Арсеньева Елена. Гарем Ивана Грозного

   Курбский вскинул брови. Нетрудно понять, о ком речь ведется. Евдоксия – императрица константинопольская, гонительница Иоанна Златоуста. Сравнивая с ней Анастасию, Сильвестр тем самым ставит себя на одну доску с великим проповедником.
   Курбский был начитан, искушен в словотворчестве, а потому вполне оценил изысканную метафору. Однако все же Сильвестр от скромности не умрет! Вот только есть тут одна неувязочка… Когда вышеназванная Евдоксия с помощью собора, составленного из личных врагов Златоуста, отправила его в ссылку и заточение, то в Константинополе, чуть Иоанн покинул город, произошло страшное землетрясение. Евдоксия увидала в этом знамение – гнев небесный за гонения, которым подвергала праведника – и поспешила возвратить Иоанна Златоуста с большой торжественностью.
   Едва ли Сильвестр способен вразумить Анастасию с помощью разбушевавшихся небесных стихий. И если для того, чтобы найти путь к душе царя, ему и присным его, среди коих первейший – Адашев, некогда пришлось поджечь Москву, теперь Сильвестр явно постарел, привык к спокойной жизни, к послушанию царя и на такие подвиги уже не способен. Он только и может, что сокрушаться, причитать, взывать к небесам и ворчать на Максима Грека, который утратил авторитет и влияние. Адашев тоже злится, а ведь зло – дурной советчик. Оба этих высокоумных мужа в упор не видят то, что мгновенно открылось перед остроглазым Курбским. Именно в словах Максима Грека заключается безошибочное средство низвергнуть Анастасию и вернуть себе влияние на царя. Средство жестокое, горькое, злое, может быть, ядовитое… однако даже этот недоумок Арнольф Линзей, этот вечно трясущийся немчин, подтвердит, что самое горькое лекарство – самое полезное и есть.
   – Ну что ж… – протянул князь Курбский. – Как это сказал Максим? «Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном!» Так, что ли?
   – Ну, так, – насторожился Адашев, услыхав в голосе своего друга насмешливый оттенок. Он уже знал, что о самом важном и серьезном Андрей Михайлович никогда не говорит важно и серьезно – всегда с усмешечкой, словно красуясь. – И еще добавил, что опасность будет грозить именно царевичу.
   – Как говорится, любящий совет сохраняет жизнь, а не любящий его вконец гибнет, – пожал плечами князь.
   – Ты… ты хочешь сказать… – Адашев впился глазами в его лицо.
   Сильвестр перестал ворчать и вскинул голову.
   – Именно так, – с той же усмешкой подтвердил Андрей Михайлович. – Именно это я и хочу сказать.
   – Но каким же образом?.. – Сильвестр оживился, его черные глаза заблестели.
   – А это, – загадочно сказал Курбский, – уж мое дело!
   В дверь робко постучали. Адашев впустил одного из новгородских иконописцев, которым покровительствовал Сильвестр на родине, некоторых он даже перевез в Москву. Эти новгородцы да псковитяне были нынче самыми авторитетными и потребными фигурами при росписи церквей и палат, все еще отстраиваемых в Москве после пожара. Даже наброски и чертежи для икон, расшиваемых в царицыной светлице, делали Сильвестровы мастера! Правда, Анастасия в своей неприязни к советникам мужа шла столь далеко, что дерзко отвергала эти наброски, – предпочитала шить по старинным образцам, сохранившимся еще от Софьи Палеолог, лишь бы не иметь дела с Сильвестром. Это усугубляло взаимную неприязнь. Вот и сейчас живописец явился с жалобой: царица не только отринула его наметки, но и наотрез отказалась платить.
   Сильвестру, слава Богу, хватило ума не упомянуть приснословную Евдоксию. Он смиренно утешил жалобщика и выпроводил его восвояси. Глаза его, впрочем, сияли отнюдь не смиренно. Слова Курбского поистине вернули его к жизни! Да и Адашев чувствовал себя теперь куда спокойнее. Его не очень волновало, как исполнит Андрей Михайлович свое обещание. Он все всегда исполнял! Забавно было только… забавно было нынче Алексею Федоровичу вспоминать того молодого князя, который бесился от ревности, ловя настороженным ухом малейший стон, доносившийся из сенника, где царь Иван первый раз восходил на ложе к царице Анастасии – к Насте Захарьиной, столь любимой Курбским.
   Шесть лет минуло. Всего шесть лет – и куда что подевалось?! Поистине, чудны дела твои, Господи!

* * *

   Первым на пути царского обетного паломничества лежал Никольский монастырь, что на реке Песноше. Здесь уже больше десяти лет проживал человек, по своему значению в жизни великого князя Василия Ивановича равный Максиму Греку. Вся разница состояла лишь в том, что Вассиан Топорков, бывший епископ Коломенский, был доверенным лицом великого князя и поддерживал каждый его шаг. Отец Ивана советовался с Вассианом даже перед самой смертью, и не было ничего удивительного в том, что в трудную минуту своей жизни молодой государь явился просить совета именно у него, даже если Вассиан был уже тяжко болен и не покидал постели.
   Беседа с Максимом Греком и встревожила впечатлительную душу молодого царя, и в то же время ожесточила. Чем дальше, тем больше грызли его мысли о странной участи, которую навязала ему судьба. Конечно, Иван сам был виновен в том, что любимые друзья-советники приобрели в жизни страны и его жизни такое большое влияние. Однако порою обида – почти детская, почти до слез! – пересиливала привязанность и благодарность. «Да кто здесь царь, в конце концов?!» – готов был вскричать он иной раз, сталкиваясь лицом к лицу с решениями, принятыми от его имени и даже при его участии. Слов нет, все это были разумные решения – и принятие нового Судебника, чтобы судили не по боярской воле, а по закону, и Стоглавый Собор, определивший законы и обычаи новой Руси, – но порою у Ивана возникало отвратительное ощущение, что, окажись он во дни принятия этих решений за тридевять земель, сляг в огневице (он невольно усмехнулся в усы) или умри вовсе, – все свершилось бы и без его присутствия. Словно заглянув в грядущее, Иван Васильевич внезапно осознал, что исправить в прошлом уже ничего нельзя: отныне и вовеки его имя будет тесно сплетено с именами Алексея Адашева, священника Сильвестра и князя Андрея Курбского. Эти трое, бывшие не более чем советниками царскими, оплели могучий ствол государственного древа подобно вьющимся растениям-паразитам, присосались к царю, тянут из него жизненные соки, самовластно питаясь и величаясь. Добро бы уж тянули себе богатства и достояние! Конечно, они считались вполне состоятельными людьми, однако князь Курбский был достаточен и прежде, Адашев же и Сильвестр отличались подчеркнутым равнодушием к жизненным благам. Не для этого нужна была им почти неограниченная власть над державой. Они отягощали на службе государевой не мошну свою – непомерно раздувалось их честолюбие и тщеславие!
   Жена, Анастасия, была убеждена, что не все так чисто в деле с присягой этой «святой троицы» царевичу; мягко, опасаясь раздражить государя, пеняла ему, что ни один из отступников и колеблющихся не понес примерного наказания. Но где ей было понять то, чего толком не понимал и сам Иван! Лежа на «смертном одре» и наблюдая, как один за другим отступаются самые, казалось бы, верные и преданные, он чувствовал не злобу, а бессилие и страх. Тайный, глубоко запрятанный в душу страх. Ну-ка озлись он на всех этих людей, что восшаталися, как пьяные, в трудную для царя минуту, ну-ка разгони их – с кем останется? Не выйдет ли так, как в старинной притче о человеке, который облачился в царские одеяния и провозгласил себя царем, а когда умные люди сорвали с него одежды, он оказался наг и глуп, ибо все его достоинство было лишь в нарядах и облачениях?
   Эти мысли до такой степени измучили Ивана Васильевича, что он почти с тоской вспоминал прежнюю жизнь – до «болезни», и сам себе казался тогда доверчивым, счастливым ребенком. Теперь же он порою был несчастен. По старой привычке искать виноватых где угодно, только не в зеркале, он втихомолку затаил злобу даже на Анастасию.
   А в самом деле! Она со своей бабьей подозрительностью наущала царя против верных бояр и советников, она повинна в том, что сейчас он чувствует себя как человек, которому даже присесть некуда: из всех седалищ торчат иглы да острия. Конечно, она хотела лучшего для «государя-Иванушки»… ему все лучшего хотят, что ж выходит неладно да неладно?!
   Иван знал, что это у него в натуре: рано лишенный материнской любви, вообще любви, он во многом остался маленьким мальчиком, который боится прогневить взрослых и услышать от них грубый окрик; он, как дитя, жаждал беспрестанно похвал и одобрения. И сам себе не отдавал отчета в том, что, злясь на всех подряд непрошеных советчиков: Адашева, Сильвестра, жену, – он стремится к Вассиану Топоркову не за чем иным, как за очередным советом!
 
   Ну что ж, старинный наставник великого князя Василия Ивановича не подвел. Встретив царя с поистине отеческой любовью, он долго всматривался в лицо Ивана, как бы сравнивая того царя, коего видел перед собой, с тем, который жил в его памяти. Схожие лепкой удлиненных, правильных лиц и большими глазами, они разнились бровьми (у Василия Ивановича брови были благостные, округлые, а у Ивана Васильевича – от переносицы вразлет), цветом глаз (отец был голубоглаз, сын сероглаз), но главное – выражением рта. Губы у великого князя были мягкие, добродушные, однако вот точно так же, как молодой царь, неприступно и жестко сжимала свой рот правительница Елена Васильевна Глинская, когда что-то было ей не по нраву!
   Вассиан ласково смотрел на сына своего дорогого друга и, чудилось, читал в его душе, как в раскрытой книге. Многое он мог бы сказать этому красивому, статному – и неуверенному в себе человеку. Однако долгая жизнь научила его остерегаться отвечать, пока не спрошено. Поэтому он дождался, когда Иван спросил: «Как я должен царствовать, чтобы великих и сильных держать в послушании?» – и ответил так:
   – Если хочешь быть самодержцем и единственным властителем в стране…
   Он поглубже вздохнул, как бы набираясь сил для долгой речи. Голос старого монаха звучал чуть слышно, однако Ивану трудно было понять, в самом деле настолько слаб Вассиан или стережется от чужого уха. А ведь есть от чего стеречься! Вон Линзей просто-таки в узелок завязывался, до того хотел оказать свою лекарскую помощь мудрому старцу. Вассиан же не пожелал никакой иноземной подмоги своей дряхлости – и Иван строго остановил Линзея на пороге. С некоторых пор он не вполне доверял своему архиятеру. Анастасия подозревала, что именно лукавый иноземец выдал тайну государевой «болезни» Курбскому и прочим. Возможно, и так…
   – Если хочешь быть самодержцем и единственным властителем в стране, – вновь заговорил Вассиан, – не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя. Потому что ты лучше всех. Ты! Если так будешь поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в своих руках. Если же будешь иметь людей умнее тебя, то волей-неволей будешь послушен им.
   Иван осторожно взял сухую старческую руку, слабо перебиравшую одеяло, и поднес у губам:
   – Благодарю тебя. Сам отец, если бы он был жив, не сказал бы лучше и не дал бы мне такого разумного совета!
   Вассиан удовлетворенно закрыл глаза. Еще мгновение Иван растроганно всматривался в источенные временем черты, а потом тихо вышел.
   Все правильно, он так и думал. Пора перестать числить себя мальцом неразумным при старших умных братьях! Права, ах, права была Анастасия. Верно написал Сильвестр в своей, столь ненавидимой Анастасией, книжище по имени «Домострой»: «Если Бог дарует жену добрую, получше то камня драгоценного!»
   Шаги гулко отдавались по тихим монастырским переходам, и Иван удивлялся: он не чуял ног, казалось, не идет, а летит! Напутствие Вассиана окрылило его, наполнило новыми силами. В состоянии этого полета он пребывал все время паломничества, и Анастасия не уставала благодарить Бога за то, что настояла на своем, не дала злосоветникам возобладать над душой ее ненаглядного супруга.
   От Песношской обители царская семья рекой Яхромой спустилась в Дубну, Дубной – в Волгу, по Волге – до Шексны, посетив по пути Калязинский монастырь, Углич, Покровский женский монастырь. Шексной поднялись до Кириллова монастыря и долго молились на месте свершения государева обета. Дрожа над сыном, царица осталась в обители, поэтому Иван Васильевич один отправился в Ферапонтов монастырь, затем вернулся в Кирилловскую обитель за семьей. Дальше путь их должен был лежать по Шексне к Волге, оттуда в Романов и Ярославль, а там, уже сухим путем, в Москву.
   Иван Васильевич и Анастасия вздохнули с облегчением, когда покинули стены Кириллово-Белозерской обители. Цель обета достигнута, а все целы и невредимы! Теперь можно отправляться домой. Теперь пророчество зловредного Максима Грека не страшно!
   Анастасия не признавалась мужу, в каком страхе пребывала все это время. Мучили ее сны – такие странные и страшные, что не раз готова была она сдаться, пасть на колени перед царем и просить позволения вернуться в Москву с полпути. Главное дело, ничего из тех снов она не помнила: только давил на грудь неизбывный ужас. Лишь раз запомнилось отчетливо, что снилось: она идет с сыном купаться по золотому песчаному бережку. Никогда в жизни не приходилось ей видеть такой красоты, как в этом сне: широкое приволье сизой от ветра реки, по которой бегут белые барашки, широкое приволье береговой излучины, окаймленной вдали нежно зеленеющим березняком. И над всем этим – огромное, просторное небо, пронизанное, словно серебряной нитью, жаворонковой трелью. Снилось ей далее, что входит она с сыном в реку и осторожно плещет на него водичкой, но Митя тянется, тянется к игривой волне и вдруг – ах! – выскальзывает из рук Анастасии и падает. Но тотчас высовывается из воды, смотрит на перепуганную Анастасию, на порхающих в вышине птиц и смеется, и говорит, хотя наяву он еще говорить и не начинал:
   – Не плачь, матушка. Здесь так хорошо! Я вместе с рыбками поплаваю, а потом полетаю с птичками. Не плачь!
   Анастасия в ту ночь вскинулась вся в поту и полетела к колыбели, над которой клевала носом незаменимая Настя-Фатима. Девушка безотчетно заслонила колыбельку, словно защищая спящего ребенка, но, узнав царицу, смущенно засмеялась. И у Анастасии при виде ее приветливых синих глаз отлегло от сердца. В самом деле, может, этот сон вовсе не плох, а хорош?
   После этого сны о Мите Анастасию больше не мучили. Зато виделся ей муж – отчего-то окровавленный весь, мрачный, одиноко стоящий на каком-то высоком, открытом всем ветрам юру. И не с кем было поговорить об этих страшных видениях, не у кого было совета спросить! Все, что она могла, это пристально смотреть по пути на все крутояры и не велеть мужу даже близко подходить к самомалейшему обрыву или откосу. Он смеялся, злился, ворчал, но слушался, потому что и сам был неспокоен. Но вот все наконец-то закончилось! Они возвращались домой.
 
   … Судно царское шло по Шексне, приближаясь к Волге. По течению двигаться было легко, и расшива летела, как стрела. День выдался прозрачный и солнечный, как в раю. Звенели в вышине птицы. Митя играл на руках у Насти, тянулся к облачкам, повисшим в небе и причудливо менявшим под ветром свои очертания. Потом пенные гребешки привлекли его, и Фатима подошла ближе к борту расшивы.
   – Ах, красота… какая красота! – вздохнул Иван Васильевич, умиленно оглядываясь и подталкивая жену, у которой от яркого солнечного света слипались глаза. – Ну ты посмотри, ну посмотри же!
   Анастасия огляделась. И впрямь чудо как хорошо кругом. Широкое приволье сизой от ветра реки, по которой бегут белые барашки, широкое приволье береговой излучины, окаймленной вдали нежно зеленеющим березняком. И над всем этим – огромное, просторное небо, пронизанное, словно серебряной нитью, жаворонковой трелью!
   Странно: Анастасия наверняка знала, что никогда не была здесь, а все же чудилось, будто все это она уже когда-то видела. Знакомо играют волны, и березки знакомо шелестят.
   Ну конечно, видела! Она видела эту красоту во сне – в том самом сне, где Митя…
   Словно бы чьи-то холодные пальцы стиснули сердце.
   Она обернулась, ища испуганным взором сына. На миг от души отлегло. Да вот же он – играет, гулит на руках у Насти!
   Анастасия с облегчением перевела дух.
   Вдруг Настя покачнулась, поднесла ко лбу руку, словно у нее закружилась голова. Вскрикнула испуганно, наклонилась над бортом – и не успели стоящие невдалеке люди шагу шагнуть, как она перевалилась вниз и канула в воду вместе с царевичем, которого крепко прижимала к себе.
   Оба сразу пошли ко дну и даже не всплыли ни разу.

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

   Владимир Андреевич Старицкий стоял на коленях и, задыхаясь от слез, лобызал руку царя. Он был так ошеломлен, что путался в словах. Что-то надо было сказать, особенное и значительное, могущее позднее быть записано в летопись как первые его слова в роли признанного государя… ну, почти признанного, но сейчас это неважно, – а у него язык прилип к гортани. Штука в том, что они с матушкой не успели подготовиться к известию, речей сложить загодя не успели, вот он сейчас и бекает да мекает, словно неразумный князь Юрий Васильевич, который сидит в углу палаты и позевывает, не понимая значения события, которое свершается на его глазах.
   Вот прозорливица матушка! Говорила же, что царь еще раскается в немилости, которую проявлял к своей тетке и двоюродному брату после той пакостной истории с присягой царевичу Дмитрию, – так оно и вышло. Раскаялся! А царевича и вовсе второй уже год на свете нет…
   Княгиня Ефросинья, растерянная не меньше сына внезапно обрушенной на их головы царской щедростью, быстрее его пришла в себя и смогла связать слова.
   – Бог да благословит тебя, царь и великий государь Иван Васильевич! – воскликнула она звучным, торжественным голосом, в котором, однако, звенело необходимое количество слез. – Бог да продлит твои дни! Мы с сыном твои верные слуги, всякая твоя воля для нас закон, однако не прими за непослушанье, коли признаемся мы, что, услыхав о сей великой чести, коей ты нас облек, мы льем горькие слезы и посыпаем главу пеплом!
   Иван Васильевич круто вздернул левую бровь, что всегда служило у него признаком величайшего удивления и даже замешательства. Тетушка слова в простоте не скажет. Умение княгини Старицкой нанизывать словеса превосходило умение иных рукодельниц низать разноцветные бусины! Эк завернула, эк вывернула! Отказываются они с сыном от царевой милости, что ли? Не по чину честь?
   Царь покосился на Алексея Федоровича Адашева, который, как всегда, стоял у его правой руки, и увидел, что тот прячет в аккуратных усах усмешку.
   Похоже, Ефросинья Алексеевна уразумела, что заехала куда-то не туда, и решила поправить дело.
   – Потому нас не радует сия честь, что возвышение наше будет связано с кончиной твоей, государь, – произнесла она с такой глубокой печалью, что Иван Васильевич ощутил себя уже не просто лежащим в гробу, но и довольно глубоко закопанным. – Живи и здравствуй на множество лет, а мы, твои верные слуги, будем всякой воле твоей повиноваться!
   Она поползла на коленках приложиться к государевой ручке, однако Иван Васильевич сошел с трона и сам поднял тетушку, облобызавшись с нею троекратно. В этой дополнительной щедрости была не столько родственная любовь, сколько облегчение от того, что он наконец проник в смысл сих цветистых речевых фиоритур, и желание прекратить новое извержение словес.
   – Аминь, – только и сказал он тетушке, однако князя Владимира подымать не стал и позволил ему прижаться губами к своим перстням, в знак полной покорности воле государевой.
   Адашев значительно переглянулся с Сильвестром. Сегодня был день не только торжества Старицких, но и их тайного торжества. Государь, утешенный рождением нового сына, царевича Ивана, составил и новое духовное завещание, в котором оказал величайшее доверие своему двоюродному брату Владимиру Андреевичу, князю старицкому и верейскому, объявив его, на случай своей преждевременной смерти, не только опекуном нового царя, не только государственным правителем, но и наследником трона, если царевич Иван скончается в малолетстве.