Страница:
Так вот: сегодня лифт шел только наверх. А поскольку жил «кабан» на девятом этаже, он отпускал охрану внизу: чтобы ей не приходилось потом спускаться ножками. «Кабан» ведь был одним из столпов демократии, поэтому обращался с этим самым демосом по-товарищески. Конечно, никогда заранее не знаешь, какая моча ударит в голову очередному «кабану». Дурные предчувствия ведь не только у ликвидаторов бывают. И в случае, если «белые воротнички» в бронежилетах (вид у охранников «кабана» был хлипко-интеллигентный, хотя с профессионализмом здесь все обстояло как надо) решат проводить своего подопечного до квартиры, Самураю предстояло мгновенно переквалифицироваться в лифтеры. Дистанционным пультом он должен был застопорить поднявшийся лифт на одну-две минуты – ровно на столько, сколько времени ему понадобится, чтобы на втором лифте, том самом, который как бы ходил только сверху вниз и в данное время якобы не работал, взмыть наверх и в компании с Македонским встретить «кабана» с охранниками. Этот дополнительный вариант при разработке операции назывался «сыграть в четыре руки», потому что оба ликвидатора виртуозно владели техникой стрельбы и правой, и левой, и с обеих рук.
Если бы спросили Самурая, какой вариант работы, основной или дополнительный, он бы предпочел, тот, пожалуй, затруднился бы с ответом. С одной стороны, хорошо, когда обходится без неожиданностей, даже и предусмотренных. И шуму Македонский наедине с «кабаном» наделал бы меньше, а то и вовсе обошлось бы без шума. С другой стороны, Самурай по необъяснимой причине любил все дела, связанные с лифтами. Будь его воля, он вообще стрелял бы только в лифтах. Наверное, потому, что одна из самых блестящих по дерзости ликвидаций была проведена им как раз с крыши лифта, когда он спокойно расстрелял из автомата всех пассажиров. Но его никто не спрашивал, а потому предстояло действовать по инструкции.
Работали первый вариант: охрана в лифт не пошла. Внизу, в холле, поручкалась с боссом-демократом, мгновенно «сфотографировав» лысого плиточника. Ну что, тут не подкопаешься, кафель в самом деле раскрошился. И пошли себе восвояси, бедолаги, даже не подозревая, что уже через две-три минуты останутся не только без босса, но и без работы, а возможно, и без долгих лет жизни. Кстати, Самурай не удивился бы, узнав, что кто-то из этих «белых воротничков» и сдал своего господина, и именно благодаря его ненавязчивым усилиям охрана нынче не захотела ехать на лифте… Самурай вообще редко теперь удивлялся. Ибо в жизни случается только то, что должно было случиться.
Лифт пошел наверх, Самурай остался один в холле. Он положил мастерок и снял перчатки. Расстегнул комбинезон на груди и, сунув руку за пазуху, задействовал пульт, висящий на тонком шнурке под рубашкой. «Неработающий» лифт тоже рванул вверх.
В подъезде царила благостная тишина, и Самурай прекрасно слышал все, что нужно. Вот первый лифт остановился. Вот раскрылись дверцы. Вот закрылись… но за полмгновения до этого пискнула рация. Значит, акция завершилась.
Самурай услышал, как открылись и закрылись дверцы второго лифта, который тотчас пошел вниз. Остановился… однако оказался пустым.
Самурай прищурился… Но тут же со ступенек легко спорхнула стройненькая блондиночка в темных очках, с длинными распущенными волосами и алыми губками, одетая в красную ветровку, джинсы и кроссовки. Не удостоив скромного плиточника и взглядом, она исчезла в дверях.
Тогда плиточник одним махом выскочил из комбинезона, снял с головы «лысину» и сунул все добро в рюкзачок. Из подъезда вышел симпатичный черноволосый парень в темных очках и роскошном спортивном костюме. Потянулся, глядя на солнышко, – и пустился неторопливой трусцой «от инфаркта», не обращая внимания на легонькую ношу, болтавшуюся за плечами. Парень забежал за угол и тут, видимо, подустал: забрался в неприметный серый «Фольксваген», в котором уже сидел ничем не приметный человек в черной ветровке. Правда, у нее была ярко-красная подкладка, а на губах человека при ближайшем рассмотрении можно было увидеть следы алой губной помады. Может быть, он недавно целовался с той блондинкой, которая так гордо прошла мимо Самурая в подъезде?..
Спортсмен сел за руль. Любитель поцелуев запихал его рюкзачок в свою сумку, и «народный вагон» тронулся с места. Стоило ему свернуть за угол, как он растворился в потоке автомобилей.
Дмитрий. Февраль, 1997
Лёля. Июль, 1999
Если бы спросили Самурая, какой вариант работы, основной или дополнительный, он бы предпочел, тот, пожалуй, затруднился бы с ответом. С одной стороны, хорошо, когда обходится без неожиданностей, даже и предусмотренных. И шуму Македонский наедине с «кабаном» наделал бы меньше, а то и вовсе обошлось бы без шума. С другой стороны, Самурай по необъяснимой причине любил все дела, связанные с лифтами. Будь его воля, он вообще стрелял бы только в лифтах. Наверное, потому, что одна из самых блестящих по дерзости ликвидаций была проведена им как раз с крыши лифта, когда он спокойно расстрелял из автомата всех пассажиров. Но его никто не спрашивал, а потому предстояло действовать по инструкции.
Работали первый вариант: охрана в лифт не пошла. Внизу, в холле, поручкалась с боссом-демократом, мгновенно «сфотографировав» лысого плиточника. Ну что, тут не подкопаешься, кафель в самом деле раскрошился. И пошли себе восвояси, бедолаги, даже не подозревая, что уже через две-три минуты останутся не только без босса, но и без работы, а возможно, и без долгих лет жизни. Кстати, Самурай не удивился бы, узнав, что кто-то из этих «белых воротничков» и сдал своего господина, и именно благодаря его ненавязчивым усилиям охрана нынче не захотела ехать на лифте… Самурай вообще редко теперь удивлялся. Ибо в жизни случается только то, что должно было случиться.
Лифт пошел наверх, Самурай остался один в холле. Он положил мастерок и снял перчатки. Расстегнул комбинезон на груди и, сунув руку за пазуху, задействовал пульт, висящий на тонком шнурке под рубашкой. «Неработающий» лифт тоже рванул вверх.
В подъезде царила благостная тишина, и Самурай прекрасно слышал все, что нужно. Вот первый лифт остановился. Вот раскрылись дверцы. Вот закрылись… но за полмгновения до этого пискнула рация. Значит, акция завершилась.
Самурай услышал, как открылись и закрылись дверцы второго лифта, который тотчас пошел вниз. Остановился… однако оказался пустым.
Самурай прищурился… Но тут же со ступенек легко спорхнула стройненькая блондиночка в темных очках, с длинными распущенными волосами и алыми губками, одетая в красную ветровку, джинсы и кроссовки. Не удостоив скромного плиточника и взглядом, она исчезла в дверях.
Тогда плиточник одним махом выскочил из комбинезона, снял с головы «лысину» и сунул все добро в рюкзачок. Из подъезда вышел симпатичный черноволосый парень в темных очках и роскошном спортивном костюме. Потянулся, глядя на солнышко, – и пустился неторопливой трусцой «от инфаркта», не обращая внимания на легонькую ношу, болтавшуюся за плечами. Парень забежал за угол и тут, видимо, подустал: забрался в неприметный серый «Фольксваген», в котором уже сидел ничем не приметный человек в черной ветровке. Правда, у нее была ярко-красная подкладка, а на губах человека при ближайшем рассмотрении можно было увидеть следы алой губной помады. Может быть, он недавно целовался с той блондинкой, которая так гордо прошла мимо Самурая в подъезде?..
Спортсмен сел за руль. Любитель поцелуев запихал его рюкзачок в свою сумку, и «народный вагон» тронулся с места. Стоило ему свернуть за угол, как он растворился в потоке автомобилей.
Дмитрий. Февраль, 1997
Дмитрий едва успел схватить девушку за плечо и рвануть к себе, не то она сорвалась бы вниз. Мелькнула совершенно неуместная в данной ситуации обида: вроде бы отродясь не отшатывались от него девушки, скорее наоборот – гроздьями вешались, так что стряхивать приходилось. Неужели он так поплохел с годами? Посмотрела бы, между прочим, на себя!
Внимательнее вгляделся в грязно-серое лицо, на котором слезы промыли две бледные дорожки. Волосы тоже забиты пылью и мельчайшими осколками кирпича, ветер сбил их в причудливую массу неопределенного цвета. Одежда… Бог ты мой, как же она замерзла, бедняжка! Хоть и теплый нынче декабрь, но простоять столько времени на сквозном ветру, на высоте, не понимая, жива ты вообще или уже нет… И она еще держится, не вопит, не бьется в истерике, еще способна думать, нравится или не нравится ей то лицо, которое она сейчас видит!
И тут Дмитрий понял: а ведь лица-то его она как раз не видит. Перед ней золотисто-желтая, непроницаемая поверхность, в которой, как в выпуклом зеркале из комнаты смеха, отражается ее собственное измученное лицо. Немудрено испугаться…
Чертов козырек! Дмитрий с силой сдвинул его наверх, сделал самую ослепительную улыбку:
– Ну что, так лучше?
Пойми этих женщин! Она снова отшатнулась, а поскольку цеплялась при этом за Дмитрия, они едва не свалились вместе.
– Поосторожнее попрошу, – сердито сказал Дмитрий. – Еще один такой же ваш порыв, и мы оба – фью! – вниз, со скоростью девять и восемь десятых метра в секунду!
– Откуда вы знаете, с какой скоростью мы будем падать? – недоверчиво спросила она.
– Вернее, с ускорением, – поправился Дмитрий. – С нормальным земным ускорением – джи равно девять и восемь десятых метра в секунду. В школе по физике проходили?
– Ах да, – сказала она как-то не очень уверенно. – Я просто… не ожидала.
Чего, интересно? Что он знает про ускорение? Ладно, Дмитрий не стал вдаваться в подробности, не ко времени, да и глупости вообще. Ясно одно: если ее так шатает из стороны в сторону, и речи быть не может, чтобы она смогла пройти по карнизу сама.
– Вас как зовут?
– Лёля…
– Ляля? – не понял Дмитрий.
– Лёля! Не Ляля, не Люля, а Лёля! – вдруг разъярилась она.
Лёля! Дурацкое имя, кукольное какое-то. Ладно, какая разница?
Дмитрий расстегнул страховку и, быстро опоясав девушку, щелкнул карабином: – Давайте уходить отсюда. Вы, наверное, жутко замерзли.
– Да, – кивнула Лёля. – А как уходить? Куда?
– Вон к той балке, видите? Там «станция», оттуда спокойно спустимся вниз.
– На чем? – спросила она глухо. – На фуникулере? Какая еще станция, что вы мне голову морочите?
– «Станция» – это любое место, где можно закрепить систему КСГ-1, то есть систему Кошевника, предназначенную для спасения с высоты, – спокойно пояснил Дмитрий, всматриваясь в темно-серые, почти сплошь залитые зрачком, но все равно как бы незрячие от страха и усталости глаза.
Странно, откуда взялось ощущение, будто он уже где-то видел эту самую Лёлю? Или просто прав Разумихин, говоривший, что человек, которого ты спасаешь, на какое-то время становится для тебя ближе и роднее всех в мире, в нем словно бы смыкается и его, и твоя жизнь, в эти минуты он как бы часть тебя самого? И что же это Разумихин все прав да прав! Вот ведь уверял, будто на людей успокаивающе действует подробное разъяснение всех твоих планов и обстоятельное описание снаряжения, – и в самом деле: зрачки уменьшились, в глазах появилось осмысленное выражение.
– Вон там спасательные тросы и есть такая сидушка, – продолжал Дмитрий, умалчивая о том, что сидушка представляет собой брезентовый треугольник, больше всего напоминающий подгузник какого-то гигантского младенца, и называется «косынка». – Поедете с удобствами. И хоть это мало напоминает фуникулер, но здорово похоже на подвесную канатную дорогу. Например, как в Бакуриани. Вы бывали в Бакуриани? Для горнолыжников рай земной. То есть был рай в прежние времена, а как теперь, не знаю. Вот что, слушайте, Лёля: сейчас мы с вами в три шага перейдем этот карниз, а со «станции» спуститься уже нет проблем. И вы не бойтесь, я вас страховкой обвязал, теперь при всем желании не разобьетесь!
– Да вы что? – крикнула девушка, и глаза ее опять стали безумными. – Я боюсь высоты, я больше всего на свете боюсь высоты, я не смогу, тут и курица не пройдет!
Дмитрий вздохнул. Ну, началось!
– Курица, может, и не пройдет, – кивнул так покладисто, как только мог. – Нет у нее такой жизненной задачи! А у нас есть. Я же прошел – и вы пройдете.
– Я сорвусь, упаду!
– Ну и что? А веревка страховочная? Самое страшное, что с вами произойдет, – повиснете вон под той балкой и будете дожидаться, пока я вас не втяну наверх.
– Ладно, я буду болтаться, а вы? – спросила настырная девица. – С вами что будет, если вы сорветесь?
Это было так смешно, что Дмитрию даже расхотелось снова обижаться:
– Шутите, девушка? Я все-таки альпинист, хоть и бывший.
– Нет, а все-таки? – не унималась она. – Я, если что, буду болтаться под балкой, а вы со скоростью девять и восемь десятых…
– С ускорением, – машинально поправил Дмитрий.
– Да какая разница? – жалко усмехнулась она. – Нет, я так не хочу. Это же ваша страховка, вы ее с себя сняли. Я с места не тронусь, пока вы тоже чем-нибудь не обвяжетесь!
– Теряем время, – сердито сказал Дмитрий. – Вместо того чтобы с вами лясы точить, я должен искать живых людей. Пошли по-быстрому. Я впереди, вы за мной.
Он и моргнуть не успел, а Лёля мгновенно расстегнула карабин, сдернула с себя страховку и подала ему. – Идите. Спускайтесь, ищите. Правда, что я вам тут зубы заговариваю? Идите, идите! Я с вами побыла – и немножко полегче стало. Теперь я как бы не одна останусь. Вы работайте, а за мной пусть пришлют вертолет. Ну что вы на меня смотрите, как на дуру? Я видела в кино, как людей снимали с верхнего этажа какого-то небоскреба на вертолете. Кстати, может, и там, наверху, еще кто-то спасся. Их бы тоже заодно вертолет подобрал. Нет, ну что вы так смотрите?!
Дмитрий смущенно моргнул. Почему не оставляет ощущение, будто он уже видел эти глаза?
– С небоскреба, говорите? – переспросил задумчиво. – Нет, боюсь, тех, кто мог остаться на верхних этажах, тоже придется снимать мне или другим ребятам. Вертолет, конечно, штука хорошая, но не для здесь. Высота не очень большая, так что представляете, какую пылищу он винтом поднимет? До небес! Жди потом, пока снова уляжется. Этак мы весь фронт работ потеряем. Кроме того, не поручусь, что вся эта конструкция не развалится от вибрации. Тогда и вы, и те, кто может быть сверху, погибнете наверняка. Я уж не говорю, что все это рухнет на еще не разобранный завал, и тогда у тех, кого сейчас пытаются откопать, вообще не останется ни единого шанса. Это понятно?
Лёля кивнула.
– Пойдем по карнизу?
Вздрогнула, вскинула беспомощные глаза:
– Только вы привяжитесь тоже. Вместе со мною, тут ведь хватит веревки!
Дмитрий на миг зажмурился. Интересно, замужем она или нет? Если нет еще – вот достанется кому-то счастье, будет непрестанно с мужиком пререкаться, слово за слово цеплять. А ведь корабль должен вести капитан!
– Поясняю, – сказал как мог спокойнее. – Карниз хоть и довольно надежен, а все-таки это не улица Большая Покровская. Я по нему пройду спокойно, однако, если вы оступитесь, мы сорвемся и повиснем оба. Не уверен, что мои восемьдесят кэгэ и ваши… сколько? Семьдесят два, три?
– Шестьдесят семь! – выдохнула она зло. – А рост, если вас это интересует, сто семьдесят три! Объем…
– Не уверен, значит, что мои восемьдесят и ваши шестьдесят семь веревка выдержит, – перебил Дмитрий, хотя с неохотой: во-первых, веревка рассчитана на гораздо больший груз, во-вторых, предмет разговора стал очень интересным. Но хватит тратить время на болтовню! – А если даже и так, кто нас обоих потом спасать будет? Придется отвлекаться кому-то из ребят снизу, а у них и без нас забот хватает. Доступно?
– Доступно, – опустила голову девушка. – Знаете, у меня такое ощущение, что вам жутко противно спасать меня – именно меня! Но сейчас-то вы видите, что я совершенно ни в чем не виновата, не то что в прошлый раз. Я честно не хотела идти к Свете, меня мама заставила… О господи! – Из ее глаз вдруг хлынули слезы: – А где же Света, что с ней?
Дмитрий покрепче сцепил зубы. Юра Разумихин говорил, что спасателю довольно часто приходится становиться психотерапевтом. Но что приходится чувствовать себя санитаром в отделении для буйных, речи не шло… Какой прошлый раз? Почему противно? Она заговаривается, эта Лёля?
Странно, однако, но у Дмитрия почему-то отлегло от сердца, когда он понял: девушка в этот злополучный дом попала случайно, квартира, от которой остался только порог ванной комнаты с осколками кафеля, не ее квартира, и там, под завалами, не погребена ее семья, может быть, муж… Ей и так сегодня досталось, бедняжке, чтобы оплакивать еще какую-то потерю. Хотя эта Света… Ну, кем бы Света ни была, ей Дмитрий уже вряд ли может помочь. А вот этой несчастной плачущей девочке, которая еще и пытается заботиться о ком-то, кроме себя, – может.
Опять обнял ее, не намереваясь отпускать, даже если начнет вырываться.
– Подожди плакать, ладно? – шепнул, утыкаясь в холодные, пахнущие пылью и ветром, сбившиеся пряди. – Потом, когда спустимся, будешь плакать сколько хочешь. Я сам готов тебе слезы утирать хоть всю оставшуюся жизнь. Но сейчас надо идти на «станцию». Ты воспаление легких скоро схватишь, и вообще силы кончатся, а у меня еще работы выше крыши.
Да… непорядки у Димы Майорова сегодня с русским языком. То стращал девушку, что доберется до нее, теперь вот… Чего в этом доме уже нет – так это крыши. Ветром он крыт, вот что!
– А ты на меня уже не сердишься? – прошептала Лёля, прижимаясь так, словно он был вовсе не чужим человеком, а родным братом по меньшей мере. Впрочем, Разумихин предупреждал, что для спасаемого спасатель тоже становится самым близким человеком, в нем воплощается весь мир… на какое-то время, конечно!
– Да ну, глупости, на что сердиться? – сказал Дмитрий, опять переставая хоть что-то понимать. – Со всяким может случиться.
– А ты долго тогда злился? – выдохнула Лёля ему в шею, и Дмитрий почему-то перестал чувствовать себя братом. То есть в общечеловеческом смысле – это пожалуйста, сколько угодно. Но братом конкретно вот этой девушки… Нет уж!
– Сразу перестал, – пробормотал, уже совершенно не соображая, что говорит.
– Ну хорошо. – Она со вздохом отстранилась. – Потом я у тебя еще раз попрошу прощения как следует. Ладно, я согласна идти.
Дмитрий едва не спросил – куда, поймал слово на самом кончике языка. Вот был бы прикол!
Он шел первым, велев Лёле держаться за его пояс. Риск налицо, конечно: вздрогнет, дернется – и запросто сорвет его с карниза. Но… опять же премудрый Разумихин уверял, что спасаемому легче, когда есть тактильный контакт со спасателем. Насчет обратной связи Разумихин умалчивал, однако Дмитрий подумал, что наконец-то он и сам может кое-чему научить своего многоопытного наставника. Обратная связь имела значение, и очень даже немалое!
Был острый момент, когда под Лёлиной ногой вдруг обломился осколок кирпича… К счастью, Дмитрий в это время уже стоял на балке и смог не только сохранить равновесие, но и выдернуть Лёлю с карниза прежде, чем она успела испугаться.
Сразу же велел ей сесть верхом на балку и держаться покрепче. Облегчение – это самое страшное. Рано им еще расслабляться!
– Это сидушка? – спросила Лёля, увидев «косынку», но больше ничего не говорила, только покраснела, когда Дмитрий пропустил один конец «косынки» ей под попу и запеленал, защелкнув на поясе карабин.
Дмитрий сделал отмашку Разумихину, который уже стоял наготове. Тот сразу понял и отошел чуть ли не на всю длину троса, увеличивая угол спуска и делая трассу как можно более пологой. Есть разница – падать отвесно вниз, пусть и по спасательному тросу, или спокойно съезжать по наклонной!
– А ты? – вцепилась вдруг в Дмитрия Лёля, когда он уже почти сказал: «Ну, с богом!» – Ты не спустишься?
Он нерешительно задрал голову, вглядываясь в верхние перекрытия. Вообще-то, наоборот, намеревался подняться… Хотя мало вероятности, чтобы кому-то еще так фантастически повезло, как Лёле. Наверняка людей с верхних этажей смело ударной волной… И Разумихин, словно угадав его намерение, машет снизу: спускайся, мол!
Вот поднес к лицу телефон.
– Слышь, Дима? Все в порядке? – забормотала в ухе «улитка». – Что, трудный случай? Не хотел тебя раньше отвлекать. Спускайся, нет там никого, наверху. Напротив как раз дом строят, крановщик по нашей просьбе проверил. Пусто. Как понял, прием?
– Понял, спускаюсь, – громко сказал Дмитрий, наклоняя голову, хотя ларингофон и так был под подбородком. – У меня порядок. Ловите нас там.
Разумихин опять махнул.
– Вот видишь, команда спускаться, – улыбнулся Дмитрий. – Сейчас тебя отправлю, а потом и…
– Можно как-нибудь вместе? – умоляюще шепнула Лёля. – Чтобы я за тебя держалась. А то у меня вдруг голова закружилась…
Даже под слоем пыли было видно, что ее лицо еще больше побледнело, глаза ввалились. И губы побелели. Для нее всего этого слишком много, чересчур!
– Вместе так вместе, – согласился Дмитрий. – Даже лучше, потому что у меня есть стопер, а у тебя его нет. – Он пощелкал рычагом фиксатора. – Например, тебе станет страшно на скорости, я р-раз! – и остановлюсь. Повисим немножко и дальше поедем.
Она вдруг закрыла глаза. Дмитрий окликнул, но Лёля не отвечала.
Ладно, хватит трепаться. Поехали!
На всякий случай Дмитрий надел на нее свою каску: мало ли что! Голова сразу озябла. А как же должна была замерзнуть она?!
Стопером воспользоваться не пришлось – Лёля не изъявляла желания приостановиться и «повисеть». По сути, можно было обойтись также и без «косынки» – Дмитрий держал девушку на руках. Кажется, она была в обмороке. А может, совершенно обессилела.
Внизу их принял Разумихин, сразу подбежали врач и санитары с носилками: «Скорая» первой прорвалась во двор между грудами аккуратно разрезанного железа. И пожарные, и спасатели вовсю работали бензорезами, кромсая гаражи.
Когда Лёлю положили на носилки, она вдруг открыла глаза.
– Дима, ты где? – позвала, слепо шаря вокруг руками.
Он подошел, изо всех сил пытаясь вспомнить, когда же успел назвать ей свое имя. Точно ведь не называл!
Она приподнялась, цепляясь за его плечи.
– Лежи, лежи!
– Ничего. Ты возьми свою каску, а то простудишься. Я уже ничего. Ты не знаешь, тут можно откуда-нибудь позвонить? Вдруг мама как-нибудь узнает про взрыв – она ведь с ума сойдет. И надо Светиному мужу сообщить, у них же здесь только мастерская, а живут они…
Она вдруг осеклась, уставилась расширенными глазами куда-то за спину Дмитрия. Он обернулся и досадливо качнул головой. Ч-черт, это она увидела, как укладывают в трупный мешок искореженное, изломанное тело женщины в брюках и обрывках того, что раньше было длинным толстым свитером. До чего же неудачно!
Книга с салфеточками и кружавчиками, до сих пор сиротливо валявшаяся на газоне, вдруг под порывом ветра встала дыбом, перевернулась и смешно полетела прочь, весело перебирая страницами…
– Света. Это тетя Света! – пробормотала Лёля – и безжизненно рухнула навзничь.
Разумихин выругался сквозь зубы:
– Долбаки, нельзя ей было это видеть, всех ваших матерей в бога и в душу!
Дмитрий глянул изумленно: слышать такое от своего учителя и друга ему еще не приходилось. И вдруг – словно в лицо его ударили! – понял, почему Лёля знала, как его зовут, вспомнил, где и когда видел ее… И теперь он мог спокойнее смотреть, как носилки ставят внутрь «Скорой», как та выруливает со двора, а на ее место въезжает другая машина.
Ничего. Теперь-то он ее найдет!
Внимательнее вгляделся в грязно-серое лицо, на котором слезы промыли две бледные дорожки. Волосы тоже забиты пылью и мельчайшими осколками кирпича, ветер сбил их в причудливую массу неопределенного цвета. Одежда… Бог ты мой, как же она замерзла, бедняжка! Хоть и теплый нынче декабрь, но простоять столько времени на сквозном ветру, на высоте, не понимая, жива ты вообще или уже нет… И она еще держится, не вопит, не бьется в истерике, еще способна думать, нравится или не нравится ей то лицо, которое она сейчас видит!
И тут Дмитрий понял: а ведь лица-то его она как раз не видит. Перед ней золотисто-желтая, непроницаемая поверхность, в которой, как в выпуклом зеркале из комнаты смеха, отражается ее собственное измученное лицо. Немудрено испугаться…
Чертов козырек! Дмитрий с силой сдвинул его наверх, сделал самую ослепительную улыбку:
– Ну что, так лучше?
Пойми этих женщин! Она снова отшатнулась, а поскольку цеплялась при этом за Дмитрия, они едва не свалились вместе.
– Поосторожнее попрошу, – сердито сказал Дмитрий. – Еще один такой же ваш порыв, и мы оба – фью! – вниз, со скоростью девять и восемь десятых метра в секунду!
– Откуда вы знаете, с какой скоростью мы будем падать? – недоверчиво спросила она.
– Вернее, с ускорением, – поправился Дмитрий. – С нормальным земным ускорением – джи равно девять и восемь десятых метра в секунду. В школе по физике проходили?
– Ах да, – сказала она как-то не очень уверенно. – Я просто… не ожидала.
Чего, интересно? Что он знает про ускорение? Ладно, Дмитрий не стал вдаваться в подробности, не ко времени, да и глупости вообще. Ясно одно: если ее так шатает из стороны в сторону, и речи быть не может, чтобы она смогла пройти по карнизу сама.
– Вас как зовут?
– Лёля…
– Ляля? – не понял Дмитрий.
– Лёля! Не Ляля, не Люля, а Лёля! – вдруг разъярилась она.
Лёля! Дурацкое имя, кукольное какое-то. Ладно, какая разница?
Дмитрий расстегнул страховку и, быстро опоясав девушку, щелкнул карабином: – Давайте уходить отсюда. Вы, наверное, жутко замерзли.
– Да, – кивнула Лёля. – А как уходить? Куда?
– Вон к той балке, видите? Там «станция», оттуда спокойно спустимся вниз.
– На чем? – спросила она глухо. – На фуникулере? Какая еще станция, что вы мне голову морочите?
– «Станция» – это любое место, где можно закрепить систему КСГ-1, то есть систему Кошевника, предназначенную для спасения с высоты, – спокойно пояснил Дмитрий, всматриваясь в темно-серые, почти сплошь залитые зрачком, но все равно как бы незрячие от страха и усталости глаза.
Странно, откуда взялось ощущение, будто он уже где-то видел эту самую Лёлю? Или просто прав Разумихин, говоривший, что человек, которого ты спасаешь, на какое-то время становится для тебя ближе и роднее всех в мире, в нем словно бы смыкается и его, и твоя жизнь, в эти минуты он как бы часть тебя самого? И что же это Разумихин все прав да прав! Вот ведь уверял, будто на людей успокаивающе действует подробное разъяснение всех твоих планов и обстоятельное описание снаряжения, – и в самом деле: зрачки уменьшились, в глазах появилось осмысленное выражение.
– Вон там спасательные тросы и есть такая сидушка, – продолжал Дмитрий, умалчивая о том, что сидушка представляет собой брезентовый треугольник, больше всего напоминающий подгузник какого-то гигантского младенца, и называется «косынка». – Поедете с удобствами. И хоть это мало напоминает фуникулер, но здорово похоже на подвесную канатную дорогу. Например, как в Бакуриани. Вы бывали в Бакуриани? Для горнолыжников рай земной. То есть был рай в прежние времена, а как теперь, не знаю. Вот что, слушайте, Лёля: сейчас мы с вами в три шага перейдем этот карниз, а со «станции» спуститься уже нет проблем. И вы не бойтесь, я вас страховкой обвязал, теперь при всем желании не разобьетесь!
– Да вы что? – крикнула девушка, и глаза ее опять стали безумными. – Я боюсь высоты, я больше всего на свете боюсь высоты, я не смогу, тут и курица не пройдет!
Дмитрий вздохнул. Ну, началось!
– Курица, может, и не пройдет, – кивнул так покладисто, как только мог. – Нет у нее такой жизненной задачи! А у нас есть. Я же прошел – и вы пройдете.
– Я сорвусь, упаду!
– Ну и что? А веревка страховочная? Самое страшное, что с вами произойдет, – повиснете вон под той балкой и будете дожидаться, пока я вас не втяну наверх.
– Ладно, я буду болтаться, а вы? – спросила настырная девица. – С вами что будет, если вы сорветесь?
Это было так смешно, что Дмитрию даже расхотелось снова обижаться:
– Шутите, девушка? Я все-таки альпинист, хоть и бывший.
– Нет, а все-таки? – не унималась она. – Я, если что, буду болтаться под балкой, а вы со скоростью девять и восемь десятых…
– С ускорением, – машинально поправил Дмитрий.
– Да какая разница? – жалко усмехнулась она. – Нет, я так не хочу. Это же ваша страховка, вы ее с себя сняли. Я с места не тронусь, пока вы тоже чем-нибудь не обвяжетесь!
– Теряем время, – сердито сказал Дмитрий. – Вместо того чтобы с вами лясы точить, я должен искать живых людей. Пошли по-быстрому. Я впереди, вы за мной.
Он и моргнуть не успел, а Лёля мгновенно расстегнула карабин, сдернула с себя страховку и подала ему. – Идите. Спускайтесь, ищите. Правда, что я вам тут зубы заговариваю? Идите, идите! Я с вами побыла – и немножко полегче стало. Теперь я как бы не одна останусь. Вы работайте, а за мной пусть пришлют вертолет. Ну что вы на меня смотрите, как на дуру? Я видела в кино, как людей снимали с верхнего этажа какого-то небоскреба на вертолете. Кстати, может, и там, наверху, еще кто-то спасся. Их бы тоже заодно вертолет подобрал. Нет, ну что вы так смотрите?!
Дмитрий смущенно моргнул. Почему не оставляет ощущение, будто он уже видел эти глаза?
– С небоскреба, говорите? – переспросил задумчиво. – Нет, боюсь, тех, кто мог остаться на верхних этажах, тоже придется снимать мне или другим ребятам. Вертолет, конечно, штука хорошая, но не для здесь. Высота не очень большая, так что представляете, какую пылищу он винтом поднимет? До небес! Жди потом, пока снова уляжется. Этак мы весь фронт работ потеряем. Кроме того, не поручусь, что вся эта конструкция не развалится от вибрации. Тогда и вы, и те, кто может быть сверху, погибнете наверняка. Я уж не говорю, что все это рухнет на еще не разобранный завал, и тогда у тех, кого сейчас пытаются откопать, вообще не останется ни единого шанса. Это понятно?
Лёля кивнула.
– Пойдем по карнизу?
Вздрогнула, вскинула беспомощные глаза:
– Только вы привяжитесь тоже. Вместе со мною, тут ведь хватит веревки!
Дмитрий на миг зажмурился. Интересно, замужем она или нет? Если нет еще – вот достанется кому-то счастье, будет непрестанно с мужиком пререкаться, слово за слово цеплять. А ведь корабль должен вести капитан!
– Поясняю, – сказал как мог спокойнее. – Карниз хоть и довольно надежен, а все-таки это не улица Большая Покровская. Я по нему пройду спокойно, однако, если вы оступитесь, мы сорвемся и повиснем оба. Не уверен, что мои восемьдесят кэгэ и ваши… сколько? Семьдесят два, три?
– Шестьдесят семь! – выдохнула она зло. – А рост, если вас это интересует, сто семьдесят три! Объем…
– Не уверен, значит, что мои восемьдесят и ваши шестьдесят семь веревка выдержит, – перебил Дмитрий, хотя с неохотой: во-первых, веревка рассчитана на гораздо больший груз, во-вторых, предмет разговора стал очень интересным. Но хватит тратить время на болтовню! – А если даже и так, кто нас обоих потом спасать будет? Придется отвлекаться кому-то из ребят снизу, а у них и без нас забот хватает. Доступно?
– Доступно, – опустила голову девушка. – Знаете, у меня такое ощущение, что вам жутко противно спасать меня – именно меня! Но сейчас-то вы видите, что я совершенно ни в чем не виновата, не то что в прошлый раз. Я честно не хотела идти к Свете, меня мама заставила… О господи! – Из ее глаз вдруг хлынули слезы: – А где же Света, что с ней?
Дмитрий покрепче сцепил зубы. Юра Разумихин говорил, что спасателю довольно часто приходится становиться психотерапевтом. Но что приходится чувствовать себя санитаром в отделении для буйных, речи не шло… Какой прошлый раз? Почему противно? Она заговаривается, эта Лёля?
Странно, однако, но у Дмитрия почему-то отлегло от сердца, когда он понял: девушка в этот злополучный дом попала случайно, квартира, от которой остался только порог ванной комнаты с осколками кафеля, не ее квартира, и там, под завалами, не погребена ее семья, может быть, муж… Ей и так сегодня досталось, бедняжке, чтобы оплакивать еще какую-то потерю. Хотя эта Света… Ну, кем бы Света ни была, ей Дмитрий уже вряд ли может помочь. А вот этой несчастной плачущей девочке, которая еще и пытается заботиться о ком-то, кроме себя, – может.
Опять обнял ее, не намереваясь отпускать, даже если начнет вырываться.
– Подожди плакать, ладно? – шепнул, утыкаясь в холодные, пахнущие пылью и ветром, сбившиеся пряди. – Потом, когда спустимся, будешь плакать сколько хочешь. Я сам готов тебе слезы утирать хоть всю оставшуюся жизнь. Но сейчас надо идти на «станцию». Ты воспаление легких скоро схватишь, и вообще силы кончатся, а у меня еще работы выше крыши.
Да… непорядки у Димы Майорова сегодня с русским языком. То стращал девушку, что доберется до нее, теперь вот… Чего в этом доме уже нет – так это крыши. Ветром он крыт, вот что!
– А ты на меня уже не сердишься? – прошептала Лёля, прижимаясь так, словно он был вовсе не чужим человеком, а родным братом по меньшей мере. Впрочем, Разумихин предупреждал, что для спасаемого спасатель тоже становится самым близким человеком, в нем воплощается весь мир… на какое-то время, конечно!
– Да ну, глупости, на что сердиться? – сказал Дмитрий, опять переставая хоть что-то понимать. – Со всяким может случиться.
– А ты долго тогда злился? – выдохнула Лёля ему в шею, и Дмитрий почему-то перестал чувствовать себя братом. То есть в общечеловеческом смысле – это пожалуйста, сколько угодно. Но братом конкретно вот этой девушки… Нет уж!
– Сразу перестал, – пробормотал, уже совершенно не соображая, что говорит.
– Ну хорошо. – Она со вздохом отстранилась. – Потом я у тебя еще раз попрошу прощения как следует. Ладно, я согласна идти.
Дмитрий едва не спросил – куда, поймал слово на самом кончике языка. Вот был бы прикол!
Он шел первым, велев Лёле держаться за его пояс. Риск налицо, конечно: вздрогнет, дернется – и запросто сорвет его с карниза. Но… опять же премудрый Разумихин уверял, что спасаемому легче, когда есть тактильный контакт со спасателем. Насчет обратной связи Разумихин умалчивал, однако Дмитрий подумал, что наконец-то он и сам может кое-чему научить своего многоопытного наставника. Обратная связь имела значение, и очень даже немалое!
Был острый момент, когда под Лёлиной ногой вдруг обломился осколок кирпича… К счастью, Дмитрий в это время уже стоял на балке и смог не только сохранить равновесие, но и выдернуть Лёлю с карниза прежде, чем она успела испугаться.
Сразу же велел ей сесть верхом на балку и держаться покрепче. Облегчение – это самое страшное. Рано им еще расслабляться!
– Это сидушка? – спросила Лёля, увидев «косынку», но больше ничего не говорила, только покраснела, когда Дмитрий пропустил один конец «косынки» ей под попу и запеленал, защелкнув на поясе карабин.
Дмитрий сделал отмашку Разумихину, который уже стоял наготове. Тот сразу понял и отошел чуть ли не на всю длину троса, увеличивая угол спуска и делая трассу как можно более пологой. Есть разница – падать отвесно вниз, пусть и по спасательному тросу, или спокойно съезжать по наклонной!
– А ты? – вцепилась вдруг в Дмитрия Лёля, когда он уже почти сказал: «Ну, с богом!» – Ты не спустишься?
Он нерешительно задрал голову, вглядываясь в верхние перекрытия. Вообще-то, наоборот, намеревался подняться… Хотя мало вероятности, чтобы кому-то еще так фантастически повезло, как Лёле. Наверняка людей с верхних этажей смело ударной волной… И Разумихин, словно угадав его намерение, машет снизу: спускайся, мол!
Вот поднес к лицу телефон.
– Слышь, Дима? Все в порядке? – забормотала в ухе «улитка». – Что, трудный случай? Не хотел тебя раньше отвлекать. Спускайся, нет там никого, наверху. Напротив как раз дом строят, крановщик по нашей просьбе проверил. Пусто. Как понял, прием?
– Понял, спускаюсь, – громко сказал Дмитрий, наклоняя голову, хотя ларингофон и так был под подбородком. – У меня порядок. Ловите нас там.
Разумихин опять махнул.
– Вот видишь, команда спускаться, – улыбнулся Дмитрий. – Сейчас тебя отправлю, а потом и…
– Можно как-нибудь вместе? – умоляюще шепнула Лёля. – Чтобы я за тебя держалась. А то у меня вдруг голова закружилась…
Даже под слоем пыли было видно, что ее лицо еще больше побледнело, глаза ввалились. И губы побелели. Для нее всего этого слишком много, чересчур!
– Вместе так вместе, – согласился Дмитрий. – Даже лучше, потому что у меня есть стопер, а у тебя его нет. – Он пощелкал рычагом фиксатора. – Например, тебе станет страшно на скорости, я р-раз! – и остановлюсь. Повисим немножко и дальше поедем.
Она вдруг закрыла глаза. Дмитрий окликнул, но Лёля не отвечала.
Ладно, хватит трепаться. Поехали!
На всякий случай Дмитрий надел на нее свою каску: мало ли что! Голова сразу озябла. А как же должна была замерзнуть она?!
Стопером воспользоваться не пришлось – Лёля не изъявляла желания приостановиться и «повисеть». По сути, можно было обойтись также и без «косынки» – Дмитрий держал девушку на руках. Кажется, она была в обмороке. А может, совершенно обессилела.
Внизу их принял Разумихин, сразу подбежали врач и санитары с носилками: «Скорая» первой прорвалась во двор между грудами аккуратно разрезанного железа. И пожарные, и спасатели вовсю работали бензорезами, кромсая гаражи.
Когда Лёлю положили на носилки, она вдруг открыла глаза.
– Дима, ты где? – позвала, слепо шаря вокруг руками.
Он подошел, изо всех сил пытаясь вспомнить, когда же успел назвать ей свое имя. Точно ведь не называл!
Она приподнялась, цепляясь за его плечи.
– Лежи, лежи!
– Ничего. Ты возьми свою каску, а то простудишься. Я уже ничего. Ты не знаешь, тут можно откуда-нибудь позвонить? Вдруг мама как-нибудь узнает про взрыв – она ведь с ума сойдет. И надо Светиному мужу сообщить, у них же здесь только мастерская, а живут они…
Она вдруг осеклась, уставилась расширенными глазами куда-то за спину Дмитрия. Он обернулся и досадливо качнул головой. Ч-черт, это она увидела, как укладывают в трупный мешок искореженное, изломанное тело женщины в брюках и обрывках того, что раньше было длинным толстым свитером. До чего же неудачно!
Книга с салфеточками и кружавчиками, до сих пор сиротливо валявшаяся на газоне, вдруг под порывом ветра встала дыбом, перевернулась и смешно полетела прочь, весело перебирая страницами…
– Света. Это тетя Света! – пробормотала Лёля – и безжизненно рухнула навзничь.
Разумихин выругался сквозь зубы:
– Долбаки, нельзя ей было это видеть, всех ваших матерей в бога и в душу!
Дмитрий глянул изумленно: слышать такое от своего учителя и друга ему еще не приходилось. И вдруг – словно в лицо его ударили! – понял, почему Лёля знала, как его зовут, вспомнил, где и когда видел ее… И теперь он мог спокойнее смотреть, как носилки ставят внутрь «Скорой», как та выруливает со двора, а на ее место въезжает другая машина.
Ничего. Теперь-то он ее найдет!
Лёля. Июль, 1999
Лёля открыла глаза, но тотчас зажмурилась: голова вдруг пошла кругом, все поплыло. Она даже не разглядела толком, что именно – все. Что-то белое, довольно яркое, и еще вроде бы как множество чужих, светящихся глаз, уставившихся на нее с высоты. Понадобилось некоторое время, чтобы мозг соотнес увиденное со знакомыми понятиями и Лёля сообразила, что это вовсе не глаза, а круглые маленькие лампы, какие обычно вмонтированы в подвесные потолки. Теперь это очень модно, в офисах на потолках на каждом шагу увидишь! Если, конечно, кому-то вдруг взбредет в голову шагать по этим самым потолкам.
Слабая улыбка тронула губы, и стало чуть легче, когда Лёля почувствовала, что улыбается. Пациент, стало быть, скорее жив…
И тотчас это слово – пациент – вызвало в сознании такую бурю болезненных ассоциаций, что Лёля с трудом подавила стон. Ну да, ну да, там был точно такой же потолок, и Лёля все пыталась отвернуться от него, потому что и там лампы казались ей глазами: множеством укоризненных глаз… Странно, да? Лампы смотрели с осуждением, а люди, окружавшие Лёлю там, совершенно равнодушно. Нет, конечно, им было не наплевать на пациентку и ее здоровье, но они просто делали свою работу – ежедневную, рутинную, можно сказать, работу. Вдобавок сюда никого насильно не тянули, всякий приходил (вернее, всякая приходила) своей охотой, самостоятельно принимая решение, а те люди всего лишь приводились в исполнение, помогали, служили ей, можно сказать… И все-таки Лёле стало невыносимо тошно при одной только мысли, что она снова там. Неужели все, что она там испытала, пережила, все слезы, которые выплакала в больничную тощую подушку, ей только привиделись? Там, кстати, никто не утешал плачущих. Считалось, что наркоз, отходя, может давать самую причудливую картину: некоторые рыдали, некоторые, наоборот, смеялись, некоторые взахлеб пересказывали свои видения (похоже, то, что им вкалывали, было сильнейшим галлюциногеном, одна женщина, к примеру, успела в Индии побывать и покататься на слоне), ну а такие, как Лёля… Такие идиотки, как Лёля, должны были усвоить простую истину: снявши голову, по волосам не плачут! И вообще, самая лучшая проблема – та, которой нет. Ребенок матери-одиночки, на которую глубоко плевать отцу этого самого ребенка, это о-го-го какая проблема! Для нее, для ее семьи… Для этого самого отца, который, конечно, не откажется платить алименты, но так круто заломит свою светлую, лоснящуюся бровь, что Лёля мгновенно прочтет его мысль: «А кто мне докажет, что ребенок и в самом деле мой?» – и ей больше всего на свете захочется умереть, прямо сейчас, вот сию же минуту, на его глазах. Может быть, ему хоть на одну минуточку станет ее жаль. Но это, между прочим, далеко не факт!
– Эй, барышня, проснемся, проснемся!
Кто-то легонько пошлепал ее по щекам.
– Хватит спать, так и жизнь проспишь. Пора покушать, лекарство принять.
Лекарство! Значит, она и в самом деле еще там!
Лёля распахнула глаза, резко села, но тут же вновь опрокинулась на подушку. Сказать, что голова винтом пошла, значит, ничего не сказать. Ее словно в центрифугу втянуло, болезненные спазмы стиснули желудок, тело покрылось ледяным потом…
Кто-то сильно схватил Лёлю за плечи, приподнял, наклонил вперед – и в ту же минуту ее буквально вывернуло наизнанку: со жгучими, болезненными спазмами в пустом желудке, с горьким вкусом желчи во рту.
На миг разомкнув мокрые от слез ресницы, Лёля увидела стоящий у нее на коленях таз, и стало чуть легче: все-таки ее не на себя выворачивает.
– Козлы гребаные, – тихо сказал кто-то рядом, по-прежнему придерживая ее за плечи, – сколько же раз вы ее кололи?
– Н-ну… раза три, – задумчиво отозвался хрипловатый голос, показавшийся Лёле знакомым натурально до тошноты: ее вывернуло снова.
– Да, у нее на тебя нормальная, здоровая реакция, Асан, – с едва заметной насмешкой произнес первый голос. – И выработались рефлексы на удивление быстро! Не стану спрашивать, как удалось этого добиться: я уже усвоил, что ты меня очень уважаешь, а потому слова в простоте не скажешь. Но про ее глубинные чувства к тебе надо не забыть, глядишь, другой раз и пригодятся. Теперь скажи, на кой хрен понадобилось ее так часто колоть? Я же дал три дозы на крайний случай, на самый крайний! А ты что, тренировался на ней, как уколы делать?
– Между прочим, она в пути дважды приходила в сознание, – напряженным, ломким от обиды голосом произнес Асан. – Я так понимаю, доктор, это и были крайние случаи, разве нет?
– Ну, может быть, может быть, – примирительно пробормотал доктор, осторожно помогая Лёле лечь.
Она откинулась на спину, судорожно всхлипывая, не в силах расслабить тело, сведенное болезненными конвульсиями. Даже лицо, чудилось, застыло, перекошенное гримасой.
– Ладно, что сделано, то сделано. Плохо только, что она долго будет в норму приходить. Хотелось бы закончить все побыстрее. Хозяин просто вне себя от нетерпения.
Слабая улыбка тронула губы, и стало чуть легче, когда Лёля почувствовала, что улыбается. Пациент, стало быть, скорее жив…
И тотчас это слово – пациент – вызвало в сознании такую бурю болезненных ассоциаций, что Лёля с трудом подавила стон. Ну да, ну да, там был точно такой же потолок, и Лёля все пыталась отвернуться от него, потому что и там лампы казались ей глазами: множеством укоризненных глаз… Странно, да? Лампы смотрели с осуждением, а люди, окружавшие Лёлю там, совершенно равнодушно. Нет, конечно, им было не наплевать на пациентку и ее здоровье, но они просто делали свою работу – ежедневную, рутинную, можно сказать, работу. Вдобавок сюда никого насильно не тянули, всякий приходил (вернее, всякая приходила) своей охотой, самостоятельно принимая решение, а те люди всего лишь приводились в исполнение, помогали, служили ей, можно сказать… И все-таки Лёле стало невыносимо тошно при одной только мысли, что она снова там. Неужели все, что она там испытала, пережила, все слезы, которые выплакала в больничную тощую подушку, ей только привиделись? Там, кстати, никто не утешал плачущих. Считалось, что наркоз, отходя, может давать самую причудливую картину: некоторые рыдали, некоторые, наоборот, смеялись, некоторые взахлеб пересказывали свои видения (похоже, то, что им вкалывали, было сильнейшим галлюциногеном, одна женщина, к примеру, успела в Индии побывать и покататься на слоне), ну а такие, как Лёля… Такие идиотки, как Лёля, должны были усвоить простую истину: снявши голову, по волосам не плачут! И вообще, самая лучшая проблема – та, которой нет. Ребенок матери-одиночки, на которую глубоко плевать отцу этого самого ребенка, это о-го-го какая проблема! Для нее, для ее семьи… Для этого самого отца, который, конечно, не откажется платить алименты, но так круто заломит свою светлую, лоснящуюся бровь, что Лёля мгновенно прочтет его мысль: «А кто мне докажет, что ребенок и в самом деле мой?» – и ей больше всего на свете захочется умереть, прямо сейчас, вот сию же минуту, на его глазах. Может быть, ему хоть на одну минуточку станет ее жаль. Но это, между прочим, далеко не факт!
– Эй, барышня, проснемся, проснемся!
Кто-то легонько пошлепал ее по щекам.
– Хватит спать, так и жизнь проспишь. Пора покушать, лекарство принять.
Лекарство! Значит, она и в самом деле еще там!
Лёля распахнула глаза, резко села, но тут же вновь опрокинулась на подушку. Сказать, что голова винтом пошла, значит, ничего не сказать. Ее словно в центрифугу втянуло, болезненные спазмы стиснули желудок, тело покрылось ледяным потом…
Кто-то сильно схватил Лёлю за плечи, приподнял, наклонил вперед – и в ту же минуту ее буквально вывернуло наизнанку: со жгучими, болезненными спазмами в пустом желудке, с горьким вкусом желчи во рту.
На миг разомкнув мокрые от слез ресницы, Лёля увидела стоящий у нее на коленях таз, и стало чуть легче: все-таки ее не на себя выворачивает.
– Козлы гребаные, – тихо сказал кто-то рядом, по-прежнему придерживая ее за плечи, – сколько же раз вы ее кололи?
– Н-ну… раза три, – задумчиво отозвался хрипловатый голос, показавшийся Лёле знакомым натурально до тошноты: ее вывернуло снова.
– Да, у нее на тебя нормальная, здоровая реакция, Асан, – с едва заметной насмешкой произнес первый голос. – И выработались рефлексы на удивление быстро! Не стану спрашивать, как удалось этого добиться: я уже усвоил, что ты меня очень уважаешь, а потому слова в простоте не скажешь. Но про ее глубинные чувства к тебе надо не забыть, глядишь, другой раз и пригодятся. Теперь скажи, на кой хрен понадобилось ее так часто колоть? Я же дал три дозы на крайний случай, на самый крайний! А ты что, тренировался на ней, как уколы делать?
– Между прочим, она в пути дважды приходила в сознание, – напряженным, ломким от обиды голосом произнес Асан. – Я так понимаю, доктор, это и были крайние случаи, разве нет?
– Ну, может быть, может быть, – примирительно пробормотал доктор, осторожно помогая Лёле лечь.
Она откинулась на спину, судорожно всхлипывая, не в силах расслабить тело, сведенное болезненными конвульсиями. Даже лицо, чудилось, застыло, перекошенное гримасой.
– Ладно, что сделано, то сделано. Плохо только, что она долго будет в норму приходить. Хотелось бы закончить все побыстрее. Хозяин просто вне себя от нетерпения.