При нашем появлении часть этих людей повернулась в нашу сторону, и на их лицах были улыбки радости, вернее - радостного предчувствия. Глаза в основном были устремлены на меня. И мое среди них появление явно их не удивило.
Меня отвели в маленькую каморку и заставили снять с себя платье. Самое неприятное, что и там все это время присутствовало несколько мужчин, и смотрели они на мое переодевание далеко не ангельскими глазами.
А один из них не смог сдержать вздоха, когда меня снова одели, на сей раз в длинную до пят ночную рубашку. Но мне показалось, что это скорее саван. И запах у нее был соответствующий.
Потом меня заставили выпить какое-то вино. Странное, густое и терпкое, от которого у меня сразу же закружилась голова, и закололо в кончиках пальцев.
Потом присутствующие о чем-то пошептались и стали выходить один за другим. А когда осталась только одна молодая черноволосая с блестящими глазами монашенка, она подошла и впервые за все это утро обратилась ко мне со словами, странными и неуместными:
- Дева, радуйся, ибо приходишь ты в царствие небесное, приготовься и умились в сердце.
Не ручаюсь за точность, потому что к тому времени странное вино оказало на меня свое действие, как я теперь понимаю, к нему подмешали какое-то зелье.
Потом и эта девица ушла, и в комнату вошла Лобанова. Но теперь она была одета в такую же, как и я, ночную рубашку, на голове у нее был венок, а на глазах - слезы. Она плакала и похоже находилась в предыстерическом состоянии, потому что опустилась передо мной на колени и стала целовать мне ноги.
Будь я в нормальном состоянии, я скорее всего оттолкнула бы ее, но я не могла пошевелить ни рукой ни ногой, стояла на каменном полу и единственное, что меня беспокоило, это буквально пронизывающий меня то ли подвальный, то ли могильный холод. Зубы у меня стучали, а лицо горело.
Потом она стала со мной говорить. Хотя я за все это время не произнесла ни слова, зато она, начав говорить, уже не замолкала ни на секунду. И, Боже, что она несла!
Это был настоящий бред. Она говорила о себе как о божественном воплощении и поздравляла меня с тем, что мне суждено приобщиться ее божественных тайн. Этим и ограничусь, все остальное я не осмелюсь повторить и на исповеди.
А потом она открыла дверь и изломанно-царственным жестом указала мне путь... А появившиеся откуда-то женщины, все как одна в ночных рубашках, взяли меня под белы ручки и, ни на секунду не прекращая своих умильно-восторженных песнопений, повели к алтарю, где находилось странное сооружение. Нечто среднее между крестом и столом, на котором меня и распяли... Только не так, как это принято было в Римской империи, а с точностью до наоборот.
Распяли мне, собственно говоря, нижние конечности, а руки - напротив, связали вместе и закрепили над головой.
Потом влили в рот еще немного своего зелья, которое на этот раз показалось мне совершенно омерзительным, и желудок чуть было не изверг назад все свое содержимое.
А потом...
Думаю, что это были галлюцинации. Потому что среди поющих я заметила ангела, а приглядевшись, поняла что если это и ангел, то давно и безнадежно павший. Хотя, возможно, это был кто-то из переодевшихся участников ритуала.
Мужчины все, как один уже были в исподнем, а кое кто - сорвал с себя и эти последние покровы. Пения по сути уже не было, а были какие-то вопли и крики, кое-кто кружился на месте, многие рыдали, Лобанова носилась по всему залу и с хохотом выкрикивала какие-то похабные частушки, раздирая на себе остатки еще недавно целой рубашки. Ее седые волосы, спутавшиеся и мокрые, висели клочьями, а ее огромная грудь при каждом шаге и прыжке тряслась, словно холодец.
Она периодически указывала на меня пальцем и расписывала мою похоть в бесстыдных и омерзительных выражениях, все более распаляясь сама и доводя до безумия остальных.
Ко мне уже тянулись мокрые пальцы и губы тех, кто в этот момент не был занят самым бесстыдным и отвратительным блудом со своим соседом, не взирая на возраст и половую принадлежность. Все вокруг стонало, вскрикивало и похрюкивало.
Какая-то часть моего сознания ужасалась предстоящему мне кошмару, а то, что он неизбежен, было очевидно. Меня уже одновременно ласкали десятки рук, а какая-то толстая девка исступленно сосала большой палец моей левой ноги.
Буду до конца откровенной. Другая часть моего сознания была перевозбуждена и... жаждала этого кошмара. Никогда бы этому не поверила, но, видимо, в каждом из нас запрятано похотливое и мерзкое животное, которое не дай Бог в себе ощутить...
Меня в этой ситуации могло спасти только чудо...
И оно произошло.
Неожиданно двери распахнулись и свежие потоки воздуха вместе с ярким солнечным светом произвели на окружающих впечатление начала страшного суда. Вопль десятков глоток слился в один долгий звук...
И тогда я, наконец, потеряла сознание.
***
Когда я пришла в себя, то не сразу поняла, где нахожусь. Я по-прежнему лежала, но руки мои уже не были связаны, ноги тоже, кроме того я была накрыта чистым одеялом, а под головой волшебный запах лаванды распространяла белоснежная наволочка подушки.
Единственным предметом, который связывал меня с недавним прошлым, была все та же не слишком чистая и местами порванная ночная рубашка.
Прошло несколько минут, и я окончательно пришла в себя. И тогда поняла, что я у себя дома, что вокруг родные и никак не связанные со всем тем кошмаром, что мне довелось пережить, стены. Единственное, чего я до сих пор не понимала, - это как я здесь оказалась, и почему я до сих пор жива.
- Алена, - попыталась позвать я прислугу и не узнала собственного голоса. Это был какой-то хриплый и пропитой голос, которого у меня отродясь не было. И при каждой попытке повторить свой зов, я испытывала сильную боль в горле. Словно оно было обожжено или ободрано. Скорее всего, я сорвала связки, но это я поняла значительно позже. А пока только испугалась.
Но Алена все-таки услышала меня. Наверное, она прислушивалась к каждому звуку, или сидела на скамеечке перед моей спальней. Она иногда любила там устроиться с кульком семечек или орешков, и порадовать меня моментальным появлением, в ответ на первую же трель колокольчика с непременной шелухой на губе или полным ртом недожеванных орешков. Каждый раз я делаю при этом большие глаза, а она оглушительно хохочет. Эта с некоторых пор наша традиционная игра теперь казалась мне воспоминанием о далекой-предалекой, или подавно чужой жизни.
Она появилась с таким видом, словно не чаяла увидеть меня живой, губы моментально поползли в разные стороны, и она уже готова была разреветься во всю Ивановскую, но лишь я открыла рот, зажала себе рот ладонью и навострила уши, чтобы, не дай Бог, что-то не пропустить.
- Что со мной? - спросила я шепотом.
- Барыня, да разве я знаю... - снова скривилась она. - Лучше я Петра Анатольевича позову, они у нас третий день ночуют.
- Третий день? - удивилась я. - А где...
Я хотела спросить, где находилась все это время я, но горло так заболело, что я не закончила вопроса. Но Алена видимо поумнела за последнее время, потому что догадалась, и ответила так, словно вопрос прозвучал полностью:
- А вот на этом самом месте. Может вам водички принесть?
Я кивнула в знак согласия и, когда она ее принесла, сделав глоток, сумела прошептать:
- Ты хочешь сказать, что я третий день без сознания?
Но прежде чем в ответ она снова собралась разрыдаться, перебила это ее намерение приказом. - Позови Петра... Анатольевича.
И через мгновенье он ворвался в мою комнату и бросился меня обнимать.
- Петр Анатольевич, право... - попыталась я увернуться.
- Господи, Катенька, наконец-то вы пришли в себя.
А, заметив, что я пытаюсь что-то сказать, замахал руками:
- Вам пока нельзя говорить, доктор запретил. Я вам лучше сам все расскажу. Ведь вы, чай, ничего не помните?
Я кивнула в ответ утвердительно, и приготовилась слушать.
Рассказ его был настолько невероятен, что я смотрела на него с недоверием, и, понимая это, Петр весело смеялся.
Мне даже показалось, что смеется он слишком часто, видимо, желая отвлечь меня от страшных воспоминаний, или пытаясь таким образом развеселить.
Рассказ был довольно продолжительным, с перерывами, потому что я быстро уставала, и внимательный Петр Анатольевич, лишь только замечал это, уговаривал меня отдохнуть несколько минут и за чем-нибудь выходил. За бульоном, водой или якобы покурить. Потом кормил меня как маленькую из ложечки. И лишь после этого рассказывал еще небольшой кусочек.
Как это ни странно, я совершенно не вспоминала обо всем со мною приключилось, в течение нескольких дней, лишь по ночам иногда просыпалась от коротеньких, но чрезвычайно страшных снов - отголосков пережитых событий.
Но так или иначе, я обязана Петру Анатольевичу жизнью. И, помня об этом, с тех пор прощаю ему все его многочисленные недостатки, и обещаю никогда в жизни не отказать ему в коньяке, когда бы он этого не пожелал и в любых количествах.
Но пора и вам узнать, каким образом все это произошло.
Сосед мой, тот самый, что подвез меня до монастыря, проезжая мимо моего дома, увидел выходящего из него Петра Анатольевича. Оказывается тот приходил примиряться, и очень огорчился, не застав меня дома.
Алена по понятной причине, ничего ему сказать не могла. Да и никто другой. Поскольку о моих намерениях я и сама, как вы помните, узнала, лишь сообщив об этом Степану.
Олег Павлович, так зовут этого моего замечательного соседа, рассказал ему о нашей с ним встрече на дороге, и о том, куда он подбросил меня по доброте душевной.
Он действительно оказался прекрасным человеком, не говоря о том, что часть заслуги сохранения мне жизни, он может смело оспаривать у Петра Анатольевича. После того, как я встала на ноги, я хотела его отблагодарить, и отправилась к нему в гости. Там мы, собственно говоря по-настоящему и познакомились, и он открылся мне совершенно с неизвестной до этого и замечательной стороны. С тех пор мы с ним большие друзья. Чему я очень рада.
Так вот. Как только Петр Анатольевич понял, куда я по глупости отправилась, ( в чем я с ним вынуждена была согласиться, конечно по глупости, как еще это можно назвать?), то сразу же помчался к Павлу Игнатьевичу и употребил все свое красноречие и убедительность. Без преувеличения, он совершил невероятное - уговорил главного полицмейстера не просто отправиться в безобидный с его точки зрения монастырь, но и прихватить с собой целый вооруженный до зубов взвод.
Я пытаюсь представить, чего это стоило Петру Анатольевичу, и к каким аргументам он вынужден был прибегнуть, но фантазии моей на это дело не хватает.
Единственное, чего ему не удалось сделать, - это отправить туда всех этих людей без промедления, то есть поздней ночью. Потому что на сами эти уговоры ушла как раз половина ночи, и уже под утро Павел Игнатьевич сдался на милость врага, то есть дал обещание выполнить все, если тот даст ему поспать хотя бы часик...
Короче говоря, с первыми петухами Петр Анатольевич вновь ворвался к нему в дом и не отставал до тех пор, пока Павел Игнатьевич не вызвал к себе всех свободных на тот момент людей и не снарядил эту "идиотскую экспедицию". Могу себе представить, с каким лицом он ехал в монастырь.
После этого случая я не устаю повторять Петру Анатольевичу, что он напрасно пренебрегает дипломатической карьерой. Если он ею займется всерьез, то России обеспечен будет мир на все времена, и все ненавидящие нас народы будут платить нам добровольную дань со слезами умиления на глазах.
Ну а дальше...
Дальше нетрудно себе представить. Как героические полицейские подобно суворовским чудо-богатырям штурмовали стены монастыря. А не застав в нем никого, кроме перепуганной на смерть и ничего не понимающей старухи-нищенки, которая только испуганно таращилась то на орущего на нее Петра Анатольевича, то с испугом на лес.
По этому взгляду он и догадался, что меня, так же, как и всех остальных, следует искать в этом направлении.
А когда вошли в часовню...
Дальнейшее пусть каждый придумывает сам, потому что об этом мне уже никто не рассказывал, вернее, пытались, но через несколько слов краснели, сбивались на невнятный лепет. Что поделаешь - воспитание.
Так что фантазируйте на здоровье, а я пока начну следующую главу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Теперь уже ничто не мешало Павлу Игнатьевичу начать расследование. Вернее, теперь он обязан был это сделать, потому что ни один на свете губернатор не осмелился бы замять такого скандала, или даже попытаться это сделать.
И началось то самое прогремевшее на всю Россию расследование, о котором поначалу написали все газеты, а потом понемногу стали писать все реже и, наконец, замолчали окончательно.
Может быть, так и надо было поступить. В конце концов это дело церкви и цензуры - им видней. Но прежде, чем рассказать вам обо всем том, что полицией (при моем непосредственном, хоть и нерегулярном участии) удалось выяснить, мне хочется вернуться снова к моменту моего нездоровья.
- Что вас так забавляет? - спросила она сквозь зубы. - Или это у вас нервное?
- На что вы рассчитываете? - спросила я. - Что и мою смерть вам удастся списать на болезнь сердца?
- Позвольте по этому поводу оставить вас в неведении, - резко поднявшись на ноги, швырнула она мне в лицо и покинула келью.
Я могла утешаться тем, что мне все-таки удалось вывести ее из себя. И только этим, потому что иных поводов для радости у меня в тот момент не было.
Особенно после того, как звук задвигаемого засова на моей двери подтвердил мне, что мышеловка захлопнулась. И я уже начинала осознавать себя не слишком умной мышкой.
"Итак - попыталась подвести я печальный итог своей сегодняшней деятельности, - мне теперь достоверно известно, что Константина Лобанова умертвили. Известно мне и то, благодаря кому он покинул этот мир. Во всяком случае, с одним из соучастников преступления я только что имела почти светскую беседу. То, что она действовала не одна - не нуждается в доказательстве. Такое не под силу совершить одиночке. Но ни причины, заставившей этих людей поступить таким образом, ни способа, с помощью которого они добились желаемого, я не знаю. А в нынешних обстоятельствах, возможно, уже не узнаю никогда. А возможность передать кому бы то ни было эту информацию и вовсе проблематична."
Свечка на моем столе почти догорела и судорожно агонизировала последние мгновенья. Через несколько минут я оказалась в полной темноте. Как в прямом, так и в переносном смысле этих слов.
Но темнота иной раз в деле не помеха, а то и помощник, если дело это - размышление. А именно в нем я нуждалась в ту ночь более всего.
Удивительная вещь - время. Я до сих пор теряюсь в ощущениях той ночи. С одной стороны, она показалась мне бесконечной, а с другой - пролетела, как одно мгновенье. Однажды я даже попыталась написать на эту тему стихотворение. Но дальше названия дело так и не продвинулась. Может быть, именно потому, что все, что выливалось в результате моих неоднократных попыток перенести на бумагу эти ощущения, было значительно хуже названия.
Поэтому в моем дневнике это стихотворение таким и осталось состоящим из одного названия. И в таком предельно лаконичном виде оно меня вполне устроило. "Бесконечное мгновенье" назвала я его. И поставила несколько строчек многоточий. А потом убрала и их, перещеголяв таким образом съевших на лаконизме собаку японцев.
А начала я свои размышления с того, что сравнила все то, что услышала от Дюма, с тем, что произошло после его отъезда вплоть до последнего часа. И пришла к выводу, что теперь его идея уже не кажется мне абсурдной.
Более того, с каждым часом она казалась мне наиболее соответствующей тем абсурдным событиям, участницей которых я стала.
В моем сознании постепенно исчезло неразрешимое противоречие между понятиями "преступление" и "святая обитель". И я допустила, что они могут при определенных обстоятельствах совместиться и стать единым целым.
Нет, я не стала атеисткой, не поймите меня превратно. Просто то, что в зарубежной литературе я могла воспринимать давно, в российской действительности казалось мне невозможным. Я имею в виду "Монахиню" Дидро. Я ее прочитала еще девочкой, и несмотря на то, что испытала тогда громадное потрясение, ни на секунду не усомнилась в религиозности и праведности автора. Да, он описывает в этой книге чудовищные, почти сатанинские вещи, но это ни в коей мере не бросает тени на христианство в целом. Как благую весть и мировую религию.
И тот барьер, что не позволял мне поверить идее Дюма, как я поняла, существовавший во мне до той ночи, рухнул. И я допустила... Впервые за все это время, что он прав. И тогда многие запретные для меня вещи перестали меня пугать, и я не только предположила до той ночи для меня невозможное, но и пошла дальше. Подобно Петру Анатольевичу я стала подыскивать аргументы и факты, так или иначе подтверждающие версию Дюма. И нашла их немалое количество с невероятной и невозможной еще вчера легкостью.
Я уже не сомневалась, что существует некая общность людей, объединившихся на почве извращенной религиозной практики. Хлысты, скопцы, пока я не знала, как их правильнее назвать, но они свили себе гнездо в самом неожиданном и потому безопасном для них месте - в Божьем храме, в святой обители. И Костя Лобанов - безусловно чистый и искренне верующий молодой человек стал жертвой этой ширмы, приняв за святыню то, что святое место имело всего лишь местом действия.
И "мать-настоятельница" уже не могла обмануть меня своей показной святостью. "По делам судить" завещал нам Господь, а дела ее в полном смысле этого слова были богомерзкими. Я уже не сомневалась, что она тоже причастна к убийству Константина, Карла Ивановича, а может быть, и другим чудовищным преступлениям, которых могло быть сколь угодно много. "Волки в овечьей шкуре" - не о таких ли, как она сказано это?
И не больше ли истинной святости и соответствия заветам Христа в не всегда приличных анекдотах любвеобильного Дюма, чем у подобных ей святош? Недаром Петр Анатольевич так нетерпим к "постным физиономиям". Не об этом ли пытался он поведать мне пару дней назад? А я слушала, но не слышала его. Воистину - лишь "имеющий уши да услышит".
Только теперь я по-настоящему оценила духовную красоту своих замечательных друзей. И пролила по этому поводу светлые слезы. В которых не было места страданию, а одна лишь радость.
И за одно это должна была быть я благодарна судьбе, приготовившей для меня в эту ночь жесткую монастырскую скамью в качестве ложа, и тесную келью, истинное предназначение которой, может быть, и состоит именно в таких вот озарениях.
Поэтому когда я услышала голоса рядом со своей дверью я не испугалась, хотя предполагала, что они могут стать предвестниками моей смерти. Но бывают такие мгновенья, когда и умереть не страшно. Кажется в то раннее утро я пережила именно это состояние духа.
А когда приоткрылась дверь, и я увидела монашеское одеяние своих врагов, то оно показалось мне жалкими карнавальными костюмами, надеваемых исключительно для сокрытия истинного лица. Только внешне напоминающих одеяние святых отцов, как костюм палача напоминает шутовское платье. А его колпак почти не отличается от дурацкого, только натягивает его палач поглубже, до самых плеч, дабы сокрыть лицо.
И я встретила их с высоко поднятой головой, внутренне презирая и соболезнуя их убогости.
Воистину это была ночь преображения. И я не забуду ее до самой смерти. Впрочем, как и то, что последовало за ней.
***
А дальше происходило следующее. Я постараюсь описать все дальнейшее так, будто это происходило не со мной, поскольку для описания подобных вещей эмоции противопоказаны. Во всяком случае, мне так кажется. И чем беспристрастнее повествователь, тем большего эффекта достигает.
О чувствах своих могу сказать лишь одно. Мне было страшно. Хотя я и не проронила ни одной слезы, чем несомненно поразила своих мучителей.
Но прежде мне хотелось бы немного подробнее описать место действия, поскольку до сих пор я не видела в том необходимости, и у читателя может возникнуть превратное представление о дальнейшем.
Монастырь этот, названия которого я умышленно не привожу, находится на одной из невысоких гор, окружающих Саратов с трех сторон. Эти горы настолько древние, что скорее их можно назвать высокими холмами. Но это на самом деле горы, и у каждой из них есть свое название. Наиболее известны в Саратове Лысая и Соколовая горы.
И не сочтите это за авторский прием, но тот монастырь, о котором теперь идет речь, находился именно на склоне Лысой горы. Ничего общего со знаменитым местом шабашей эта гора не имеет, и любые возникшие у читателя ассоциации прошу считать простыми совпадениями. В России, насколько мне известно, это довольно распространенное название. И только мне известно несколько Лысых гор, от Сибири и до Кавказа.
Когда-то все эти горы были покрыты дремучими лесами, но с каждым годом леса эти редеют, и если этот процесс будет продолжаться с той же скоростью, то скоро все горы в окрестностях Саратова будут на самом деле лысыми. Но в то время сразу за монастырем начинался настоящий лес, в котором еще водились не только зайчики и лисички, но и волки. И даже медведи, от чего Дюма пришел в бешеный восторг. И очень жалел, что не успел побывать на медвежьей охоте...
Все это очень мило, но говорить я собиралась о другом. В Саратовской губернии на ту пору имелось несколько десятков монастырей - от настоящих гигантов до совсем крохотных. Описываемую мною обитель скорее можно было отнести ко второй категории, так как проживало в ней на тот момент едва ли полтора десятка монахинь.
Хотя знавал этот монастырь и лучшие времена. В начале века, особенно после войны, в нем собиралось до сотни монахов. Тогда это был еще мужской монастырь, но потом его сделали женским, и о таком многолюдье говорить уже не приходилось. Поэтому часть некогда обжитых помещений ныне пустовало, а иные и вовсе пришли в полную негодность и были заколочены досками. В том числе и лесная часовня. Но о ней разговор впереди...
В связи со всем сказанным гостей здесь в последнее время почти не бывало, разве только на большие престольные праздники наезжал народ из окрестных сел и поместий. Поэтому даже странно, что нас с Дюма угораздило посетить именно его. Видимо, наслышанный о строгостях здешней настоятельницы Павел Игнатьевич желал поразить иностранного гостя истинным благочестием.
Вот, собственно, и все, что я считала необходимым сообщить вам о месте своего недолгого заточения. А рассказ о том, что произошло со мной на следующее утро, придется перенести в следующую главу. Эта и так уже разрослась сверх всякой меры.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Первое, что поразило меня в то утро, - это большое скопление народа. Причем не монахинь, а совершенно незнакомых мне женщин и девиц, но это бы еще куда ни шло. Но среди них было и несколько мужчин. А к такому повороту событий я была совершенно не готова.
Хотя увидела я их не сразу.
Поначалу за мной пришли несколько уже знакомых мне по прошлому визиту престарелых монахинь со строгими бесстрастными лицами. И ни слова не говоря, вывели меня во двор.
В дальнем его углу, за какой-то хозяйственной постройкой я увидела маленькую калитку. Оказалось, что именно к ней-то мы и направлялись. По лицам сопровождающих меня женщин я пыталась определить свою дальнейшую судьбу, но из этого у меня ничего не вышло. С большим успехом можно было определить ее по крику ворон на колокольне, тем более, что в ее неблагополучном для себя обороте я уже не сомневалась.
За калиткой меня поджидало еще несколько человек, в том числе и мужчин, о которых я уже сказала. Все они были необыкновенно торжественными и празднично одетыми, словно на Святую Пасху. И никто из них не произносил ни слова.
Они явно ожидали меня, и при моем появлении переглянулись со значением. В их взглядах не было ненависти. Но то, что я там увидела, показалось мне куда страшнее. Впрочем, мы договорились, что о чувствах своих я писать не стану.
Некоторое время в сопровождении этих людей я шла по лесной дорожке, и веселое птичье пение по контрасту с заговором молчания моих спутников производили тягостное впечатление.
Мы прошли, наверное, несколько сот метров, когда я услышала женские голоса. Они пели какие-то незнакомые мне мелодии, а слов я разобрать не могла.
А за очередным поворотом тропинки моему взору открылась маленькая часовня. Именно оттуда доносились голоса, гораздо более громкие и, я бы сказала, восторженные.
На каждой службе в толпе прихожан попадаются женщины (реже мужчины), которые вкладывают в церковное пение всю душу. На них сразу же обращаешь внимание. Сейчас мне показалось, что в часовне присутствовали именно такие люди, во всяком случае, таковых было здесь большинство. Их глаза блестели, а лица... нет, не сияли. Скорее тоже блестели, причем, в основном от пота.
Судя по духоте и большому количеству оплывших свечей, служба эта продолжалась с вечера и не прекращалась всю ночь. Часть поющих стояли на ногах, но большая часть ползала на коленях, а кое-кто и просто сидел и даже лежал на полу. Но это не мешало им петь.
При нашем появлении часть этих людей повернулась в нашу сторону, и на их лицах были улыбки радости, вернее - радостного предчувствия. Глаза в основном были устремлены на меня. И мое среди них появление явно их не удивило.
Меня отвели в маленькую каморку и заставили снять с себя платье. Самое неприятное, что и там все это время присутствовало несколько мужчин, и смотрели они на мое переодевание далеко не ангельскими глазами.
А один из них не смог сдержать вздоха, когда меня снова одели, на сей раз в длинную до пят ночную рубашку. Но мне показалось, что это скорее саван. И запах у нее был соответствующий.
Потом меня заставили выпить какое-то вино. Странное, густое и терпкое, от которого у меня сразу же закружилась голова, и закололо в кончиках пальцев.
Потом присутствующие о чем-то пошептались и стали выходить один за другим. А когда осталась только одна молодая черноволосая с блестящими глазами монашенка, она подошла и впервые за все это утро обратилась ко мне со словами, странными и неуместными:
- Дева, радуйся, ибо приходишь ты в царствие небесное, приготовься и умились в сердце.
Не ручаюсь за точность, потому что к тому времени странное вино оказало на меня свое действие, как я теперь понимаю, к нему подмешали какое-то зелье.
Потом и эта девица ушла, и в комнату вошла Лобанова. Но теперь она была одета в такую же, как и я, ночную рубашку, на голове у нее был венок, а на глазах - слезы. Она плакала и похоже находилась в предыстерическом состоянии, потому что опустилась передо мной на колени и стала целовать мне ноги.
Будь я в нормальном состоянии, я скорее всего оттолкнула бы ее, но я не могла пошевелить ни рукой ни ногой, стояла на каменном полу и единственное, что меня беспокоило, это буквально пронизывающий меня то ли подвальный, то ли могильный холод. Зубы у меня стучали, а лицо горело.
Потом она стала со мной говорить. Хотя я за все это время не произнесла ни слова, зато она, начав говорить, уже не замолкала ни на секунду. И, Боже, что она несла!
Это был настоящий бред. Она говорила о себе как о божественном воплощении и поздравляла меня с тем, что мне суждено приобщиться ее божественных тайн. Этим и ограничусь, все остальное я не осмелюсь повторить и на исповеди.
А потом она открыла дверь и изломанно-царственным жестом указала мне путь... А появившиеся откуда-то женщины, все как одна в ночных рубашках, взяли меня под белы ручки и, ни на секунду не прекращая своих умильно-восторженных песнопений, повели к алтарю, где находилось странное сооружение. Нечто среднее между крестом и столом, на котором меня и распяли... Только не так, как это принято было в Римской империи, а с точностью до наоборот.
Распяли мне, собственно говоря, нижние конечности, а руки - напротив, связали вместе и закрепили над головой.
Потом влили в рот еще немного своего зелья, которое на этот раз показалось мне совершенно омерзительным, и желудок чуть было не изверг назад все свое содержимое.
А потом...
Думаю, что это были галлюцинации. Потому что среди поющих я заметила ангела, а приглядевшись, поняла что если это и ангел, то давно и безнадежно павший. Хотя, возможно, это был кто-то из переодевшихся участников ритуала.
Мужчины все, как один уже были в исподнем, а кое кто - сорвал с себя и эти последние покровы. Пения по сути уже не было, а были какие-то вопли и крики, кое-кто кружился на месте, многие рыдали, Лобанова носилась по всему залу и с хохотом выкрикивала какие-то похабные частушки, раздирая на себе остатки еще недавно целой рубашки. Ее седые волосы, спутавшиеся и мокрые, висели клочьями, а ее огромная грудь при каждом шаге и прыжке тряслась, словно холодец.
Она периодически указывала на меня пальцем и расписывала мою похоть в бесстыдных и омерзительных выражениях, все более распаляясь сама и доводя до безумия остальных.
Ко мне уже тянулись мокрые пальцы и губы тех, кто в этот момент не был занят самым бесстыдным и отвратительным блудом со своим соседом, не взирая на возраст и половую принадлежность. Все вокруг стонало, вскрикивало и похрюкивало.
Какая-то часть моего сознания ужасалась предстоящему мне кошмару, а то, что он неизбежен, было очевидно. Меня уже одновременно ласкали десятки рук, а какая-то толстая девка исступленно сосала большой палец моей левой ноги.
Буду до конца откровенной. Другая часть моего сознания была перевозбуждена и... жаждала этого кошмара. Никогда бы этому не поверила, но, видимо, в каждом из нас запрятано похотливое и мерзкое животное, которое не дай Бог в себе ощутить...
Меня в этой ситуации могло спасти только чудо...
И оно произошло.
Неожиданно двери распахнулись и свежие потоки воздуха вместе с ярким солнечным светом произвели на окружающих впечатление начала страшного суда. Вопль десятков глоток слился в один долгий звук...
И тогда я, наконец, потеряла сознание.
***
Когда я пришла в себя, то не сразу поняла, где нахожусь. Я по-прежнему лежала, но руки мои уже не были связаны, ноги тоже, кроме того я была накрыта чистым одеялом, а под головой волшебный запах лаванды распространяла белоснежная наволочка подушки.
Единственным предметом, который связывал меня с недавним прошлым, была все та же не слишком чистая и местами порванная ночная рубашка.
Прошло несколько минут, и я окончательно пришла в себя. И тогда поняла, что я у себя дома, что вокруг родные и никак не связанные со всем тем кошмаром, что мне довелось пережить, стены. Единственное, чего я до сих пор не понимала, - это как я здесь оказалась, и почему я до сих пор жива.
- Алена, - попыталась позвать я прислугу и не узнала собственного голоса. Это был какой-то хриплый и пропитой голос, которого у меня отродясь не было. И при каждой попытке повторить свой зов, я испытывала сильную боль в горле. Словно оно было обожжено или ободрано. Скорее всего, я сорвала связки, но это я поняла значительно позже. А пока только испугалась.
Но Алена все-таки услышала меня. Наверное, она прислушивалась к каждому звуку, или сидела на скамеечке перед моей спальней. Она иногда любила там устроиться с кульком семечек или орешков, и порадовать меня моментальным появлением, в ответ на первую же трель колокольчика с непременной шелухой на губе или полным ртом недожеванных орешков. Каждый раз я делаю при этом большие глаза, а она оглушительно хохочет. Эта с некоторых пор наша традиционная игра теперь казалась мне воспоминанием о далекой-предалекой, или подавно чужой жизни.
Она появилась с таким видом, словно не чаяла увидеть меня живой, губы моментально поползли в разные стороны, и она уже готова была разреветься во всю Ивановскую, но лишь я открыла рот, зажала себе рот ладонью и навострила уши, чтобы, не дай Бог, что-то не пропустить.
- Что со мной? - спросила я шепотом.
- Барыня, да разве я знаю... - снова скривилась она. - Лучше я Петра Анатольевича позову, они у нас третий день ночуют.
- Третий день? - удивилась я. - А где...
Я хотела спросить, где находилась все это время я, но горло так заболело, что я не закончила вопроса. Но Алена видимо поумнела за последнее время, потому что догадалась, и ответила так, словно вопрос прозвучал полностью:
- А вот на этом самом месте. Может вам водички принесть?
Я кивнула в знак согласия и, когда она ее принесла, сделав глоток, сумела прошептать:
- Ты хочешь сказать, что я третий день без сознания?
Но прежде чем в ответ она снова собралась разрыдаться, перебила это ее намерение приказом. - Позови Петра... Анатольевича.
И через мгновенье он ворвался в мою комнату и бросился меня обнимать.
- Петр Анатольевич, право... - попыталась я увернуться.
- Господи, Катенька, наконец-то вы пришли в себя.
А, заметив, что я пытаюсь что-то сказать, замахал руками:
- Вам пока нельзя говорить, доктор запретил. Я вам лучше сам все расскажу. Ведь вы, чай, ничего не помните?
Я кивнула в ответ утвердительно, и приготовилась слушать.
Рассказ его был настолько невероятен, что я смотрела на него с недоверием, и, понимая это, Петр весело смеялся.
Мне даже показалось, что смеется он слишком часто, видимо, желая отвлечь меня от страшных воспоминаний, или пытаясь таким образом развеселить.
Рассказ был довольно продолжительным, с перерывами, потому что я быстро уставала, и внимательный Петр Анатольевич, лишь только замечал это, уговаривал меня отдохнуть несколько минут и за чем-нибудь выходил. За бульоном, водой или якобы покурить. Потом кормил меня как маленькую из ложечки. И лишь после этого рассказывал еще небольшой кусочек.
Как это ни странно, я совершенно не вспоминала обо всем со мною приключилось, в течение нескольких дней, лишь по ночам иногда просыпалась от коротеньких, но чрезвычайно страшных снов - отголосков пережитых событий.
Но так или иначе, я обязана Петру Анатольевичу жизнью. И, помня об этом, с тех пор прощаю ему все его многочисленные недостатки, и обещаю никогда в жизни не отказать ему в коньяке, когда бы он этого не пожелал и в любых количествах.
Но пора и вам узнать, каким образом все это произошло.
Сосед мой, тот самый, что подвез меня до монастыря, проезжая мимо моего дома, увидел выходящего из него Петра Анатольевича. Оказывается тот приходил примиряться, и очень огорчился, не застав меня дома.
Алена по понятной причине, ничего ему сказать не могла. Да и никто другой. Поскольку о моих намерениях я и сама, как вы помните, узнала, лишь сообщив об этом Степану.
Олег Павлович, так зовут этого моего замечательного соседа, рассказал ему о нашей с ним встрече на дороге, и о том, куда он подбросил меня по доброте душевной.
Он действительно оказался прекрасным человеком, не говоря о том, что часть заслуги сохранения мне жизни, он может смело оспаривать у Петра Анатольевича. После того, как я встала на ноги, я хотела его отблагодарить, и отправилась к нему в гости. Там мы, собственно говоря по-настоящему и познакомились, и он открылся мне совершенно с неизвестной до этого и замечательной стороны. С тех пор мы с ним большие друзья. Чему я очень рада.
Так вот. Как только Петр Анатольевич понял, куда я по глупости отправилась, ( в чем я с ним вынуждена была согласиться, конечно по глупости, как еще это можно назвать?), то сразу же помчался к Павлу Игнатьевичу и употребил все свое красноречие и убедительность. Без преувеличения, он совершил невероятное - уговорил главного полицмейстера не просто отправиться в безобидный с его точки зрения монастырь, но и прихватить с собой целый вооруженный до зубов взвод.
Я пытаюсь представить, чего это стоило Петру Анатольевичу, и к каким аргументам он вынужден был прибегнуть, но фантазии моей на это дело не хватает.
Единственное, чего ему не удалось сделать, - это отправить туда всех этих людей без промедления, то есть поздней ночью. Потому что на сами эти уговоры ушла как раз половина ночи, и уже под утро Павел Игнатьевич сдался на милость врага, то есть дал обещание выполнить все, если тот даст ему поспать хотя бы часик...
Короче говоря, с первыми петухами Петр Анатольевич вновь ворвался к нему в дом и не отставал до тех пор, пока Павел Игнатьевич не вызвал к себе всех свободных на тот момент людей и не снарядил эту "идиотскую экспедицию". Могу себе представить, с каким лицом он ехал в монастырь.
После этого случая я не устаю повторять Петру Анатольевичу, что он напрасно пренебрегает дипломатической карьерой. Если он ею займется всерьез, то России обеспечен будет мир на все времена, и все ненавидящие нас народы будут платить нам добровольную дань со слезами умиления на глазах.
Ну а дальше...
Дальше нетрудно себе представить. Как героические полицейские подобно суворовским чудо-богатырям штурмовали стены монастыря. А не застав в нем никого, кроме перепуганной на смерть и ничего не понимающей старухи-нищенки, которая только испуганно таращилась то на орущего на нее Петра Анатольевича, то с испугом на лес.
По этому взгляду он и догадался, что меня, так же, как и всех остальных, следует искать в этом направлении.
А когда вошли в часовню...
Дальнейшее пусть каждый придумывает сам, потому что об этом мне уже никто не рассказывал, вернее, пытались, но через несколько слов краснели, сбивались на невнятный лепет. Что поделаешь - воспитание.
Так что фантазируйте на здоровье, а я пока начну следующую главу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Теперь уже ничто не мешало Павлу Игнатьевичу начать расследование. Вернее, теперь он обязан был это сделать, потому что ни один на свете губернатор не осмелился бы замять такого скандала, или даже попытаться это сделать.
И началось то самое прогремевшее на всю Россию расследование, о котором поначалу написали все газеты, а потом понемногу стали писать все реже и, наконец, замолчали окончательно.
Может быть, так и надо было поступить. В конце концов это дело церкви и цензуры - им видней. Но прежде, чем рассказать вам обо всем том, что полицией (при моем непосредственном, хоть и нерегулярном участии) удалось выяснить, мне хочется вернуться снова к моменту моего нездоровья.