«Счастливые победители, вы хотите поступить как несчастные побежденные. Столкнувшись с неизбежным роком, вы готовы осудить как изменников людей, которые не в силах были действовать иначе, чем они действовали, будучи не в состоянии из-за бури выполнить приказанное. Не делайте же этого: ведь гораздо справедливее увенчать победителей венками, чем подвергнуть смертной казни, послушавшись дурных людей».
Но, по словам Аристотеля, народ был обманут людьми, которые разожгли его низменные инстинкты. Собрание, возмущенное невыполнением священного долга, приговорило полководцев к смерти, и они были казнены.
Попасть в подземное царство было не так уж просто. Путей туда было несколько — через глубокие пещеры или озера — на территории Греции и Италии. Считалось, что покойник, распрощавшись с землей, не спеша, в полном одеянии, сохраняя достойный вид (душа, оказывается, имела человеческий облик), направляется к подземной реке — границе владений Аида. Но поскольку душа, очутившись в столь непривычной ситуации, может заблудиться и не найти верной дороги, ее сопровождает Гермес, которому даже дано прозвище «Проводник душ». У границы покойник сводит последние счеты со своим прошлым и уплачивает небольшую сумму перевозчику Харону (обычно мертвецам закладывали в рот медную монету), которому даны подземным владыкой два строжайших распоряжения: не перевозить бесплатно и не иметь дела с живыми. Как писал Жуковский:
И, наконец, перед пришельцем раскрывалась бескрайняя равнина, где бродили тени умерших. Сначала греки не делали различий между ними: все они были бесплотными, безголосыми, лишенными всякой физической силы и не способными ни что-либо помнить, ни что-либо переживать. Чтоб не беспокоить себя щемящими воспоминаниями, они пили воду из «реки забвения» Леты — и все как рукой снимало.
Всякий попавший сюда представал перед судейской коллегией, притом сбросив с себя все одежды, чтобы знатное происхождение или богатство не оказало случайного влияния на арбитров. Хотя судей возглавлял критский царь Минос, все же, как видно, даже он, мудрейший из правителей, некогда советовавшийся с Зевсом и получавший от него указания относительно законов, не был застрахован от необъективности.
Позднее в Аиде многое изменилось. Души стали дифференцировать. Основная масса по-прежнему бродила или порхала по лугам и долинам во мраке и тишине, которую нарушали лишь их горестные вздохи. Память к ним возвращалась, и они нередко скорбели о том, как быстро забыли их на земле. Именно этой участи опасался — и не без оснований — поэт Владимир Ленский, писавший перед дуэлью с Онегиным:
Наконец преступникам — святотатцам, злодеям, убийцам — уготован был Тартар, где они испытывали, несмотря на всю свою бесплотность, страшные физические мучения. Кто попадал в эту компанию?
Как правило, те, кто особенно прогневил богов. А чего олимпийцы не могли простить? Прежде всего, дерзости, подрыва их репутации, нарушения установленных ими законов. И не знавшие пощады боги изобретали самые изощренные наказания для нечестивцев. При этом они благополучно обходились без адского огня, на котором в христианском аду поджаривают грешников. Олимпийцы знали цену человеческой стойкости и понимали, что физические страдания не всякого сломят. А вот бессмысленность, бесплодность, своих усилий — этого ни один смертный пережить не может, это поистине невыносимая пытка.
Так были наказаны дочери аргосского царя Даная, убившие своих мужей, силой заставивших их вступить в брак. Они обречены вечно выполнять бессмысленную работу: наполнять водой из подземной реки бочку, у которой нет дна.
Столь же производительным трудом занят и титан Сизиф — хитрейший и лукавейший из смертных. Ему выпало на долю вкатывать на гору тяжелый камень, который, едва достигнув вершины, немедленно скатывался вниз, и приходилось все начинать сначала.
А всему виной то, что ему удалось обмануть проницательных богов. Человечество могло бы ему соорудить памятник и навсегда запомнить его имя. Олимпийцы же рассудили иначе. Разве можно было допустить, чтобы люди ни в чем не уступали бессмертным? Между тем Сизиф именно это и попытался сделать. Он обманул самого бога смерти-Таната. Этого мрачного сына Ночи, обладающего железным сердцем, недолюбливали даже боги. Регулярно совершая рейсы из Аида на землю, он неслышно подлетал к умиравшему и неумолимо исторгал его душу. Ему единственному из богов — не приносили даров, и нечего удивляться, что он был закоренелым мизантропом.
И вот Сизиф перехитрил его и заковал в цепи. Люди перестали умирать. А это значит, что прекратились пышные похоронные обряды, никто не приносил жертв владыкам подземного царства. В общем, нарушился заведенный Зевсом порядок, и кто знает, к чему бы это привело в дальнейшем? Ведь если исчезает страх перед смертью, то люди могут перестать бояться и почитать самих богов? Чем им теперь пригрозишь?
Зевс всполошился. Он вспомнил, что однажды уже нашелся смельчак, поправший установленные им законы. Искуснейший врач Асклепий (римляне называли его Эскулапом) раскрыл тайны болезней и на учился не только исцелять больных, но даже воскрешать мертвых. Учителями его были отец-Аполлон и мудрый кентавр (получеловек-полуконь) Хирон.
Пришлось Зевсу вмешаться и убить Асклепия молнией.
С Сизифом же можно было поступить проще — он был всего-навсего сыном бога ветров, который всегда честно дул туда, куда ему прикажут.
По распоряжению Зевса бог войны Apec освободил Таната из оков, и тот, истосковавшийся по любимой работе, тут же отвел душу Сизифа в царство мертвых.
И все-таки титан сражался до последнего. В конце концов, можно еще проверить справедливость избитой истины, что «двум смертям не бывать»! И он вступил в деловые переговоры с Плутоном.
Мрачный владыка был недоволен: душа грешника налицо, а тело осталось непогребенным, похоронных жертв никто не приносит.
Где же выход? Сизиф предложил самое простое решение: отпустить его на Землю, чтоб он отдал необходимые распоряжения своей супруге. Плутон согласился — и, естественно, был обманут. Пришлось вторично отправлять Таната, который на сей раз оказался на высоте и без помех доставил беспокойную душу Сизифа в Тартар.
В памяти потомков Сизифу не повезло: он воплощал в себе коварство и, даже принося благо людям, действовал, так сказать, незаконными методами — хитростью и обманом. Асклепий же со временем стал почитаться как бог врачевания, ему возводили храмы, приносили жертвы, крупнейшие медики античности считали себя его учениками и продолжателями.
Уже во времена Гомера врачи пользовались всеобщим уважением. В «Илиаде» они умеют не только дезинфицировать и перевязывать раны, прикладывать компрессы, но даже производить операции. Свое отношение к ним поэт выразил довольно категорично:
«Клянусь Аполлоном, Асклепием, Гигиеей и Панацеей исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство:
…Я направлю режим больных к их выгоде, воздерживаясь от причинения им всякого вреда и несправедливости.
Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла.
Честно и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство.
В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного…
Что бы при лечении я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной».
Этот настоящий нравственный кодекс пережил тысячелетия. В 1948 году на собрании Всемирной ассоциации врачей в Женеве была принята так называемая «Женевская клятва», которую врачи произносят перед своими коллегами. В ней те же слова о совести, долге, достоинстве и гуманности, которые впервые были произнесены 2400 лет назад, когда человек осмелился вмешаться в ту область, которая оставалась недоступной даже пониманию олимпийцев.
И мифы о Сизифе и Асклепий приобретают особый смысл. Перед нами — пусть неудавшаяся, но все же героическая попытка преодолеть смерть, отнять у богов право распоряжаться жизнью людей. Это значит, что люди достигли такого уровня знания, что не только усомнились в безусловной правильности порядка, установленного свыше, но и постепенно начинали верить в возможность изменить этот порядок. Дальнейшее развитие науки, и в частности медицины, подтвердило, что дальновидный Зевс правильно оценил грозящую опасность: человек, понявший, на что он способен и поверивший в свои силы, перестанет полагаться на богов и в конечном итоге верить в них.
И в мифах нередко смертные совершают чудеса, вступая в битву с олимпийцами. Правда, при этом их, как правило, поддерживает кто-нибудь из богов, находящийся с ними в кровном родстве. Такие герои, как Геракл, Тесей, Персей, все-таки были детьми смертных женщин и обративших на них свой благосклонный взор богов. Но любопытны не только их удивительные подвиги, а и та смелость, с которой они берутся за непосильные задачи.
Во время Троянской войны померился силой с богами соратник Ахилла аргосский царь Диомед, сын Тидея. Сначала он без труда расправляется с Афродитой:
От и Эфиальт, внуки Посейдона, однажды заковали в цепи «людобойца» Ареса и в течение тринадцати месяцев держали его в заточении, в медной бочке. На земле все это время царил мир, и никто не стремился разыскать исчезнувшего кровожадного бога. Но мачеха Ота и Эфиальта (как и полагалось мачехе) все-таки выдала тайну самому пронырливому из олимпийцев — Гермесу, и тот освободил уже вконец обессиленного Ареса от оков.
По другому мифу, отчаянные братья угрожали вообще всему сонму бессмертных, намереваясь взгромоздить на Олимп гору Оссу, на нее еще одну — Пеликон и лишить семейство Зевса пристанища. Спасло богов лишь вмешательство Аполлона, поразившего стрелами нечестивцев.
Геракл ранил стрелой в грудь ненавидевшую его супругу Зевса, и «лютая боль безотрадная Геру богиню терзала». А во время своих подземных странствий величайший из смертных сразился с самим Аидом и тоже нанес ему рану не знающей промаха стрелой. И рана эта была столь мучительна, что владыка мертвых, нарушив вековой обычай, вынужден был подняться на Олимп, где его исцелил врачеватель богов Пеан.
Уж, казалось бы, нет ничего сложнее, чем войти живым и тем более вернуться обратно из царства мертвых. И все-таки… Сизифу помогло коварство. Певцу Орфею — непревзойденное мастерство артиста, сумевшего довести до слез обитателей мира теней. Гераклу — его необычайная сила, которой хватило на то, чтобы связать Цербера и ранить в схватке самого Аида. А Тесей дошел в своей дерзости до того, что, выполняя обещание, данное другу, отправился к Плутону, чтобы… похитить его жену Персефону.
Владычица подземного царства время от времени покидала свою унылую обитель. Дело в том, что, когда ее похитил Аид, богиня плодородия Деметра долго искала свою дочь и, в глубокой тоске бродя по земле, перестала выполнять свои обязанности. Голод обрушился на людей, а потом его ощутили и боги: им перестали приносить жертвы. И Зевс добился от своего мрачного брата того, чтобы он разрешил супруге часть года проводить на Олимпе. В этот период Деметра чувствовала себя счастливой, а земля приносила плоды. Остальное же время Персефона проводила вдали от нее, и тогда вместе с богиней плодородия тосковала вся природа.
Так отразилось в мифе древнейшее представление о регулярной смене времен года — как о раз и навсегда установленном порядке.
Легко понять возмущение Аида, узнавшего о намерениях Тесея. Но расправиться с героем было не так просто — все-таки, хоть он и вырос в семье правителя Эгея, истинным его отцом являлся сам Посейдон. И Аид поступил вполне гуманно: он усадил героя на трон, вырубленный в скале, и предоставил ему размышлять о своей судьбе. Размышление обещало быть долгим, ибо Тесей прирос к трону и не мог сдвинуться с места. Лишь позднее освободил его Геракл.
Итак, в мифах наблюдается занятное — и очень символичное! — противоречие. С одной стороны, всемогущие боги подавляют человека, навязывают ему свои законы, решают его судьбу и неумолимо преследуют всякого, осмелившегося бросить им вызов. С другой стороны, смертные вопреки грозящим карам постоянно пытаются соперничать с олимпийцами, поставить под сомнение их безграничную власть, вырваться из-под нее, проникнуть в запретные тайны и сделать их всеобщим достоянием.
Испокон веку человечество принимало по наследству какие-то незыблемые установления. И каждое поколение все же, опираясь на это наследство, пыталось кое-что пересмотреть, изменить, усовершенствовать. Самые идеальные законы со временем устаревали, самые широкие рамки становились тесными, самые неопровержимые авторитеты начинали колебаться.
Исторический опыт и возмужание человечества неизбежно подрывали веру в богов. В мифах видны лишь отдельные попытки героев потрясти основы основ. Но герои — это, так сказать, практики, исполнители. А вот на долю реальных исторических личностей выпадала не менее сложная задача-теоретически осмыслить существующий мир. И их смелость — смелость разума-ничуть не уступает мужеству мифических богатырей.
Хотя государство обычно не интересовалось убеждениями и верованиями граждан, и греки довольно терпимо относились к различному толкованию религиозных вопросов, больше обращая внимание не на догмы, а на обряды и жертвоприношения, — все же публичное богохульство сурово преследовалось. И если крупнейшему комедиографу Греции Аристофану позволяли выводить на сцену богов в довольно смешном, а иногда и непристойном виде, все-таки сомневаться в существовании бессмертных владык было рискованно.
Философ Протагор, живший в V веке до нашей эры, утверждал: «О богах я не могу знать, существуют они или нет и каковы они на вид. Многое мешает этому и неясность вопроса и краткость человеческой жизни». За это его изгнали из Афин и сожгли все его сочинения.
За сто лет до него философ Анаксимен признавал существование богов, и обвинить в атеизме его было нельзя. Правда, по его мнению, боги возникли… из воздуха.
Боги, конечно, существуют, признавал его современник Ксенофан, но они вовсе не вмешиваются в земные дела и вообще ничего общего с людьми не имеют ни телом, ни духом. Люди создали богов по своему образу и подобию. Если бы львы, быки или кони умели рисовать, они изобразили бы богов в точном соответствии с собственным обликом. Что же касается красочных биографий, изложенных в мифах, то
«Очень хорошее изложение начал диалектического материализма», — заметил по поводу этой фразы В. И. Ленин, называвший Гераклита «одним из основоположников диалектики».
Не много осталось места для богов и в системе мироздания, разработанной крупнейшим греческим материалистом Демокритом, утверждавшим, что мир, состоящий из атомов, никем и никогда не создан, а бесконечен и вечен.
От суеверного страха излечивал и Гиппократ, отрицавший божественное происхождение болезней.
Наконец крупнейший историк античности Фукидид, занявшись исследованием той области, где престиж олимпийцев оставался незыблемым, пришел к выводу, что причины событий надо искать не в сверхъестественном вмешательстве свыше, а в самих людях, их традициях, их взаимоотношениях, их государственном и общественном устройстве.
И, вероятно, наилучшим подтверждением правоты древних атеистов являлось как раз то, что боги не в состоянии были помешать их деятельности, внушить им противоположные мысли — словом, обратить их в истинную веру. И такова уж судьба всесильных, наводящих страх владык: едва обнаруживается в чем-то их слабость, немедленно лопается их дутый авторитет, и будущие, просвещенные, поколения тщетно пытаются понять, на чем же держалась их власть, приводившая некогда всех в трепет.
Но если боги не могли сами защитить себя, то нашлось немало людей, понявших, сколько опасно свободомыслие: ведь если исчезает вера в бессмертных, то что уж говорить о почтении к знатным гражданам, о покорности правителям. И появлялись научные трактаты, теоретически обосновывавшие священное право избранных вершить судьбу остальных смертных. Один из выдающихся умов античности, Платон, разрабатывая проект идеального государства, требовал запрещения всех жанров литературы, кроме гимнов, прославляющих богов и героев. Атеистов же — «одних надо казнить, других бичевать и заключать в тюрьмах, третьих лишать гражданских прав, четвертых наказывать нищетой и изгнанием из государства».
Хотя программу Платона никто никогда не пытался осуществить, но последнему совету следовали многие правители, справедливо усматривавшие в свободомыслии и критике огромную опасность для власти, которую они сосредоточивали в своих руках. В самом деле, кому из них приятно было бы услышать хоть раз трезвое, уничтожающее восклицание: «Король-то голый!» Потому-то, в конце концов, сумела завоевать доверие христианская церковь с ее теорией божественного происхождения власти. Лучшего помощника, пришедшего на смену древней религии, найти было нельзя.
Но, заменив старых богов, христианство все же использовало идею загробного мира — как для обещания блаженства достойным, так и для устрашения нечестивцев, которым не суждено уйти от возмездия.
ВО ЧТО ПРЕВРАЩАЛИСЬ ЛЮДИ
Но, по словам Аристотеля, народ был обманут людьми, которые разожгли его низменные инстинкты. Собрание, возмущенное невыполнением священного долга, приговорило полководцев к смерти, и они были казнены.
Попасть в подземное царство было не так уж просто. Путей туда было несколько — через глубокие пещеры или озера — на территории Греции и Италии. Считалось, что покойник, распрощавшись с землей, не спеша, в полном одеянии, сохраняя достойный вид (душа, оказывается, имела человеческий облик), направляется к подземной реке — границе владений Аида. Но поскольку душа, очутившись в столь непривычной ситуации, может заблудиться и не найти верной дороги, ее сопровождает Гермес, которому даже дано прозвище «Проводник душ». У границы покойник сводит последние счеты со своим прошлым и уплачивает небольшую сумму перевозчику Харону (обычно мертвецам закладывали в рот медную монету), которому даны подземным владыкой два строжайших распоряжения: не перевозить бесплатно и не иметь дела с живыми. Как писал Жуковский:
Очутившись на другом берегу реки, покойник сразу же ощущал трогательную заботу о себе — его взору представал трехглавый пес, шею которого украшало ожерелье из змей. Звали его Цербер. Сын Ехидны и змееголового Тифона, он спокойно пропускал в Аид всякого, но не выпускал обратно никого.
Вечно ходит челн Харона,
Но лишь тени он берет.
И, наконец, перед пришельцем раскрывалась бескрайняя равнина, где бродили тени умерших. Сначала греки не делали различий между ними: все они были бесплотными, безголосыми, лишенными всякой физической силы и не способными ни что-либо помнить, ни что-либо переживать. Чтоб не беспокоить себя щемящими воспоминаниями, они пили воду из «реки забвения» Леты — и все как рукой снимало.
Всякий попавший сюда представал перед судейской коллегией, притом сбросив с себя все одежды, чтобы знатное происхождение или богатство не оказало случайного влияния на арбитров. Хотя судей возглавлял критский царь Минос, все же, как видно, даже он, мудрейший из правителей, некогда советовавшийся с Зевсом и получавший от него указания относительно законов, не был застрахован от необъективности.
Позднее в Аиде многое изменилось. Души стали дифференцировать. Основная масса по-прежнему бродила или порхала по лугам и долинам во мраке и тишине, которую нарушали лишь их горестные вздохи. Память к ним возвращалась, и они нередко скорбели о том, как быстро забыли их на земле. Именно этой участи опасался — и не без оснований — поэт Владимир Ленский, писавший перед дуэлью с Онегиным:
Особо достойные, которым боги даровали бессмертие, попадали в Элизии (Елисейские поля) или на Остров блаженных и вели там беззаботную жизнь, ничуть не смущаясь столь невероятным раздвоением личности: ведь тело их, воскресшее по милости богов, находилось в другом месте!
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета.
Забудет мир меня.
Наконец преступникам — святотатцам, злодеям, убийцам — уготован был Тартар, где они испытывали, несмотря на всю свою бесплотность, страшные физические мучения. Кто попадал в эту компанию?
Как правило, те, кто особенно прогневил богов. А чего олимпийцы не могли простить? Прежде всего, дерзости, подрыва их репутации, нарушения установленных ими законов. И не знавшие пощады боги изобретали самые изощренные наказания для нечестивцев. При этом они благополучно обходились без адского огня, на котором в христианском аду поджаривают грешников. Олимпийцы знали цену человеческой стойкости и понимали, что физические страдания не всякого сломят. А вот бессмысленность, бесплодность, своих усилий — этого ни один смертный пережить не может, это поистине невыносимая пытка.
Так были наказаны дочери аргосского царя Даная, убившие своих мужей, силой заставивших их вступить в брак. Они обречены вечно выполнять бессмысленную работу: наполнять водой из подземной реки бочку, у которой нет дна.
Столь же производительным трудом занят и титан Сизиф — хитрейший и лукавейший из смертных. Ему выпало на долю вкатывать на гору тяжелый камень, который, едва достигнув вершины, немедленно скатывался вниз, и приходилось все начинать сначала.
А всему виной то, что ему удалось обмануть проницательных богов. Человечество могло бы ему соорудить памятник и навсегда запомнить его имя. Олимпийцы же рассудили иначе. Разве можно было допустить, чтобы люди ни в чем не уступали бессмертным? Между тем Сизиф именно это и попытался сделать. Он обманул самого бога смерти-Таната. Этого мрачного сына Ночи, обладающего железным сердцем, недолюбливали даже боги. Регулярно совершая рейсы из Аида на землю, он неслышно подлетал к умиравшему и неумолимо исторгал его душу. Ему единственному из богов — не приносили даров, и нечего удивляться, что он был закоренелым мизантропом.
И вот Сизиф перехитрил его и заковал в цепи. Люди перестали умирать. А это значит, что прекратились пышные похоронные обряды, никто не приносил жертв владыкам подземного царства. В общем, нарушился заведенный Зевсом порядок, и кто знает, к чему бы это привело в дальнейшем? Ведь если исчезает страх перед смертью, то люди могут перестать бояться и почитать самих богов? Чем им теперь пригрозишь?
Зевс всполошился. Он вспомнил, что однажды уже нашелся смельчак, поправший установленные им законы. Искуснейший врач Асклепий (римляне называли его Эскулапом) раскрыл тайны болезней и на учился не только исцелять больных, но даже воскрешать мертвых. Учителями его были отец-Аполлон и мудрый кентавр (получеловек-полуконь) Хирон.
Пришлось Зевсу вмешаться и убить Асклепия молнией.
С Сизифом же можно было поступить проще — он был всего-навсего сыном бога ветров, который всегда честно дул туда, куда ему прикажут.
По распоряжению Зевса бог войны Apec освободил Таната из оков, и тот, истосковавшийся по любимой работе, тут же отвел душу Сизифа в царство мертвых.
И все-таки титан сражался до последнего. В конце концов, можно еще проверить справедливость избитой истины, что «двум смертям не бывать»! И он вступил в деловые переговоры с Плутоном.
Мрачный владыка был недоволен: душа грешника налицо, а тело осталось непогребенным, похоронных жертв никто не приносит.
Где же выход? Сизиф предложил самое простое решение: отпустить его на Землю, чтоб он отдал необходимые распоряжения своей супруге. Плутон согласился — и, естественно, был обманут. Пришлось вторично отправлять Таната, который на сей раз оказался на высоте и без помех доставил беспокойную душу Сизифа в Тартар.
В памяти потомков Сизифу не повезло: он воплощал в себе коварство и, даже принося благо людям, действовал, так сказать, незаконными методами — хитростью и обманом. Асклепий же со временем стал почитаться как бог врачевания, ему возводили храмы, приносили жертвы, крупнейшие медики античности считали себя его учениками и продолжателями.
Уже во времена Гомера врачи пользовались всеобщим уважением. В «Илиаде» они умеют не только дезинфицировать и перевязывать раны, прикладывать компрессы, но даже производить операции. Свое отношение к ним поэт выразил довольно категорично:
Лекарство людям, считали греки, дал титан Прометей. В трагедии Эсхила «Прикованный Прометен» он признается:
Стоит многих людей один врачеватель искусный:
Вырежет он и стрелу и рану присыплет лекарством.
Научили же пользоваться лекарствами боги- Аполлон, Асклепий и его дочери Гигиея (Здоровье) и Панацея (Всецелительница). И хотя масса предрассудков мешала исцелению больных (еще в IV веке до нашей эры в Греции было запрещено, например, анатомировать человеческое тело), все же греческие врачи достигли многого, а живший в V веке до нашей эры Гиппократ и ныне считается основателем научной медицины. Ему, между прочим, приписывают текст клятвы, которую давали врачи, приобщавшиеся к своей нелегкой профессии:
Скажу о самом важном: до меня
Не знали люди ни целящих мазей,
Ни снедей, ни питья и погибали
За недостатком помощи врачебной
Я научил их смешивать лекарства,
Чтоб ими все болезни отражать.
«Клянусь Аполлоном, Асклепием, Гигиеей и Панацеей исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство:
…Я направлю режим больных к их выгоде, воздерживаясь от причинения им всякого вреда и несправедливости.
Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла.
Честно и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство.
В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного…
Что бы при лечении я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной».
Этот настоящий нравственный кодекс пережил тысячелетия. В 1948 году на собрании Всемирной ассоциации врачей в Женеве была принята так называемая «Женевская клятва», которую врачи произносят перед своими коллегами. В ней те же слова о совести, долге, достоинстве и гуманности, которые впервые были произнесены 2400 лет назад, когда человек осмелился вмешаться в ту область, которая оставалась недоступной даже пониманию олимпийцев.
И мифы о Сизифе и Асклепий приобретают особый смысл. Перед нами — пусть неудавшаяся, но все же героическая попытка преодолеть смерть, отнять у богов право распоряжаться жизнью людей. Это значит, что люди достигли такого уровня знания, что не только усомнились в безусловной правильности порядка, установленного свыше, но и постепенно начинали верить в возможность изменить этот порядок. Дальнейшее развитие науки, и в частности медицины, подтвердило, что дальновидный Зевс правильно оценил грозящую опасность: человек, понявший, на что он способен и поверивший в свои силы, перестанет полагаться на богов и в конечном итоге верить в них.
И в мифах нередко смертные совершают чудеса, вступая в битву с олимпийцами. Правда, при этом их, как правило, поддерживает кто-нибудь из богов, находящийся с ними в кровном родстве. Такие герои, как Геракл, Тесей, Персей, все-таки были детьми смертных женщин и обративших на них свой благосклонный взор богов. Но любопытны не только их удивительные подвиги, а и та смелость, с которой они берутся за непосильные задачи.
Во время Троянской войны померился силой с богами соратник Ахилла аргосский царь Диомед, сын Тидея. Сначала он без труда расправляется с Афродитой:
И когда раненую богиню спрашивают на Олимпе, кто осмелился поднять на нее руку, она, рыдая, признается, что обидчик ее — простой смертный:
Сын же Тидея Киприду преследовал гибельной медью…,
И налетел, и ударил ей медью блестящею в руку…
Медная пика пронзила и около кисти рассекла
Кожу. Ручьем заструилась бессмертная кровь у богини.
Громко могучеголосый Тидид закричал Афродите:
«Скройся, Зевесова дочь! Удались от войны и убийства!»
Отчаянному Диомеду оказалось мало одной жертвы. Он замахивается на самого Аполлона. И грозный дальновержец, перед которым трепетали и люди и боги, обращается к богу войны с удивительной просьбой:
Ранил меня Диомед, предводитель надменный аргосцев,
Нынче уже не троян и ахейцев свирепствует битва,
Нынче уже и с богами бессмертными бьются ахейцы.
Но и бог войны оказался посрамленным: Диомед пронзил его пикой.
Слушай, Apec… людобоец, твердынь сокрушитель,
Кровью залитый! Не сгонишь ли с поля ты этого мужа,
Сына Тидея, который готов и с Зевсом сразиться?
От и Эфиальт, внуки Посейдона, однажды заковали в цепи «людобойца» Ареса и в течение тринадцати месяцев держали его в заточении, в медной бочке. На земле все это время царил мир, и никто не стремился разыскать исчезнувшего кровожадного бога. Но мачеха Ота и Эфиальта (как и полагалось мачехе) все-таки выдала тайну самому пронырливому из олимпийцев — Гермесу, и тот освободил уже вконец обессиленного Ареса от оков.
По другому мифу, отчаянные братья угрожали вообще всему сонму бессмертных, намереваясь взгромоздить на Олимп гору Оссу, на нее еще одну — Пеликон и лишить семейство Зевса пристанища. Спасло богов лишь вмешательство Аполлона, поразившего стрелами нечестивцев.
Геракл ранил стрелой в грудь ненавидевшую его супругу Зевса, и «лютая боль безотрадная Геру богиню терзала». А во время своих подземных странствий величайший из смертных сразился с самим Аидом и тоже нанес ему рану не знающей промаха стрелой. И рана эта была столь мучительна, что владыка мертвых, нарушив вековой обычай, вынужден был подняться на Олимп, где его исцелил врачеватель богов Пеан.
Уж, казалось бы, нет ничего сложнее, чем войти живым и тем более вернуться обратно из царства мертвых. И все-таки… Сизифу помогло коварство. Певцу Орфею — непревзойденное мастерство артиста, сумевшего довести до слез обитателей мира теней. Гераклу — его необычайная сила, которой хватило на то, чтобы связать Цербера и ранить в схватке самого Аида. А Тесей дошел в своей дерзости до того, что, выполняя обещание, данное другу, отправился к Плутону, чтобы… похитить его жену Персефону.
Владычица подземного царства время от времени покидала свою унылую обитель. Дело в том, что, когда ее похитил Аид, богиня плодородия Деметра долго искала свою дочь и, в глубокой тоске бродя по земле, перестала выполнять свои обязанности. Голод обрушился на людей, а потом его ощутили и боги: им перестали приносить жертвы. И Зевс добился от своего мрачного брата того, чтобы он разрешил супруге часть года проводить на Олимпе. В этот период Деметра чувствовала себя счастливой, а земля приносила плоды. Остальное же время Персефона проводила вдали от нее, и тогда вместе с богиней плодородия тосковала вся природа.
Так отразилось в мифе древнейшее представление о регулярной смене времен года — как о раз и навсегда установленном порядке.
Легко понять возмущение Аида, узнавшего о намерениях Тесея. Но расправиться с героем было не так просто — все-таки, хоть он и вырос в семье правителя Эгея, истинным его отцом являлся сам Посейдон. И Аид поступил вполне гуманно: он усадил героя на трон, вырубленный в скале, и предоставил ему размышлять о своей судьбе. Размышление обещало быть долгим, ибо Тесей прирос к трону и не мог сдвинуться с места. Лишь позднее освободил его Геракл.
Итак, в мифах наблюдается занятное — и очень символичное! — противоречие. С одной стороны, всемогущие боги подавляют человека, навязывают ему свои законы, решают его судьбу и неумолимо преследуют всякого, осмелившегося бросить им вызов. С другой стороны, смертные вопреки грозящим карам постоянно пытаются соперничать с олимпийцами, поставить под сомнение их безграничную власть, вырваться из-под нее, проникнуть в запретные тайны и сделать их всеобщим достоянием.
Испокон веку человечество принимало по наследству какие-то незыблемые установления. И каждое поколение все же, опираясь на это наследство, пыталось кое-что пересмотреть, изменить, усовершенствовать. Самые идеальные законы со временем устаревали, самые широкие рамки становились тесными, самые неопровержимые авторитеты начинали колебаться.
Исторический опыт и возмужание человечества неизбежно подрывали веру в богов. В мифах видны лишь отдельные попытки героев потрясти основы основ. Но герои — это, так сказать, практики, исполнители. А вот на долю реальных исторических личностей выпадала не менее сложная задача-теоретически осмыслить существующий мир. И их смелость — смелость разума-ничуть не уступает мужеству мифических богатырей.
Хотя государство обычно не интересовалось убеждениями и верованиями граждан, и греки довольно терпимо относились к различному толкованию религиозных вопросов, больше обращая внимание не на догмы, а на обряды и жертвоприношения, — все же публичное богохульство сурово преследовалось. И если крупнейшему комедиографу Греции Аристофану позволяли выводить на сцену богов в довольно смешном, а иногда и непристойном виде, все-таки сомневаться в существовании бессмертных владык было рискованно.
Философ Протагор, живший в V веке до нашей эры, утверждал: «О богах я не могу знать, существуют они или нет и каковы они на вид. Многое мешает этому и неясность вопроса и краткость человеческой жизни». За это его изгнали из Афин и сожгли все его сочинения.
За сто лет до него философ Анаксимен признавал существование богов, и обвинить в атеизме его было нельзя. Правда, по его мнению, боги возникли… из воздуха.
Боги, конечно, существуют, признавал его современник Ксенофан, но они вовсе не вмешиваются в земные дела и вообще ничего общего с людьми не имеют ни телом, ни духом. Люди создали богов по своему образу и подобию. Если бы львы, быки или кони умели рисовать, они изобразили бы богов в точном соответствии с собственным обликом. Что же касается красочных биографий, изложенных в мифах, то
«Гомер заслуживает того, чтобы быть изгнанным из общественных мест и высеченным розгами», — категорически заявлял знаменитый Гераклит, прозванный Темным за свою туманную манеру выражаться. И хотя многое в его замысловатых изречениях оставалось непонятным, все же критические суждения в адрес богов были достаточно очевидными. Сократ говорил о нем: «То, что я понял, превосходно. Думаю, что таково же и то, чего я не понял». Но вряд ли можно было усомниться в атеизме человека, осмелившегося две с половиной тысячи лет назад провозгласить: «Мир единый из всего не создан никем из богов и людей, а был, есть и будет вечно живым огнем, закономерно воспламеняющимся и закономерно угасающим».
Все про богов сочинили Гомер с Гесиодом совместно,
Что только срамом слывет, и что люди позором считают,
Будто воруют они, совершают и блуд, и обманы.
«Очень хорошее изложение начал диалектического материализма», — заметил по поводу этой фразы В. И. Ленин, называвший Гераклита «одним из основоположников диалектики».
Не много осталось места для богов и в системе мироздания, разработанной крупнейшим греческим материалистом Демокритом, утверждавшим, что мир, состоящий из атомов, никем и никогда не создан, а бесконечен и вечен.
От суеверного страха излечивал и Гиппократ, отрицавший божественное происхождение болезней.
Наконец крупнейший историк античности Фукидид, занявшись исследованием той области, где престиж олимпийцев оставался незыблемым, пришел к выводу, что причины событий надо искать не в сверхъестественном вмешательстве свыше, а в самих людях, их традициях, их взаимоотношениях, их государственном и общественном устройстве.
И, вероятно, наилучшим подтверждением правоты древних атеистов являлось как раз то, что боги не в состоянии были помешать их деятельности, внушить им противоположные мысли — словом, обратить их в истинную веру. И такова уж судьба всесильных, наводящих страх владык: едва обнаруживается в чем-то их слабость, немедленно лопается их дутый авторитет, и будущие, просвещенные, поколения тщетно пытаются понять, на чем же держалась их власть, приводившая некогда всех в трепет.
Но если боги не могли сами защитить себя, то нашлось немало людей, понявших, сколько опасно свободомыслие: ведь если исчезает вера в бессмертных, то что уж говорить о почтении к знатным гражданам, о покорности правителям. И появлялись научные трактаты, теоретически обосновывавшие священное право избранных вершить судьбу остальных смертных. Один из выдающихся умов античности, Платон, разрабатывая проект идеального государства, требовал запрещения всех жанров литературы, кроме гимнов, прославляющих богов и героев. Атеистов же — «одних надо казнить, других бичевать и заключать в тюрьмах, третьих лишать гражданских прав, четвертых наказывать нищетой и изгнанием из государства».
Хотя программу Платона никто никогда не пытался осуществить, но последнему совету следовали многие правители, справедливо усматривавшие в свободомыслии и критике огромную опасность для власти, которую они сосредоточивали в своих руках. В самом деле, кому из них приятно было бы услышать хоть раз трезвое, уничтожающее восклицание: «Король-то голый!» Потому-то, в конце концов, сумела завоевать доверие христианская церковь с ее теорией божественного происхождения власти. Лучшего помощника, пришедшего на смену древней религии, найти было нельзя.
Но, заменив старых богов, христианство все же использовало идею загробного мира — как для обещания блаженства достойным, так и для устрашения нечестивцев, которым не суждено уйти от возмездия.
ВО ЧТО ПРЕВРАЩАЛИСЬ ЛЮДИ
Яростно спорили друг с другом владыка моря Посейдон и Гера из-за долины одной небольшой реки, и никто из богов не вмешивался в их распри. Пришлось им обратиться за помощью к нейтральному лицу-смертному. В качестве объективного арбитра избрали царя города Аргоса — Инаха, и тот честно решил спор в пользу Геры. Наивный, он полагал, что это ему сойдет с рук. Но Посейдон имел свою точку зрения на судейство и покарал его страну, высушив там все реки (вот почему в Арголиде такой засушливый климат).
Но на этом бедствия Инаха не кончились. Его дочь — Ио — имела несчастье привлечь внимание самого Зевса. Но поскольку Гера была ничуть не менее дальнозоркой, чем ее супруг, и с высот Олимпа вполне могла разглядеть и оценить любую земную красавицу, взволновавшую олимпийского владыку, царь богов прибегнул к хитрости и превратил Ио в белоснежную корову. Уловка, правда, ни к чему не привела: Гера увидела эту корову и потребовала, чтобы Зевс подарил ей ее. После этого ревнивая богиня поручила стеречь ее стоглазому великану Аргусу, самому бдительному стражу на Земле, у которого даже во время сна часть глаз, рассыпанных по всему телу, продолжала бодрствовать.
Долго крепился Зевс и, наконец, не выдержал — приказал услужливому Гермесу расправиться с всевидящим великаном и отрубить ему голову.
Легко сказать! Как его обманешь, когда он буквально все видит насквозь?
Полетел Гермес на край земли, туда, где скрывается днем богиня Луны со своими конями, и выпросил у нее сияющий лунный серп. Закутал его в колпачок и понесся к Аргусу. Хитер посланец богов, но не уступает ему и стоглазый Аргус. Посмотрел он на Гермеса:
— Что это сияет у тебя под колпаком?
— Всего лишь мои пастушьи песни. Их поет богиня Луны своим коровам. Хочешь, я научу тебя им?
Вытащил Гермес лунный серп и запел песню Обманчивых Снов. Только он один среди богов знал ее, потому что спускался в царство Ночи, где жили Сны. И начал засыпать великан.
Тогда Гермес отсек ему голову, и стали меркнуть глаза на теле гиганта. Правда, не дала им совсем угаснуть Гера: вдруг явилась со стаей белых павлинов, сорвала глаза с обезглавленного тела и рассыпала их по длинному павлиньему хвосту.
Однако Ио от этого не стало легче. Наслала на нее Гера чудовищного овода, и погнал он несчастную корову через моря и горы, из страны в страну. Мчится она, обезумев от страха, а овод летит за ней и беспощадно жалит ее.
Вот перебралась она через пролив, отделяющий Европу от Азии — его назвали поэтому «Бычий проход», или «Коровий брод» (по-гречески-Боспор), пересекла огромное море, в честь ее названное Ионическим и, наконец, очутилась в Египте, где к ней вернулся прежний облик и прекратились ее мучения.
Таков миф.
Чем он интересен? Прежде всего, если оставить в стороне чисто моральную характеристику нравов богов (хотя это тоже довольно любопытно, ибо боги предстают перед нами, прямо скажем, не в самом лучшем свете), миф объясняет-объясняет какие-то явления из жизни природы, происхождение возникших в глубокой древности названий. И в этом одна из особенностей многих мифов.
Почему?..
Почему у павлина столь необычный, красочный хвост?
Почему море называется Ионическим или, например, Эгейским?
Откуда произошли растения гиацинт, кипарис, лавр, нарцисс?
Как появились созвездия на небесах?
Ответы на подобные вопросы давали мифы, в которых обожествлялась природа и даже неодушевленные предметы воспринимались как священные, некогда живые существа.
Дуб — патриарх лесов — вызывал уважение своей долговечностью, солидностью, мощью. А отсюда и почитание его. По шелесту листьев дуба пытались определить волю богов — и, прежде всего, естественно, Зевса.
Лавр (по-гречески-Дафна) был посвящен Аполлону. Почему? Да потому, что когда-то жила красавица Дафна, в которую был влюблен бог света. Он преследовал ее, и она умолила богов, чтобы они спасли ее и обратили в дерево.
Любимец Аполлона — Гиацинт пострадал от неосторожности могучего бога: метнув диск, тот случайно поразил им юношу, который превратился в алый ароматный цветок.
Друг Аполлона Кипарис однажды на охоте случайно поразил копьем своего любимого оленя и так расстроился, что пожелал умереть вместе с ним. Он молил сребролукого бога, чтобы тот дал ему возможность вечно грустить. И Аполлон внял его просьбе — одел его темно-зеленой хвоей и превратил в дерево плача и тоски. И с тех пор у дверей дома, где есть покойник, греки вешали ветвь кипариса, его хвоей украшали погребальные костры и сажали кипарисы у могил.
Но на этом бедствия Инаха не кончились. Его дочь — Ио — имела несчастье привлечь внимание самого Зевса. Но поскольку Гера была ничуть не менее дальнозоркой, чем ее супруг, и с высот Олимпа вполне могла разглядеть и оценить любую земную красавицу, взволновавшую олимпийского владыку, царь богов прибегнул к хитрости и превратил Ио в белоснежную корову. Уловка, правда, ни к чему не привела: Гера увидела эту корову и потребовала, чтобы Зевс подарил ей ее. После этого ревнивая богиня поручила стеречь ее стоглазому великану Аргусу, самому бдительному стражу на Земле, у которого даже во время сна часть глаз, рассыпанных по всему телу, продолжала бодрствовать.
Долго крепился Зевс и, наконец, не выдержал — приказал услужливому Гермесу расправиться с всевидящим великаном и отрубить ему голову.
Легко сказать! Как его обманешь, когда он буквально все видит насквозь?
Полетел Гермес на край земли, туда, где скрывается днем богиня Луны со своими конями, и выпросил у нее сияющий лунный серп. Закутал его в колпачок и понесся к Аргусу. Хитер посланец богов, но не уступает ему и стоглазый Аргус. Посмотрел он на Гермеса:
— Что это сияет у тебя под колпаком?
— Всего лишь мои пастушьи песни. Их поет богиня Луны своим коровам. Хочешь, я научу тебя им?
Вытащил Гермес лунный серп и запел песню Обманчивых Снов. Только он один среди богов знал ее, потому что спускался в царство Ночи, где жили Сны. И начал засыпать великан.
Тогда Гермес отсек ему голову, и стали меркнуть глаза на теле гиганта. Правда, не дала им совсем угаснуть Гера: вдруг явилась со стаей белых павлинов, сорвала глаза с обезглавленного тела и рассыпала их по длинному павлиньему хвосту.
Однако Ио от этого не стало легче. Наслала на нее Гера чудовищного овода, и погнал он несчастную корову через моря и горы, из страны в страну. Мчится она, обезумев от страха, а овод летит за ней и беспощадно жалит ее.
Вот перебралась она через пролив, отделяющий Европу от Азии — его назвали поэтому «Бычий проход», или «Коровий брод» (по-гречески-Боспор), пересекла огромное море, в честь ее названное Ионическим и, наконец, очутилась в Египте, где к ней вернулся прежний облик и прекратились ее мучения.
Таков миф.
Чем он интересен? Прежде всего, если оставить в стороне чисто моральную характеристику нравов богов (хотя это тоже довольно любопытно, ибо боги предстают перед нами, прямо скажем, не в самом лучшем свете), миф объясняет-объясняет какие-то явления из жизни природы, происхождение возникших в глубокой древности названий. И в этом одна из особенностей многих мифов.
Почему?..
Почему у павлина столь необычный, красочный хвост?
Почему море называется Ионическим или, например, Эгейским?
Откуда произошли растения гиацинт, кипарис, лавр, нарцисс?
Как появились созвездия на небесах?
Ответы на подобные вопросы давали мифы, в которых обожествлялась природа и даже неодушевленные предметы воспринимались как священные, некогда живые существа.
Дуб — патриарх лесов — вызывал уважение своей долговечностью, солидностью, мощью. А отсюда и почитание его. По шелесту листьев дуба пытались определить волю богов — и, прежде всего, естественно, Зевса.
Лавр (по-гречески-Дафна) был посвящен Аполлону. Почему? Да потому, что когда-то жила красавица Дафна, в которую был влюблен бог света. Он преследовал ее, и она умолила богов, чтобы они спасли ее и обратили в дерево.
Любимец Аполлона — Гиацинт пострадал от неосторожности могучего бога: метнув диск, тот случайно поразил им юношу, который превратился в алый ароматный цветок.
Друг Аполлона Кипарис однажды на охоте случайно поразил копьем своего любимого оленя и так расстроился, что пожелал умереть вместе с ним. Он молил сребролукого бога, чтобы тот дал ему возможность вечно грустить. И Аполлон внял его просьбе — одел его темно-зеленой хвоей и превратил в дерево плача и тоски. И с тех пор у дверей дома, где есть покойник, греки вешали ветвь кипариса, его хвоей украшали погребальные костры и сажали кипарисы у могил.