Страница:
Куарт действительно знал. До скандала, разрушившего весь финансовый аппарат Ватикана, и поворота польской команды к ортодоксии отношения между ИВД и Священной конгрегацией по делам учения о вере были самыми сердечными. Но теперь с либерализмом было покончено, и внутри курии шло яростное сведение счетов.
– Плохие времена, – вздохнул архиепископ.
Он снова устремил глаза на картину на стене. Потом, отпив немного из своего стакана, откинулся на спинку стула и пощелкал языком.
– Обратите внимание, – движением подбородка он указал на микеланджеловский купол[13] в глубине картины, – умирать там имеют право только Папы. На этих сорока гектарах стоит самое могущественное государство на Земле, но структура его точно повторяет средневековую модель абсолютной монархии. Трон, который держится сегодня благодаря религии, превращенной в зрелище, телевизионным репортажам о путешествиях Папы и прочим действам. А подо всем этим – самый темный, самый реакционный интегризм: Ивашкевич и компания. Его черные волки. – Он снова вздохнул и – почти с презрением – отвел глаза от картины. – Теперь борьба идет не на жизнь, а на смерть, – мрачно продолжал он. – Церковь не может функционировать без авторитета; весь трюк состоит в том, чтобы поддержать его бесспорность и абсолютность. А в этом деле Конгрегация по делам учения о вере является таким ценным оружием, что ей отводится все более важная роль начиная еще с восьмидесятых годов, когда Войтыла приобрел привычку каждый день взбираться на гору Синай, чтобы поболтать с Богом. – Наступила небольшая, исполненная иронии пауза, во время которой глаза Мастифа неторопливо обозревали окружающую обстановку. – Его Святейшество непогрешим даже в своих ошибках, а воскрешение инквизиции – надежное средство заткнуть рот инакомыслящим. Кто помнит теперь о Кунге, Кастильо, Шиллебеке или Боффе?.. Ладья Святого Петра всегда преодолевала исторические рифы, замуровывая непокорных в глухое молчание или попросту выбрасывая их за борт. Мы используем наше всегдашнее оружие: интеллектуальную дискредитацию, отлучение и костер… О чем вы думаете, отец Куарт? Вы что-то молчаливы сегодня.
– Я всегда молчалив, монсеньор.
– Да. Верность и осторожность, не так ли?.. Или мне следует употребить слово «профессионализм»? – шутливо-недовольным тоном продолжал прелат. – Вечно эта проклятая дисциплина, в которую вы заковали себя, как в кольчугу… Бернард Клервоский и его мафиози-тамплиеры легко нашли бы с вами общий язык. Уверен, что, попадись вы в плен Саладину вы, скорее, дали бы перерезать себе горло, чем отреклись от своей веры. Не из набожности, разумеется. Из гордыни.
Куарт рассмеялся.
– Я думал о Его Высокопреосвященстве кардинале Ивашкевиче, – ответил он на предыдущий вопрос. – Костров больше нет. – Он одним глотком допил оставшееся в стакане вино. – Как и отлучений от Церкви.
Монсеньор Спада яростно фыркнул:
– Существуют другие способы отделываться от неугодных. Даже мы не раз пользовались ими. Да и вы сами тоже.
Архиепископ замолчал, внимательно вглядываясь в выражение глаз своего собеседника, будто жалея, что слишком уж перегнул палку. Но, как бы то ни было, он сказал чистую правду. На первом этапе, когда ИВД и Конгрегация еще не раскололись на два противоборствующих лагеря, Куарт собственноручно предоставил черным волкам Ивашкевича гвозди для нескольких распятий. Мысленным взором он снова увидел запотевшие очки и близорукие испуганные глаза Нелсона Короны, капли пота, стекающие по лицу этого человека, который неделю спустя лишился своего сана, а еще через неделю его уже не было в живых. С тех пор минуло четыре года, но воспоминание не потускнело.
– Да, – повторил Куарт. – И я сам тоже.
Монсеньор Спада уловил тон, каким были произнесены эти слова; его глаза в коричневых прожилках пытливо всмотрелись в лицо подчиненного.
– Все еще не забыли Корону? – мягко спросил он.
Куарт кое-как изобразил улыбку.
– Откровенно, монсеньор?
– Откровенно.
– Не только его. И испанца Ортегу. И того, третьего, Соузу.
Это были трое священников, связанных с так называемой теологией освобождения и несогласных с реакционной политикой, проводимой Римом. Во всех трех случаях ИВД сыграл роль черного пса Ивашкевича и его Конгрегации. Корона, Ортега и Соуза, выдающиеся деятели прогрессивного движения, работали в самых бедных приходах, в трущобах Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу. Они считали, что человека нужно спасать на земле, не ожидая, когда он попадет в царствие небесное. Получив соответствующую установку, ИВД взялся за дело: принялся собирать компромат на своих «подопечных», нащупывая, где можно будет нажать поэффективнее. Ортега и Соуза сдались довольно быстро. Что же касается Короны, бывшего чем-то вроде народного героя нищих кварталов Рио и бельмом на глазу у политиков и местной полиции, то пришлось вытащить на свет божий некоторые незначительные ошибки, допущенные им в работе с молодыми наркоманами; этим делом в течение нескольких недель скрупулезно занимался Лоренсо Куарт, не оставляя без внимания ни одного «говорят, что…» и «точно не знаю, но…». Но даже и тогда бразильский священник отказался «исправиться». Яростно ненавидимый ультраправыми, через семь дней после лишения сана и изгнания из епархии, сопровождавшегося появлением его фотографий на первых полосах газет, Нелсон Корона был убит эскадронами смерти. Его тело со связанными руками и размозженным пулей затылком было найдено в сточной канаве неподалеку от церквушки, в которой он служил. «Коммунист и педераст», – было написано на доске, повешенной ему на шею.
– Послушайте, отец Куарт. Этот человек пренебрег обетом послушания и главной задачей своего служения, посему и был призван задуматься над своими ошибками. Вот и все. Потом это дело перешло в другие руки – не из наших рук, а из рук Ивашкевича и его Святой Конгрегации. Вы только выполнили приказ. Только облегчили поставленную задачу. Так что никакой ответственности за случившееся на вас не лежит.
– Несмотря на все уважение, которое я испытываю к Вашему Преосвященству, должен возразить: нет, лежит. Корона мертв.
– Нам с вами известны и другие люди, которые также мертвы, – финансист Лупара, чтобы далеко не ходить за примерами.
– Корона был одним из наших, монсеньор.
– Из наших, не из наших… Мы не «наши» и ничьи. Мы сами по себе. Мы отвечаем перед Богом и Папой. – Архиепископ сделал явно преднамеренную паузу: – Папы ведь умирают, а Бог – нет. Именно в таком порядке.
Куарт взглянул на дверь, словно желая отмежеваться от всего этого. Потом опустил голову.
– Ваше Преосвященство правы, – скучным голосом произнес он.
Архиепископ медленно сжал огромный кулак, как будто собирался ударить им по столу, но так и не поднял его. Казалось, он был в бешенстве.
– Послушайте, временами я просто ненавижу вашу проклятую дисциплинированность.
– Что я должен ответить на это, монсеньор?
– Скажите мне то, что думаете.
– В подобных ситуациях я предпочитаю не думать.
– Не будьте идиотом. Это приказ.
Куарт помолчал еще мгновение, потом пожал плечами:
– Я по-прежнему думаю, что Корона был одним из наших. А кроме того, человеком справедливым.
Архиепископ разжал кулак и приподнял руку:
– Со своими слабостями.
– Возможно. Его проступки – не более чем проявления слабости, ошибки. А ошибки совершаем мы все.
Паоло Спада иронически рассмеялся:
– Только не вы, отец Куарт. Только не вы. Я уже десять лет начеку – все жду вашей первой ошибки, и, когда вы ее совершите, я в тот же день доставлю себе удовольствие назначить вам наказание: вам придется надеть власяницу, получить пятьдесят ударов бичом и сто раз прочесть «Аве Мария». – В голосе его вдруг послышались нотки раздражения. – Как это вам удается всегда оставаться таким дисциплинированным и добродетельным?.. – Он помолчал, провел рукой по жесткой щетине волос и, покачав головой, снова заговорил, не дожидаясь ответа: – Но вернемся к тому злосчастному делу в Рио. Вам известно, что временами Всемогущий пишет не слишком-то ровно. Просто этому парню не повезло.
– Не знаю, возможно. На самом деле это меня не очень беспокоит, монсеньор, однако факт остается фактом. Объективно: это дело моих рук. И может быть, когда-нибудь мне придется держать ответ за него.
– В тот день Господь будет судить вас точно так же, как и всех нас. А до этого момента, и только в вопросах, связанных с работой, безусловное отпущение всех грехов даю вам я. – Он поднял свою громадную ручищу коротким жестом благословения.
Куарт, не таясь, открыто усмехнулся:
– Пожалуй, мне понадобится нечто большее, чем это. А кроме того, может Ваше Преосвященство с уверенностью сказать мне, что, случись все сегодня, мы и теперь действовали бы так же?
– Вы имеете в виду Церковь?
– Я имею в виду Институт внешних дел. Мы с такой же легкостью поднесли бы эти три головы на блюде кардиналу Ивашкевичу?
– Не знаю. Честно говоря, не знаю. Стратегия складывается из технических действий. – Прелат внимательно взглянул на собеседника и, нахмурившись, сменил тему: – Надеюсь, все это не имеет никакого отношения к вашей работе в Севилье.
– Нет, не имеет. По крайней мере, я так думаю. Но вы просили меня говорить откровенно.
– Послушайте, Куарт. Мы с вами – профессиональные священнослужители и родились не вчера. Ивашкевич либо купил, либо запугал всех в Ватикане. – Он огляделся по сторонам, как будто в любой момент поляк мог появиться в кафе. – Ему осталось только наложить свою лапу на ИВД. Из всех, кто наиболее приближен к Его Святейшеству, нас защищает лишь один человек – Азопарди, Государственный секретарь, с которым мы вместе учились.
– У Вашего Преосвященства много друзей. Вы многим оказывали услуги.
Паоло Спада саркастически хмыкнул:
– В курии никто не помнит услуг, зато все отлично помнят обиды. Мы живем при дворе, полном евнухов и сплетников, где никто не поднимается вверх без помощи другого. Если ты упал, все наперебой стараются добить тебя, но, когда нет ясности, никто и шагу не сделает из страха перед возможными последствиями. Вспомни, как умер Папа Лучани: нужно было измерить температуру тела через задний проход, чтобы установить время кончины, но никто не осмелился сунуть термометр ему в задницу.
– Однако же Государственный секретарь…
Мастиф тряхнул своей черной щетиной:
– Азопарди – мой друг, но лишь в том смысле, какой это слово имеет у нас. Ему приходится думать и о самом себе, а власть Ивашкевича велика.
Он помолчал несколько секунд, как будто мысленно положив на одну чашу весов власть Ежи Ивашкевича, а на другую – свою собственную и ожидая результата без особого оптимизма.
– Вот взять хотя бы этого хакера, – снова заговорил он наконец. – Это ведь, в общем-то, мелочь. В другое время им бы и в голову не пришло сваливать на нас то, чем следовало бы заниматься архиепископу Севильскому, поскольку, собственно говоря, речь идет о его взаимоотношениях с верующими своей епархии. Но при нынешнем положении любая муха превращается в слона. Стоило Его Святейшеству проявить интерес к этому делу – и оно стало очередной ареной для наших внутренних разборок. Потому-то я и выбрал своего лучшего сотрудника. Прежде всего мне нужна информация. То есть надо расстараться и представить отчет вот такой толщины. – Он раздвинул большой и указательный пальцы сантиметров на пять. – Пусть видят, что мы не сидим сложа руки. Его Святейшество будет доволен, а поляк не сможет ни к чему придраться.
В кафе вошла группа японских туристов. Они стояли в дверях, разглядывая колоритный интерьер; некоторые, заметив священников, заулыбались и приветствовали их учтивыми поклонами. Монсеньор Спада рассеянно улыбнулся в ответ.
– Я ценю вас, отец Куарт, – продолжал он, – поэтому хочу, прежде чем вы отправитесь в Севилью, объяснить вам, какова наша ставка в этой игре… Не знаю, всегда ли вы искренни в этом своем образе хорошего солдата, но мне кажется, что да; во всяком случае, вы никогда не давали мне повода усомниться в этом. Я приметил вас еще в ту пору, когда вы были рядовым слушателем Грегорианской академии, а со временем полюбил вас.
Возможно, в один прекрасный день вам придется дорого заплатить за это, потому что, если я когда-нибудь рухну, вы, скорее всего, рухнете вместе со мной. Или даже раньше: вы ведь знаете, когда приходится жертвовать фигурой, первыми кандидатами оказываются пешки.
Куарт невозмутимо кивнул.
– А если мы выиграем? – поинтересовался он.
– Нам никогда не удастся выиграть на все сто. Как говорил ваш земляк святой Игнатий, мы избрали то, что у Господа в излишке, а иным нежеланно: бурю и битву. Все наши победы – не более чем отсрочка до следующей атаки. Потому что Ивашкевич будет кардиналом, пока жив: князь Церкви согласно протоколу, епископ, которого невозможно лишить сана, гражданин самого маленького государства в мире – и благодаря таким людям, как мы с вами, самого неуязвимого. И не исключено, что когда-нибудь, в наказание за наши грехи, он станет Папой. Нам-то с вами не грозит добраться до ранга papabili[14], а возможно, не быть даже и кардиналами. Мы не аристократы, мы рабочие лошади; но у нас есть власть, и мы умеем бороться. Поэтому мы опасные противники, и поляку, несмотря на весь его фанатизм и надменность, это известно. Им не удастся смести нас с дороги, как иезуитов и либеральные секторы курии, на благо Дела Господня, интегристской мафии и иных прочих. Мы верно служим, но не стоит дергать нас за усы. Бывают мастифы, которые, погибая, успевают прихватить с собой и своего убийцу.
Архиепископ взглянул на часы и жестом подозвал официанта. Придержав рукой руку Куарта, чтобы помешать ему расплатиться, другой он вынул из кармана несколько купюр и положил их на стол. Ровно восемнадцать тысяч лир, отметил Куарт. Жизнь никогда не баловала Мастифа: чаевых он не оставлял.
– Наш долг состоит в том, чтобы сражаться, отец Куарт, – заговорил он, когда оба встали из-за стола. – Потому что мы правы, а Ивашкевич – нет. Можно быть деятельным и поддерживать свой авторитет на должном уровне, но совершенно не обязательно для этого опять вытаскивать на свет божий пыточные клещи и испанский сапог[15], как норовят сделать этот поляк и его шайка. Я помню, как избирали Папу Лучани; а продержался он всего тридцать три дня. Мы тогда были лет на двадцать моложе, а я уже занимался работой такого рода. – Архиепископ, глядя на Куарта, криво улыбнулся углом рта. – Когда, будучи только что избран, он сказал: «В Господе Всемогущем больше от матери, чем от отца», Ивашкевич и его коллеги по жесткому крылу чуть не взвыли. Я подумал тогда: у этой команды дело не заладится. Лучани был чересчур мягок для нынешних времен, так что, полагаю, Дух Святой поступил мудро, избавив нас от него прежде, чем он успел наломать слишком уж много дров. Газетчики назвали его «улыбающийся Папа»; но в Ватикане всем было известно, что улыбка у него специфическая. – Губы монсеньора Спады растянулись чуть шире, обнажая клык. – Нервная.
Показавшееся наконец солнце мало-помалу высушивало камни на площади Испании. Уличные торговцы натягивали навесы над своими цветами; несколько туристов уже успели усесться на еще влажных ступенях лестницы, ведущей к церкви Тринита-деи-Монти. Куарт поднимался на полшага позади архиепископа, ослепленный сиянием света над площадью – как всегда в Риме, яркого и оптимистического, словно доброе предзнаменование. На середине лестницы девушка-иностранка с рюкзаком за спиной, в джинсах и голубой полосатой майке, сидевшая на ступеньке, сфотографировала обоих священников, когда они приблизились к ней: вспышка и дружелюбная улыбка. Монсеньор Спада обернулся к Куарту.
– Знаете что, отец Куарт? – Тон был полураздраженный-полуиронический. – Для священника вы слишком хороши собой. Надо было совсем лишиться ума, чтобы назначить вас отправлять службу в женском монастыре.
– Я сожалею, монсеньор.
– Не сожалейте: это не ваша вина. Однако должен сознаться, что это меня немного раздражает. Как вы справляетесь?.. Я имею в виду: как вам удается не поддаваться соблазну. Ну, вы понимаете. Женщина как порождение лукавого и все такое прочее.
Куарт расхохотался:
– Молитва и холодный душ, Ваше Преосвященство.
– Я мог бы и сам догадаться. Как всегда, верны уставу, да?.. А кстати, вам не надоедает всегда быть таким правильным, такой паинькой?
– Это коварный вопрос, монсеньор. Ответ в любом случае был бы чреват далеко идущими последствиями.
Несколько мгновений Паоло Спада искоса смотрел на него, затем одобрительно мотнул головой;
– Согласен. Вы выиграли. Ваша добродетель снова выдержала экзамен, но все же я не теряю надежды. Когда-нибудь я таки поймаю вас.
– Конечно, монсеньор. Ибо грехи мои неисчислимы.
– Заткнитесь, – потребовал Спада. – Это приказ.
– Как будет угодно Вашему Преосвященству.
Добравшись до обелиска Пия VI, архиепископ обернулся, чтобы окинуть взглядом убегающую вниз лестницу и девушку в полосатой майке.
– А что касается вечного спасения, – сказал он, – помните старую пословицу: если священнослужителю удастся до пятидесяти лет держать свои руки подальше от денег, а ноги – от женской постели, то у него неплохие шансы спасти свою душу.
– Этим я и занимаюсь, монсеньор. Но мне осталось еще двенадцать лет до финишной черты.
– Не беспокойтесь. Я подозреваю, что вас мучают иные соблазны. – Он пристально посмотрел на Куарта, затем преодолел через одну последние ступени и закончил: – Но все-таки не забывайте и о холодном душе, сын мой.
Они миновали импозантный фасад отеля «Хасслер Вилла Медичи» и вышли на Виа-Систина. Ателье не бросалось в глаза: лишь небольшая скромная табличка на дверях, раскрывавшихся только перед элитой курии – за исключением пап. Лишь они пользовались привилегией быть обслуженными на дому: Кавалледжери и сыновья, получившие еще из рук Льва XIII титул, равнозначный довольно высокому священническому сану, сами ездили в Ватикан на примерки.
Архиепископ с отсутствующим видом скользнул взглядом по табличке: очевидно, мысли его были заняты другим. Потом он поднял лицо к небу, а затем глаза его в коричневых прожилках, обратившись на стоящего перед ним священника, в упор оглядели его костюм безупречного покроя и простые серебряные запонки на манжетах рукавов черной шелковой рубашки.
– Послушайте, Куарт. – Это обращение напрямую, по фамилии, придало его словам такую же суровость. – Речь идет не только о грехе гордыни и желания власти – грехе, которому не чужд никто из нас. Превыше наших личных слабостей и наших методов мы с вами, и даже Ивашкевич с его зловещим окружением… и даже Его Святейшество с его раздражающим фундаментализмом… все мы ответственны за веру миллионов человеческих существ в непогрешимую и вечную Церковь. – Глаза архиепископа продолжали буравить Куарта. – И одна лишь эта вера, искренняя, несмотря на наш цинизм, свойственный всем, кто имеет отношение к курии, оправдывает нас. Одна лишь эта вера. Без нее и вы, и я, и Ивашкевич были бы просто лицемерными мерзавцами… Вы понимаете, что я пытаюсь довести до вас?
Куарт выдержал взгляд и слова Мастифа, не моргнув глазом.
– Абсолютно, монсеньор, – спокойно ответил он.
Под прицелом глаз архиепископа он почти инстинктивно принял позу швейцарского гвардейца, вытянувшегося перед офицером: локти прижаты к бокам, большие пальцы опущены точно вдоль боковых швов брюк. Монсеньор Спада еще несколько секунд прищурившись смотрел на него, потом, казалось, немного расслабился и даже изобразил на лице нечто вроде улыбки.
– Надеюсь, так оно и есть. – Теперь прелат уже улыбался по-настоящему. – Я правда надеюсь. Ибо что касается меня, то, когда я предстану перед небесными вратами и этот ворчливый старикан рыбак выйдет мне навстречу, я скажу ему: Петр, не будь слишком уж строг к старому центуриону, солдату Господа нашего Иисуса Христа, который немало потрудился, откачивая грязную воду из трюма твоего корабля. В конце концов, даже старику Моисею пришлось втихаря воспользоваться мечом Иешуа. Да и ты сам прирезал Малха, чтобы защитить Учителя.
Теперь, представив себе эту картину, рассмеялся Куарт:
– В таком случае, Ваше Преосвященство, мне хотелось бы оказаться там прежде вас. Думаю, они вряд ли примут дважды одно и то же оправдание.
II. Трое злодеев
Селестино Перехиль, телохранитель и помощник банкира Пенчо Гавиры, раздраженно листал журнал «Ку+С». Он делал это на ходу, по дороге в бар «Каса Куэста», расположенный в самом сердце севильского квартала Триана. Настроение Перехиля было не из лучших, и тому имелось три причины: язва желудка, никак не желавшая зарубцовываться, деликатное поручение, из-за коего ему и пришлось отправиться на другой берег Гвадалквивира, и обложка журнала, который он держал в руках. Перехиль был невысокого роста, коренастый, нервный человечек, прятавший раннюю лысину под зализанными наверх, от пробора над самым левым ухом, жирноватыми волосами. Его жизненными пристрастиями являлись: белые носки, кричаще-яркие галстуки из набивного шелка, двубортные пиджаки с золотыми пуговицами и шлюхи из американского бара. А также, и превыше всего перечисленного, магическое переплетение чисел на зеленом сукне любого казино, куда его еще пускали.
Именно поэтому язва в тот день и отравляла ему жизнь больше обычного. Так же, как и встреча, на которую он шел с такой неохотой. Что же касается «Ку+С», то его обложка только еще более усугубляла его скверное настроение. Даже если ты абсолютно бессердечный человек (а Селестино Перехиль был именно таким), вряд ли тебе удастся созерцать спокойно снимок жены твоего шефа с другим мужчиной. А особенно когда ты сам и продал журналистам информацию, необходимую для того, чтобы сделать такое фото.
– Хитрюга проклятая, – произнес он вслух, так что двое-трое прохожих с удивлением оглянулись на него. Потом, вспомнив о цели встречи, на которую направлялся, он вытащил алый шелковый платок, красовавшийся в нагрудном кармане пиджака, и вытер вспотевший лоб. Цифры 7 и 16 плясали перед его глазами на фоне зеленого сукна, преследовали его, как кошмар. «Если только я выберусь из этой истории, – подумал он, – никогда больше, честное слово, никогда. Клянусь Пресвятой Девой».
Он швырнул журнал в попавшуюся на глаза урну и, свернув за угол под рекламным щитом пива «Крусикамло», неохотно остановился перед дверью бара. Он ненавидел такие места, как это, с мраморными столиками, изразцами на стенах и старыми, покрытыми толстым слоем пыли бутылками «Сентенарио Терри» на полках: всю ту душноватую, грязноватую Испанию с пейнетой[16] в волосах, гитарой в руках и гороховой похлебкой на столе, от которой ему не без труда удалось оторваться. После пары удачных поворотов судьбы, приблизивших его, никому не известного детектива, специализировавшегося на банальных супружеских изменах и мелких хитростях по отношению к службе социального страхования, к Пенчо Гавире и его банку, Селестино привык к модным барам с негромкой музыкой, к виски с большим количеством льда, к кабинетам с толстенными коврами на полу, номерам «Файнэншл таймс» на столике в приемной, жужжанию факсов и секретаршам, свободно болтающим на трех языках. А что там делается в Цюрихе, а что в Нью-Йорке, а что на токийской бирже? Все было запросто среди этих людей, пахнущих дорогим лосьоном для бритья и играющих в гольф. И вообще было здорово жить такой жизнью, какую показывают по телевизору в рекламных роликах.
Ему хватило одного взгляда, чтобы его вновь одолели прежние кошмары: дон Ибраим, Удалец из Мантелете и Красотка Пуньялес уже поджидали его, черт бы побрал их пунктуальность. Он увидел их, лишь только переступил порог: справа от стойки темного дерева, украшенной золотыми цветами, под плакатом, висевшим там еще с начала века: «Пароходное сообщение Севилья – Санлукар – Море: ежедневные рейсы от Севильи до устья Гвадалквивира». Троица уютно расположилась за мраморным столиком, на котором Селестино издали разглядел бокалы с «Ла Иной». Это в одиннадцать-то часов утра.
– Как дела, – без какой бы то ни было вопросительной интонации проговорил он, присаживаясь к столику.
Надо же было сказать что-то в знак приветствия. На самом деле ему было в высшей степени наплевать, как у них дела. Да и им не терпелось покончить с этикетом. Селестино прочел это в трех парах глаз, следивших, как он, прежде чем аккуратно расположить локти на мраморе стола, оправляет манжеты рубашки изящным движением, перенятым от шефа.
– Плохие времена, – вздохнул архиепископ.
Он снова устремил глаза на картину на стене. Потом, отпив немного из своего стакана, откинулся на спинку стула и пощелкал языком.
– Обратите внимание, – движением подбородка он указал на микеланджеловский купол[13] в глубине картины, – умирать там имеют право только Папы. На этих сорока гектарах стоит самое могущественное государство на Земле, но структура его точно повторяет средневековую модель абсолютной монархии. Трон, который держится сегодня благодаря религии, превращенной в зрелище, телевизионным репортажам о путешествиях Папы и прочим действам. А подо всем этим – самый темный, самый реакционный интегризм: Ивашкевич и компания. Его черные волки. – Он снова вздохнул и – почти с презрением – отвел глаза от картины. – Теперь борьба идет не на жизнь, а на смерть, – мрачно продолжал он. – Церковь не может функционировать без авторитета; весь трюк состоит в том, чтобы поддержать его бесспорность и абсолютность. А в этом деле Конгрегация по делам учения о вере является таким ценным оружием, что ей отводится все более важная роль начиная еще с восьмидесятых годов, когда Войтыла приобрел привычку каждый день взбираться на гору Синай, чтобы поболтать с Богом. – Наступила небольшая, исполненная иронии пауза, во время которой глаза Мастифа неторопливо обозревали окружающую обстановку. – Его Святейшество непогрешим даже в своих ошибках, а воскрешение инквизиции – надежное средство заткнуть рот инакомыслящим. Кто помнит теперь о Кунге, Кастильо, Шиллебеке или Боффе?.. Ладья Святого Петра всегда преодолевала исторические рифы, замуровывая непокорных в глухое молчание или попросту выбрасывая их за борт. Мы используем наше всегдашнее оружие: интеллектуальную дискредитацию, отлучение и костер… О чем вы думаете, отец Куарт? Вы что-то молчаливы сегодня.
– Я всегда молчалив, монсеньор.
– Да. Верность и осторожность, не так ли?.. Или мне следует употребить слово «профессионализм»? – шутливо-недовольным тоном продолжал прелат. – Вечно эта проклятая дисциплина, в которую вы заковали себя, как в кольчугу… Бернард Клервоский и его мафиози-тамплиеры легко нашли бы с вами общий язык. Уверен, что, попадись вы в плен Саладину вы, скорее, дали бы перерезать себе горло, чем отреклись от своей веры. Не из набожности, разумеется. Из гордыни.
Куарт рассмеялся.
– Я думал о Его Высокопреосвященстве кардинале Ивашкевиче, – ответил он на предыдущий вопрос. – Костров больше нет. – Он одним глотком допил оставшееся в стакане вино. – Как и отлучений от Церкви.
Монсеньор Спада яростно фыркнул:
– Существуют другие способы отделываться от неугодных. Даже мы не раз пользовались ими. Да и вы сами тоже.
Архиепископ замолчал, внимательно вглядываясь в выражение глаз своего собеседника, будто жалея, что слишком уж перегнул палку. Но, как бы то ни было, он сказал чистую правду. На первом этапе, когда ИВД и Конгрегация еще не раскололись на два противоборствующих лагеря, Куарт собственноручно предоставил черным волкам Ивашкевича гвозди для нескольких распятий. Мысленным взором он снова увидел запотевшие очки и близорукие испуганные глаза Нелсона Короны, капли пота, стекающие по лицу этого человека, который неделю спустя лишился своего сана, а еще через неделю его уже не было в живых. С тех пор минуло четыре года, но воспоминание не потускнело.
– Да, – повторил Куарт. – И я сам тоже.
Монсеньор Спада уловил тон, каким были произнесены эти слова; его глаза в коричневых прожилках пытливо всмотрелись в лицо подчиненного.
– Все еще не забыли Корону? – мягко спросил он.
Куарт кое-как изобразил улыбку.
– Откровенно, монсеньор?
– Откровенно.
– Не только его. И испанца Ортегу. И того, третьего, Соузу.
Это были трое священников, связанных с так называемой теологией освобождения и несогласных с реакционной политикой, проводимой Римом. Во всех трех случаях ИВД сыграл роль черного пса Ивашкевича и его Конгрегации. Корона, Ортега и Соуза, выдающиеся деятели прогрессивного движения, работали в самых бедных приходах, в трущобах Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу. Они считали, что человека нужно спасать на земле, не ожидая, когда он попадет в царствие небесное. Получив соответствующую установку, ИВД взялся за дело: принялся собирать компромат на своих «подопечных», нащупывая, где можно будет нажать поэффективнее. Ортега и Соуза сдались довольно быстро. Что же касается Короны, бывшего чем-то вроде народного героя нищих кварталов Рио и бельмом на глазу у политиков и местной полиции, то пришлось вытащить на свет божий некоторые незначительные ошибки, допущенные им в работе с молодыми наркоманами; этим делом в течение нескольких недель скрупулезно занимался Лоренсо Куарт, не оставляя без внимания ни одного «говорят, что…» и «точно не знаю, но…». Но даже и тогда бразильский священник отказался «исправиться». Яростно ненавидимый ультраправыми, через семь дней после лишения сана и изгнания из епархии, сопровождавшегося появлением его фотографий на первых полосах газет, Нелсон Корона был убит эскадронами смерти. Его тело со связанными руками и размозженным пулей затылком было найдено в сточной канаве неподалеку от церквушки, в которой он служил. «Коммунист и педераст», – было написано на доске, повешенной ему на шею.
– Послушайте, отец Куарт. Этот человек пренебрег обетом послушания и главной задачей своего служения, посему и был призван задуматься над своими ошибками. Вот и все. Потом это дело перешло в другие руки – не из наших рук, а из рук Ивашкевича и его Святой Конгрегации. Вы только выполнили приказ. Только облегчили поставленную задачу. Так что никакой ответственности за случившееся на вас не лежит.
– Несмотря на все уважение, которое я испытываю к Вашему Преосвященству, должен возразить: нет, лежит. Корона мертв.
– Нам с вами известны и другие люди, которые также мертвы, – финансист Лупара, чтобы далеко не ходить за примерами.
– Корона был одним из наших, монсеньор.
– Из наших, не из наших… Мы не «наши» и ничьи. Мы сами по себе. Мы отвечаем перед Богом и Папой. – Архиепископ сделал явно преднамеренную паузу: – Папы ведь умирают, а Бог – нет. Именно в таком порядке.
Куарт взглянул на дверь, словно желая отмежеваться от всего этого. Потом опустил голову.
– Ваше Преосвященство правы, – скучным голосом произнес он.
Архиепископ медленно сжал огромный кулак, как будто собирался ударить им по столу, но так и не поднял его. Казалось, он был в бешенстве.
– Послушайте, временами я просто ненавижу вашу проклятую дисциплинированность.
– Что я должен ответить на это, монсеньор?
– Скажите мне то, что думаете.
– В подобных ситуациях я предпочитаю не думать.
– Не будьте идиотом. Это приказ.
Куарт помолчал еще мгновение, потом пожал плечами:
– Я по-прежнему думаю, что Корона был одним из наших. А кроме того, человеком справедливым.
Архиепископ разжал кулак и приподнял руку:
– Со своими слабостями.
– Возможно. Его проступки – не более чем проявления слабости, ошибки. А ошибки совершаем мы все.
Паоло Спада иронически рассмеялся:
– Только не вы, отец Куарт. Только не вы. Я уже десять лет начеку – все жду вашей первой ошибки, и, когда вы ее совершите, я в тот же день доставлю себе удовольствие назначить вам наказание: вам придется надеть власяницу, получить пятьдесят ударов бичом и сто раз прочесть «Аве Мария». – В голосе его вдруг послышались нотки раздражения. – Как это вам удается всегда оставаться таким дисциплинированным и добродетельным?.. – Он помолчал, провел рукой по жесткой щетине волос и, покачав головой, снова заговорил, не дожидаясь ответа: – Но вернемся к тому злосчастному делу в Рио. Вам известно, что временами Всемогущий пишет не слишком-то ровно. Просто этому парню не повезло.
– Не знаю, возможно. На самом деле это меня не очень беспокоит, монсеньор, однако факт остается фактом. Объективно: это дело моих рук. И может быть, когда-нибудь мне придется держать ответ за него.
– В тот день Господь будет судить вас точно так же, как и всех нас. А до этого момента, и только в вопросах, связанных с работой, безусловное отпущение всех грехов даю вам я. – Он поднял свою громадную ручищу коротким жестом благословения.
Куарт, не таясь, открыто усмехнулся:
– Пожалуй, мне понадобится нечто большее, чем это. А кроме того, может Ваше Преосвященство с уверенностью сказать мне, что, случись все сегодня, мы и теперь действовали бы так же?
– Вы имеете в виду Церковь?
– Я имею в виду Институт внешних дел. Мы с такой же легкостью поднесли бы эти три головы на блюде кардиналу Ивашкевичу?
– Не знаю. Честно говоря, не знаю. Стратегия складывается из технических действий. – Прелат внимательно взглянул на собеседника и, нахмурившись, сменил тему: – Надеюсь, все это не имеет никакого отношения к вашей работе в Севилье.
– Нет, не имеет. По крайней мере, я так думаю. Но вы просили меня говорить откровенно.
– Послушайте, Куарт. Мы с вами – профессиональные священнослужители и родились не вчера. Ивашкевич либо купил, либо запугал всех в Ватикане. – Он огляделся по сторонам, как будто в любой момент поляк мог появиться в кафе. – Ему осталось только наложить свою лапу на ИВД. Из всех, кто наиболее приближен к Его Святейшеству, нас защищает лишь один человек – Азопарди, Государственный секретарь, с которым мы вместе учились.
– У Вашего Преосвященства много друзей. Вы многим оказывали услуги.
Паоло Спада саркастически хмыкнул:
– В курии никто не помнит услуг, зато все отлично помнят обиды. Мы живем при дворе, полном евнухов и сплетников, где никто не поднимается вверх без помощи другого. Если ты упал, все наперебой стараются добить тебя, но, когда нет ясности, никто и шагу не сделает из страха перед возможными последствиями. Вспомни, как умер Папа Лучани: нужно было измерить температуру тела через задний проход, чтобы установить время кончины, но никто не осмелился сунуть термометр ему в задницу.
– Однако же Государственный секретарь…
Мастиф тряхнул своей черной щетиной:
– Азопарди – мой друг, но лишь в том смысле, какой это слово имеет у нас. Ему приходится думать и о самом себе, а власть Ивашкевича велика.
Он помолчал несколько секунд, как будто мысленно положив на одну чашу весов власть Ежи Ивашкевича, а на другую – свою собственную и ожидая результата без особого оптимизма.
– Вот взять хотя бы этого хакера, – снова заговорил он наконец. – Это ведь, в общем-то, мелочь. В другое время им бы и в голову не пришло сваливать на нас то, чем следовало бы заниматься архиепископу Севильскому, поскольку, собственно говоря, речь идет о его взаимоотношениях с верующими своей епархии. Но при нынешнем положении любая муха превращается в слона. Стоило Его Святейшеству проявить интерес к этому делу – и оно стало очередной ареной для наших внутренних разборок. Потому-то я и выбрал своего лучшего сотрудника. Прежде всего мне нужна информация. То есть надо расстараться и представить отчет вот такой толщины. – Он раздвинул большой и указательный пальцы сантиметров на пять. – Пусть видят, что мы не сидим сложа руки. Его Святейшество будет доволен, а поляк не сможет ни к чему придраться.
В кафе вошла группа японских туристов. Они стояли в дверях, разглядывая колоритный интерьер; некоторые, заметив священников, заулыбались и приветствовали их учтивыми поклонами. Монсеньор Спада рассеянно улыбнулся в ответ.
– Я ценю вас, отец Куарт, – продолжал он, – поэтому хочу, прежде чем вы отправитесь в Севилью, объяснить вам, какова наша ставка в этой игре… Не знаю, всегда ли вы искренни в этом своем образе хорошего солдата, но мне кажется, что да; во всяком случае, вы никогда не давали мне повода усомниться в этом. Я приметил вас еще в ту пору, когда вы были рядовым слушателем Грегорианской академии, а со временем полюбил вас.
Возможно, в один прекрасный день вам придется дорого заплатить за это, потому что, если я когда-нибудь рухну, вы, скорее всего, рухнете вместе со мной. Или даже раньше: вы ведь знаете, когда приходится жертвовать фигурой, первыми кандидатами оказываются пешки.
Куарт невозмутимо кивнул.
– А если мы выиграем? – поинтересовался он.
– Нам никогда не удастся выиграть на все сто. Как говорил ваш земляк святой Игнатий, мы избрали то, что у Господа в излишке, а иным нежеланно: бурю и битву. Все наши победы – не более чем отсрочка до следующей атаки. Потому что Ивашкевич будет кардиналом, пока жив: князь Церкви согласно протоколу, епископ, которого невозможно лишить сана, гражданин самого маленького государства в мире – и благодаря таким людям, как мы с вами, самого неуязвимого. И не исключено, что когда-нибудь, в наказание за наши грехи, он станет Папой. Нам-то с вами не грозит добраться до ранга papabili[14], а возможно, не быть даже и кардиналами. Мы не аристократы, мы рабочие лошади; но у нас есть власть, и мы умеем бороться. Поэтому мы опасные противники, и поляку, несмотря на весь его фанатизм и надменность, это известно. Им не удастся смести нас с дороги, как иезуитов и либеральные секторы курии, на благо Дела Господня, интегристской мафии и иных прочих. Мы верно служим, но не стоит дергать нас за усы. Бывают мастифы, которые, погибая, успевают прихватить с собой и своего убийцу.
Архиепископ взглянул на часы и жестом подозвал официанта. Придержав рукой руку Куарта, чтобы помешать ему расплатиться, другой он вынул из кармана несколько купюр и положил их на стол. Ровно восемнадцать тысяч лир, отметил Куарт. Жизнь никогда не баловала Мастифа: чаевых он не оставлял.
– Наш долг состоит в том, чтобы сражаться, отец Куарт, – заговорил он, когда оба встали из-за стола. – Потому что мы правы, а Ивашкевич – нет. Можно быть деятельным и поддерживать свой авторитет на должном уровне, но совершенно не обязательно для этого опять вытаскивать на свет божий пыточные клещи и испанский сапог[15], как норовят сделать этот поляк и его шайка. Я помню, как избирали Папу Лучани; а продержался он всего тридцать три дня. Мы тогда были лет на двадцать моложе, а я уже занимался работой такого рода. – Архиепископ, глядя на Куарта, криво улыбнулся углом рта. – Когда, будучи только что избран, он сказал: «В Господе Всемогущем больше от матери, чем от отца», Ивашкевич и его коллеги по жесткому крылу чуть не взвыли. Я подумал тогда: у этой команды дело не заладится. Лучани был чересчур мягок для нынешних времен, так что, полагаю, Дух Святой поступил мудро, избавив нас от него прежде, чем он успел наломать слишком уж много дров. Газетчики назвали его «улыбающийся Папа»; но в Ватикане всем было известно, что улыбка у него специфическая. – Губы монсеньора Спады растянулись чуть шире, обнажая клык. – Нервная.
Показавшееся наконец солнце мало-помалу высушивало камни на площади Испании. Уличные торговцы натягивали навесы над своими цветами; несколько туристов уже успели усесться на еще влажных ступенях лестницы, ведущей к церкви Тринита-деи-Монти. Куарт поднимался на полшага позади архиепископа, ослепленный сиянием света над площадью – как всегда в Риме, яркого и оптимистического, словно доброе предзнаменование. На середине лестницы девушка-иностранка с рюкзаком за спиной, в джинсах и голубой полосатой майке, сидевшая на ступеньке, сфотографировала обоих священников, когда они приблизились к ней: вспышка и дружелюбная улыбка. Монсеньор Спада обернулся к Куарту.
– Знаете что, отец Куарт? – Тон был полураздраженный-полуиронический. – Для священника вы слишком хороши собой. Надо было совсем лишиться ума, чтобы назначить вас отправлять службу в женском монастыре.
– Я сожалею, монсеньор.
– Не сожалейте: это не ваша вина. Однако должен сознаться, что это меня немного раздражает. Как вы справляетесь?.. Я имею в виду: как вам удается не поддаваться соблазну. Ну, вы понимаете. Женщина как порождение лукавого и все такое прочее.
Куарт расхохотался:
– Молитва и холодный душ, Ваше Преосвященство.
– Я мог бы и сам догадаться. Как всегда, верны уставу, да?.. А кстати, вам не надоедает всегда быть таким правильным, такой паинькой?
– Это коварный вопрос, монсеньор. Ответ в любом случае был бы чреват далеко идущими последствиями.
Несколько мгновений Паоло Спада искоса смотрел на него, затем одобрительно мотнул головой;
– Согласен. Вы выиграли. Ваша добродетель снова выдержала экзамен, но все же я не теряю надежды. Когда-нибудь я таки поймаю вас.
– Конечно, монсеньор. Ибо грехи мои неисчислимы.
– Заткнитесь, – потребовал Спада. – Это приказ.
– Как будет угодно Вашему Преосвященству.
Добравшись до обелиска Пия VI, архиепископ обернулся, чтобы окинуть взглядом убегающую вниз лестницу и девушку в полосатой майке.
– А что касается вечного спасения, – сказал он, – помните старую пословицу: если священнослужителю удастся до пятидесяти лет держать свои руки подальше от денег, а ноги – от женской постели, то у него неплохие шансы спасти свою душу.
– Этим я и занимаюсь, монсеньор. Но мне осталось еще двенадцать лет до финишной черты.
– Не беспокойтесь. Я подозреваю, что вас мучают иные соблазны. – Он пристально посмотрел на Куарта, затем преодолел через одну последние ступени и закончил: – Но все-таки не забывайте и о холодном душе, сын мой.
Они миновали импозантный фасад отеля «Хасслер Вилла Медичи» и вышли на Виа-Систина. Ателье не бросалось в глаза: лишь небольшая скромная табличка на дверях, раскрывавшихся только перед элитой курии – за исключением пап. Лишь они пользовались привилегией быть обслуженными на дому: Кавалледжери и сыновья, получившие еще из рук Льва XIII титул, равнозначный довольно высокому священническому сану, сами ездили в Ватикан на примерки.
Архиепископ с отсутствующим видом скользнул взглядом по табличке: очевидно, мысли его были заняты другим. Потом он поднял лицо к небу, а затем глаза его в коричневых прожилках, обратившись на стоящего перед ним священника, в упор оглядели его костюм безупречного покроя и простые серебряные запонки на манжетах рукавов черной шелковой рубашки.
– Послушайте, Куарт. – Это обращение напрямую, по фамилии, придало его словам такую же суровость. – Речь идет не только о грехе гордыни и желания власти – грехе, которому не чужд никто из нас. Превыше наших личных слабостей и наших методов мы с вами, и даже Ивашкевич с его зловещим окружением… и даже Его Святейшество с его раздражающим фундаментализмом… все мы ответственны за веру миллионов человеческих существ в непогрешимую и вечную Церковь. – Глаза архиепископа продолжали буравить Куарта. – И одна лишь эта вера, искренняя, несмотря на наш цинизм, свойственный всем, кто имеет отношение к курии, оправдывает нас. Одна лишь эта вера. Без нее и вы, и я, и Ивашкевич были бы просто лицемерными мерзавцами… Вы понимаете, что я пытаюсь довести до вас?
Куарт выдержал взгляд и слова Мастифа, не моргнув глазом.
– Абсолютно, монсеньор, – спокойно ответил он.
Под прицелом глаз архиепископа он почти инстинктивно принял позу швейцарского гвардейца, вытянувшегося перед офицером: локти прижаты к бокам, большие пальцы опущены точно вдоль боковых швов брюк. Монсеньор Спада еще несколько секунд прищурившись смотрел на него, потом, казалось, немного расслабился и даже изобразил на лице нечто вроде улыбки.
– Надеюсь, так оно и есть. – Теперь прелат уже улыбался по-настоящему. – Я правда надеюсь. Ибо что касается меня, то, когда я предстану перед небесными вратами и этот ворчливый старикан рыбак выйдет мне навстречу, я скажу ему: Петр, не будь слишком уж строг к старому центуриону, солдату Господа нашего Иисуса Христа, который немало потрудился, откачивая грязную воду из трюма твоего корабля. В конце концов, даже старику Моисею пришлось втихаря воспользоваться мечом Иешуа. Да и ты сам прирезал Малха, чтобы защитить Учителя.
Теперь, представив себе эту картину, рассмеялся Куарт:
– В таком случае, Ваше Преосвященство, мне хотелось бы оказаться там прежде вас. Думаю, они вряд ли примут дважды одно и то же оправдание.
II. Трое злодеев
Приехав в какой-либо город, я всегда прошу назвать мне двенадцать самых красивых женщин, двенадцать самых богатых мужчин и того человека, который может отправить меня на виселицу.
Стендаль «Люсьен Левен»
Селестино Перехиль, телохранитель и помощник банкира Пенчо Гавиры, раздраженно листал журнал «Ку+С». Он делал это на ходу, по дороге в бар «Каса Куэста», расположенный в самом сердце севильского квартала Триана. Настроение Перехиля было не из лучших, и тому имелось три причины: язва желудка, никак не желавшая зарубцовываться, деликатное поручение, из-за коего ему и пришлось отправиться на другой берег Гвадалквивира, и обложка журнала, который он держал в руках. Перехиль был невысокого роста, коренастый, нервный человечек, прятавший раннюю лысину под зализанными наверх, от пробора над самым левым ухом, жирноватыми волосами. Его жизненными пристрастиями являлись: белые носки, кричаще-яркие галстуки из набивного шелка, двубортные пиджаки с золотыми пуговицами и шлюхи из американского бара. А также, и превыше всего перечисленного, магическое переплетение чисел на зеленом сукне любого казино, куда его еще пускали.
Именно поэтому язва в тот день и отравляла ему жизнь больше обычного. Так же, как и встреча, на которую он шел с такой неохотой. Что же касается «Ку+С», то его обложка только еще более усугубляла его скверное настроение. Даже если ты абсолютно бессердечный человек (а Селестино Перехиль был именно таким), вряд ли тебе удастся созерцать спокойно снимок жены твоего шефа с другим мужчиной. А особенно когда ты сам и продал журналистам информацию, необходимую для того, чтобы сделать такое фото.
– Хитрюга проклятая, – произнес он вслух, так что двое-трое прохожих с удивлением оглянулись на него. Потом, вспомнив о цели встречи, на которую направлялся, он вытащил алый шелковый платок, красовавшийся в нагрудном кармане пиджака, и вытер вспотевший лоб. Цифры 7 и 16 плясали перед его глазами на фоне зеленого сукна, преследовали его, как кошмар. «Если только я выберусь из этой истории, – подумал он, – никогда больше, честное слово, никогда. Клянусь Пресвятой Девой».
Он швырнул журнал в попавшуюся на глаза урну и, свернув за угол под рекламным щитом пива «Крусикамло», неохотно остановился перед дверью бара. Он ненавидел такие места, как это, с мраморными столиками, изразцами на стенах и старыми, покрытыми толстым слоем пыли бутылками «Сентенарио Терри» на полках: всю ту душноватую, грязноватую Испанию с пейнетой[16] в волосах, гитарой в руках и гороховой похлебкой на столе, от которой ему не без труда удалось оторваться. После пары удачных поворотов судьбы, приблизивших его, никому не известного детектива, специализировавшегося на банальных супружеских изменах и мелких хитростях по отношению к службе социального страхования, к Пенчо Гавире и его банку, Селестино привык к модным барам с негромкой музыкой, к виски с большим количеством льда, к кабинетам с толстенными коврами на полу, номерам «Файнэншл таймс» на столике в приемной, жужжанию факсов и секретаршам, свободно болтающим на трех языках. А что там делается в Цюрихе, а что в Нью-Йорке, а что на токийской бирже? Все было запросто среди этих людей, пахнущих дорогим лосьоном для бритья и играющих в гольф. И вообще было здорово жить такой жизнью, какую показывают по телевизору в рекламных роликах.
Ему хватило одного взгляда, чтобы его вновь одолели прежние кошмары: дон Ибраим, Удалец из Мантелете и Красотка Пуньялес уже поджидали его, черт бы побрал их пунктуальность. Он увидел их, лишь только переступил порог: справа от стойки темного дерева, украшенной золотыми цветами, под плакатом, висевшим там еще с начала века: «Пароходное сообщение Севилья – Санлукар – Море: ежедневные рейсы от Севильи до устья Гвадалквивира». Троица уютно расположилась за мраморным столиком, на котором Селестино издали разглядел бокалы с «Ла Иной». Это в одиннадцать-то часов утра.
– Как дела, – без какой бы то ни было вопросительной интонации проговорил он, присаживаясь к столику.
Надо же было сказать что-то в знак приветствия. На самом деле ему было в высшей степени наплевать, как у них дела. Да и им не терпелось покончить с этикетом. Селестино прочел это в трех парах глаз, следивших, как он, прежде чем аккуратно расположить локти на мраморе стола, оправляет манжеты рубашки изящным движением, перенятым от шефа.