— То есть как это «на свободе»? — не поверив своим ушам, переспросил он. — Ее освободили?
— Она сама себя освободила. И, видимо, не собирается оставаться в тени… насколько я поняла по вашему виду, — не смогла удержаться я от улыбки, несмотря на то, что повод был не слишком подходящим для веселья.
Нам было, о чем поговорить в ближайшие полтора часа.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Она сама себя освободила. И, видимо, не собирается оставаться в тени… насколько я поняла по вашему виду, — не смогла удержаться я от улыбки, несмотря на то, что повод был не слишком подходящим для веселья.
Нам было, о чем поговорить в ближайшие полтора часа.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В результате этой продолжительной беседы мы решили действовать заодно. А поскольку пришли к выводу, что в нынешних обстоятельствах нападение может стать для нас лучшей защитой, то действовать решили самым решительным образом. Мы не успели обсудить всех деталей нашего сотрудничества, поскольку Петр торопился на какое-то деловое свидание, но обговорили его в общих чертах.
У меня теперь не было повода сомневаться в том, что Люси не пожелала оставить наши края неотомщенной, и мне оставалось только благодарить Господа за то, что она не успела застать меня врасплох и начала с Петра Анатольевича.
«Предупрежденный вооружен» — кажется, так говорили на Востоке, и, как только Петр покинул мою гостиную, я решила подготовиться к любым неожиданностям, то есть постаралась оказаться во всеоружии на случай появления в моем доме Люси. Тем более, что она вполне могла заявиться ко мне с компанией негодяев, наподобие тех, что напали сегодняшней ночью на Петра. И можно было только гадать, к какому виду мести способна прибегнуть эта особа.
Немного погодя я усомнилась в том, что Люси решится напасть на меня в собственном доме, скорее, нападения можно было бы ожидать во время одной из моих ежедневных прогулок, но, на всякий случай, проверила в доме все запоры и привела в порядок коллекцию оружия покойного мужа, то есть почистила и смазала ружья и пистолеты; а чтобы предохранить себя от нежданных гостей, строго-настрого приказала Алене не открывать дверей незнакомым людям. Хотя она и без того была достаточно осторожна. В Саратове она была недавно, и город казался ей после деревни обиталищем жуликов и бандитов, за одного из которых благодаря разбитой физиономии она и приняла давеча Петра Анатольевича. И если бы не моя помощь, ему бы ни за что не удалось проникнуть далее прихожей.
Короче говоря, мое жилище теперь вполне можно было считать неприступным бастионом. Покончив с этим делом, я немного успокоилась и уселась у окна с книгой в руках — дожидаться возвращения Петра Анатольевича. Он обещал вернуться после обеда, постаравшись разузнать все возможное о Люси. А при его связях ему была доступна любая конфиденциальная информация, чем Петр Анатольевич немало гордился. При его нынешней профессии репортера «Губернских ведомостей» это качество было далеко не лишним.
Книгу я взяла не потому, что это было самым большим на эту минуту желанием, а чтобы успокоить свое не на шутку разыгравшееся воображение. Я уже знала на собственном опыте, что преждевременные фантазии не могут принести делу ничего, кроме вреда.
Но по случаю, книга, оказавшаяся в тот день в моих руках, не только не смогла погасить пожар в моей голове, но напротив — подбросила туда дровишек. Чтобы вам стало понятно, о чем я говорю, сообщу, что это была за книга. И те из вас, кто знаком с ее содержанием, наверняка не смогут сдержать улыбки — это был «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма, принесенный мне накануне Шурочкой, моей начитанной подругой с непременным условием, что я приступлю к чтению в ту же минуту. Она с полчаса оглашала мой дом возгласами восторга и удивления по поводу этого «превосходнейшего произведения», после чего удалилась, чтобы оставить меня наедине с гениальным творением «этого очаровательного француза».
— Неужели ты изменила своему кумиру Тургеневу, променяв его на бульварного французского романиста? — с улыбкой спросила ее я. И по тому, как Шурочка вспыхнула в ответ на мое невинное замечание, поняла, что была недалека от истины.
Шурочка была постоянно влюблена, но, к сожалению, объекты ее чувства чаще всего были для нее столь же недоступны, как и те литературные герои, в которых она влюблялась в нежном возрасте. Таким образам она в разные годы была очарована Афанасием Фетом, Федором Достоевским, Островским и Бодлером, некоторое время предметом ее страсти стали сразу два Аполлона — Григорьев и Майков, весь нынешний год это был Тургенев, теперь настал черед Дюма.
Представляла бы Шурочка тогда, что не пройдет и года, как ее лучшая подруга не только встретится с обожаемым ею французским беллетристом лицом к лицу, но и раскроет при его непосредственном участии одно из самых загадочных преступлений в своей жизни.
Прочитав эти строки, я вновь согрешил — усомнился даже не в достоверности этих строк, а в здравом рассудке моей престарелой родственницы. Сами посудите, разве мог я себе представить что-то подобное? И тем сильнее было мое раскаяние, когда я убедился, что все это — правда. Дюма действительно был в Саратове в 1858 году, чему посвящена целая глава в книге его воспоминаний. А о том, каким образом с ним познакомилась Катенька, вы сможете узнать, когда я подготовлю к печати очередной ее роман, посвященный этому событию. Лишь бы у меня хватило сил и здоровья довести дело до конца.
Но в те дни мне еще самой было об этом ничего не известно. Дюма я знала по «Трем мушкетерам», была от них не в восторге, скучая, пролистала «Двадцать лет спустя» и не надеялась найти на страницах нового его романа ничего, кроме того же бесконечно-монотонного описания дуэлей и треска мушкетов. Но с первых же страниц поняла, что явно недооценивала талант Дюма, а через час с головой погрузилась в захватывающий сюжет, и заснула только под утро, когда глаза начали слезиться и закрывались сами собой, с трудом оторвавшись от книги, потому что в этот самый момент Эдмон Дантес после четырнадцати лет заточения в чудовищном замке Иф, наконец, обрел долгожданную свободу.
Действительность иной раз настолько причудливо перекликается с литературным вымыслом, что ничем, кроме иронии высших сил, этого объяснить невозможно. Заснула я с мыслями о побеге Дантеса, а едва проснувшись — узнала о другом побеге, не менее загадочном, но далеко не таком романтическом, как у Дюма.
Первые же строчки, что я прочитала теперь, вновь перенесли, вернее сказать, вернули меня из Южной Франции в родную Саратовскую губернию, поскольку оказались совершенно созвучны местным событиям:
«Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Эдмона Дантеса. Он переступил порог замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех.
Горестная улыбка мелькнула на его устах; он спрашивал себя, что сталось за это время с Мерседес, которая, вероятно, считала его умершим.
Потом пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, — он вспомнил о трех негодяях, которым был обязан долгим, мучительным заточением.
И он снова, как некогда в тюрьме, поклялся страшной клятвой — беспощадно отомстить Данглару, Фернану и Вильфору.
И теперь эта фраза была не пустой угрозой…»
Прочитав эти слова, я вздрогнула, хотя тут же постаралась смягчить свою реакцию скептической улыбкой. Если еще вечером я казалась себе Мерседес, безвременно потерявшей любимого, наши с ней истории были слишком похожи, и по этому поводу я даже пролила вчера несколько слезинок, то сегодня мне поневоле приходилось примерять на себя мантию Вильфора. Хотя до сих пор я, разумеется, не находила у нас с ним ничего общего.
«Вряд ли Люси читала эту книгу, — подумала в эту минуту я, — но, видимо, каждый заключенный в душе ненавидит тех людей, благодаря которым лишился свободы, и лелеет мечту об отмщении».
И это удивительное совпадение сделало для меня из без того увлекательное произведение в два раза интереснее. Поэтому не удивительно, что я не отрывалась от его страниц до самого прихода Петра Анатольевича.
На этот раз Алена беспрепятственно пропустила его в гостиную, несмотря на то, что выглядел Петр еще менее презентабельно, чем утром.
— Что за маскарад? — удивилась я, разглядывая его странное платье. Так мог экипироваться разве что мастеровой или рабочий с маслобойни, но никак не блестящий молодой человек нашего круга. А в сочетании с изуродованным лицом он выглядел и вовсе забулдыгой, не всякий трактирщик рискнул бы впустить подобную личность к себе в заведение.
— При нашей первой встрече, Катенька, — усаживаясь в кресло и грациозно перекинув ногу за ногу, ответил Петр, — вы изволили заметить, что благодаря ночному приключению я изменился до неузнаваемости. И я имел случай убедиться в справедливости этих слов — моя собственная кухарка, не узнав меня, чуть не окатила кипятком. И я подумал, что грех не воспользоваться такой уникальной возможностью в наших с вами общих интересах.
— Таким образом вы маскируетесь от мстителей? — не сумев скрыть презрения, уточнила я. Мужчина, который из страха способен вырядиться таким образом, вряд ли мог рассчитывать на мое уважение.
Но Петр лишь рассмеялся в ответ на мое замечание.
— Не совсем. Вернее — совсем по другой причине я на время позаимствовал этот гардероб у одного славного, но совершенно пропащего человека.
— В таком случае потрудитесь объяснить, почему вы заявились ко мне в таком виде.
— Все очень просто, — переведя дыхание, сказал Петр, — самая обыкновенная конспирация, или мимикрия, если желаете. В тех кругах, что я вращался последние два часа, мой костюм был как нельзя более уместен и даже выглядел щеголеватым. Единственное, о чем я жалею, — состроил он комическую гримасу, — что мое перевоплощение закончится через три-четыре дня, и появиться где-либо неузнанным у меня не будет уже никакой возможности.
Я вздохнула с облегчением, мне совершенно не хотелось терять уважение к этому приятному молодому человеку.
— И в каком же месте вам удалось произвести в этом виде приятное впечатление? — уже с улыбкой поинтересовалась я.
— В одном из тех, которые вам вряд ли удастся посетить, Катенька. И жалеть об этом не стоит, хотя с точки зрения антропологии — это весьма любопытное местечко.
Петр явно наслаждался моей реакцией на его внешность и не торопился стать серьезным.
Но уже через несколько минут рассказал, что побывал в одном из тех мест, куда не всегда рискует заглянуть даже полиция. В пригороде Саратове, у знаменитой Лысой горы расположился район трущоб, в которых издавна находят себе приют все те, кого у нас принято называть отбросами общества. Я там, разумеется, никогда не бывала, но по рассказам мужа составила себе довольно четкое о нем представление. Опустившиеся мелкие ремесленники, бурлаки, портовые грузчики составляли там лучшую часть публики, что же говорить об остальных — нищие, горькие пьяницы и их чудовищные подруги… Поголовное пьянство, разврат, азартные игры и поножовщина были здесь в порядке вещей.
Если человек попадал туда однажды, то у него практически не было шанса оттуда выбраться. Это был своеобразная сливная яма, куда попадало все то, что не сумело найти себе места в нормальной жизни. Александр уверял меня, что подобный район существует в силу необходимости в любом городе мира. С одной стороны, играя роль жупела и тем самым выполняя воспитательную функцию для определенной части городского населения, а с другой — очищая здоровую часть города от нежелательных элементов. Мы неоднократно спорили с ним на эту тему. Потому что несмотря на все его доводы, мне не хотелось мириться с подобным порядком вещей.
Туда-то и занесло сегодня днем Петра Анатольевича. И, как оказалось, небезрезультатно.
Дело в том, что к Лысой горе стекались не только все нечистоты человеческого материала, но и вся городская информация криминального и околокриминального характера. Иметь осведомителя в Худобке, как называли свой район его аборигены, было заветной мечтой каждого полицейского.
И, насколько я поняла, Петр побывал там сегодня не в первый раз. Вполне возможно, что у него там были даже друзья. Мой приятель обладал счастливым даром находить общий язык с любым представителем рода людского, в том числе с ворами и каторжниками.
В результате этого визита Петру удалось узнать имена своих обидчиков. Он перечислил мне несколько кличек, из которых мне запомнились Федька Крюк и Леша Маленький. Мы еще не знали, каким образом сумеем воспользоваться этими сведениями, но в любом случае это была дорожка, в самом конце которой находилась Люси собственной персоной, а это уже немало.
Более важной с моей точки зрения была другая новость: Кузьма — тот самый полицейский чин, что исчез вместе с Люси два дня тому назад, нашелся. Точнее сказать, нашлось его тело. То есть самого Кузьмы уже не было в живых по крайней мере двадцать четыре часа.
Его труп, обезображенный до неузнаваемости, обнаружили местные крестьяне на дне глубокого оврага на окраине села. И это могло означать лишь одно: Люси оставила за собой еще один кровавый след.
Примерно так поступает затравленная волчица. Она убивает все живое на своем пути безо всякой на то причины и потому значительно опаснее обычного зверя, который убивает лишь по необходимости.
— Вы полагаете, — спросила я своего приятеля, — несчастный помог ей бежать?
— В таком случае, — не сразу ответил он, — она весьма щедро отплатила ему за услугу. И, я бы сказал, оригинально. И если она благодарит подобным образом, то как же выглядит ее месть?
— Как она выглядит, вы можете узнать, посмотревшись в зеркало, — с улыбкой ответила я на его риторический вопрос, пытаясь свести на шутку его чересчур мрачную мысль. Но мне это не удалось.
— Я не думаю, что она на этом успокоится, — грустно произнес Петр. — Скорее всего, это было всего лишь предупреждение, или угроза, а сама месть — впереди. Именно поэтому я все-таки советую вам уехать в Европу.
— Кажется, Петр Анатольевич, дворянскую честь вы считаете исключительно мужской привилегией, — ответила я ему, тем самым дав понять, что даже обсуждать эту тему считаю нецелесообразным.
— Ну, как знаете, Екатерина Алексеевна, но хотя бы меры предосторожности я бы на вашем месте принял.
— Разумеется.
На этом наш разговор был завершен. О том же, каким образом я отреагировала на благоразумные рекомендации своего друга, можно судить по тому, что не успела Алена закрыть за ним двери, как я велела запрягать карету. И через четверть часа Степан уже подогнал лошадей к парадному подъезду моего дома.
И скорее всего, я поторопилась это сделать именно потому, что снова почувствовала неприятный холодок — ощущение само по себе неприятное, и способное перерасти в леденящий душу ужас, если позволить овладеть ему своим сознанием.
До этого момента я постоянно носила траур по своему мужу, а в этот вечер решила снять его и надела одно из самых красивых своих платьев, чтобы моя печаль по безвременно ушедшему Александру не была воспринята моими врагами, как стремление спрятаться или, как выразился Петр, «мимикрировать».
А в существовании самих этих врагов я уже не сомневалась. И в тот же день получила весьма убедительное подтверждение их незримого присутствия в моей жизни.
Собственно говоря, выехала из дому я безо всякой цели. Имея в виду совершить небольшую прогулку по городу, по его прихорошившимся молодой листвой улицам и бульварам. Но унылое неторопливое движение по знакомым до последнего булыжника улицам скоро наскучило мне, и я приказала Степану направить лошадей в направлении Лысой горы.
Нет, я не собиралась совершить какой-то отчаянный поступок, на это у меня хватило благоразумия. Просто с ее вершины открывался чудесный вид на город и его окрестности. И мне захотелось испытать вновь это удивительное чувство, когда наблюдаешь человеческую жизнь с высоты птичьего полета. Люди и животные кажутся оттуда маленькими и смешными. И весь город напоминает замечательную сказку о городке в табакерке.
Москвичи любят устраивать пикники на Воробьевых горах. В Саратове для этих целей есть несколько не менее живописных возвышенностей, поскольку весь город расположен как бы в чаше, края которой представляют собой древние, покрытые лесами холмы.
Самый замечательный вид открывается, с моей точки зрения, с Соколовой горы, именно оттуда по преданию любовался Саратовом Император Петр, и подарил городу все окрестности, что открылись оттуда его суровому взору. Но туда мы любили ездить с Александром, и я еще ни разу не бывала там без него. Да, честно говоря, посмотреть на те трущобы, о которых с таким увлечением рассказывал Петр Анатольевич, мне тоже хотелось. А выбранный мною маршрут проходил в непосредственной близости от этих мест.
Любое передвижение оказывает на мое настроение благотворное воздействие. Вот и теперь, не успели мы приблизиться к городской черте, как всю мою тревожность и уныние, как рукой сняло. И на моем лице заиграла улыбка.
Это не преувеличение, поскольку я считаю это выражение лица естественным для человека, если у него ничего не болит, или его жизнь не омрачена каким-либо прискорбным событием. С моей точки зрения, даже животные — если к ним приглядеться повнимательнее — чаще всего улыбаются. А у них, мне кажется, куда как меньше оснований для радости, чем у нас.
А когда до меня донесся запах цветущих шелковиц, покрывающих южные склоны Лысой горы, я пережила одно из тех чудных мгновений, когда ощущаешь прикосновение к неведомому, но откуда-то знакомому миру. В детстве я называла это чувство поцелуем ангела и считала его самым лучшим предзнаменованием.
Сытые здоровые лошади легко одолели довольно крутой подъем, и через некоторое время мы оказались на вершине. Я попросила Степана остановиться и вышла из кареты, вдохнула изрядную порцию свежего прохладного ветерка, который не затихает здесь ни на минуту и, щурясь от яркого предвечернего солнца, окинула взглядом город.
Он буквально утопал в цвете фруктовых деревьев и напоминал картинку из детской книжки. Мне всегда казалось, что эти картинки рисуют исключительно счастливые люди, и так оно и должно быть, чтобы в памяти ребенка на всю жизнь сохранились воспоминания о чем-то чудесном и радостном, пережитом им в детстве. И чтобы, повзрослев, при встрече с чем-либо подобным уже в реальной жизни он не прошел бы мимо, а остановился на мгновенье, задержал дыханье, и прошептал: «А все-таки жизнь прекрасна»!
Надо ли говорить, что, возвращаясь с этой чудесной прогулки, я находилась в самом прекрасном расположении духа и даже что-то тихонечко напевала вполголоса.
Поэтому, когда у самого дома ко мне подбежал неизвестно откуда взявшийся чумазый уличный мальчишка, я встретила его радостной удивленной улыбкой. И только когда он торопливо сунул мне в руки пакет, развернулся на пятках и умчался прочь, осознала всю странность произошедшего. Но, тем не менее, продолжала улыбаться, распечатывая таинственное послание.
Улыбка исчезла с моих губ, едва я прочитала первые строки:
«Милостивая государыня, не думаю, что осчастливлю вас известием о своем освобождении, но, тем не менее, тороплюсь вам о нем сообщить, если вопреки моим сведениям вам еще не успели донести об этом ваши приятели-держиморды».
Прервав чтение, я опустила взгляд в самый конец письма. Там стояла только одна буква «Л». Сомневаться не приходилось — ко мне писала Люси.
Присев к столу и переведя дыхание, я тщательно расправила лист бумаги и положила его перед собой. Все это было настолько неожиданно, что мне потребовалось несколько минут, чтобы осознать реальность происходящего.
«Не могу сдержать смеха, когда представляю ваше лицо в эту минуту. Хотела надушить письмо духами, но в последний момент передумала. А то вы вообразили бы еще, что у вас появился новый ухажер. Кстати, как вам понравилась смазливая физиономия вашего приятеля? Не правда ли — шрамы ему к лицу? При случае передайте ему, что может не переодеваться трубочистом, чтобы спрятаться от моих верных рыцарей. Они его узнают и в этом шутовском платье.
Пишу не для того, чтобы позлить вас. Мне глубоко наплевать на ваши чувства. Есть более важная причина, по которой я решилась взяться за перо».
В этом месте почерк, до того более или менее аккуратный, становится торопливым и неразборчивым. И это вполне соответствовало содержанию написанных им строк. Теперь это была уже не издевательская ирония с претензией на изящество стиля, а неприкрытая злоба. Несколько клякс, сорвавшихся с плохоочиненного торопливого пера, показались мне каплями яда, сорвавшимися с ядовитого жала их автора:
«Итак, милочка, я объявляю тебе войну. Войну не на жизнь, а на смерть, поскольку не смогу спокойно жить на этом свете, пока не увижу тебя в более подходящем для тебя костюме. Я имею в виду саван.
И тебе не помогут ни твои толстомордые приятели, ни твои миллионы. Потому что Бог на моей стороне. А если даже это дьявол, то тем хуже для тебя.
Это не угроза и не пустые слова. Я ни о чем тебя не прошу и не ставлю никаких условий. Что бы ты теперь ни предприняла, уже не изменит ни моего к тебе отношения, ни моих намерений.
Я ненавижу тебя и весь твой род, будь он проклят. Хотя и от себя я не в восторге.
Если ты сумеешь защититься или даже победить — ну что же — значит, такова моя судьба. Но я предупреждаю, сделать это будет непросто. У меня благодаря тебе нет ни средств, ни возможности появляться в городе открыто, но даже если ты носа не высунешь из своего дворца, я и там тебя достану.
Без уважения, Л.»
Дерзкое по форме и возмутительное по содержанию послание, написанное непривыкшей к перу рукой. Но строчки, окончательно выведшие меня из себя, были дальше. Будто бы вспомнив о самом главном, Люси приписала снова аккуратным почерком:
«P.S. А муж твой все-таки любил меня, а тебя лишь терпел, боясь потерять твое состояние».
Словно мерзкое насекомое, нащупанное в темноте рукой, я отбросила эту бумажку прочь. А пару мгновений спустя, запалив с двух сторон о горящую свечу, бросила в камин и с удовольствием наблюдала, как потемневшая бумага трещит и корчится в объятиях пламени, словно не желая быть уничтоженной.
Немного погодя я пожалела об этом, потому что поняла: именно на эту реакцию и рассчитывала эта мерзкая девка и специально дописала эту чушь, в правдоподобие которой не поверил бы ни один человек на свете.
Но сделанного не воротишь, тем более, что у меня не было желания показывать кому бы то ни было эту пакость.
— Нет, — прошептала я, и слова эти прозвучали, как клятва, — я не побегу в полицию за помощью, тем более, что эта девка наверняка предполагала такую возможность и каким-то образом успела себя обезопасить. Я приму ее вызов, и скорее дам себя уничтожить, чем пойду на попятную. И клянусь всем святым — она сильно пожалеет о своем дерзком поступке.
Гнев — не самое благородное чувство, но, признаюсь, в этот момент кровь ударила мне в голову. Знай я тогда местонахождение своей врагини — не задумываясь, ринулась бы в бой. Но я даже не могла себе представить, где, под какой колодой она нашла себе пристанище, и была вынуждена оставаться в бездействии, несмотря на то, что сердце готово было выскочить из грудной клетки и полететь на ее поиски.
Время было уже позднее и Алена, с подозрением поглядывая на то, как ее раскрасневшаяся хозяйка расхаживает из угла в угол со сжатыми кулаками и буквально мечет искры из глаз, стала накрывать на стол. Собрав остатки своего хладнокровия, я заставила себя поужинать, и с удивлением обнаружила, что записка Люси смогла испортить мне настроение, но уж никак не лишить аппетита. А, закончив ужин и отправив Алену к себе, я пошла в бывший мужний кабинет и присела там к его рабочему столу.
До этого дня я старалась не заходить в эту комнату без особой нужды. Осознание смерти близкого человека — процесс длительный. Смерть — одно из тех сокровенных таинств, познать и принять которые не так-то просто. Целый год едва ли не каждую ночь мне снилось, как я встречаю Александра и убеждаюсь, что он не умер, а жив и здоров. Видимо, эта надежда на чудо подспудно жила все это время в моей душе, и именно она заставила меня сохранить его комнату в том виде, в котором она находилась за пару дней до гибели хозяина. Но, зайдя туда однажды, я уже не покидала ее в течение долгих лет. То есть кабинет Александра отныне стал моим кабинетом, и именно в нем я уединяюсь всякий раз, когда мне нужно сосредоточиться и подумать.
С годами это стало даже не привычкой, а необходимостью. Но в тот вечер я зашла туда впервые…
У меня теперь не было повода сомневаться в том, что Люси не пожелала оставить наши края неотомщенной, и мне оставалось только благодарить Господа за то, что она не успела застать меня врасплох и начала с Петра Анатольевича.
«Предупрежденный вооружен» — кажется, так говорили на Востоке, и, как только Петр покинул мою гостиную, я решила подготовиться к любым неожиданностям, то есть постаралась оказаться во всеоружии на случай появления в моем доме Люси. Тем более, что она вполне могла заявиться ко мне с компанией негодяев, наподобие тех, что напали сегодняшней ночью на Петра. И можно было только гадать, к какому виду мести способна прибегнуть эта особа.
Немного погодя я усомнилась в том, что Люси решится напасть на меня в собственном доме, скорее, нападения можно было бы ожидать во время одной из моих ежедневных прогулок, но, на всякий случай, проверила в доме все запоры и привела в порядок коллекцию оружия покойного мужа, то есть почистила и смазала ружья и пистолеты; а чтобы предохранить себя от нежданных гостей, строго-настрого приказала Алене не открывать дверей незнакомым людям. Хотя она и без того была достаточно осторожна. В Саратове она была недавно, и город казался ей после деревни обиталищем жуликов и бандитов, за одного из которых благодаря разбитой физиономии она и приняла давеча Петра Анатольевича. И если бы не моя помощь, ему бы ни за что не удалось проникнуть далее прихожей.
Короче говоря, мое жилище теперь вполне можно было считать неприступным бастионом. Покончив с этим делом, я немного успокоилась и уселась у окна с книгой в руках — дожидаться возвращения Петра Анатольевича. Он обещал вернуться после обеда, постаравшись разузнать все возможное о Люси. А при его связях ему была доступна любая конфиденциальная информация, чем Петр Анатольевич немало гордился. При его нынешней профессии репортера «Губернских ведомостей» это качество было далеко не лишним.
Книгу я взяла не потому, что это было самым большим на эту минуту желанием, а чтобы успокоить свое не на шутку разыгравшееся воображение. Я уже знала на собственном опыте, что преждевременные фантазии не могут принести делу ничего, кроме вреда.
Но по случаю, книга, оказавшаяся в тот день в моих руках, не только не смогла погасить пожар в моей голове, но напротив — подбросила туда дровишек. Чтобы вам стало понятно, о чем я говорю, сообщу, что это была за книга. И те из вас, кто знаком с ее содержанием, наверняка не смогут сдержать улыбки — это был «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма, принесенный мне накануне Шурочкой, моей начитанной подругой с непременным условием, что я приступлю к чтению в ту же минуту. Она с полчаса оглашала мой дом возгласами восторга и удивления по поводу этого «превосходнейшего произведения», после чего удалилась, чтобы оставить меня наедине с гениальным творением «этого очаровательного француза».
— Неужели ты изменила своему кумиру Тургеневу, променяв его на бульварного французского романиста? — с улыбкой спросила ее я. И по тому, как Шурочка вспыхнула в ответ на мое невинное замечание, поняла, что была недалека от истины.
Шурочка была постоянно влюблена, но, к сожалению, объекты ее чувства чаще всего были для нее столь же недоступны, как и те литературные герои, в которых она влюблялась в нежном возрасте. Таким образам она в разные годы была очарована Афанасием Фетом, Федором Достоевским, Островским и Бодлером, некоторое время предметом ее страсти стали сразу два Аполлона — Григорьев и Майков, весь нынешний год это был Тургенев, теперь настал черед Дюма.
Представляла бы Шурочка тогда, что не пройдет и года, как ее лучшая подруга не только встретится с обожаемым ею французским беллетристом лицом к лицу, но и раскроет при его непосредственном участии одно из самых загадочных преступлений в своей жизни.
Прочитав эти строки, я вновь согрешил — усомнился даже не в достоверности этих строк, а в здравом рассудке моей престарелой родственницы. Сами посудите, разве мог я себе представить что-то подобное? И тем сильнее было мое раскаяние, когда я убедился, что все это — правда. Дюма действительно был в Саратове в 1858 году, чему посвящена целая глава в книге его воспоминаний. А о том, каким образом с ним познакомилась Катенька, вы сможете узнать, когда я подготовлю к печати очередной ее роман, посвященный этому событию. Лишь бы у меня хватило сил и здоровья довести дело до конца.
Но в те дни мне еще самой было об этом ничего не известно. Дюма я знала по «Трем мушкетерам», была от них не в восторге, скучая, пролистала «Двадцать лет спустя» и не надеялась найти на страницах нового его романа ничего, кроме того же бесконечно-монотонного описания дуэлей и треска мушкетов. Но с первых же страниц поняла, что явно недооценивала талант Дюма, а через час с головой погрузилась в захватывающий сюжет, и заснула только под утро, когда глаза начали слезиться и закрывались сами собой, с трудом оторвавшись от книги, потому что в этот самый момент Эдмон Дантес после четырнадцати лет заточения в чудовищном замке Иф, наконец, обрел долгожданную свободу.
Действительность иной раз настолько причудливо перекликается с литературным вымыслом, что ничем, кроме иронии высших сил, этого объяснить невозможно. Заснула я с мыслями о побеге Дантеса, а едва проснувшись — узнала о другом побеге, не менее загадочном, но далеко не таком романтическом, как у Дюма.
Первые же строчки, что я прочитала теперь, вновь перенесли, вернее сказать, вернули меня из Южной Франции в родную Саратовскую губернию, поскольку оказались совершенно созвучны местным событиям:
«Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Эдмона Дантеса. Он переступил порог замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех.
Горестная улыбка мелькнула на его устах; он спрашивал себя, что сталось за это время с Мерседес, которая, вероятно, считала его умершим.
Потом пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, — он вспомнил о трех негодяях, которым был обязан долгим, мучительным заточением.
И он снова, как некогда в тюрьме, поклялся страшной клятвой — беспощадно отомстить Данглару, Фернану и Вильфору.
И теперь эта фраза была не пустой угрозой…»
Прочитав эти слова, я вздрогнула, хотя тут же постаралась смягчить свою реакцию скептической улыбкой. Если еще вечером я казалась себе Мерседес, безвременно потерявшей любимого, наши с ней истории были слишком похожи, и по этому поводу я даже пролила вчера несколько слезинок, то сегодня мне поневоле приходилось примерять на себя мантию Вильфора. Хотя до сих пор я, разумеется, не находила у нас с ним ничего общего.
«Вряд ли Люси читала эту книгу, — подумала в эту минуту я, — но, видимо, каждый заключенный в душе ненавидит тех людей, благодаря которым лишился свободы, и лелеет мечту об отмщении».
И это удивительное совпадение сделало для меня из без того увлекательное произведение в два раза интереснее. Поэтому не удивительно, что я не отрывалась от его страниц до самого прихода Петра Анатольевича.
На этот раз Алена беспрепятственно пропустила его в гостиную, несмотря на то, что выглядел Петр еще менее презентабельно, чем утром.
— Что за маскарад? — удивилась я, разглядывая его странное платье. Так мог экипироваться разве что мастеровой или рабочий с маслобойни, но никак не блестящий молодой человек нашего круга. А в сочетании с изуродованным лицом он выглядел и вовсе забулдыгой, не всякий трактирщик рискнул бы впустить подобную личность к себе в заведение.
— При нашей первой встрече, Катенька, — усаживаясь в кресло и грациозно перекинув ногу за ногу, ответил Петр, — вы изволили заметить, что благодаря ночному приключению я изменился до неузнаваемости. И я имел случай убедиться в справедливости этих слов — моя собственная кухарка, не узнав меня, чуть не окатила кипятком. И я подумал, что грех не воспользоваться такой уникальной возможностью в наших с вами общих интересах.
— Таким образом вы маскируетесь от мстителей? — не сумев скрыть презрения, уточнила я. Мужчина, который из страха способен вырядиться таким образом, вряд ли мог рассчитывать на мое уважение.
Но Петр лишь рассмеялся в ответ на мое замечание.
— Не совсем. Вернее — совсем по другой причине я на время позаимствовал этот гардероб у одного славного, но совершенно пропащего человека.
— В таком случае потрудитесь объяснить, почему вы заявились ко мне в таком виде.
— Все очень просто, — переведя дыхание, сказал Петр, — самая обыкновенная конспирация, или мимикрия, если желаете. В тех кругах, что я вращался последние два часа, мой костюм был как нельзя более уместен и даже выглядел щеголеватым. Единственное, о чем я жалею, — состроил он комическую гримасу, — что мое перевоплощение закончится через три-четыре дня, и появиться где-либо неузнанным у меня не будет уже никакой возможности.
Я вздохнула с облегчением, мне совершенно не хотелось терять уважение к этому приятному молодому человеку.
— И в каком же месте вам удалось произвести в этом виде приятное впечатление? — уже с улыбкой поинтересовалась я.
— В одном из тех, которые вам вряд ли удастся посетить, Катенька. И жалеть об этом не стоит, хотя с точки зрения антропологии — это весьма любопытное местечко.
Петр явно наслаждался моей реакцией на его внешность и не торопился стать серьезным.
Но уже через несколько минут рассказал, что побывал в одном из тех мест, куда не всегда рискует заглянуть даже полиция. В пригороде Саратове, у знаменитой Лысой горы расположился район трущоб, в которых издавна находят себе приют все те, кого у нас принято называть отбросами общества. Я там, разумеется, никогда не бывала, но по рассказам мужа составила себе довольно четкое о нем представление. Опустившиеся мелкие ремесленники, бурлаки, портовые грузчики составляли там лучшую часть публики, что же говорить об остальных — нищие, горькие пьяницы и их чудовищные подруги… Поголовное пьянство, разврат, азартные игры и поножовщина были здесь в порядке вещей.
Если человек попадал туда однажды, то у него практически не было шанса оттуда выбраться. Это был своеобразная сливная яма, куда попадало все то, что не сумело найти себе места в нормальной жизни. Александр уверял меня, что подобный район существует в силу необходимости в любом городе мира. С одной стороны, играя роль жупела и тем самым выполняя воспитательную функцию для определенной части городского населения, а с другой — очищая здоровую часть города от нежелательных элементов. Мы неоднократно спорили с ним на эту тему. Потому что несмотря на все его доводы, мне не хотелось мириться с подобным порядком вещей.
Туда-то и занесло сегодня днем Петра Анатольевича. И, как оказалось, небезрезультатно.
Дело в том, что к Лысой горе стекались не только все нечистоты человеческого материала, но и вся городская информация криминального и околокриминального характера. Иметь осведомителя в Худобке, как называли свой район его аборигены, было заветной мечтой каждого полицейского.
И, насколько я поняла, Петр побывал там сегодня не в первый раз. Вполне возможно, что у него там были даже друзья. Мой приятель обладал счастливым даром находить общий язык с любым представителем рода людского, в том числе с ворами и каторжниками.
В результате этого визита Петру удалось узнать имена своих обидчиков. Он перечислил мне несколько кличек, из которых мне запомнились Федька Крюк и Леша Маленький. Мы еще не знали, каким образом сумеем воспользоваться этими сведениями, но в любом случае это была дорожка, в самом конце которой находилась Люси собственной персоной, а это уже немало.
Более важной с моей точки зрения была другая новость: Кузьма — тот самый полицейский чин, что исчез вместе с Люси два дня тому назад, нашелся. Точнее сказать, нашлось его тело. То есть самого Кузьмы уже не было в живых по крайней мере двадцать четыре часа.
Его труп, обезображенный до неузнаваемости, обнаружили местные крестьяне на дне глубокого оврага на окраине села. И это могло означать лишь одно: Люси оставила за собой еще один кровавый след.
Примерно так поступает затравленная волчица. Она убивает все живое на своем пути безо всякой на то причины и потому значительно опаснее обычного зверя, который убивает лишь по необходимости.
— Вы полагаете, — спросила я своего приятеля, — несчастный помог ей бежать?
— В таком случае, — не сразу ответил он, — она весьма щедро отплатила ему за услугу. И, я бы сказал, оригинально. И если она благодарит подобным образом, то как же выглядит ее месть?
— Как она выглядит, вы можете узнать, посмотревшись в зеркало, — с улыбкой ответила я на его риторический вопрос, пытаясь свести на шутку его чересчур мрачную мысль. Но мне это не удалось.
— Я не думаю, что она на этом успокоится, — грустно произнес Петр. — Скорее всего, это было всего лишь предупреждение, или угроза, а сама месть — впереди. Именно поэтому я все-таки советую вам уехать в Европу.
— Кажется, Петр Анатольевич, дворянскую честь вы считаете исключительно мужской привилегией, — ответила я ему, тем самым дав понять, что даже обсуждать эту тему считаю нецелесообразным.
— Ну, как знаете, Екатерина Алексеевна, но хотя бы меры предосторожности я бы на вашем месте принял.
— Разумеется.
На этом наш разговор был завершен. О том же, каким образом я отреагировала на благоразумные рекомендации своего друга, можно судить по тому, что не успела Алена закрыть за ним двери, как я велела запрягать карету. И через четверть часа Степан уже подогнал лошадей к парадному подъезду моего дома.
И скорее всего, я поторопилась это сделать именно потому, что снова почувствовала неприятный холодок — ощущение само по себе неприятное, и способное перерасти в леденящий душу ужас, если позволить овладеть ему своим сознанием.
До этого момента я постоянно носила траур по своему мужу, а в этот вечер решила снять его и надела одно из самых красивых своих платьев, чтобы моя печаль по безвременно ушедшему Александру не была воспринята моими врагами, как стремление спрятаться или, как выразился Петр, «мимикрировать».
А в существовании самих этих врагов я уже не сомневалась. И в тот же день получила весьма убедительное подтверждение их незримого присутствия в моей жизни.
Собственно говоря, выехала из дому я безо всякой цели. Имея в виду совершить небольшую прогулку по городу, по его прихорошившимся молодой листвой улицам и бульварам. Но унылое неторопливое движение по знакомым до последнего булыжника улицам скоро наскучило мне, и я приказала Степану направить лошадей в направлении Лысой горы.
Нет, я не собиралась совершить какой-то отчаянный поступок, на это у меня хватило благоразумия. Просто с ее вершины открывался чудесный вид на город и его окрестности. И мне захотелось испытать вновь это удивительное чувство, когда наблюдаешь человеческую жизнь с высоты птичьего полета. Люди и животные кажутся оттуда маленькими и смешными. И весь город напоминает замечательную сказку о городке в табакерке.
Москвичи любят устраивать пикники на Воробьевых горах. В Саратове для этих целей есть несколько не менее живописных возвышенностей, поскольку весь город расположен как бы в чаше, края которой представляют собой древние, покрытые лесами холмы.
Самый замечательный вид открывается, с моей точки зрения, с Соколовой горы, именно оттуда по преданию любовался Саратовом Император Петр, и подарил городу все окрестности, что открылись оттуда его суровому взору. Но туда мы любили ездить с Александром, и я еще ни разу не бывала там без него. Да, честно говоря, посмотреть на те трущобы, о которых с таким увлечением рассказывал Петр Анатольевич, мне тоже хотелось. А выбранный мною маршрут проходил в непосредственной близости от этих мест.
Любое передвижение оказывает на мое настроение благотворное воздействие. Вот и теперь, не успели мы приблизиться к городской черте, как всю мою тревожность и уныние, как рукой сняло. И на моем лице заиграла улыбка.
Это не преувеличение, поскольку я считаю это выражение лица естественным для человека, если у него ничего не болит, или его жизнь не омрачена каким-либо прискорбным событием. С моей точки зрения, даже животные — если к ним приглядеться повнимательнее — чаще всего улыбаются. А у них, мне кажется, куда как меньше оснований для радости, чем у нас.
А когда до меня донесся запах цветущих шелковиц, покрывающих южные склоны Лысой горы, я пережила одно из тех чудных мгновений, когда ощущаешь прикосновение к неведомому, но откуда-то знакомому миру. В детстве я называла это чувство поцелуем ангела и считала его самым лучшим предзнаменованием.
Сытые здоровые лошади легко одолели довольно крутой подъем, и через некоторое время мы оказались на вершине. Я попросила Степана остановиться и вышла из кареты, вдохнула изрядную порцию свежего прохладного ветерка, который не затихает здесь ни на минуту и, щурясь от яркого предвечернего солнца, окинула взглядом город.
Он буквально утопал в цвете фруктовых деревьев и напоминал картинку из детской книжки. Мне всегда казалось, что эти картинки рисуют исключительно счастливые люди, и так оно и должно быть, чтобы в памяти ребенка на всю жизнь сохранились воспоминания о чем-то чудесном и радостном, пережитом им в детстве. И чтобы, повзрослев, при встрече с чем-либо подобным уже в реальной жизни он не прошел бы мимо, а остановился на мгновенье, задержал дыханье, и прошептал: «А все-таки жизнь прекрасна»!
Надо ли говорить, что, возвращаясь с этой чудесной прогулки, я находилась в самом прекрасном расположении духа и даже что-то тихонечко напевала вполголоса.
Поэтому, когда у самого дома ко мне подбежал неизвестно откуда взявшийся чумазый уличный мальчишка, я встретила его радостной удивленной улыбкой. И только когда он торопливо сунул мне в руки пакет, развернулся на пятках и умчался прочь, осознала всю странность произошедшего. Но, тем не менее, продолжала улыбаться, распечатывая таинственное послание.
Улыбка исчезла с моих губ, едва я прочитала первые строки:
«Милостивая государыня, не думаю, что осчастливлю вас известием о своем освобождении, но, тем не менее, тороплюсь вам о нем сообщить, если вопреки моим сведениям вам еще не успели донести об этом ваши приятели-держиморды».
Прервав чтение, я опустила взгляд в самый конец письма. Там стояла только одна буква «Л». Сомневаться не приходилось — ко мне писала Люси.
Присев к столу и переведя дыхание, я тщательно расправила лист бумаги и положила его перед собой. Все это было настолько неожиданно, что мне потребовалось несколько минут, чтобы осознать реальность происходящего.
«Не могу сдержать смеха, когда представляю ваше лицо в эту минуту. Хотела надушить письмо духами, но в последний момент передумала. А то вы вообразили бы еще, что у вас появился новый ухажер. Кстати, как вам понравилась смазливая физиономия вашего приятеля? Не правда ли — шрамы ему к лицу? При случае передайте ему, что может не переодеваться трубочистом, чтобы спрятаться от моих верных рыцарей. Они его узнают и в этом шутовском платье.
Пишу не для того, чтобы позлить вас. Мне глубоко наплевать на ваши чувства. Есть более важная причина, по которой я решилась взяться за перо».
В этом месте почерк, до того более или менее аккуратный, становится торопливым и неразборчивым. И это вполне соответствовало содержанию написанных им строк. Теперь это была уже не издевательская ирония с претензией на изящество стиля, а неприкрытая злоба. Несколько клякс, сорвавшихся с плохоочиненного торопливого пера, показались мне каплями яда, сорвавшимися с ядовитого жала их автора:
«Итак, милочка, я объявляю тебе войну. Войну не на жизнь, а на смерть, поскольку не смогу спокойно жить на этом свете, пока не увижу тебя в более подходящем для тебя костюме. Я имею в виду саван.
И тебе не помогут ни твои толстомордые приятели, ни твои миллионы. Потому что Бог на моей стороне. А если даже это дьявол, то тем хуже для тебя.
Это не угроза и не пустые слова. Я ни о чем тебя не прошу и не ставлю никаких условий. Что бы ты теперь ни предприняла, уже не изменит ни моего к тебе отношения, ни моих намерений.
Я ненавижу тебя и весь твой род, будь он проклят. Хотя и от себя я не в восторге.
Если ты сумеешь защититься или даже победить — ну что же — значит, такова моя судьба. Но я предупреждаю, сделать это будет непросто. У меня благодаря тебе нет ни средств, ни возможности появляться в городе открыто, но даже если ты носа не высунешь из своего дворца, я и там тебя достану.
Без уважения, Л.»
Дерзкое по форме и возмутительное по содержанию послание, написанное непривыкшей к перу рукой. Но строчки, окончательно выведшие меня из себя, были дальше. Будто бы вспомнив о самом главном, Люси приписала снова аккуратным почерком:
«P.S. А муж твой все-таки любил меня, а тебя лишь терпел, боясь потерять твое состояние».
Словно мерзкое насекомое, нащупанное в темноте рукой, я отбросила эту бумажку прочь. А пару мгновений спустя, запалив с двух сторон о горящую свечу, бросила в камин и с удовольствием наблюдала, как потемневшая бумага трещит и корчится в объятиях пламени, словно не желая быть уничтоженной.
Немного погодя я пожалела об этом, потому что поняла: именно на эту реакцию и рассчитывала эта мерзкая девка и специально дописала эту чушь, в правдоподобие которой не поверил бы ни один человек на свете.
Но сделанного не воротишь, тем более, что у меня не было желания показывать кому бы то ни было эту пакость.
— Нет, — прошептала я, и слова эти прозвучали, как клятва, — я не побегу в полицию за помощью, тем более, что эта девка наверняка предполагала такую возможность и каким-то образом успела себя обезопасить. Я приму ее вызов, и скорее дам себя уничтожить, чем пойду на попятную. И клянусь всем святым — она сильно пожалеет о своем дерзком поступке.
Гнев — не самое благородное чувство, но, признаюсь, в этот момент кровь ударила мне в голову. Знай я тогда местонахождение своей врагини — не задумываясь, ринулась бы в бой. Но я даже не могла себе представить, где, под какой колодой она нашла себе пристанище, и была вынуждена оставаться в бездействии, несмотря на то, что сердце готово было выскочить из грудной клетки и полететь на ее поиски.
Время было уже позднее и Алена, с подозрением поглядывая на то, как ее раскрасневшаяся хозяйка расхаживает из угла в угол со сжатыми кулаками и буквально мечет искры из глаз, стала накрывать на стол. Собрав остатки своего хладнокровия, я заставила себя поужинать, и с удивлением обнаружила, что записка Люси смогла испортить мне настроение, но уж никак не лишить аппетита. А, закончив ужин и отправив Алену к себе, я пошла в бывший мужний кабинет и присела там к его рабочему столу.
До этого дня я старалась не заходить в эту комнату без особой нужды. Осознание смерти близкого человека — процесс длительный. Смерть — одно из тех сокровенных таинств, познать и принять которые не так-то просто. Целый год едва ли не каждую ночь мне снилось, как я встречаю Александра и убеждаюсь, что он не умер, а жив и здоров. Видимо, эта надежда на чудо подспудно жила все это время в моей душе, и именно она заставила меня сохранить его комнату в том виде, в котором она находилась за пару дней до гибели хозяина. Но, зайдя туда однажды, я уже не покидала ее в течение долгих лет. То есть кабинет Александра отныне стал моим кабинетом, и именно в нем я уединяюсь всякий раз, когда мне нужно сосредоточиться и подумать.
С годами это стало даже не привычкой, а необходимостью. Но в тот вечер я зашла туда впервые…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Повторяю, я ни на секунду не допускала мысли, что в возмутительной приписке к письму содержится хоть какая-то правда, но, когда в голову пришла идея проверить хотя бы теоретическую возможность подобного положения вещей, не стала гнать ее от себя. Потому что сам страх перед мыслью предполагает, что человек опасается, что мысль эта может оказаться правдой. То есть это свидетельствует о его сомнениях в истинности его убеждений.
Так православный священник крестит себе лоб всякий раз, как только в голову ему приходит… Нет, не сомнение, а просто нормальная человеческая мысль о бытии кого-либо из святых или самого Иисуса Христа, кажущаяся ему слишком смелой.
А этот страх не свидетельствует ли о том, что подспудно в нем живет страх и неуверенность в собственной вере? Настоящую веру не поколебать подобными вещами.
Так православный священник крестит себе лоб всякий раз, как только в голову ему приходит… Нет, не сомнение, а просто нормальная человеческая мысль о бытии кого-либо из святых или самого Иисуса Христа, кажущаяся ему слишком смелой.
А этот страх не свидетельствует ли о том, что подспудно в нем живет страх и неуверенность в собственной вере? Настоящую веру не поколебать подобными вещами.