– Но я-то здесь при чем?
Де Троэйе снова взглянул на него. Спокойно и чуть лукаво.
– Боюсь, мой дорогой друг, сейчас вы чересчур возомнили о себе.
Он остановился и, опираясь на трость, снизу вверх взглянул на Макса. Взглянул так, словно беспристрастно и трезво оценивал наружность танцора.
– А впрочем, по здравом размышлении… – вдруг прибавил он. – Может быть, и не чересчур.
И внезапно зашагал дальше, надвинув канотье на брови. Макс двинулся следом.
– Знаете, что такое «катализатор»? – спросил, не оборачиваясь, де Троэйе. – Нет? По-научному говоря, нечто, способное вызывать химические реакции и трансформации, и при этом не меняться само. А если проще – ускорять или облегчать развитие определенных процессов.
Макс услышал его смех. Тихий, словно сквозь зубы. Так смеются над удачной шуткой, смысл которой понятен тебе одному.
– И вы кажетесь мне интересным катализатором, – добавил композитор. – И позвольте еще сказать вам то, с чем вы, без сомнения, согласитесь… Больше ассигнации в сто песо или бессонной ночи не стоит ни одна женщина в мире, если только вы не влюблены в нее. И моя жена – тут не исключение.
Макс отступил в сторону, давая пройти какой-то даме с покупками в фирменных пакетах. За спиной у него, на перекрестке, который они только миновали, раздался протяжный автомобильный гудок.
– Это опасная игра, – возразил он. – Требует умения и навыка.
Смех де Троэйе, сделавшись еще более неприятным, стал затихать и вот смолк, словно иссяк. Композитор остановился и снова взглянул в глаза Максу, из-за разницы в росте – снизу вверх.
– Вы и не знаете, какую игру я затеваю. Но если согласитесь участвовать в ней, я готов заплатить вам три тысячи песо.
– Не слишком ли щедро за одно танго?
– За гораздо большее. – Указательный палец почти уперся ему в грудь. – Соглашаетесь или отказываетесь?
Макс пожал плечами. Вопрос никогда не обсуждался прежде, и оба это знали. Не обсуждался до тех пор, пока на сцену не вышла Меча Инсунса.
– Значит, Барракас, – сказал он. – Сегодня вечером.
Армандо де Троэйе медленно склонил голову. Сумрачное выражение его лица плохо вязалось с тем удовлетворенным, почти ликующим тоном, каким он произнес:
– Вот и замечательно! Да. Барракас.
Отель «Виттория», Сорренто. Послеполуденное солнце золотит занавески на полуоткрытых окнах зала. Перед восемью рядами мест для публики неоновые лампы льют «дневной» – безжизненный и ровный – свет на эстраду, где стоит стол, а в глубине, рядом с другим, судейским, укреплено огромное настенное табло, на котором ассистент обозначает развитие партии. В просторном зале с раззолоченным потолком и множеством зеркал царит торжественная тишина, через неравные и протяженные промежутки времени нарушаемая стуком фигуры, занявшей новую клетку, да двойным щелчком шахматных часов – каждый из игроков нажимает соответствующий рычажок, прежде чем записать в разграфленный лист сделанный только что ход.
Макс Коста, сидя в пятом ряду, рассматривает соперников. Русский – он в коричневом костюме, в белой сорочке и зеленом галстуке – играет, откинувшись на спинку стула и не поднимая головы. Широкое лицо Михаила Соколова над чересчур жестким воротником рубашки склонено к доске, и кажется, будто галстук слишком туго сдавливает ему шею; некоторую топорность облика смягчает выражение кроткой печали, застывшее в водянисто-голубых глазах. Телосложением и круглой головой, поросшей короткими светлыми волосами, он напоминает миролюбивого медведя. Сделав очередной ход – сегодня его черед играть черными, – он отрывает взгляд от доски и подолгу смотрит себе на руки, в которых каждые десять-пятнадцать минут начинает дымиться очередная сигарета. В перерывах чемпион мира теребит себя за нос или обкусывает заусенцы, а потом либо вновь погружается в сосредоточенную неподвижность, либо достает новую сигарету из пачки, лежащей рядом, вместе с зажигалкой и пепельницей. Макс замечает, что русский чаще смотрит на свои руки, чем на расположение фигур.
Снова щелкает рычажок шахматных часов. Хорхе Келлер, сидящий по другую сторону стола, двинул белого коня и, сняв колпачок с шариковой ручки, записывает ход, который ассистент тотчас повторяет на демонстрационном табло. И каждый раз, когда чилиец передвигает фигуру, по рядам зрителей проходит некое содрогание, сопровождающееся вздохом ожидания и еле слышным рокотом. Партия близится к миттельшпилю.
За доской Хорхе Келлер кажется еще моложе. Черные волосы, падающие на лоб, спортивного покроя пиджак, мятые штаны цвета хаки, узкий полураспущенный галстук и непрезентабельные спортивные туфли придают облику чилийца приятную небрежность. Он вызывает симпатию – вот верное слово. По внешности и повадкам гроссмейстер больше напоминает немного сумасбродного студента, чем грозного шахматиста, который через пять месяцев будет оспаривать у Соколова титул чемпиона мира. Макс видел, как он пришел к началу партии с бутылкой апельсинового сока, не глядя, протянул руку русскому, уже сидевшему на своем месте, сел сам, поставил бутылку и, все так же не глядя на доску и не задумываясь, сделал первый ход, наверняка заготовленный заблаговременно. В отличие от русского, он не курит и вообще, когда оценивает положение или ожидает хода противника, сидит неподвижно – разве что изредка протягивает руку к бутылке и отпивает глоток прямо из горлышка. А иногда в ожидании – оба игрока подолгу раздумывают перед каждым ходом, но Соколов тратит больше времени, чтобы решиться, – Келлер, упершись локтями в стол, опускает голову в ладони, как если бы расстановку фигур на доске ясней видит в воображении, а не глазами. И после того, как противник делает ход, вскидывает голову, будто мягкий стук переставленной фигуры выводит его из забытья.
Для Макса все происходящее тянется нестерпимо медленно. Партия в шахматы, особенно такого уровня и так церемонно обставленная, наводит на него тоску. И он сильно сомневается, что. даже если бы Ламбертуччи и капитан Тедеско объяснили ему подоплеку и смысл каждого хода, это сумело бы пробудить в нем интерес. Но обстоятельства и удобное место позволяют вести наблюдение в свое удовольствие. И не только за игроками. В первом ряду, в кресле на колесах, в сопровождении помощницы и секретаря, сидит спонсор матча – промышленник-миллионер Кампанелла, уже десять лет как парализованный после автокатастрофы на повороте трассы Рапалло – Портофино. Слева от него между юной Ириной Ясенович и грузным лысым мужчиной с седеющей бородой сидит и Меча Инсунса. Макс со своего места – достаточно лишь чуть наклониться вбок, чтобы не загораживала голова впереди сидящего – видит ее плечи, покрытые легким шерстяным кардиганом, короткие седые волосы, открывающие стройную шею до самого затылка, и, когда она поворачивается что-то прошептать на ухо своему тучному соседу справа, – профиль, не утерявший с годами четкость очертаний. Он узнает ее спокойную и уверенную манеру склонять голову, внимательно вглядываясь в происходящее на эстраде, точно так же, как в былые дни смотрела она на другие вещи, на другие игры, которые, вспоминает Макс с меланхолической улыбкой, были замысловаты не менее, чем та, что разворачивается сейчас у них на глазах, на доске и на табло, где ассистент демонстрирует положение фигур.
– Приехали, – сказал Макс Коста.
Автомобиль – лиловый лимузин «Пирс-Эрроу» с эмблемой «Автомобильного клуба» на радиаторе – остановился на углу длинной кирпичной стены в тридцати шагах от железнодорожной станции «Барракас». Луна еще не взошла, и, когда шофер погасил фары, только одинокий уличный фонарь неподалеку да четыре желтоватые лампочки над козырьком подъезда разгоняли темноту. Последние красноватые блики истаивали в черном небе Буэнос-Айреса, скользили по застроенным приземистым домам и улочкам, уводившим на левый берег и к докам Риачуэло.
– Диковатое место, – сказал Армандо де Троэйе.
– Вы же хотели танго… – ответил Макс.
Он вылез из машины первым и, сняв шляпу, придержал дверцу перед композитором и его женой. При свете фонаря стало видно, что Меча Инсунса в наброшенной на плечи шелковой шали невозмутимо оглядывается по сторонам. Без шляпы, без всяких украшений, в светлом платье, в туфлях на невысоком каблуке, в белых перчатках до локтя, она все равно была чересчур шикарна, чтобы разгуливать по таким местам. Ни тонувший во мраке перекресток, ни угрюмая кирпичная дорожка, уходящая во тьму между стеной и приподнятым над землей бетонным и железным зданием станции, не произвели на нее особого впечатления. А вот Армандо де Троэйе в синем саржевом костюме, в шляпе и с тростью озирался вокруг не без тревоги. Было вполне очевидно, что действительность сильно превосходит его ожидания.
– Вы в самом деле хорошо знаете это место, Макс?
– Ну еще бы. Я родился в трех кварталах отсюда. На улице Виэйтес.
– В трех кварталах?.. Черт возьми.
Макс склонился к открытому окну лимузина, что-то втолковывая шоферу – плотному, молчаливому итальянцу с гладко выбритыми щеками и черными волосами, выбивавшимися из-под форменной фуражки. В «Паласе», когда де Троэйе заказывал лимузин, его отрекомендовали как опытного водителя и вполне надежного человека. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, Макс не хотел оставлять машину у самого входа в заведение, куда они направлялись. Последний отрезок пути он намеревался проделать пешком и потому сейчас объяснял шоферу, где тот должен был ожидать их – не слишком близко, но в пределах видимости. Потом, чуть понизив голос, спросил, есть ли у него оружие. Итальянец коротко кивнул и показал на «перчаточный ящик».
– Пистолет или револьвер?
– Пистолет, – сухо ответил тот.
Макс улыбнулся:
– Как вас зовут?
– Петросси.
– Сожалею, Петросси, но вам придется нас подождать. Часа два, не больше.
Любезность, как известно, стоит дешево, а ценится дорого: учтивостью ты инвестируешь в будущее. Ночью, да еще в таком месте, крепкий и к тому же еще вооруженный итальянец будет совсем не лишним. Подстраховаться никогда не помешает. Макс дождался, когда шофер, не теряя профессионального безразличия, снова кивнет, но все же заметил в свете фонаря быстрый благодарный взгляд. Он положил ему руку на плечо, дружелюбно похлопал и пошел догонять супругов.
– Мы и не знали, что вы здешний, – сказал композитор. – Вы не говорили.
– Повода не было.
– И прожили здесь до самого отъезда в Испанию?
Де Троэйе был непривычно говорлив – без сомнения, так он пытался замаскировать свое беспокойство, сквозившее тем не менее в каждом жесте и слове. Меча Инсунса шла рядом, между ним и Максом, держа мужа под руку. Шла молча, все замечая, но не произнося ни звука, – только постукивали ее каблуки по кирпичной дорожке. Все трое двигались вдоль стены, постепенно углубляясь в безмолвную тьму квартала, простершегося между станцией и приземистыми домиками, где жизнь все еще шла по обычаям не города, а предместья, – и Макс с каждым шагом узнавал его горячий влажный воздух, особый запах кустистой травы, пробившейся сквозь выбоины мостовой, илистый смрад недалекой Риачуэло.
– Да. Первые четырнадцать лет я провел в Барракас.
– Подумать только… Вы просто шкатулка с секретом.
В тоннеле, где строенное эхо шагов звучало особенно гулко, Макс, выводя спутников на свет второго уличного фонаря, стоявшего за станцией, обернулся к де Троэйе:
– Вы правда захватили «астру»?
Композитор громко рассмеялся:
– Да нет, конечно, что за вздор… Я пошутил. Не ношу оружия.
Макс с облегчением кивнул. Его охватывало беспокойство при мысли о том, как композитор, вопреки его советам, входит в притон с пистолетом в кармане.
– Тем лучше.
Казалось, ничего не изменилось за эти двенадцать лет, что Макс не был здесь, хоть и приезжал раза два в Буэнос-Айрес. Он шел сейчас, будто ступая по собственным следам, вспоминая дом невдалеке отсюда, где провел детство и раннюю юность, – доходный дом, неотличимый от других таких же на улице Виэйтес, в квартале и в городе. Стиснутые стенами ветхого двухэтажного здания, там копошились пестрые, разношерстные, лишенные и намека на приватность бытия полторы сотни людей всех возрастов, звучала испанская, итальянская, польская, немецкая речь. Там не запирались двери, и в съемных комнатах многочисленными семействами и поодиночке жили эмигранты обоих полов: те, кому повезло, работали на Южной железной дороге, на дебаркадерах и пристанях Риачуэло, на окрестных фабриках, четырежды в день завывавших гудками, которые определяли уклад семей, где не водилось часов. Женщины, ворочавшие в чанах одежду, дети, роившиеся во внутреннем дворе под вечно вывешенным на просушку бельем, которое пропитывалось чадом жарева, паром варева, вонью общих сортиров с обмазанными гудроном стенами. Комнаты, где крысы были на положении домашних животных. Мир, где лишь малые дети в невинности своей улыбались открыто, не предполагая еще, что жизнь обрекла почти каждого из них на неминуемое поражение.
– Ну, вот и пришли.
Они остановились у фонаря. За железнодорожной станцией, на другой стороне туннеля тянулась темная прямая улица, где среди приземистых лачуг стояло несколько двухэтажных домов; на одном из них горела неоновая вывеска «Отель», причем последняя буква отсутствовала. В дальнем конце улицы угадывалось в полутьме заведение, которое они искали, – нечто похожее на пакгауз с цинковыми стенами и крышей, с желтоватым фонариком над дверью. Макс дождался, когда справа возникнут сдвоенные фары «Пирс-Эрроу», который медленно продвигался вперед и затормозил там, где и было условлено, – в пятидесяти метрах, на соседнем перекрестке, начинался другой квартал. Когда фары погасли, Макс оглядел супругов и убедился, что композитор от волнения зевает, как рыба, выброшенная на сушу, а Меча Инсунса улыбается, странно блестя глазами. Тогда он пониже надвинул шляпу, сказал «пошли», и все трое пересекли улицу.
Внутри пахло табачным дымом, джином, бриллиантином и человеческим телом. Как и в других дансингах возле Риачуэло, в просторном помещении «Ферровиарии» днем торговали съестным и спиртным, а по вечерам играла музыка и устраивались танцы; деревянный пол скрипел под ногами, за железными столиками на железных стульях сидели посетители, а иные – самого бандитского вида – стояли у стойки, освещенной голыми электрическими лампочками: кто облокотился, кто привалился боком. На стене, за спиной бармена-испанца, которому помогала худосочная и нескладная девица, вяло сновавшая меж столиками, висело большое запыленное зеркало с рекламой кофе «Агила» и плакат страховой компании «Франко-Аргентина» с изображением гаучо, пьющего мате. Справа от стойки, у двери, за которой виднелись бочонки соленых сардин и ящики с вермишелью, между погашенной керосиновой печкой и древней ободранной пианолой «Олимп» на небольшой эстраде трио – аккордеон, гитара и пианино: клавиши слева были прожжены сигаретами – тянуло нечто заунывно-жалобное; и, вслушавшись, Макс не сразу узнал танго «Старый петух».
– Замечательно… – с восхищением пробормотал Армандо де Троэйе. – И так неожиданно… Другой мир.
Да уж, подумал Макс, примиряясь с неизбежным, достаточно только поглядеть на тебя. Композитор положил на стул канотье и трость, сунул желтые перчатки в левый карман пиджака и закинул ногу на ногу так, что под идеально отглаженными брючинами открылись гамаши. Заведение, куда он попал, разительно отличалось от тех дансингов, которые они с женой посещали, одевшись по всем правилам этикета. «Ферровиария» в самом деле была другим миром, и обитали здесь иные существа. Прекрасный пол был представлен десятком женщин – в большинстве своем молодых, большей частью – сидевших за столиками или танцевавших с мужчинами в свободном пространстве. Это, собственно говоря, не проститутки в общепринятом смысле слова, вполголоса объяснял Макс, а так называемые рюмочницы: они обязаны уговаривать мужчин-посетителей потанцевать, получая за каждый танец «марку», а за нее – несколько сентаво от хозяина, и заказывать как можно больше спиртного. У одних есть женихи или возлюбленные, и кое-кто из них присутствует здесь, у других – нет.
– Коты? – спросил де Троэйе, вспомнив термин, употребленный Максом еще во время их первого разговора на лайнере.
– В той или иной степени, – подтвердил тот. – Но не все здесь проститутки. Иные просто зарабатывают на жизнь танцами – и ничем иным. Подобно тому, как их подруги работают на фабриках или в портняжных мастерских. Вполне добропорядочные барышни.
– Когда танцуют, не производят впечатления ни добрых, ни порядочных, – сказал де Троэйе, озираясь. – И даже когда так просто сидят – тоже.
Макс показал на сплетенные в объятиях пары, двигавшиеся по площадке. Важные, сосредоточенные, преувеличенно мужественные кавалеры внезапно, посреди музыкальной фразы обрывали танец – здешнее танго шло стремительней, чем обычное, – и, не только не выпуская партнершу, но и крепко прижимая к себе, заставляли сделать оборот вокруг своей оси. При этом ноги дамы, делавшей резкое, виляющее движение бедрами, проскальзывали поочередно по обеим ногам кавалера. Все это было до крайней степени чувственно.
– Как видите, совсем другое танго. Другая среда.
Подошла официантка с графином джина и тремя стаканами, поставила их на стол, сверху вниз оглядела Мечу Инсунсу, окинула безразличным взглядом обоих мужчин и удалилась, вытирая руки о передник. Когда несколько минут назад они переступили порог заведения, воцарилась внезапная и напряженная тишина, и от двери до столика вошедших проводили десятки глаз, но сейчас опять зазвучали голоса, хотя посетители продолжали – кто нахально и открыто, а кто исподволь и бегло – рассматривать незнакомых посетителей. Макс, другого и не ожидавший, счел, что это в порядке вещей. В высшем обществе аргентинской столицы ради экзотики и чтобы пощекотать себе нервы было принято совершать такие турне по кабаре последнего разбора и окраинным кабакам, однако и Барракас, и Ла-Бока оставались за пределами подобных маршрутов. Здесь едва ли не все завсегдатаи были местными, разве что иногда забредали морячки с баржей и баркасов, ошвартованных у причалов Риачуэло.
– А что скажете о мужчинах? – осведомился де Троэйе.
Макс, ни на кого не глядя, отпил джина.
– Типичные местные компадрито. Или еще только мечтают сделаться таковыми. Тяготеют, так сказать.
– Как вы о них ласково…
– Никакой ласки тут и близко нет. Я вам говорил, что компадрито – это простолюдин из предместья или с окраины, который строит из себя удальца-забияку. Меньшая их часть такова на самом деле, а прочие желают такими стать. Или хотя бы прослыть.
Де Троэйе взглядом показал на посетителей:
– А эти?
– Здесь всякие есть.
– Как интересно! Что скажешь, Меча?
Композитор жадно рассматривал посетителей за столиками и у стойки: у всех был вид людей, готовых на что угодно; из-под низко надвинутых шляп сальные блестящие волосы спускались на воротник куцых пиджачков без шлиц, все носили остроносые башмаки, у всех на столах стоял стакан граппы, коньяка или джина, а в углу рта дымилась сигарета «Аванти», у всех под оттопыренным бортом пиджака или в вырезе жилета угадывались ножи.
– Вид опасный, – заметил де Троэйе.
– Не только вид. Поэтому я вам советую не смотреть пристально или подолгу на них или на женщин, с которыми они танцуют.
– А вот на меня они пялятся, – весело сообщила Меча.
Макс обернулся к ней. Медовые глаза с любопытством и вызовом осматривали заведение.
– Делайте вид, будто не замечаете. И тогда, бог даст, они тем и удовольствуются.
Женщина негромко рассмеялась, и этот приглушенный смех был почему-то ему неприятен. Несколько секунд спустя она взглянула на него и сказала холодно:
– Не пугайте меня, Макс.
– Даже и не думаю, – выдержав ее взгляд, сказал он спокойно. – Я ведь говорил уже, что не верю, будто чем-то таким вас можно напугать.
Де Троэйе снова взглянул на него. Спокойно и чуть лукаво.
– Боюсь, мой дорогой друг, сейчас вы чересчур возомнили о себе.
Он остановился и, опираясь на трость, снизу вверх взглянул на Макса. Взглянул так, словно беспристрастно и трезво оценивал наружность танцора.
– А впрочем, по здравом размышлении… – вдруг прибавил он. – Может быть, и не чересчур.
И внезапно зашагал дальше, надвинув канотье на брови. Макс двинулся следом.
– Знаете, что такое «катализатор»? – спросил, не оборачиваясь, де Троэйе. – Нет? По-научному говоря, нечто, способное вызывать химические реакции и трансформации, и при этом не меняться само. А если проще – ускорять или облегчать развитие определенных процессов.
Макс услышал его смех. Тихий, словно сквозь зубы. Так смеются над удачной шуткой, смысл которой понятен тебе одному.
– И вы кажетесь мне интересным катализатором, – добавил композитор. – И позвольте еще сказать вам то, с чем вы, без сомнения, согласитесь… Больше ассигнации в сто песо или бессонной ночи не стоит ни одна женщина в мире, если только вы не влюблены в нее. И моя жена – тут не исключение.
Макс отступил в сторону, давая пройти какой-то даме с покупками в фирменных пакетах. За спиной у него, на перекрестке, который они только миновали, раздался протяжный автомобильный гудок.
– Это опасная игра, – возразил он. – Требует умения и навыка.
Смех де Троэйе, сделавшись еще более неприятным, стал затихать и вот смолк, словно иссяк. Композитор остановился и снова взглянул в глаза Максу, из-за разницы в росте – снизу вверх.
– Вы и не знаете, какую игру я затеваю. Но если согласитесь участвовать в ней, я готов заплатить вам три тысячи песо.
– Не слишком ли щедро за одно танго?
– За гораздо большее. – Указательный палец почти уперся ему в грудь. – Соглашаетесь или отказываетесь?
Макс пожал плечами. Вопрос никогда не обсуждался прежде, и оба это знали. Не обсуждался до тех пор, пока на сцену не вышла Меча Инсунса.
– Значит, Барракас, – сказал он. – Сегодня вечером.
Армандо де Троэйе медленно склонил голову. Сумрачное выражение его лица плохо вязалось с тем удовлетворенным, почти ликующим тоном, каким он произнес:
– Вот и замечательно! Да. Барракас.
Отель «Виттория», Сорренто. Послеполуденное солнце золотит занавески на полуоткрытых окнах зала. Перед восемью рядами мест для публики неоновые лампы льют «дневной» – безжизненный и ровный – свет на эстраду, где стоит стол, а в глубине, рядом с другим, судейским, укреплено огромное настенное табло, на котором ассистент обозначает развитие партии. В просторном зале с раззолоченным потолком и множеством зеркал царит торжественная тишина, через неравные и протяженные промежутки времени нарушаемая стуком фигуры, занявшей новую клетку, да двойным щелчком шахматных часов – каждый из игроков нажимает соответствующий рычажок, прежде чем записать в разграфленный лист сделанный только что ход.
Макс Коста, сидя в пятом ряду, рассматривает соперников. Русский – он в коричневом костюме, в белой сорочке и зеленом галстуке – играет, откинувшись на спинку стула и не поднимая головы. Широкое лицо Михаила Соколова над чересчур жестким воротником рубашки склонено к доске, и кажется, будто галстук слишком туго сдавливает ему шею; некоторую топорность облика смягчает выражение кроткой печали, застывшее в водянисто-голубых глазах. Телосложением и круглой головой, поросшей короткими светлыми волосами, он напоминает миролюбивого медведя. Сделав очередной ход – сегодня его черед играть черными, – он отрывает взгляд от доски и подолгу смотрит себе на руки, в которых каждые десять-пятнадцать минут начинает дымиться очередная сигарета. В перерывах чемпион мира теребит себя за нос или обкусывает заусенцы, а потом либо вновь погружается в сосредоточенную неподвижность, либо достает новую сигарету из пачки, лежащей рядом, вместе с зажигалкой и пепельницей. Макс замечает, что русский чаще смотрит на свои руки, чем на расположение фигур.
Снова щелкает рычажок шахматных часов. Хорхе Келлер, сидящий по другую сторону стола, двинул белого коня и, сняв колпачок с шариковой ручки, записывает ход, который ассистент тотчас повторяет на демонстрационном табло. И каждый раз, когда чилиец передвигает фигуру, по рядам зрителей проходит некое содрогание, сопровождающееся вздохом ожидания и еле слышным рокотом. Партия близится к миттельшпилю.
За доской Хорхе Келлер кажется еще моложе. Черные волосы, падающие на лоб, спортивного покроя пиджак, мятые штаны цвета хаки, узкий полураспущенный галстук и непрезентабельные спортивные туфли придают облику чилийца приятную небрежность. Он вызывает симпатию – вот верное слово. По внешности и повадкам гроссмейстер больше напоминает немного сумасбродного студента, чем грозного шахматиста, который через пять месяцев будет оспаривать у Соколова титул чемпиона мира. Макс видел, как он пришел к началу партии с бутылкой апельсинового сока, не глядя, протянул руку русскому, уже сидевшему на своем месте, сел сам, поставил бутылку и, все так же не глядя на доску и не задумываясь, сделал первый ход, наверняка заготовленный заблаговременно. В отличие от русского, он не курит и вообще, когда оценивает положение или ожидает хода противника, сидит неподвижно – разве что изредка протягивает руку к бутылке и отпивает глоток прямо из горлышка. А иногда в ожидании – оба игрока подолгу раздумывают перед каждым ходом, но Соколов тратит больше времени, чтобы решиться, – Келлер, упершись локтями в стол, опускает голову в ладони, как если бы расстановку фигур на доске ясней видит в воображении, а не глазами. И после того, как противник делает ход, вскидывает голову, будто мягкий стук переставленной фигуры выводит его из забытья.
Для Макса все происходящее тянется нестерпимо медленно. Партия в шахматы, особенно такого уровня и так церемонно обставленная, наводит на него тоску. И он сильно сомневается, что. даже если бы Ламбертуччи и капитан Тедеско объяснили ему подоплеку и смысл каждого хода, это сумело бы пробудить в нем интерес. Но обстоятельства и удобное место позволяют вести наблюдение в свое удовольствие. И не только за игроками. В первом ряду, в кресле на колесах, в сопровождении помощницы и секретаря, сидит спонсор матча – промышленник-миллионер Кампанелла, уже десять лет как парализованный после автокатастрофы на повороте трассы Рапалло – Портофино. Слева от него между юной Ириной Ясенович и грузным лысым мужчиной с седеющей бородой сидит и Меча Инсунса. Макс со своего места – достаточно лишь чуть наклониться вбок, чтобы не загораживала голова впереди сидящего – видит ее плечи, покрытые легким шерстяным кардиганом, короткие седые волосы, открывающие стройную шею до самого затылка, и, когда она поворачивается что-то прошептать на ухо своему тучному соседу справа, – профиль, не утерявший с годами четкость очертаний. Он узнает ее спокойную и уверенную манеру склонять голову, внимательно вглядываясь в происходящее на эстраде, точно так же, как в былые дни смотрела она на другие вещи, на другие игры, которые, вспоминает Макс с меланхолической улыбкой, были замысловаты не менее, чем та, что разворачивается сейчас у них на глазах, на доске и на табло, где ассистент демонстрирует положение фигур.
– Приехали, – сказал Макс Коста.
Автомобиль – лиловый лимузин «Пирс-Эрроу» с эмблемой «Автомобильного клуба» на радиаторе – остановился на углу длинной кирпичной стены в тридцати шагах от железнодорожной станции «Барракас». Луна еще не взошла, и, когда шофер погасил фары, только одинокий уличный фонарь неподалеку да четыре желтоватые лампочки над козырьком подъезда разгоняли темноту. Последние красноватые блики истаивали в черном небе Буэнос-Айреса, скользили по застроенным приземистым домам и улочкам, уводившим на левый берег и к докам Риачуэло.
– Диковатое место, – сказал Армандо де Троэйе.
– Вы же хотели танго… – ответил Макс.
Он вылез из машины первым и, сняв шляпу, придержал дверцу перед композитором и его женой. При свете фонаря стало видно, что Меча Инсунса в наброшенной на плечи шелковой шали невозмутимо оглядывается по сторонам. Без шляпы, без всяких украшений, в светлом платье, в туфлях на невысоком каблуке, в белых перчатках до локтя, она все равно была чересчур шикарна, чтобы разгуливать по таким местам. Ни тонувший во мраке перекресток, ни угрюмая кирпичная дорожка, уходящая во тьму между стеной и приподнятым над землей бетонным и железным зданием станции, не произвели на нее особого впечатления. А вот Армандо де Троэйе в синем саржевом костюме, в шляпе и с тростью озирался вокруг не без тревоги. Было вполне очевидно, что действительность сильно превосходит его ожидания.
– Вы в самом деле хорошо знаете это место, Макс?
– Ну еще бы. Я родился в трех кварталах отсюда. На улице Виэйтес.
– В трех кварталах?.. Черт возьми.
Макс склонился к открытому окну лимузина, что-то втолковывая шоферу – плотному, молчаливому итальянцу с гладко выбритыми щеками и черными волосами, выбивавшимися из-под форменной фуражки. В «Паласе», когда де Троэйе заказывал лимузин, его отрекомендовали как опытного водителя и вполне надежного человека. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, Макс не хотел оставлять машину у самого входа в заведение, куда они направлялись. Последний отрезок пути он намеревался проделать пешком и потому сейчас объяснял шоферу, где тот должен был ожидать их – не слишком близко, но в пределах видимости. Потом, чуть понизив голос, спросил, есть ли у него оружие. Итальянец коротко кивнул и показал на «перчаточный ящик».
– Пистолет или револьвер?
– Пистолет, – сухо ответил тот.
Макс улыбнулся:
– Как вас зовут?
– Петросси.
– Сожалею, Петросси, но вам придется нас подождать. Часа два, не больше.
Любезность, как известно, стоит дешево, а ценится дорого: учтивостью ты инвестируешь в будущее. Ночью, да еще в таком месте, крепкий и к тому же еще вооруженный итальянец будет совсем не лишним. Подстраховаться никогда не помешает. Макс дождался, когда шофер, не теряя профессионального безразличия, снова кивнет, но все же заметил в свете фонаря быстрый благодарный взгляд. Он положил ему руку на плечо, дружелюбно похлопал и пошел догонять супругов.
– Мы и не знали, что вы здешний, – сказал композитор. – Вы не говорили.
– Повода не было.
– И прожили здесь до самого отъезда в Испанию?
Де Троэйе был непривычно говорлив – без сомнения, так он пытался замаскировать свое беспокойство, сквозившее тем не менее в каждом жесте и слове. Меча Инсунса шла рядом, между ним и Максом, держа мужа под руку. Шла молча, все замечая, но не произнося ни звука, – только постукивали ее каблуки по кирпичной дорожке. Все трое двигались вдоль стены, постепенно углубляясь в безмолвную тьму квартала, простершегося между станцией и приземистыми домиками, где жизнь все еще шла по обычаям не города, а предместья, – и Макс с каждым шагом узнавал его горячий влажный воздух, особый запах кустистой травы, пробившейся сквозь выбоины мостовой, илистый смрад недалекой Риачуэло.
– Да. Первые четырнадцать лет я провел в Барракас.
– Подумать только… Вы просто шкатулка с секретом.
В тоннеле, где строенное эхо шагов звучало особенно гулко, Макс, выводя спутников на свет второго уличного фонаря, стоявшего за станцией, обернулся к де Троэйе:
– Вы правда захватили «астру»?
Композитор громко рассмеялся:
– Да нет, конечно, что за вздор… Я пошутил. Не ношу оружия.
Макс с облегчением кивнул. Его охватывало беспокойство при мысли о том, как композитор, вопреки его советам, входит в притон с пистолетом в кармане.
– Тем лучше.
Казалось, ничего не изменилось за эти двенадцать лет, что Макс не был здесь, хоть и приезжал раза два в Буэнос-Айрес. Он шел сейчас, будто ступая по собственным следам, вспоминая дом невдалеке отсюда, где провел детство и раннюю юность, – доходный дом, неотличимый от других таких же на улице Виэйтес, в квартале и в городе. Стиснутые стенами ветхого двухэтажного здания, там копошились пестрые, разношерстные, лишенные и намека на приватность бытия полторы сотни людей всех возрастов, звучала испанская, итальянская, польская, немецкая речь. Там не запирались двери, и в съемных комнатах многочисленными семействами и поодиночке жили эмигранты обоих полов: те, кому повезло, работали на Южной железной дороге, на дебаркадерах и пристанях Риачуэло, на окрестных фабриках, четырежды в день завывавших гудками, которые определяли уклад семей, где не водилось часов. Женщины, ворочавшие в чанах одежду, дети, роившиеся во внутреннем дворе под вечно вывешенным на просушку бельем, которое пропитывалось чадом жарева, паром варева, вонью общих сортиров с обмазанными гудроном стенами. Комнаты, где крысы были на положении домашних животных. Мир, где лишь малые дети в невинности своей улыбались открыто, не предполагая еще, что жизнь обрекла почти каждого из них на неминуемое поражение.
– Ну, вот и пришли.
Они остановились у фонаря. За железнодорожной станцией, на другой стороне туннеля тянулась темная прямая улица, где среди приземистых лачуг стояло несколько двухэтажных домов; на одном из них горела неоновая вывеска «Отель», причем последняя буква отсутствовала. В дальнем конце улицы угадывалось в полутьме заведение, которое они искали, – нечто похожее на пакгауз с цинковыми стенами и крышей, с желтоватым фонариком над дверью. Макс дождался, когда справа возникнут сдвоенные фары «Пирс-Эрроу», который медленно продвигался вперед и затормозил там, где и было условлено, – в пятидесяти метрах, на соседнем перекрестке, начинался другой квартал. Когда фары погасли, Макс оглядел супругов и убедился, что композитор от волнения зевает, как рыба, выброшенная на сушу, а Меча Инсунса улыбается, странно блестя глазами. Тогда он пониже надвинул шляпу, сказал «пошли», и все трое пересекли улицу.
Внутри пахло табачным дымом, джином, бриллиантином и человеческим телом. Как и в других дансингах возле Риачуэло, в просторном помещении «Ферровиарии» днем торговали съестным и спиртным, а по вечерам играла музыка и устраивались танцы; деревянный пол скрипел под ногами, за железными столиками на железных стульях сидели посетители, а иные – самого бандитского вида – стояли у стойки, освещенной голыми электрическими лампочками: кто облокотился, кто привалился боком. На стене, за спиной бармена-испанца, которому помогала худосочная и нескладная девица, вяло сновавшая меж столиками, висело большое запыленное зеркало с рекламой кофе «Агила» и плакат страховой компании «Франко-Аргентина» с изображением гаучо, пьющего мате. Справа от стойки, у двери, за которой виднелись бочонки соленых сардин и ящики с вермишелью, между погашенной керосиновой печкой и древней ободранной пианолой «Олимп» на небольшой эстраде трио – аккордеон, гитара и пианино: клавиши слева были прожжены сигаретами – тянуло нечто заунывно-жалобное; и, вслушавшись, Макс не сразу узнал танго «Старый петух».
– Замечательно… – с восхищением пробормотал Армандо де Троэйе. – И так неожиданно… Другой мир.
Да уж, подумал Макс, примиряясь с неизбежным, достаточно только поглядеть на тебя. Композитор положил на стул канотье и трость, сунул желтые перчатки в левый карман пиджака и закинул ногу на ногу так, что под идеально отглаженными брючинами открылись гамаши. Заведение, куда он попал, разительно отличалось от тех дансингов, которые они с женой посещали, одевшись по всем правилам этикета. «Ферровиария» в самом деле была другим миром, и обитали здесь иные существа. Прекрасный пол был представлен десятком женщин – в большинстве своем молодых, большей частью – сидевших за столиками или танцевавших с мужчинами в свободном пространстве. Это, собственно говоря, не проститутки в общепринятом смысле слова, вполголоса объяснял Макс, а так называемые рюмочницы: они обязаны уговаривать мужчин-посетителей потанцевать, получая за каждый танец «марку», а за нее – несколько сентаво от хозяина, и заказывать как можно больше спиртного. У одних есть женихи или возлюбленные, и кое-кто из них присутствует здесь, у других – нет.
– Коты? – спросил де Троэйе, вспомнив термин, употребленный Максом еще во время их первого разговора на лайнере.
– В той или иной степени, – подтвердил тот. – Но не все здесь проститутки. Иные просто зарабатывают на жизнь танцами – и ничем иным. Подобно тому, как их подруги работают на фабриках или в портняжных мастерских. Вполне добропорядочные барышни.
– Когда танцуют, не производят впечатления ни добрых, ни порядочных, – сказал де Троэйе, озираясь. – И даже когда так просто сидят – тоже.
Макс показал на сплетенные в объятиях пары, двигавшиеся по площадке. Важные, сосредоточенные, преувеличенно мужественные кавалеры внезапно, посреди музыкальной фразы обрывали танец – здешнее танго шло стремительней, чем обычное, – и, не только не выпуская партнершу, но и крепко прижимая к себе, заставляли сделать оборот вокруг своей оси. При этом ноги дамы, делавшей резкое, виляющее движение бедрами, проскальзывали поочередно по обеим ногам кавалера. Все это было до крайней степени чувственно.
– Как видите, совсем другое танго. Другая среда.
Подошла официантка с графином джина и тремя стаканами, поставила их на стол, сверху вниз оглядела Мечу Инсунсу, окинула безразличным взглядом обоих мужчин и удалилась, вытирая руки о передник. Когда несколько минут назад они переступили порог заведения, воцарилась внезапная и напряженная тишина, и от двери до столика вошедших проводили десятки глаз, но сейчас опять зазвучали голоса, хотя посетители продолжали – кто нахально и открыто, а кто исподволь и бегло – рассматривать незнакомых посетителей. Макс, другого и не ожидавший, счел, что это в порядке вещей. В высшем обществе аргентинской столицы ради экзотики и чтобы пощекотать себе нервы было принято совершать такие турне по кабаре последнего разбора и окраинным кабакам, однако и Барракас, и Ла-Бока оставались за пределами подобных маршрутов. Здесь едва ли не все завсегдатаи были местными, разве что иногда забредали морячки с баржей и баркасов, ошвартованных у причалов Риачуэло.
– А что скажете о мужчинах? – осведомился де Троэйе.
Макс, ни на кого не глядя, отпил джина.
– Типичные местные компадрито. Или еще только мечтают сделаться таковыми. Тяготеют, так сказать.
– Как вы о них ласково…
– Никакой ласки тут и близко нет. Я вам говорил, что компадрито – это простолюдин из предместья или с окраины, который строит из себя удальца-забияку. Меньшая их часть такова на самом деле, а прочие желают такими стать. Или хотя бы прослыть.
Де Троэйе взглядом показал на посетителей:
– А эти?
– Здесь всякие есть.
– Как интересно! Что скажешь, Меча?
Композитор жадно рассматривал посетителей за столиками и у стойки: у всех был вид людей, готовых на что угодно; из-под низко надвинутых шляп сальные блестящие волосы спускались на воротник куцых пиджачков без шлиц, все носили остроносые башмаки, у всех на столах стоял стакан граппы, коньяка или джина, а в углу рта дымилась сигарета «Аванти», у всех под оттопыренным бортом пиджака или в вырезе жилета угадывались ножи.
– Вид опасный, – заметил де Троэйе.
– Не только вид. Поэтому я вам советую не смотреть пристально или подолгу на них или на женщин, с которыми они танцуют.
– А вот на меня они пялятся, – весело сообщила Меча.
Макс обернулся к ней. Медовые глаза с любопытством и вызовом осматривали заведение.
– Делайте вид, будто не замечаете. И тогда, бог даст, они тем и удовольствуются.
Женщина негромко рассмеялась, и этот приглушенный смех был почему-то ему неприятен. Несколько секунд спустя она взглянула на него и сказала холодно:
– Не пугайте меня, Макс.
– Даже и не думаю, – выдержав ее взгляд, сказал он спокойно. – Я ведь говорил уже, что не верю, будто чем-то таким вас можно напугать.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента