Возле камина стоял слепой слуга, а напротив Фелтерина виднелось разукрашенное резьбой кресло, больше похожее на трон, и на нем человек, закутанный в плащ с надвинутым на лицо капюшоном. Из-под капюшона зловеще светились красным глаза незнакомца.
— Господин мой Фелтерин. — Голос звучал вполне дружелюбно и принадлежал, похоже, человеку молодому, хотя актер так и не смог, несмотря на весь свой опыт, определить (и это очень его беспокоило), кто этот человек: мужчина или женщина? — Знайте, что на самом деле вы находитесь вовсе не здесь.
Хотя, впрочем, вы, вероятно, это и так уже поняли?
Ничего Фелтерин не понял, но кивнул утвердительно: от него явно ожидали, что он должен не только знать это, но и понимать, как это произошло.
— Вот и хорошо, — продолжал голос. — Я предполагал, что столь опытный актер легко догадается, что это всего лишь иллюзия. Некий способ общения. Меня зовут Инас Йорл, я житель этого города, но нечасто выхожу в свет по причинам, которые, возможно, объясню вам позже. Я решил встретиться с вами наиболее удобным для меня образом и прошу вас помочь мне развеять скуку, связанную с тем, что я вынужден все время сидеть дома.
Вот это Фелтерин мог понять! То, что этот человек прячет свое лицо под капюшоном, и то, сколь хитроумно устроил он эту тайную встречу, свидетельствует, по всей вероятности, о каком-то жестоком увечье.
— Вы, должно быть, желаете, чтобы я придумал для вас в театре что-нибудь вроде закрытой ложи? — предположил он. — Чтобы самому видеть оттуда все, оставаясь абсолютно невидимым для других, верно?
— Как вам удалось так быстро меня узнать? — спросил Инас Йорл, и голос его изменился — не тон, но тембр. Это привело старого актера в восхищение: мастерское владение голосом!
И так тонко, как бы невзначай! Именно так он сделал бы сам, играй он подобную роль — Нет, мой добрый господин, вас я не знаю, — возразил он. — Но знаю других, просивших меня о таком же одолжении. У одной прекрасной дамы лицо было изуродовано оспой… Другой человек, благородный воин, не желал демонстрировать страшные шрамы, оставленные ему на память войной… Ничего необычного в подобной просьбе нет. В Ранке у нас по крайней мере одна ложа всегда была снабжена специальными занавесями — как раз для такой надобности. Думаю, мы и здесь можем это устроить, хотя, признаться, не ожидал, что кто-то уже сейчас обратится ко мне с подобной просьбой.
Из-под капюшона донесся смех, и не успел он отзвучать, как голос Инаса Йорла опять изменился: теперь он звучал отрывисто, гортанно, с хрипотцой — так мог бы разговаривать старый вояка. Фелтерин искренне позавидовал его Поразительному умению управлять своими голосовыми связками.
— Ну что ж, по крайней мере, ты обо мне ничего не знаешь!
Это совершенно бесспорно. И я, видимо, пока оставлю тебя в твоем святом неведении, ибо ты здорово насмешил меня своим простодушием. Хотя все равно ты рано или поздно узнаешь.
И мою ситуацию ты разгадал довольно точно. Хорошо, отдыхай пока, Фелтерин Теспиан. Можешь еще поспать. И считай, что заключил самую выгодную сделку в мире: ведь ты способен менять обличье по собственной воле, то надевая ту или иную маску, то снимая ее. А теперь — спи!
Фелтерину ужасно хотелось продолжить столь интересную беседу, еще хоть немного побыть в обществе Инаса Иорла, потому что как раз в этот момент он заметил, что его собеседник явственно меняется — как внешне, так и внутренне; вот уж какому фокусу он бы с радостью научился тоже! Исполнение главной роли в пьесе «Рогет-горбун» всегда считалось одной из вершин актерского мастерства, но не потому, что роль эта требовала огромной эмоциональной отдачи, а из-за чисто технических трудностей: актера стягивали специальной «сбруей», с помощью которой имитировали физическое уродство Рогета. Фелтерин готов был уже умолять Инаса Йорла научить его искусству подобного перевоплощения, но вдруг почувствовал, что его захлестнула какая-то темная волна — и проснулся в своей постели, крепко и нежно обнимая Глиссельранд. Сквозь щели в ставнях уже пробивались лучи утреннего солнца.
Он осторожно убрал руку, чтобы не потревожить жену, тихонько выбрался из постели и оделся. Когда он кипятил воду в маленькой кухне, чтобы приготовить себе ячменный отвар, то услыхал, как скрипнула, открываясь, и тут же захлопнулась дверь театра. Должно быть, художник Лало пришел пораньше — рисовать набор декораций для сцены аутодафе в третьем акте, решил Фелтерин.
Нет в мире ничего более впечатляющего, чем создание на сцене иллюзии горящего костра, но нет и ничего более трудного для осуществления. На сей раз, чтобы произвести на зрителей наиболее сильное впечатление, Фелтерин решил прибегнуть к использованию трехсторонних декораций с разными, так сказать, фазами горения костра на каждой. Декорации эти можно было вращать, а снизу к ним крепились узкие полоски материи, имитирующие языки пламени, и Лемпчину предписывалось неустанно колебать это «пламя» с помощью потайной системы веревок и колосников. В мерцающем свете факелов эффект должен был быть поистине потрясающим.
Фелтерин так размечтался, что, забыв про кипящий чайник, сходил за текстом пьесы и записной книжкой и принялся заносить туда свои соображения, которые, как он считал, способны еще более усилить воздействие этой замечательной сцены на зрителя. Он едва заметил, как вставшая с постели Глиссельранд поставила возле его локтя горшок с ячменным отваром и кружку, а также — тарелку с яичницей, сыр и нарезанный хлеб, оставшийся с вечера. К этому она добавила миску с вареньем из весьма редкого сорта красных апельсинов, тех самых, легендарных, энлибарских. У них еще оставалась примерно дюжина этих замечательных плодов, полученных в уплату за билеты на их спектакль «Стальной скелет». Эту пьесу, по мнению большинства, написал некий энлибарский колдун, и энлибриты готовы были ехать куда угодно, лишь бы увидеть постановку.
Из глубокой задумчивости Фелтерина, склонившегося над текстом, вывел незнакомый женский голос, гулко зазвучавший под сводами театра и сопровождаемый дивными колоратурами Глиссельранд.
— Я всего лишь принесла Лало обед, — говорила женщина, — хотя, честно говоря, все же надеялась вас увидеть. Прошло уже много лет, но мне никогда не забыть… Видите ли, когда Лало работал над одной картиной, с помощью которой, в сущности, и завоевал мое сердце, я от нечего делать решила сходить на ваш спектакль — и увидела вас в этой пьесе, меня прямо-таки восхитила та замечательная сцена, перед шатром…
— Да-да, конечно, я помню, — отвечала Глиссельранд, и в голосе ее явственно слышалось нескрываемое удовлетворение — такое счастье может испытывать только актер, узнавший, что о его игре помнят двадцать лет спустя! — А вы не подскажете, как называлась та пьеса?
— «И сапожник, и поэт», — ответила женщина, а Фелтерин наконец понял, что это Джилла, жена Лало. — Я тогда восприняла ее очень близко к сердцу, ведь там описана судьба, удивительно похожая на мою собственную. И когда спектакль окончился, я почувствовала себя так, словно все мое отношение к жизни вдруг переменилось. Даже люди стали выглядеть по-другому! И сама я чувствовала себя совсем иначе!
Фелтерин улыбнулся. Да, иные пьесы поистине обладают магическими свойствами, да и вообще драма воздействует на людей хоть и незаметно, но довольно сильно и порой неожиданно. Та пьеса была комедийной мелодрамой, о любви между людьми разных поколений. Тогда, будучи еще молодым, он предпочел играть роль пожилого мужчины, мастера-сапожника, влюбленного в молодую девушку, которую вполне мог бы получить себе в жены, но мудро предпочел не принуждать ее к браку, ибо она-то любила совсем другого человека, куда более молодого, чем он.
— Я очень рада, что вы помните наше представление, — произнесла Глиссельранд; Фелтерин знал, что она говорит это от чистого сердца. Ему и самому захотелось вспомнить тот далекий день, зацепиться за какую-нибудь подробность, и тогда уже память сама повела бы его дальше по пути чувственных восприятий… Но это оказалось делом безнадежным. Он ставил «Сапожника» столько раз, что теперь все представления сливались воедино.
Возникший было в памяти образ — освещенные лучами солнца цветы — ничего конкретного ему не дал: цветов полно в любом из сотен маленьких городков! Пьеса носила слишком общий характер, чтобы связать ее с конкретным местом и временем. Лишь самое первое ее представление четко сохранилось в памяти Фелтерина, но в тот раз он играл не главного героя, пожилого сапожника-поэта, а Дайниса, его ученика, — яркую веселую роль, персонаж которой много танцует, фехтует и тому подобное…
Он снова погрузился в роль короля, и Глиссельранд, Лало, Джилла тут же отодвинулись куда-то, словно растворились среди декораций, голоса их журчали теперь подобно тихой музыке во дворце императора, доносившейся откуда-то из-за растущих в горшках пальм . Рука Фелтерина сама собой взлетела в воздух, потом опустилась, губы его двигались, и, глядя на него со стороны, можно было предположить, что он не в своем уме или у него припадок какой-то болезни, так странны и неестественны были его машинальные жесты. Душою он был на сцене.
Лишь значительно позже он вдруг обнаружил, что опять что-то ест — на сей раз это был уже не завтрак, а ужин, — он целый день просидел над текстом пьесы, поглощенный своими мыслями. Актер аккуратно отложил пергамент в сторону, доел вареную репу, приправленную маслом, и запил еду вином, сильно разбавленным водой, которое подала ему Глиссельранд. Он уже давно не мог пить неразбавленное вино. Потом Фелтерин встал, как следует потянулся, разгоняя застоявшуюся кровь, и решил, что теперь самое время посетить таверну «Распутный Единорог».
Снегелринг и Раунснуф уже сидели за столиком в компании красивого молодого человека с черными блестящими волосами до плеч, слишком роскошно одетого для заведения столь низкого пошиба. Все трое пили вино. Фелтерин незаметно вошел в зал и огляделся.
Каким бы низкопробным ни был этот кабак, он все же имел и определенные достоинства. Фелтерин припомнил, какое убогое впечатление всегда производили на него бесчисленные таверны и кабачки, которые ему довелось посетить за свою долгую жизнь, и решил, что Раунснуф, видимо, был прав: действительно больше всего «Распутный Единорог» напоминал театр. Здесь была некая особая и довольно мрачная атмосфера, чреватая, точно грозой, тайной активностью и вспышками внезапно принятых решений, здесь ощущалось некое сдерживаемое возбуждение и старательно подавляемое отчаяние. Фелтерин поискал глазами буфетчика и двинулся через весь зал, ловко избежав падения, когда какой-то худой человек, сидевший за одним из столиков и притворявшийся спящим, чуть приподнял тяжелые веки и попытался незаметно выставить ногу.
— Похоже, ты не понравился Хакиму, — заметил здоровяк за стойкой бара.
Фелтерин думал, что никто не заметил, как он уклонился от подножки, однако явно ошибся. Наблюдательность у воров должна быть не хуже, чем у актеров, напомнил он себе, да и зрительная память тоже — они ведь должны замечать любые мелочи, которые вовсе не всегда бросаются в глаза.
— Похоже на то. Только я не понял, чего это он против меня имеет? — заметил Фелтерин, кладя на стойку мелкую монету.
— Очень просто: он увидел в тебе соперника. Ты же считаешься королем актеров, — сказал бармен, — а он всего лишь всякие байки на улицах рассказывает. Что будешь пить?
— Вино пополам с водой, — ответил Фелтерин. — Как глупо!
Он же может тысячу историй рассказать, пока я одну пьесу поставлю. Да и спектакли наши совсем на его истории не похожи.
— Что? В вино воды налить? — переспросил бармен с глубочайшим презрением.
Фелтерин был высокого роста, выше здоровяка бармена, хотя и не столь широк в плечах, да и силы у него были уже не те. Пожалуй, он был самым высоким в этом кабаке, хотя, наверное, и самым худым.
— Я уже не молод, если ты этого еще не заметил, — сухо сказал он. — И уже не так ловок, как прежде. Да и желудок стал капризнее. Я готов заплатить тебе за полную кружку вина.
Это решило дело, и Фелтерин получил свое вино пополам с водой.
— Я и еще кое за что тебе заплачу, — сказал он, беря кружку. — Это хоть и входит в твои непосредственные обязанности, но без золота может показаться тебе не таким уж обязательным.
— И что же это такое? — подозрительно прищурился бармен.
— Ты ведь уже знаком с Раунснуфом, нашим комиком? — спросил Фелтерин, махнув рукой в сторону столика, за которым сидели актеры его театра, настолько поглощенные беседой, что даже не заметили прихода директора. — Боюсь, что здесь он чувствует себя как рыба в воде. Не хотелось бы, чтобы это сказалось на спектаклях. Я заплачу тебе хорошие деньги, если по указанным мною дням — в те вечера, когда мы даем представления, — ты не будешь его сюда пускать. Разве что только после окончания спектакля.
— А что помешает ему пить в другом месте?
— Он сюда не за выпивкой ходит; ему нравится само заведение. И посетители тоже. Вряд ли он сумеет отыскать такой роскошный набор типажей в другом кабаке. К тому же, если он будет знать, что может прийти сюда в любой день за исключением тех, когда мы даем спектакль, он вряд ли станет обижаться.
Бармен назвал цену, и Фелтерин без разговоров высыпал монеты на стойку. Цена оказалась вполне разумной, и сделка была заключена.
— Вот и отлично! — Фелтерин допил вино и заказал еще порцию.
Бармен наполнил его кружку, и он двинулся с ней через зал, удачно обойдя столик Хакима и подсев к своим друзьям. Раунснуф и Снегелринг тут же представили его новому приятелю, которого звали Хорт. Потом трое актеров некоторое время развлекались тем, что рассказывали всякие истории и читали стихи.
Фелтерин, разумеется, не стал сообщать Раунснуфу о своей договоренности с барменом. Он отложил это до утра и был прав: утром комик воспринял данное сообщение вполне спокойно и лишь воскликнул:
— Ах, если б и боги были столь же последовательны в своих решениях, как наш главный режиссер и директор театра!
Во время последних репетиций выяснилось, что необходимы дополнительные статисты. «Власть королей» — пьеса монументальная, и должное впечатление от ее постановки достигалось в значительной степени за счет заполнения сцены статистами в красивых костюмах. Фелтерин многим молодым актерам внушил, как важны для некоторых спектаклей так называемые выходные роли, приводя в пример всегда одно и то же — роль служанки в пьесе «Убийство королевы Рансеты», играя которую, актриса появлялась на сцене всего на одну минуту, но без которой спектакля попросту не получилось бы. (Ведь именно эта служанка приносила королеве кувшин отравленного вина, а какой же сюжет без отравления!) Итак, перед труппой встал вопрос о том, где найти столько привлекательных молодых женщин и мужчин, которых можно было бы нарядить в костюмы придворных дам и кавалеров.
Фелтерин посоветовался с Лало, который, конечно же, всегда и всюду замечал красивых людей, а тот — со своей женой Джиллой, поскольку не был уверен, что справится с этой задачей самостоятельно. И Джилла предложила Фелтерину переговорить с Миртис, хозяйкой Дома Сладострастия, предупредив его, что женщины, работающие у Миртис, значительно красивее обычных представительниц этой древнейшей профессии и к тому же связаны со своей хозяйкой клятвой верности. Фелтерин последовал совету Джиллы и был очень доволен, когда Миртис пообещала не только предоставить ему сколько угодно юных красоток, но и подыскать не менее красивых и надежных молодых людей, которым очень подойдут обещанные Фелтерином костюмы придворных.
Все это происходило незадолго до завершения строительства,. когда декорации были уже нарисованы и успели высохнуть, а Глиссельранд привела белошвеек, которые должны были помочь ей в решении грандиозной задачи по созданию последних костюмов. Репетиции шли вовсю, готовые отрывки соединялись в законченные сцены и целые акты; уже приглашенные молодые статисты — эти девушки и юноши работали главным образом вечером и ночью — репетировали в дневные часы, чтобы иметь возможность не прерывать свое основное занятие И вот наконец грандиозное полотно монументальной драмы было собрано воедино.
У Фелтерина почти не оставалось времени на сон — даже после стольких лет, проведенных на сцене, день премьеры всегда чрезвычайно возбуждал его, тем более что в данном случае он совпадал с открытием нового театра. Фелтерин все время повторял роль, сбивался, пропускал слова и все начинал сначала. Он очень рассчитывал на успех своего нового театра, но беспокоился по поводу каждого мельчайшего нюанса пьесы, хотя многие из волновавших его теперь вещей всего неделю назад остались бы им , почти незамеченными и растаяли бы в его памяти, как утренний туман. Он теперь часто и подолгу, накинув старый плащ, бродил по улицам, сознательно горбясь, чтобы его не отличили в толпе по высокому росту, и прислушивался к разговорам горожан.
Говорят ли в народе о его театре? Или о предстоящей премьере?
Если нет, значит, нужно срочно что-то предпринять.
Он с сожалением вспоминал те дни, когда всего лишь сплетни о том, что они с Глиссельранд спят вместе, не будучи соединены узами брака, было вполне достаточно, чтобы возбудить интерес толпы ко всей труппе. В те дни не составляло никакого труда привлечь зрителей в театр. Гордая юная Ранканская империя заполнила улицы своей столицы толпами искателей счастья, мечтавших об удовольствиях и развлечениях, а стремление молодого государства к респектабельности давало почву для множества скандалов.
А вот в Санктуарии скандал устроить было бы весьма затруднительно, думал Фелтерин.
Изнутри театр был давно уже украшен знаменами и цветочными гирляндами, перевитыми яркими шелковыми лентами, а вечером перед открытием дивным образом преобразились и внешние стены здания. Здесь должен был царить праздник — это ведь такое новшество для Санктуария! Самые разные люди предлагали актерам свою помощь. Заглянул в театр и Молин. Он отметил, что труппа сделала все, что было в ее силах, чтобы обеспечить успех. Как-то зашла Миртис — постаравшись, чтобы рядом не было женщин ее профессии, — и еще раз подтвердила, что они с девушками приготовили к открытию несколько корзин сладостей. На повозке в театр доставили бочки великолепного вина — подарок от пока еще не появлявшегося здесь принца. Казалось, теперь ничего непредвиденного уже не может произойти.
В этот вечер Фелтерин лег спать, испытывая лишь легкое беспокойство, и тут же уснул. Сны его были исполнены пламенных страстей, громовых аплодисментов и дивных надежд.
В день открытия театра актеры встали поздно, как обычно.
Теперь бесконечные дневные репетиции должны были смениться вечерними спектаклями, к которым нужно было морально подготовиться, что требовало немало энергии; в первую очередь это касалось тех, кто достиг возраста Фелтерина и Глиссельранд.
Лемпчин по случаю премьеры подал им завтрак в постель — привычка, с которой старые актеры не желали расставаться, хотя кухня всякий раз требовала уборки после того, как там похозяйничает этот мальчишка.
Явился Снегелринг, и Фелтерин поздравил его с успешным выступлением на генеральной репетиции.
— Кажется, ты наконец исполнил свою роль с должным блеском, — сказал он. — Твой выход был просто великолепен! Прекрасное сочетание благородства и вялости — как раз то, что надо для роли Карела!
— Я и сам доволен, — сказал Снегелринг. — Сказать по правде, я всем этим обязан Раунснуфу. Он заразил меня своей страстью к наблюдениям за посетителями «Единорога», и я тоже стал искать там подходящий для этой роли типаж. Как-то раз одна из приятельниц Раунснуфа, смуглая молодая женщина, которая строит из себя гладиатора, сказала, что может показать мне человека, как раз соответствующего Карелу по характеру, только я должен поехать с ней. Я, разумеется, поехал. Оказалось, что нам предстоит охота! Когда мы выбрались за город, эта дама указала мне на какого-то красавчика из благородных, окруженного телохранителями. Даже на расстоянии было понятно: это как раз то, что нужно для моей роли!
— И кто это был? — спросил Фелтерин, потягивая чай, который Лемпчин заварил слишком крепко. Он бы предпочел сейчас ячменный отвар.
— Понятия не имею, — отвечал Снегелринг. — Спросил у нее, а она только рассмеялась и сказала, что лучше мне этого не знать.
Говорит, с таким человеком и знаться не стоит.
Фелтерин нахмурился. Вряд ли это могло стать источником неприятностей, но все же хотелось бы знать, кто сдает карты в этой игре.
— А сама она придет на спектакль?
— Сказала, что ни за что его не пропустит, особенно когда узнала от меня, что будут принц Кадакитис и Бейса и что для них специально ложа выделена. И еще она обещала, что придет «не одна, а с подругами.
— Вот и хорошо, — сказал Фелтерин. — Чем больше благородных людей, тем веселее!
— Зал будет блистать, как на Зимнем карнавале в Рэнке, — мечтательно произнесла Глиссельранд, и Фелтерин уловил в ее голосе нотку сожаления. Да, в Рэнке было хорошо, там их поддерживал сам император…
Глиссельранд театральным жестом откинула одеяла и села на постели.
— Что до меня, — объявила она, — то я тоже намерена блистать — в два раза ярче, чем обычно! Лемпчин! Ступай к аптекарю и принеси мне коробку хны — волосы совсем поседели, красить пора.
День, заполненный шумом и суетой, миновал быстро, и к вечеру, как всегда, стали вдруг проявляться тысячи несделанных мелочей, до которых раньше не доходили руки. Спустились сумерки, на небе засветились первые звезды, и Лемпчин зажег масляные лампы у входа в театр. Внутренние двери были закрыты, а наружные — распахнуты настежь. Лемпчин готовился продавать входные билеты.
Фелтерин, сидя у себя в гримерной, расположенной слева от сцены, начал накладывать грим. Теперь, собственно, много грима ему не требовалось: главное для него в роли короля — выглядеть чуть моложе своих лет. А ведь когда-то ему приходилось сильно гримироваться, чтобы выглядеть старше!
Он был уже наполовину готов, когда услышал за дверью голоса Хорта и Раунснуфа.
— Мог бы и подождать! — говорил Хорт. — Он ведь никуда не денется!
— Мог бы, да не стану! — отвечал Раунснуф, и голоса стали тише, — видно, приятели прошли мимо двери Фелтерина к заднему входу в театр.
Фелтерин, ощутив мгновенный приступ паники, бросил губку, которой наносил румяна, вскочил на ноги и выбежал в коридор, но было уже поздно. Дверь за приятелями закрылась, Раунснуф вместе с учеником Хакима исчезли во тьме.
— Чтоб вас Шипри несчастной любовью поразила! — рассердился Фелтерин; голос его был сейчас подобен громовому гласу бога Вашанки. Из соседней гримерной выглянул Снегелринг.
Лицо его было необычно бледным — он успел наложить только основной тон, еще не воспользовавшись ни румянами, ни краской для век, ни помадой.
— Присмотри тут, — велел Фелтерин. — Раунснуф все-таки удрал, надо его догнать!
— Небось в «Единорог» отправился? — ухмыльнулся Снегелринг.
— Я тогда с этого бармена шкуру спущу! Я ведь ему как следует заплатил, чтобы хоть на премьере иметь возможность вовремя поднять занавес!
Фелтерин вернулся в гримерную, мокрым полотенцем стер грим с лица и натянул тунику. А чтобы выглядеть солиднее, надел еще и пояс с королевским мечом. Затем, накинув короткий плащ, чтобы не замерзнуть, вышел из театра. Неважно, что меч бутафорский, из дрянного железа, думал он; обычно бывает достаточно положить руку на эфес.
На улице он огляделся и отметил, что публика уже начала прибывать. Да за такие штучки надо с Раунснуфа шкуру содрать!
И с этого Хорта тоже!
Фелтерин торопливо шагал в сгущающихся сумерках, повторяя про себя текст роли. Вторая сцена первого акта… Еще несколько минут — и он достиг Лабиринта. Он был так зол, что почти не обратил внимания на странный топот позади. Собственно, он заставил себя не обращать на топот внимания пока ему не стало ясно, что его кто-то преследует и явно не с самыми добрыми намерениями.
Что более всего необходимо актеру на сцене? Конечно, умение быстро приспосабливаться к меняющимся условиям. Если, например, дверь заклинило, нужно быть готовым к тому, чтобы как-то это обыграть. Если меч не вынимается из ножен, нужно ловко уклониться от удара противника и продолжать скакать по сцене, пока все-таки не вытащишь свой клинок. Не столько инстинкт самосохранения, сколько актерское мастерство заставило Фелтерина в самый последний момент резко повернуться лицом к нападающим и, выхватив меч, поднять его над головой, якобы готовясь нанести страшный рубящий удар.
Темные тени, преследовавшие его, резко остановились. Их было пятеро (скверно!), и он сразу узнал в нападавших тех самых воришек, что пытались отнять у него кошелек, когда он впервые попал на рынок Санктуария. В скудном свете звезд угрожающе блеснула острая сталь — оружие у противника явно было более высокого качества, чем его бутафорский меч.
Самый высокий из бандитов, которого тогда ранил Снегелринг, засмеялся:
— Тоже мне, король! Всего-то старый актеришка! А еще кучу золота с собой таскает! Ну и где же твой верный охранник, тот толстячок?
А ведь он прав, подумал Фелтерин. Вот только ситуацию оценивает неверно.