5. И еще сказал: «Я отпускаю каждому меру своего времени, даю ощущение самих себя и всего, что окружает вас. Но не даю понимание самих себя и всего созданного мною. Ищите! И вы придете ко мне».
6. И с невыразимой жалостью, глядя в суетливую толпу новоявленных, Он спросил: «Вы такой жизни хотели?». «Да!» — согласно отозвались суетящиеся.
7. «Вы хотели вечности во плоти?» — снова спросил Господь. И ерзающая толпа новоявленных восторженно выдохнула: «Да!».
8. И Отец всего сущего с печалью сказал: «Да будет так! Живите!.. Вы были мертвыми, и Я оживил вас. Потом Я умертвлю вас. Потом оживлю. Потом возвращу вас к Себе… Но когда вы снова устанете от себя — Я вас снова отпущу».
9. И еще сказал Отец наш: «Я поставлю над жизнью вашей Часовщика — наместника Нашего».
10. Возроптали новоявленные: «Не ставь над нами того, кто будет блюсти нас без Тебя».
11. «Я знаю то, чего вы не знаете», — сказал Господь и повелел одному из служек, окружавших Его, приблизиться к Нему.
12. И служкой тем был я. И стал я Часовщиком Господа на Земле. И сравнял Он меня с семью другими товарищами, которые были Часовщиками Его в других мирах.
13. И сначала была мысль. И мыслью той был я.
14. И по Богову велению я произнес слово.
15. Вы слушали меня, повторяли и понимали. Но понимали каждый по своему. И повторяли, как понимали и, как помнили. И сообразно этому суетились.
16. Ибо мысль была, есть и будет лукавым хозяином глагола. Ибо понимание всего сущего и суждение о нем зависит от величины пределов времени, данных каждому Господом, пребывая в котором вы озираете мир, осязаете себя и себе подобных. В этих пределах вы мыслите, творите и сеете дела ваши.
…Дальше не хватало целого куска. От сохранившейся страницы с продолжением текста остался жалкий огрызок, в котором ничего нельзя было разобрать. А быть может она, та страничка, и вовсе была не той. Далее шел пункт 39-й.
39. Вы ограничены не тайной заклятия, скрытой за семью печатями, — все перед вами! — но мерой времени, что в вас и вокруг вас.…И опять не было продолжения. Только одна более или менее разборчивая строчка на едва сохранившемся клочке.
40. И идете вы во свету, как в ночи.
41. Я поводырь ваш. Но не тот, что семенит впереди. Я тот, что идет с вами и в вас.
42. Я невидим, потому что очевиден. И не бесплотен я.
43. Я — многолик. Я — это каждый из вас.
44. Я громогласен, хотя и не слышим.
45. Я ваша чистая и больная совесть.
46. Я ваша униженность и ваше достоинство.
47. Я ничтожество ваше и ваше величие.
48. Я горькая слеза ваша, но я и счастливый смех ваш.
49. Я ваша мерзость, но я и неотвратимая кара ее.
50. Я ваша мудрость, но я и глупость ваша.
51. Я порядок и хаос.
52. Я жизнь и смерть.
53. Я плаха и венец.
54. Я то, что вы зовете роком.
55. Я бог для вас, но я не Бог.
56. Я судья царства небесного, но я не судья царству небесному.
57. Я был и есть с пришествия вашего.
91. Я приходил к вам в обличьи вашем. И нарекли вы меня Иисусом — Спасителем вашим…Доменико тряс головой, протирал кулаками глазные яблоки… Он был потрясен. Он был в смятении. Ведь на самом деле, как могло получиться так, что в Библии есть Книги и писания от Луки, Матфея, от Петра, от Иоанна и от Иуды имеется, а от Христа — ни строчки. Даже у нехристей Коран писан самим пророком Мухаммедом, а не его учениками. Правда, по подсказке Всевышнего. Но все великое от Него… И вот, по существу, книга Христа…
Пусть неполная. Пусть с безвозвратно утраченными страницами. Но донесена суть. Возможно, самая основополагающая. И она была отвергнута церковью. Была приговорена к костру.
Кто же в таком случае еретики? Кого же следует бросать в гиену огненную?.. Слов нет — их! Святую инквизицию вместе со всеми возомнившими себя наместниками Бога бывшими и с нынешним папами…
5
…И в дверь забарабанили. Сердце, екнув, сорвалось в тартарары.
— Прости меня, Джордано Бруно из Нолы. Не смог я сохранить твоих записей полученных с небес и стоивших тебе страшной смерти, — глядя на сундук, пробормотал он, а потом, не обращая внимание на хамское колошматение в дверь, упал на колени перед образом Христа.
— Прости и помилуй меня, о Господи! Отведи беду от меня.
Перекрестившись, он ватными ногами пошел на встречу своей судьбе… Никто, однако, как он ожидал, накидываться на него не стал… На пороге стоял курносый, с лицом похожим на пережаренную лепешку, помощник почтмейстера Святой службы Эмилио Беннучи.
— Наконец-то! — завопил радостно почтарь. — Мне сказали: колоти вовсю, как можешь, иначе не добудишься его. Он всю ночь работал…
Обмякшее тело нотария по косяку тяжело сползало вниз.
— Что с тобой, Доменико? — таращилась на него пережаренная лепешка Беннучи.
Тополино не в силах был выдавить из себя ни единого словечка. Хотя пытался. Губы его по странному прыгали. Они дергались и кривились. То ли не могли сложиться в улыбку, то ли от внутренней судороги, мешавшей нотарию изобразить что-либо осмысленное.
Да и что он мог ему сказать? Почему испугался? А кто не наложил бы в штаны если бы его застали за выкраденной — да еще какой! — рукописью еретика?.. Ведь он уже готов был к убойным тумакам кондотьеров. К аресту и обыску. И… все из-за своей беспамятливости. Совсем вышло из головы, что повозка почтальонов внешне, один к одному, арестантская. Вот почему, при встрече с Беннучи невидимая жесткая рука, сжимавшая в волосатом кулачище его сердце, вдруг разжалась. И он, вместе со своим беспомощно бьющимся сердечком, сорвался вниз. Силы оставили его.
— Что с тобой? — с тревогой и участием любопытствовала курносая лепешка.
— Ничего… Это со сна, — наконец проговорил он.
— Дать воды? — предложил сердобольный Эмилио.
— Нет. Все в порядке.
— Идти можешь? — не отставал он.
Тополино кивнул.
— Тогда одевайся! Поехали! А то я тороплюсь. Много дел, — распоряжался он, попутно объясняя, почему его послали за ним.
— Во дворе не было ни одной свободной коляски. И я, кретин, как раз подвернулся им…
— Никуда я не поеду! Мне спать хочется, — нарочито широко зевнул нотарий.
— Еще как поедешь! Тебя вызывает… Нет не вызывает, — поспешно поправляется Эмилио. — Меня особо предупредили. Передай, говорят, дословно: «Вас просит пожаловать Его святейшество Климент восьмой». Как какой персоне…
— Не может быть!
— Стал бы я почтовую карету гнать за тобой! — обиделся Беннучи.
— Зачем? — поспешно собираясь, интересуется Доменико.
— Зачем, зачем?! — передразнивает помощник почтмейстера, и, расплывшись в улыбке добавляет:
— На Востоке есть хорошая поговорочка на этот счет: «Верблюда на свадьбу приглашают не вкушать. Он знает… Ему не пить там и не плясать, а воду таскать».
— Не спорю, — выходя вместе с Беннучи, хохочет Доменико.
Но не Беннучи, не Тополино ведать не ведали, что на этот раз верблюд был приглашен, чтобы вкусить.
…В приемной, нетерпеливо прохаживаясь из угла в угол, его дожидался Вазари.
— Наконец-то! Еще бы утром заявился! — не слушая сбивчивых объяснений нотария, напустился он на него.
Придирчиво осмотрев со всех сторон молодого человека и, видимо, оставшись довольным, прокуратор, не меняя сердитого тона, приказал ему следовать за ним. У самых дверей, ведущих в апартаменты папы, он, также по-хозяйски, велел, стоявшему там служке отворить их.
— Вот он, Ваше святейшество! — подтолкнув Доменико вперед, объявил прокуратор.
— Я его знаю, — положив мягко ладонь на голову склонившегося к его руке нотария, произнес папа. — Он, действительно, хороший католик и добросовестный работник.
После нескольких ничего не значащих вопросов: Откуда он родом? Где учился грамоте? кто его родители? — Его святейшество обратился к Вазари:
— Себастьяно, мне жалко терять такого работника.
Тополино похолодел. Неужели в переписанных им документах он допустил серьезный огрех, за что прокуратор поставил вопрос о его увольнении. Впрочем…
— Разумеется, жалко, Ваше святейшество, — слышит он как сквозь сон ответ епископа. — Мы и не собираемся его терять. Пройдет время, и из него, я так думаю, получится хороший стряпчий.
— Тогда он станет претендовать на твое место. Не боишься? — шутит папа.
— Неужели я доживу до того дня? — намекая на свой возраст, отшучивается Вазари.
— Доживешь, Себастьяно. Доживешь.
— Если вы прикажете.
— А как вы, Доменико, проводите свой досуг? — интересуется вдруг Его святейшество.
— Никак. Его у меня не бывает.
— Небось… вино… девочки…, хитро прищурившись, смотрит он на нотария.
— К вину у меня отвращение. Меня от него поташнивает. На девочек же нет времени, — честно признается Тополино.
— И тот… — обращаясь к прокуратору говорит папа, — И тот божился, что у него с этим все в порядке.
— За этого, Ваше святейшество, я ручаюсь, — отзывается Вазари.
Тополино ровным счетом ничего не понимал. Кто это «тот»? О чем они? Причем здесь он? И зачем его вызвали сюда?
— Ты знаешь, почему мы пригласили тебя сюда? — словно догадавшись, интересуется папа.
— Нет, Ваше святейшество.
— У нас, в Болонье, в университете, произошла неприятная история. За разврат и пьянство отчислен наш студент…
Доменико, как ни старался, так и не мог еще сообразить, куда гнет понтифик.
— Так вот. По рекомендации Его преосвященства, — папа махнул рукой в сторону прокуратора, — и по моему благословению, мы решили послать вас занять место этого студента.
— О! — не верил ушам своим Доменико и, упав на колени, облобызал полы платья Его святейшества Климента восьмого.
— Смотри не подведи меня, — сурово промолвил папа.
— Никогда! Ни за что!..
— Да пребудет с тобой Господь. Ступай.
— Позвольте и мне откланяться, Ваше святейшество. Неотложных дел много, — попросился Вазари.
Уже в коридоре, не глядя на семенившего рядом нотария, прокуратор строго спросил:
— Куда сейчас?
— Домой.
— Нет, сынок! — резко остановился он. — Тебе сейчас зевать нельзя. Бери документы не медля! Я замолвлю за тебя словечко… А завтра поутру — в почтовую карету, и в Болонью. Бенуччи как раз скачет туда. Я прикажу ему захватить тебя…. Если промедлишь, сынок, у тебя на глазах твою фортуну вырвут другие. У них есть сильные покровители. Они смогут переломить папу…
— Прости меня, Джордано Бруно из Нолы. Не смог я сохранить твоих записей полученных с небес и стоивших тебе страшной смерти, — глядя на сундук, пробормотал он, а потом, не обращая внимание на хамское колошматение в дверь, упал на колени перед образом Христа.
— Прости и помилуй меня, о Господи! Отведи беду от меня.
Перекрестившись, он ватными ногами пошел на встречу своей судьбе… Никто, однако, как он ожидал, накидываться на него не стал… На пороге стоял курносый, с лицом похожим на пережаренную лепешку, помощник почтмейстера Святой службы Эмилио Беннучи.
— Наконец-то! — завопил радостно почтарь. — Мне сказали: колоти вовсю, как можешь, иначе не добудишься его. Он всю ночь работал…
Обмякшее тело нотария по косяку тяжело сползало вниз.
— Что с тобой, Доменико? — таращилась на него пережаренная лепешка Беннучи.
Тополино не в силах был выдавить из себя ни единого словечка. Хотя пытался. Губы его по странному прыгали. Они дергались и кривились. То ли не могли сложиться в улыбку, то ли от внутренней судороги, мешавшей нотарию изобразить что-либо осмысленное.
Да и что он мог ему сказать? Почему испугался? А кто не наложил бы в штаны если бы его застали за выкраденной — да еще какой! — рукописью еретика?.. Ведь он уже готов был к убойным тумакам кондотьеров. К аресту и обыску. И… все из-за своей беспамятливости. Совсем вышло из головы, что повозка почтальонов внешне, один к одному, арестантская. Вот почему, при встрече с Беннучи невидимая жесткая рука, сжимавшая в волосатом кулачище его сердце, вдруг разжалась. И он, вместе со своим беспомощно бьющимся сердечком, сорвался вниз. Силы оставили его.
— Что с тобой? — с тревогой и участием любопытствовала курносая лепешка.
— Ничего… Это со сна, — наконец проговорил он.
— Дать воды? — предложил сердобольный Эмилио.
— Нет. Все в порядке.
— Идти можешь? — не отставал он.
Тополино кивнул.
— Тогда одевайся! Поехали! А то я тороплюсь. Много дел, — распоряжался он, попутно объясняя, почему его послали за ним.
— Во дворе не было ни одной свободной коляски. И я, кретин, как раз подвернулся им…
— Никуда я не поеду! Мне спать хочется, — нарочито широко зевнул нотарий.
— Еще как поедешь! Тебя вызывает… Нет не вызывает, — поспешно поправляется Эмилио. — Меня особо предупредили. Передай, говорят, дословно: «Вас просит пожаловать Его святейшество Климент восьмой». Как какой персоне…
— Не может быть!
— Стал бы я почтовую карету гнать за тобой! — обиделся Беннучи.
— Зачем? — поспешно собираясь, интересуется Доменико.
— Зачем, зачем?! — передразнивает помощник почтмейстера, и, расплывшись в улыбке добавляет:
— На Востоке есть хорошая поговорочка на этот счет: «Верблюда на свадьбу приглашают не вкушать. Он знает… Ему не пить там и не плясать, а воду таскать».
— Не спорю, — выходя вместе с Беннучи, хохочет Доменико.
Но не Беннучи, не Тополино ведать не ведали, что на этот раз верблюд был приглашен, чтобы вкусить.
…В приемной, нетерпеливо прохаживаясь из угла в угол, его дожидался Вазари.
— Наконец-то! Еще бы утром заявился! — не слушая сбивчивых объяснений нотария, напустился он на него.
Придирчиво осмотрев со всех сторон молодого человека и, видимо, оставшись довольным, прокуратор, не меняя сердитого тона, приказал ему следовать за ним. У самых дверей, ведущих в апартаменты папы, он, также по-хозяйски, велел, стоявшему там служке отворить их.
— Вот он, Ваше святейшество! — подтолкнув Доменико вперед, объявил прокуратор.
— Я его знаю, — положив мягко ладонь на голову склонившегося к его руке нотария, произнес папа. — Он, действительно, хороший католик и добросовестный работник.
После нескольких ничего не значащих вопросов: Откуда он родом? Где учился грамоте? кто его родители? — Его святейшество обратился к Вазари:
— Себастьяно, мне жалко терять такого работника.
Тополино похолодел. Неужели в переписанных им документах он допустил серьезный огрех, за что прокуратор поставил вопрос о его увольнении. Впрочем…
— Разумеется, жалко, Ваше святейшество, — слышит он как сквозь сон ответ епископа. — Мы и не собираемся его терять. Пройдет время, и из него, я так думаю, получится хороший стряпчий.
— Тогда он станет претендовать на твое место. Не боишься? — шутит папа.
— Неужели я доживу до того дня? — намекая на свой возраст, отшучивается Вазари.
— Доживешь, Себастьяно. Доживешь.
— Если вы прикажете.
— А как вы, Доменико, проводите свой досуг? — интересуется вдруг Его святейшество.
— Никак. Его у меня не бывает.
— Небось… вино… девочки…, хитро прищурившись, смотрит он на нотария.
— К вину у меня отвращение. Меня от него поташнивает. На девочек же нет времени, — честно признается Тополино.
— И тот… — обращаясь к прокуратору говорит папа, — И тот божился, что у него с этим все в порядке.
— За этого, Ваше святейшество, я ручаюсь, — отзывается Вазари.
Тополино ровным счетом ничего не понимал. Кто это «тот»? О чем они? Причем здесь он? И зачем его вызвали сюда?
— Ты знаешь, почему мы пригласили тебя сюда? — словно догадавшись, интересуется папа.
— Нет, Ваше святейшество.
— У нас, в Болонье, в университете, произошла неприятная история. За разврат и пьянство отчислен наш студент…
Доменико, как ни старался, так и не мог еще сообразить, куда гнет понтифик.
— Так вот. По рекомендации Его преосвященства, — папа махнул рукой в сторону прокуратора, — и по моему благословению, мы решили послать вас занять место этого студента.
— О! — не верил ушам своим Доменико и, упав на колени, облобызал полы платья Его святейшества Климента восьмого.
— Смотри не подведи меня, — сурово промолвил папа.
— Никогда! Ни за что!..
— Да пребудет с тобой Господь. Ступай.
— Позвольте и мне откланяться, Ваше святейшество. Неотложных дел много, — попросился Вазари.
Уже в коридоре, не глядя на семенившего рядом нотария, прокуратор строго спросил:
— Куда сейчас?
— Домой.
— Нет, сынок! — резко остановился он. — Тебе сейчас зевать нельзя. Бери документы не медля! Я замолвлю за тебя словечко… А завтра поутру — в почтовую карету, и в Болонью. Бенуччи как раз скачет туда. Я прикажу ему захватить тебя…. Если промедлишь, сынок, у тебя на глазах твою фортуну вырвут другие. У них есть сильные покровители. Они смогут переломить папу…
6
…Домой он вернулся поздно. Пришлось оббегать все кабинеты службы. О существовании некоторых из них он и понятия не имел. Не будь Вазари, канцелярщики папства задержали бы его здесь самое малое на неделю. И тогда точно стянули бы у него из под носа его фортуну. Их нисколько не трогала предъявляемая нотарием, подписанная самим Климентом восьмым, бумага. Мол, такой-то за казенный кошт направляется учиться правоведению в Болонский университет. Они откладывали ее в сторону и грубовато, указывая на выход, говорили:
— Придешь завтра. Поближе к вечеру.
Тогда Тополино вытаскивал записку, коей снабдил его прокуратор. В ней было всего два слова, один восклицательный знак и подпись.
«Сделать срочно! С. Вазари»
Эта неказистая записочка имела большую силу. Она была могущественней документа за подписью папы… Прочитав ее, канцелярщики все как один преображались в ангелочков с певучими голосками и, не сходя с места, выдавали все, что требовалось от них.
Усталости, правда, Доменико нисколечко не чувствовал. Охваченный неожиданно свалившимся на него счастьем, он готов был «три раза по трижды» пройти через этих чертовых канцелярщиков! Собраться ему ничего не стоило. Все нужное лежало в сундуке. «Да, сундук! — спохватился он. — Там же Ноланец».
Заперев дверь, он с великой бережливостью и тщанием, лист за листом, стал извлекать его оттуда… Теперь с Ноланцем разбираться было гораздо легче. И не заметно для себя Тополино снова с головой окунулся в них забыв даже о том, что спозаранок ему в дальнюю дорогу. Потрескивающие над ухом свечи, мерцающие мягким золотистым светом, вдруг вздрогнули от пахнувшего со стороны окна порыва ветра.
Доменико посмотрел туда и… не поверил глазам. Это потом, уже в дороге, анализируя происшедшее, он понял: страха в тот момент он не испытывал. А удивиться удивился. Да еще как! Он закрыл и открыл глаза, и стукнул себя по щеке, чтобы убедиться, что не спит.
Нет, он не спал. Точно, не спал. Он все это видел наяву…
В подрагивающей отсветами свеч темноте, у хозяйского шкафа, стоявшего рядом с закрытым окном, напротив зеркала, — стоял человек. Силуэт его был четок, а вот рассмотреть лица незнакомца он никак не мог.
— Кто ты? — совершенно спокойно спросил Тополино.
— Мое имя Логик. Оно тебе ничего не скажет, — сказал силуэт.
— Занятное имя, — прыснул Логик.
— Твое не менее странное, — добродушно усмехнулся незнакомец.
— Не буду спорить, — сказал Доменико. — Хотя мне оно нравится.
— А мне мое.
— Как ты здесь оказался, Логик?
— Долго объяснять. Главное — я здесь.
— Ну, проходи, будешь гостем, — посулил нотарий.
— Спасибо. Я не надолго, — отказался ночной гость.
А с чего бы, позвольте полюбопытствовать, именно ко мне?
Мне стало интересно. Вы держите в руках великий труд.
— Логик, вы даже представить себе не можете, как он велик.
— Почему же? Поверьте, кое-какое представление я о нем имею, — скромно сказал Логик.
И Тополино не задумываясь поверил. Как не задумываясь принял присутствие этого человека. Между тем, ночной гость рылся во внутреннем кармане своего весьма оригинального сюртука.
— В связи с этим я и пришел к вам. С небольшим презентом. Возьмите…
Гость сделал широкий шаг и положил на стол сложенную вчетверо газету.
— Почитайте помеченную мной заметку, — просит он.
Положенная им на стол газета уже одним видом приковывала к себе внимание. Ее половинка своими размерами вдвое превосходила те, какие выходили в Риме. И шрифт, и язык ее были тоже не обычными. Казалось бы, писано на итальянском, но каком-то нездешнем итальянском. Примитивным, что ли… Да еще название ее… В Риме, на всю Италию выходило всего две газеты — «Аввизо ди Рома» и «Риторни ди Рома». А такую, с названием «Аванте», он первый раз видит и слышит. В следующую минуту Доменико, начисто забыв о незнакомце, с криком вскакивает с места.
Потирая виски, нотарий кружит по комнате и наконец снова садится за стол. Взяв лупу, он подносит ее к месту, где набраны число, месяц и год.
— Боже пощади! — стонет Доменико. — 17 февраль 1931 год.
Сразу под названием помещена информация, в которой — подумать только! — клеймился христианнейший понтифик, некий Пий Х1. Он, дескать, посмел причислить к лику святых кардинала Роберто Беллармино, утвердившего в 1600 году смертный приговор великому мыслителю и ученому Джордано Бруно…
Тот самый приговор, текст которого писал Тополино и он же носил его на подпись прокуратору Вазари, а потом… к святому Беллармино. Надо же! И нотарию припомнилась многозначительная фраза, произнесенная Его высокопреосвященством: «Я не выношу приговоров. Я их лишь утверждаю».
По лицу Тополино пробежала усмешка. Надменный красавец — богач, развратник и гуляка — святой . Правда, ровно через 331 год после того, как отполыхал костер. Но какая разница когда…
Из трех — одно. Либо у людей будущего ни капельки не прибавилось ума. Во что Доменико не мог поверить… Либо газета со странным названием «Аванте!» чья-то не лишенная злого остроумия балаганная мистификация. Во что Доменико категорически отказывался верить. Ведь он держит ее в руках, мнет, теребит и читает… Либо — он спятил. Во что легче всего было поверить… Все-таки три столетия и тридцать один год. День в день.
Знай сегодня об этом, кардинал постарался бы трижды казнить бедного Ноланца. Лишь бы стать святым при жизни… Хотя вряд ли. Его высокопреосвященство не дурак. Стать святым сейчас — быть мишенью для насмешек. А быть им через три века с небольшим — стать иконой…
— Логик! Откуда это у тебя? Как она могла… — подняв над головой сомнительную гостью из будущего, начал было он и осекся.
Так и не договорил. Так и остался со споткнувшимися на его губах словами. В комнате никого не было. А ведь был. Только что. Он с ним разговаривал. Тот даже назвался. Ведь не мог же он, Тополино, придумать такое имя? И потом — газета… Она-то не пропала. Он ее мнет, переворачивает, шуршит. Не сон же это.
— Бог ты мой, — шепчет он самому себе, — я, наверное, ошалел от счастья. Или схожу с ума. Надо уснуть. Тем более, рано вставать…
Собрав аккуратно рукопись Ноланца, он сложил ее в папку, обвязал широкой розовой лентой и сунул на самое дно своего сундука. Газету трогать не стал. Повертев ее в руках и снова перечитав, очерченное красными чернилами, сообщение, он положил ее под подушку. Чтобы почитать утром на свежий глаз.
Спал он беспокойно, чутко, боясь проспать. Незадолго до рассвета Доменико уже спать не мог. Ополоснув лицо, он вспомнил о ночном госте и газете, которую припрятал по подушку. А там было пусто. Он не верил своим глазам. Перерыл всю комнату, выпотрошил и снова собрал сундук…
«Неужели приснилось?» — думал он под глухой топот коней, что уносили его в другую жизнь. Уносили по дороге, которая, как утверждал Ноланец, мостится временем и делает жизнь сладкой мукой ада…
— Придешь завтра. Поближе к вечеру.
Тогда Тополино вытаскивал записку, коей снабдил его прокуратор. В ней было всего два слова, один восклицательный знак и подпись.
«Сделать срочно! С. Вазари»
Эта неказистая записочка имела большую силу. Она была могущественней документа за подписью папы… Прочитав ее, канцелярщики все как один преображались в ангелочков с певучими голосками и, не сходя с места, выдавали все, что требовалось от них.
Усталости, правда, Доменико нисколечко не чувствовал. Охваченный неожиданно свалившимся на него счастьем, он готов был «три раза по трижды» пройти через этих чертовых канцелярщиков! Собраться ему ничего не стоило. Все нужное лежало в сундуке. «Да, сундук! — спохватился он. — Там же Ноланец».
Заперев дверь, он с великой бережливостью и тщанием, лист за листом, стал извлекать его оттуда… Теперь с Ноланцем разбираться было гораздо легче. И не заметно для себя Тополино снова с головой окунулся в них забыв даже о том, что спозаранок ему в дальнюю дорогу. Потрескивающие над ухом свечи, мерцающие мягким золотистым светом, вдруг вздрогнули от пахнувшего со стороны окна порыва ветра.
Доменико посмотрел туда и… не поверил глазам. Это потом, уже в дороге, анализируя происшедшее, он понял: страха в тот момент он не испытывал. А удивиться удивился. Да еще как! Он закрыл и открыл глаза, и стукнул себя по щеке, чтобы убедиться, что не спит.
Нет, он не спал. Точно, не спал. Он все это видел наяву…
В подрагивающей отсветами свеч темноте, у хозяйского шкафа, стоявшего рядом с закрытым окном, напротив зеркала, — стоял человек. Силуэт его был четок, а вот рассмотреть лица незнакомца он никак не мог.
— Кто ты? — совершенно спокойно спросил Тополино.
— Мое имя Логик. Оно тебе ничего не скажет, — сказал силуэт.
— Занятное имя, — прыснул Логик.
— Твое не менее странное, — добродушно усмехнулся незнакомец.
— Не буду спорить, — сказал Доменико. — Хотя мне оно нравится.
— А мне мое.
— Как ты здесь оказался, Логик?
— Долго объяснять. Главное — я здесь.
— Ну, проходи, будешь гостем, — посулил нотарий.
— Спасибо. Я не надолго, — отказался ночной гость.
А с чего бы, позвольте полюбопытствовать, именно ко мне?
Мне стало интересно. Вы держите в руках великий труд.
— Логик, вы даже представить себе не можете, как он велик.
— Почему же? Поверьте, кое-какое представление я о нем имею, — скромно сказал Логик.
И Тополино не задумываясь поверил. Как не задумываясь принял присутствие этого человека. Между тем, ночной гость рылся во внутреннем кармане своего весьма оригинального сюртука.
— В связи с этим я и пришел к вам. С небольшим презентом. Возьмите…
Гость сделал широкий шаг и положил на стол сложенную вчетверо газету.
— Почитайте помеченную мной заметку, — просит он.
Положенная им на стол газета уже одним видом приковывала к себе внимание. Ее половинка своими размерами вдвое превосходила те, какие выходили в Риме. И шрифт, и язык ее были тоже не обычными. Казалось бы, писано на итальянском, но каком-то нездешнем итальянском. Примитивным, что ли… Да еще название ее… В Риме, на всю Италию выходило всего две газеты — «Аввизо ди Рома» и «Риторни ди Рома». А такую, с названием «Аванте», он первый раз видит и слышит. В следующую минуту Доменико, начисто забыв о незнакомце, с криком вскакивает с места.
Потирая виски, нотарий кружит по комнате и наконец снова садится за стол. Взяв лупу, он подносит ее к месту, где набраны число, месяц и год.
— Боже пощади! — стонет Доменико. — 17 февраль 1931 год.
Сразу под названием помещена информация, в которой — подумать только! — клеймился христианнейший понтифик, некий Пий Х1. Он, дескать, посмел причислить к лику святых кардинала Роберто Беллармино, утвердившего в 1600 году смертный приговор великому мыслителю и ученому Джордано Бруно…
Тот самый приговор, текст которого писал Тополино и он же носил его на подпись прокуратору Вазари, а потом… к святому Беллармино. Надо же! И нотарию припомнилась многозначительная фраза, произнесенная Его высокопреосвященством: «Я не выношу приговоров. Я их лишь утверждаю».
По лицу Тополино пробежала усмешка. Надменный красавец — богач, развратник и гуляка — святой . Правда, ровно через 331 год после того, как отполыхал костер. Но какая разница когда…
Из трех — одно. Либо у людей будущего ни капельки не прибавилось ума. Во что Доменико не мог поверить… Либо газета со странным названием «Аванте!» чья-то не лишенная злого остроумия балаганная мистификация. Во что Доменико категорически отказывался верить. Ведь он держит ее в руках, мнет, теребит и читает… Либо — он спятил. Во что легче всего было поверить… Все-таки три столетия и тридцать один год. День в день.
Знай сегодня об этом, кардинал постарался бы трижды казнить бедного Ноланца. Лишь бы стать святым при жизни… Хотя вряд ли. Его высокопреосвященство не дурак. Стать святым сейчас — быть мишенью для насмешек. А быть им через три века с небольшим — стать иконой…
— Логик! Откуда это у тебя? Как она могла… — подняв над головой сомнительную гостью из будущего, начал было он и осекся.
Так и не договорил. Так и остался со споткнувшимися на его губах словами. В комнате никого не было. А ведь был. Только что. Он с ним разговаривал. Тот даже назвался. Ведь не мог же он, Тополино, придумать такое имя? И потом — газета… Она-то не пропала. Он ее мнет, переворачивает, шуршит. Не сон же это.
— Бог ты мой, — шепчет он самому себе, — я, наверное, ошалел от счастья. Или схожу с ума. Надо уснуть. Тем более, рано вставать…
Собрав аккуратно рукопись Ноланца, он сложил ее в папку, обвязал широкой розовой лентой и сунул на самое дно своего сундука. Газету трогать не стал. Повертев ее в руках и снова перечитав, очерченное красными чернилами, сообщение, он положил ее под подушку. Чтобы почитать утром на свежий глаз.
Спал он беспокойно, чутко, боясь проспать. Незадолго до рассвета Доменико уже спать не мог. Ополоснув лицо, он вспомнил о ночном госте и газете, которую припрятал по подушку. А там было пусто. Он не верил своим глазам. Перерыл всю комнату, выпотрошил и снова собрал сундук…
«Неужели приснилось?» — думал он под глухой топот коней, что уносили его в другую жизнь. Уносили по дороге, которая, как утверждал Ноланец, мостится временем и делает жизнь сладкой мукой ада…
Глава седьмая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
(Вместо эпилога)
…Увертываясь от пламени, мальчишка на ощупь, голыми руками, выхватывал из костра, объятые огнем, рассыпавшиеся бумаги. Выхватывал, как лопавшиеся в раскаленной жаровне каштаны. Он совал их за пазуху и, хлопая себя по груди, тушил их. Когда новехонький камзол его пошел дымом, он отбежал от костра и, победно вскинув голову, посмотрел на Бруно.
Бруно улыбнулся. Заметил или нет Тополино его вымученную улыбку, Джордано не знал. Впрочем, ему было не до этого. Он никак не мог из-под металлической пластинки, что зажимала ему язык, выдавить под зубы флакончик с ядом… Вырвавшееся снизу пламя лизнуло его в лицо. Да так жгуче. Да так люто, что изодранный в кровь язык, с неведомо откуда взявшейся в нем силой, вытолкнул, наконец, застрявшую во рту железку. И она — о ужас! — вместе со спасительным пузырьком, полетела вниз. Бруно закричал. Охваченный огнем и, пронизывающей до сердца, болью, Джордано, теряя сознание, отчаянно забился в неподатливых цепях. Он слышал свой крик и еще слышал себя, говорившего себе: «Какой смысл?…». Потом крики его смолкли. Во всяком случае, Бруно уже их не слышал. Только сквозь густую-прегустую толщу вонючей ваты, он еще ощущал как что-то на нем шипит и что-то по нему течет. «Это я жарюсь», — равнодушно догадывается он.
… И тут в лицо пахнуло ветром с моря. «Моряна», — с наслаждением шепчет он, чувствуя как его, пылающее огнем тело, покрывает живительная изморось, разбившихся о скалы волн.
Он этот ветер узнал бы из тысячи других. Он знал его с детства. Он любил дышать им. Особенно по утру. И любил стоять в дыму кипящих волн.
«Из Нолы моей… От моря Тиренского…» — шепчет он.
Он млеет от волшебной прохлады. Он упивается ею. И ему не хочется открывать глаза, чтобы вновь не оказаться в этом жутком сне.
Кто-то холодной ладонью касается его лба и задушевно, хотя и официально произносит:
— С возвращением из ада, Ваша честь!
Голос ему знаком. Он узнает его сразу. И тотчас понимает: его командировке и ему, земному, известному под именем Джордано Бруно, пришел конец. Он — дома. Его, как и положено по статуту, встречает сам Верховный Координатор Служб — Его честь Строптивый.
Все без исключения, за глаза, а равные ему — по заслугам и возрасту — в глаза, называли Координатора коротко — Вэкос. В официальной же обстановке, кем бы ты не был, обязан был обращаться к нему с прилагательным «Ваша честь» и без всякого сокращения — «Верховный Координатор».
Момент возвращения и встречи исследователей относился, как раз, к официозу.
— Ваша честь! Миссия в Начальную планету седьмого Луча Великого Круга Миров — завершена! Исследователь высшего ранга, обладатель трехъярусного нимба — Безбрежный, — живо вскакивая с места, отрапортовал он.
— Здравствуй! Здравствуй! — обнимая коллегу, приветствует его Вэкос и, взяв под руку, увлекает за собой.
— Ну как там, коллега? — интересуется он, прекрасно зная, что Там и каково Там.
— Как в аду, — смеется Безбрежный.
В зале, куда они входят, Безбрежному подают его нимб… И в следующее мгновения друзья оказываются на песчаной отмели родного и любимого ими моря. Оно похоже на Тиранское. И только. Оно милее. Оно роднее…
Глядя на переливающийся под солнцем золотой песок косы, Вэкос задумчиво роняет:
— Нет ни ада, ни рая в житие человеческом…
Хохотнув, Безбрежный, вдохнул полной грудью моряны, и сам, опережая Строптивого, закончил начатую им мысль.
— Есть мир, где владеют временем и мир, где им не владеют.
— Так оно и есть, — соглашается Строптивый.
— Но доколе! Доколе мы будем тыкать их носом в это?! — не без раздражения бросает он.
— Пока не отчаемся.
— Отчаемся-таки! Ведь им нравиться жить так, как они живут… Без бед, которые они сами себе устраивают, им эта жизнь, что пища без соли.
— Что ж, тогда опять придется начинать сначала, — тихо произносит Вэкос.
Безбрежный разводит руками.
— Жаль… Но, видимо, придется…
7 апреля 2003 год
Бруно улыбнулся. Заметил или нет Тополино его вымученную улыбку, Джордано не знал. Впрочем, ему было не до этого. Он никак не мог из-под металлической пластинки, что зажимала ему язык, выдавить под зубы флакончик с ядом… Вырвавшееся снизу пламя лизнуло его в лицо. Да так жгуче. Да так люто, что изодранный в кровь язык, с неведомо откуда взявшейся в нем силой, вытолкнул, наконец, застрявшую во рту железку. И она — о ужас! — вместе со спасительным пузырьком, полетела вниз. Бруно закричал. Охваченный огнем и, пронизывающей до сердца, болью, Джордано, теряя сознание, отчаянно забился в неподатливых цепях. Он слышал свой крик и еще слышал себя, говорившего себе: «Какой смысл?…». Потом крики его смолкли. Во всяком случае, Бруно уже их не слышал. Только сквозь густую-прегустую толщу вонючей ваты, он еще ощущал как что-то на нем шипит и что-то по нему течет. «Это я жарюсь», — равнодушно догадывается он.
… И тут в лицо пахнуло ветром с моря. «Моряна», — с наслаждением шепчет он, чувствуя как его, пылающее огнем тело, покрывает живительная изморось, разбившихся о скалы волн.
Он этот ветер узнал бы из тысячи других. Он знал его с детства. Он любил дышать им. Особенно по утру. И любил стоять в дыму кипящих волн.
«Из Нолы моей… От моря Тиренского…» — шепчет он.
Он млеет от волшебной прохлады. Он упивается ею. И ему не хочется открывать глаза, чтобы вновь не оказаться в этом жутком сне.
Кто-то холодной ладонью касается его лба и задушевно, хотя и официально произносит:
— С возвращением из ада, Ваша честь!
Голос ему знаком. Он узнает его сразу. И тотчас понимает: его командировке и ему, земному, известному под именем Джордано Бруно, пришел конец. Он — дома. Его, как и положено по статуту, встречает сам Верховный Координатор Служб — Его честь Строптивый.
Все без исключения, за глаза, а равные ему — по заслугам и возрасту — в глаза, называли Координатора коротко — Вэкос. В официальной же обстановке, кем бы ты не был, обязан был обращаться к нему с прилагательным «Ваша честь» и без всякого сокращения — «Верховный Координатор».
Момент возвращения и встречи исследователей относился, как раз, к официозу.
— Ваша честь! Миссия в Начальную планету седьмого Луча Великого Круга Миров — завершена! Исследователь высшего ранга, обладатель трехъярусного нимба — Безбрежный, — живо вскакивая с места, отрапортовал он.
— Здравствуй! Здравствуй! — обнимая коллегу, приветствует его Вэкос и, взяв под руку, увлекает за собой.
— Ну как там, коллега? — интересуется он, прекрасно зная, что Там и каково Там.
— Как в аду, — смеется Безбрежный.
В зале, куда они входят, Безбрежному подают его нимб… И в следующее мгновения друзья оказываются на песчаной отмели родного и любимого ими моря. Оно похоже на Тиранское. И только. Оно милее. Оно роднее…
Глядя на переливающийся под солнцем золотой песок косы, Вэкос задумчиво роняет:
— Нет ни ада, ни рая в житие человеческом…
Хохотнув, Безбрежный, вдохнул полной грудью моряны, и сам, опережая Строптивого, закончил начатую им мысль.
— Есть мир, где владеют временем и мир, где им не владеют.
— Так оно и есть, — соглашается Строптивый.
— Но доколе! Доколе мы будем тыкать их носом в это?! — не без раздражения бросает он.
— Пока не отчаемся.
— Отчаемся-таки! Ведь им нравиться жить так, как они живут… Без бед, которые они сами себе устраивают, им эта жизнь, что пища без соли.
— Что ж, тогда опять придется начинать сначала, — тихо произносит Вэкос.
Безбрежный разводит руками.
— Жаль… Но, видимо, придется…
7 апреля 2003 год