Мне проклятый «зет» тоже не давался.
Ермаченков мне сочувствовал:
– Сегодня не догнал, завтра догонишь. Заберись еще выше, тысяч на пять. И увидишь его раньше, чем он тебя. Может это сам фон Рихтгофен балуется. Понял? А теперь отойдем, потолковать надо.
– Что ты скажешь, Авдеев, если я подброшу тебе с Кавказа стреляных ребят?
– Скажу, Василий Васильевич, что никакого пополнения присылать не нужно. Напрасные жертвы. Целой эскадрильи вместе с командованием хватило всего на два дня.
– Если я тебя правильно понял, ты предлагаешь воевать остатками до последнего самолета.
– Не знаю, товарищ генерал, вам виднее.
– М-да, – Ермаченков потер кулаком свой подбородок. – Задачу ты мне задал. Но без истребительной авиации… Нет. Можно б, конечно, по всем частям собрать самых опытных, тех, кто в Одессе или под Перекопом воевали и выписались после ранений из госпиталей, но это долгая песня. Придется вызвать сюда эскадрилью капитана Нихамина. Он подлечился, отдохнул. На Херсонесе бывал – привыкать ему не придется. А то скучает в Анапе.
В три часа ночи меня растолкал дежурный телефонист.
– Вас к телефону. Командующий.
У меня оборвалось все внутри. Зачем в такую рань?
– Гвардии капитан Авдеев у телефона. Здравствуйте, товарищ генерал.
– У тебя коньяк есть? – спросил Ермаченков.
– Какой коньяк? – недоуменно пролепетал я. Сначала даже подумал, что это Губрий разыгрывает.
– Коньяк, который пьют! – Нет, это голос генерала. – Ну пять, три звездочки? А водка? И даже шампанского нет? Какой же ты герой после этого, – рассмеялся Василий Васильевич. Меня бросило в жар. – От всей души поздравляю тебя с высоким званием Героя Советского Союза! Только сейчас сообщили из Москвы, что час назад подписан Указ… Тебе и Алексееву присвоено звание Героев Советского Союза.
Трубка заглохла и я понял, что командующего на проводе уже нет. А когда поднял глаза, увидел при свете коптилки выжидающе улыбающегося батьку Ныча…
Говорят, что если везет, то подряд.
На другой день мне удалось встретиться с «зетом».
Уже наступал вечер.
Идя от Севастополя, я неожиданно увидел над нашим аэродромом ненавистный рыжий фюзеляж.
Я молил всех богов, чтобы не отказал мотор и оружие, не упала скорость, ничего не случилось.
Дело здесь не в личных качествах и свойствах: «зет» стал моим кошмаром, моей навязчивой идеей, символом всего, что я люто ненавидел.
Только бы не упустить, не спугнуть раньше времени! – Стремительно набираю высоту и также стремительно иду на сближение.
До сих пор я не знаю, что сыграло здесь решающую роль: то ли «зет» сплоховал, то ли моя атака оказалась действительно мгновенной, только в скрещении нитей прицела я, наконец, не без доли злорадства, увидел «своего» «рыжего».
Залп. Второй. Третий.
Самолет проносит мимо.
Оглядываюсь: «зет», оставляя за собой шлейф дыма, стремительно уходит к своим.
Разворачиваю машину. Но поздно: навстречу мне ринулась стая «мессеров». Здесь стало уже не до «зета»…
До сих пор я не знаю – сбил я его или нет. И был ли это сам генерал фон Рихтгофен или кто-либо из его приближенных.
Только «зет» больше не появлялся. Напрасно мы искали в небе его грязно-рыжую машину.
Братство по оружию
Ермаченков мне сочувствовал:
– Сегодня не догнал, завтра догонишь. Заберись еще выше, тысяч на пять. И увидишь его раньше, чем он тебя. Может это сам фон Рихтгофен балуется. Понял? А теперь отойдем, потолковать надо.
– Что ты скажешь, Авдеев, если я подброшу тебе с Кавказа стреляных ребят?
– Скажу, Василий Васильевич, что никакого пополнения присылать не нужно. Напрасные жертвы. Целой эскадрильи вместе с командованием хватило всего на два дня.
– Если я тебя правильно понял, ты предлагаешь воевать остатками до последнего самолета.
– Не знаю, товарищ генерал, вам виднее.
– М-да, – Ермаченков потер кулаком свой подбородок. – Задачу ты мне задал. Но без истребительной авиации… Нет. Можно б, конечно, по всем частям собрать самых опытных, тех, кто в Одессе или под Перекопом воевали и выписались после ранений из госпиталей, но это долгая песня. Придется вызвать сюда эскадрилью капитана Нихамина. Он подлечился, отдохнул. На Херсонесе бывал – привыкать ему не придется. А то скучает в Анапе.
В три часа ночи меня растолкал дежурный телефонист.
– Вас к телефону. Командующий.
У меня оборвалось все внутри. Зачем в такую рань?
– Гвардии капитан Авдеев у телефона. Здравствуйте, товарищ генерал.
– У тебя коньяк есть? – спросил Ермаченков.
– Какой коньяк? – недоуменно пролепетал я. Сначала даже подумал, что это Губрий разыгрывает.
– Коньяк, который пьют! – Нет, это голос генерала. – Ну пять, три звездочки? А водка? И даже шампанского нет? Какой же ты герой после этого, – рассмеялся Василий Васильевич. Меня бросило в жар. – От всей души поздравляю тебя с высоким званием Героя Советского Союза! Только сейчас сообщили из Москвы, что час назад подписан Указ… Тебе и Алексееву присвоено звание Героев Советского Союза.
Трубка заглохла и я понял, что командующего на проводе уже нет. А когда поднял глаза, увидел при свете коптилки выжидающе улыбающегося батьку Ныча…
Говорят, что если везет, то подряд.
На другой день мне удалось встретиться с «зетом».
Уже наступал вечер.
Идя от Севастополя, я неожиданно увидел над нашим аэродромом ненавистный рыжий фюзеляж.
Я молил всех богов, чтобы не отказал мотор и оружие, не упала скорость, ничего не случилось.
Дело здесь не в личных качествах и свойствах: «зет» стал моим кошмаром, моей навязчивой идеей, символом всего, что я люто ненавидел.
Только бы не упустить, не спугнуть раньше времени! – Стремительно набираю высоту и также стремительно иду на сближение.
До сих пор я не знаю, что сыграло здесь решающую роль: то ли «зет» сплоховал, то ли моя атака оказалась действительно мгновенной, только в скрещении нитей прицела я, наконец, не без доли злорадства, увидел «своего» «рыжего».
Залп. Второй. Третий.
Самолет проносит мимо.
Оглядываюсь: «зет», оставляя за собой шлейф дыма, стремительно уходит к своим.
Разворачиваю машину. Но поздно: навстречу мне ринулась стая «мессеров». Здесь стало уже не до «зета»…
До сих пор я не знаю – сбил я его или нет. И был ли это сам генерал фон Рихтгофен или кто-либо из его приближенных.
Только «зет» больше не появлялся. Напрасно мы искали в небе его грязно-рыжую машину.
Братство по оружию
Киплинг написал когда-то песню о солдатах, идущих, бесконечной пустыней, когда «только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, и отдыха нет на войне…»
Любая пустыня показалась бы раем по сравнению с огненным адом Севастополя…
Горючее почти на исходе, я пытаюсь зайти на посадку – не могу; смерч огня бушует над аэродромом. Кажется, те же самые «мессеры» висели здесь и сегодня утром, и вчера, и позавчера.
И те же столбы дыма и земли, поднимаемые тяжелыми фугасками.
Та же пляска огня и металла.
Интересно, как бы рассказал о таком Киплинг…
– Сергей, что ты думаешь делать после войны?
– Ты хочешь сказать, что другие будут делать?
– А ты что – сам себя к смерти приговорил?
– Причем тут приговорил… Простая военная арифметика. И немножечко соображения. Видишь ли, мы с тобой старые «херсонесцы». Сколько таких осталось? Раз, два и обчелся. Бежать отсюда, насколько я соображаю, ни ты, ни я не собираемся. Значит – каждый день в бой… А арифметика тут простая, – он кивнул на небо. – Видишь эту карусель…
Над Севастополем крутилась «воздушная карусель»:
три наших «ястребка», словно заговоренные от пуль и снарядов, мотали нервы двум десяткам фашистских истребителей.
– У них, сволочей, превосходство… И никуда от этого не уйдешь. Сегодня повезет, завтра повезет… Но не может же везти бесконечно.
Словно в подтверждение его слов от дерущейся группы с грохотом, оставляя сизый, все более чернеющий след, отвалил «мессер». И, как будто в догонку за ним, пошел советский самолет.
Издали казалось, что он преследует гитлеровца. Но вот по фюзеляжу его побежали желтые языки пламени. На секунду-другую он повис, завалив нос, а потом стремительно ушел в последнее свое пике.
– Так рано или поздно должно случиться, – второй летчик помолчал. Бояться этого глупо. Я, например, не боюсь. На войне может сложиться такая необходимость, когда нужно сознательно умереть… Только продать свою жизнь, конечно, нужно подороже. Иначе такая гибель– преступление и перед своей совестью и теми солдатами и матросами, которые дерутся на земле. Ведь каждый сбитый «мессер» или «юнкерс» – им облегчение. А у них там – ад… Сам видел…
– Никто не говорит, что нужно дураком пропадать… Но все же я завидую, Сережа, тем, кто доживет…
– А я, думаешь, не завидую… А что делать?! Ладно, расфилософствовались мы тут с тобой, – Сергей взглянул на часы, – а через двадцать минут стартуем… Да еще после таких похоронных разговоров…
– Какие же это похоронные разговоры… Так, поговорили «за жисть»… А там, наверху, мы еще посмотрим кто кого… Я, кстати, ни сегодня, ни завтра умирать не собираюсь…
– Да и мне что-то не хочется…
Может быть, тогда, в тот вечер, когда я оказался случайным свидетелем этого разговора, я впервые отчетливо представил себе, что и у меня, видимо, тот же путь, и мне не вечно будет «везти» и, может, случится так, что скоро не придется увидеть ни этого в ярких звездах неба, ни тронутой далеким заревом пожара темной глади Казачьей бухты, ни аквамариновой Голубой бухты, окольцованной белой галечной отмелью.
Что же делать! – решилось тогда как-то само собой в глубине души. – Не ты первый, не ты и последний…
Оглядывая сейчас давно минувшее, и вспоминая, какими мы тогда были, я ни в разговоре тех летчиков, ни в собственных мыслях, даже присматриваясь самым придирчивым образом, не нахожу ни грана внутренней или внешней рисовки.
Да, так оно все и было. И трагичней, и проще, и драматичней, и спокойней одновременно.
Наверное, человек может привыкнуть ко всему. Иначе как объяснишь, что севастопольский ад стал для нас нормальным бытом. И мы не представляли себе иного существования, и не мыслили себя в иных условиях, и не считали чем-либо из ряда вон выходящим бой с многократно превосходящим тебя противником.
А как можно было поступить иначе? Дать немцам безраздельно господствовать в небе? Оставить свои части или корабли без прикрытия? Подвести друзей? Стать равнодушным к судьбе Севастополя?
Нет, ни один из нас не был способен даже в мыслях на что-либо подобное, а Севастополь… Боль, гордость, судьба наша – мы были его частью, его дыханием, его камнями.
Мы могли сгореть, не вернуться с задания, но изменить Севастополю!.. Само предположение такое показалось бы тогда даже не то что оскорбительным, а попросту ненормальным, несусветным, невообразимым.
Наверное, для тех, кто пережил блокаду Ленинграда, таким сокровенно святым был город на Неве, для сталинградцев – страшные в развалинах своих волжские откосы, для оборонявших Одессу – ее судьбы и все, что связано с ней.
Севастополь был все. И все было в Севастополе.
Во всяком случае так мы чувствовали и так жили.
Нелегко нам было: гитлеровцы имели трех– и пятикратное превосходство в истребителях и подавляющее– в бомбардировщиках. К концу обороны это превосходство все время возрастало.
К началу боев за Севастополь в главной базе находилось только 76 исправных самолетов.
«Значит, нужно было драться так, чтобы у фашистов двоилось, а еще лучше троилось в глазах», – шутили летчики.
Много крови стояло за этой шуткой.
Крови, самоотречения, беспрерывно продолжающегося во времени подвижничества.
Аэродром Херсонесский маяк был крепостью.
Наиболее надежным укрытием здесь считался «Дворец культуры» авиаполка-сооружение, имевшее около 12 метров в длину, 6-в ширину, углубленное на 3 метра под землею и с большой наземной насыпью-перекрытием, возвышающимся над поверхностью юго-западной части аэродрома.
Управление авиачасти с командного пункта 6-го гвардейского авиаполка.
92-й дивизион зенитной артиллерии, взвод пулеметных установок М-Ц и несколько приспособленных авиационных пулеметов составляли собственное зенитное прикрытие аэродрома-крепости. Минометы, станковые и ручные пулеметы, связки гранат, бутылки с горючей жидкостью, минные поля, проволочные препятствия предназначались для отражения морского и воздушного десантов. Плавучая батарея в бухте Казачьей также сыграла большую роль в защите аэродрома.
Да, он действительно был крепостью. Только осажденной крепостью.
Лишь за 24 июня по Херсонесскому аэродрому было выпущено 1230 артиллерийских снарядов и сброшено до 200 крупнокалиберных бомб.
Мощность огневых налетов гитлеровцев выражалась от 400 до 900 снарядов в сутки, шквалами по 140–170 снарядов в самые сжатые сроки. Начало ночных налетов и неизбежная при этом световая активность или появление пыли на аэродроме при начале выруливания. днем неизменно вызывали шквальный артиллерийский огонь.
Немцы думали, что на Херсонесском маяке имеется подземный аэродром и потому били по нему нередко 8-дюймовыми бронебойными или бетонобойными снарядами.
В общем – скучать не приходилось!
Мы были неотделимы друг от друга – морской бомбардировочный авиаполк, истребительный авиаполк преобразованный в ходе боев в 6-й гвардейский авиаполк, штурмовой авиаполк и бомбардировочная авиагруппа.
Одно крылатое братство, и в бою мы с одинаковым напряженным вниманием следили и за атакой друга истребителя, и за отчаянной штурмовкой «илов».
Бок о бок с нами, истребителями, дрались летчики бомбардировочной, штурмовой и разведывательной авиации под командованием И. И. Морковкина, И. А. Токарева, И. Е. Корзунова, А. А. Губрия, И. В. Нехаева.
И к какому бы роду авиации мы ни принадлежали – это в бою, собственно, не имело значения: мы твердо знали, что можем положиться на идущего рядом, как на самого себя.
Взаимодействие различных типов самолетов было уже отработано до того совершенства когда мастерство неминуемо включает в себя и известную долю приобретенного в боях автоматизма.
Мы долго обсуждали тогда две атаки.
22 ноября воздушная разведка донесла, что на аэродроме находится около 40 самолетов противника. Было решено нанести удар силами штурмовой и бомбардировочной авиации на рассвете следующего дня.
Пять Ил-2, четыре Пе-2, шесть Як-1 и четыре И-16 легли на боевой курс. Значительная часть пути пролегала над морем.
Подходя к береговой черте, бомбардировщики резко увеличили скорость и вышли вперед, штурмовики, не теряя их из виду, перешли на бреющий полет.
Первыми на цель вышли бомбардировщики.
Раздались взрывы бомб, и через одну-две минуты пошли в атаку штурмовики.
Удар был настолько неожиданным, что зенитная артиллерия противника лишь на отходе смогла открыть беспорядочный огонь по авиагруппе.
А 2 января 1942 года два звена Пе-2 под командованием Корзунова и Пешкова произвели новый бомбоудар.
Звено Корзунова на боевом курсе было атаковано тремя «мессершмиттами». Основной удар фашисты направили против ведущего, решив, очевидно, сбить сначала его, а потом и ведомых.
Но им это не удалось. Ведомые защитили командира. Один Me-109 рухнул на землю, другие были вынуждены отвернуть.
Бомбардировщики, удачно сбросив «груз», возвращались домой. Но на машине старшего лейтенанта Мордина после сбрасывания бомб не закрылись люки. Самолет резко сбавил скорость.
Воспользовавшись этим, два гитлеровца немедленно атаковали его.
На помощь другу рванулись звено Корзунова, майор Пешков и капитан Кондрашин.
Загорелся первый «мессершмитт». Задымил второй.
Солдатская взаимовыручка – великая сила, ей все по плечу: за вылет наша шестерка уничтожила четыре Ю-88 на аэродроме и два Me-109 в воздушном бою. И сама вернулась без потерь.
Как-то услышал я на аэродроме песню «Марш пикировщиков». Сложили ее, как мне рассказывали, летчики Плохой и Бондаренко.
Даже как-то не подходило к тому, как мы воевали, холодное слово «взаимодействие».
Дружба, скрепленная кровью… – так сказать вернее…
Как мы работали?
Прикрытие базы и города осуществлялось непрерывным патрулированием в течение всего светлого времени 2–3 звеньями истребителей. Был на земле и резерв примерно в таком же составе. Он находился в боевой готовности № 1. Такой способ обороны базы требовал большого числа машин, а их, как я уже говорил, не было.
Истребители летали днем в составе звена в заранее установленных зонах на высотах от 3500 до 7000 метров. В ночное время мы несли дежурство на земле и периодически, когда возникала угроза со стороны противника, в воздух поднимались один-два истребителя.
В дальнейшем, с улучшением работы постов ВНОС и с прибытием новейших скоростных истребителей, дневное прикрытие базы осуществлялось дежурством истребителей на земле.
Когда появились установки «редут», почти полностью исключающие возможность внезапного налета авиации противника, такой метод работы истребителей вполне себя оправдал.
В этот период прикрытие базы патрулированием истребителей в воздухе производилось только тогда, когда в базу приходили корабли или транспорты.
В воздух одновременно поднимались одна-две пары самолетов, которые патрулировали не в зонах, а непосредственно над базой.
Им ставилась задача – не допустить самолеты противника к цели, помешать прицельному бомбометанию.
Скоростные истребители, находясь в готовности на аэродроме, вылетали по вызову к КП ПВО.
Радиоустановки почти на каждом самолете обеспечивали надежное управление истребителям в воздухе и наведение их на самолеты противника.
Истребителям было предоставлено право уничтожать врага во всех зонах ПВО. Во время атаки самолетов противника нашими истребителями в зоне огня зенитчики были обязаны временно прекращать огонь или переносить его на другую цель.
В период третьего наступления на Севастополь действия наших истребителей так же, как и других видов авиации, базирующихся на аэродромах ГБ, были скованы.
Постоянного прикрытия базы истребителями уже не производилось: это влекло за собой большой расход средств истребительной авиации, а противник всегда мог создать преимущество в силах.
Для отражения налетов на город или войска на линии фронта в воздух периодически поднимались группы наших истребителей в составе до 15 машин.
В эти группы входили все типы наших истребителей как маневренные, так и скоростные. Взлет с аэродрома и набор высоты происходили под прикрытием одной-двух пар истребителей И-153. Вылет таких групп производился по нескольку раз в день, воздушные бои в большинстве случаев проходили успешно.
6 июня 1942 года при отражении налета противника на базу Севастополь произошел ожесточенней воздушный бой. В этом бою наши истребители сбили три Ю-88 и подбили шесть Ю-88. Истребители потерь не имели.
8 июня 1942 года в воздушных боях было сбито три Ю-88, один Ю-87, один Хе-111 и четыре Me-109, повреждено одиннадцать Ю-88 и два Me-109. Наша группа потеряла три истребителя Як-1. Воздушные бои продолжались от 30 минут до часу и более.
Были у нас и иные задачи. Например, сопровождение и прикрытие транспортов.
Теперь лишь можно сказать, что каждый день летчиков был тогда подвигом.
А в то время мы называли это работой.
…12 ноября летчик 32-го истребительного авиаполка младший лейтенант Яков Иванов на истребителе МиГ-3, таранит Хе-111. 17 ноября он сбивает еще два самолета, причем один До-215, снова тараном. В этом бою Иванов погиб. Ему посмертно присваивается звание Героя Советского Союза. В тот же день 12 ноября летчик капитан Н. Т. Хрусталёв повторил подвиг Гастелло – врезался на горящей машине в скопление вражеской техники в Бельбекской долине.
О подвиге Иванова нужно рассказать здесь особо…
Яков Иванов дежурил у самолета, когда красная ракета, внезапно взвившаяся в серое небо, известила о вылете. Нужно было отразить налет вражеских самолетов на базу. Не прошло и двух минут, как истребитель оказался в воздухе.
Иванов шел прямо на базу. Скоро в воздухе послыша лись частые разрывы зенитных снарядов. Фашистские самолеты подходили к городу. Густая облачность, мешала летчику разглядеть врага. Ориентируясь по дымкам разрывов зениток, Иванов обнаружил скоро группу приближавшихся немецких бомбардировщиков.
Они шли на небольшой высоте, поминутно скрываясь за тучами. Обойдя самолеты, чтобы они, в свою очередь, не сразу его заметили, летчик неожиданно обрушился на врага.
Фашисты остервенело отстреливались. Спокойно и уверенно Иванов наносил врагу удар за ударом. После нескольких минут боя немецкий бомбардировщик, качаясь из стороны в сторону, отстал от остальных и пошел на снижение. Черный дым повалил из его моторов, и самолет, войдя в пике, скоро скрылся в волнах.
«Один есть», – подумал Иванов и продолжал преследовать гитлеровцев.
Теперь уже самолеты противника шли не строем, разбившись поодиночке, они рвались к цели. Сделав боевой разворот, Иванов с правой стороны заметил врага совсем близко. Летчик пошел в атаку.
Немецкий стрелок из задней кабины яростно отстреливался от наседавшего на него ястребка. Дав несколько очередей по фашисту, Иванов сделал последний решительный заход.
Самолет в сетке прицела.
Пальцы выжали гашетку, но выстрелов не последовало. Патронные ящики были пусты.
Только на какую-то долю секунды задумался летчик, в следующее мгновение истребитель, пронзительно гудя мотором, рубанул по хвосту фашиста. Все произошло так быстро и так точно, что летчик сам вначале не ощутил– что же произошло?
Потеряв управление, бомбардировщик камнем полетел вниз, описывая в воздухе странную неестественную спираль.
Иванов видел, как он взорвался на собственных бомбах.
Летчик продолжал полет. Машину трясло. Скоро впереди по курсу показался Херсонесский маяк.
Рассчитав заход, пилот благополучно совершил посадку.
Самолет получил незначительные повреждения. После замены винта и выправления лобовых капотов мотора он снова был в строю.
Прошло несколько дней в напряженных воздушных боях, во время которых Иванов сбил еще один, уже третий, самолет противника.
Снова в этот памятный день поднял он в воздух свой истребитель.
На этот раз Иванов встретился в воздухе с большим немецким бомбардировщиком До-215. Фашист сбрасывал бомбы на город. Летчик пошел в атаку. Немец отстреливался из всех пулеметов. Уверенно поливал Иванов фашиста меткими очередями. Поврежденный бомбардировщик продолжал уходить в море. «Преградить дорогу врагу, не упустить его во что бы то ни стало», мелькнуло у него в голове, и снова его истребитель на полном газу таранил фашистский самолет.
Тяжелый бомбардировщик развалился на части. Но не стало и нашего боевого друга, замечательного человека и летчика Якова Михайловича Иванова…
– Похоже мы с тобой старушку-смерть до смерти перепугали, – бросил мне как-то, вернувшись с полета, К. Д. Денисов, прославленный командир И-16.
Он провел рукавом куртки по лбу, и коричневая кожа ее стала мокрой.
– Устал?
– Не знаю… Голова какая-то ватная… Поспать бы…
– Как раз немцы нам дадут поспать…
– Это тоже верно, – равнодушно заметил Денисов, помогая техникам закатывать машину в капонир.
Много раз истребители Денисова, защищая корабли; становились между ними и бешено атакующими гитлеровскими бомбардировщиками. Сотни раз вместе с нами отгоняли стервятников от позиций наших войск, прикрывали «илы» и сами ходили на смертельные штурмовки.
Однажды эскадрилья, которой командовал Денисов, встретила на пути к вражескому аэродрому шквальный заградительный огонь.
– С курса не сворачивать. Цель должна быть уничтожена! – приказал Денисов.
Небо немцы превратили тогда в огненный костер. Но истребители шли сквозь огонь, разваливая его изрешеченными плоскостями. Шли, били по самолетам, разворачивались, и опять кидались в атаку.
А когда на них рванули «мессеры», они приняли и этот бой. И столь ошеломляющим был их натиск, что ни многократное превосходство в машинах, ни злоба не помогли гитлеровцам.
В этот день эскадрилья уничтожила на аэродромах и в воздухе 14 самолетов, более 10 автомашин, около 250 фашистских солдат, заставила замолчать несколько зенитных батарей и пулеметных точек противника.
Назвать такое просто храбростью – значит ничего не сказать. Это был высший героизм, помноженный на мастерство, мужество, презрение к смерти.
Ведь дрогни они– их тут же разметали бы «мессеры», поодиночке повыбивали бы немецкие батарейцы.
Но было здесь и еще одно немаловажное обстоятельство: все ведомые Денисова верили ему, как себе. И у них были на то все основания: 73 раза водил Денисов свою эскадрилью на штурмовки, в воздушных боях лично сбил тогда 13 гитлеровских самолетов.
Неукротимое братство по оружию равнялось на командира. Значит, и он не имел права ни дрогнуть, ни свернуть с курса…
С тревогой и гордостью следили мы за тем, что происходит в Севастополе.
И каждая новость – как листовка, как напоминание о том, что ты должен оказаться достойным чести защищать этот город.
…Огонь крупнокалиберной артиллерии был направлен на реликвии и памятники города, памятники русской славы и гордости. Авиация бомбила Севастопольскую панораму. Летом 1942 года одиннадцатидюймовыми фугасными снарядами была пробита стена в здании панорамы, изрешечено осколками разорвавшихся снарядов огромное живописное полотно Франца Алексеевича Рубо площадью 1610 квадратных метров. Затем фашистские летчики специально обрушили на панораму серию фугасных и зажигательных бомб. Возник пожар. Гибель уникальной картины была неминуема…
Но ее спасли. Спасли, жертвуя собой, матросы и солдаты. Сыны Севастополя,
Почему я вспомнил о панораме? Ведь уже тогда было много такого, что сразу становилось и историей и легендой: с последними гранатами кидались матросы под танки, батареи бились до последнего и взрывали себя вместе с ворвавшимися на их позиции гитлеровцами, чадящие пожарами гордые корабли дрались, пока не уходил под воду их бело-голубой флаг со звездой, серпом и молотом.
Тогда мы по-особенному ощущали историю. Нам казалось, что где-то, может быть, с Петровым или Остряковым на их командных пунктах рядом стоят и Нахимов, и Корнилов, и Тотлебен, и Хрулев. Что где-то бродит по немецким тылам бессмертный матрос Кошка, а усатые бомбардиры помогают заряжающим на Малаховом кургане
Потому мы и радовались тогда – словно был спасен крейсер или отбита у немцев важная высота– известию о спасении полотна Рубо.
– Сволочи! – Узиав о гитлеровском артналете на панораму, бросил тогда мой друг Николай Наумов. – Они и за это получат. За каждый разбитый камень Севастополя…
Прибыл Николай Александрович в авиацию Черноморского флота на должность инспектора ВВС. А стал непревзойденным воздушным бойцом.
25 февраля 1942 года Наумов встретился в севастопольском небе с опытнейшим фашистским асом. С моря этот бой наблюдали бойцы катера-охотника. И когда гитлеровец, оставив в небе дрожащий шлейф дыма рухнул на землю, они сели писать письмо во фронтовую газету.
Были в этом письме, между прочим, и такие строки: «Восхищаемся подвигами в боях за Родину нашего черноморского сокола. Мы будем бить вpагa на воде, как бьют его наши боевые товарищи в воздухе».
А слава Наумова только расправляла крылья. Как-то он один пошел в атаку на четыре Me-110. Имея сильное вооружение передней полусферы, фашистские летчики менее всего опасались атаки с этой стороны.
И были ошеломлены, увидев, как этот «сумасшедший» русский пошел в лобовую атаку.
Секунды были ими потеряны, а Наумов молниеносными ударами свалил двух «мессеров». Два других летчика в панике ринулись назад: им не приходилось еще встречать ничего подобного…
Мы помнили приказ Ставки: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами».
Вспомните сообщение Совинформбюро от 3 июля 1942 года: «Сколь успешно выполнил Севастопольский гарнизон свою задачу, это лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма Севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре отдельных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое число частей из других соединений. За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150000 солдат и офицеров, из них не менее 60000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 немецких самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же-руины».
Любая пустыня показалась бы раем по сравнению с огненным адом Севастополя…
Горючее почти на исходе, я пытаюсь зайти на посадку – не могу; смерч огня бушует над аэродромом. Кажется, те же самые «мессеры» висели здесь и сегодня утром, и вчера, и позавчера.
И те же столбы дыма и земли, поднимаемые тяжелыми фугасками.
Та же пляска огня и металла.
Интересно, как бы рассказал о таком Киплинг…
– Сергей, что ты думаешь делать после войны?
– Ты хочешь сказать, что другие будут делать?
– А ты что – сам себя к смерти приговорил?
– Причем тут приговорил… Простая военная арифметика. И немножечко соображения. Видишь ли, мы с тобой старые «херсонесцы». Сколько таких осталось? Раз, два и обчелся. Бежать отсюда, насколько я соображаю, ни ты, ни я не собираемся. Значит – каждый день в бой… А арифметика тут простая, – он кивнул на небо. – Видишь эту карусель…
Над Севастополем крутилась «воздушная карусель»:
три наших «ястребка», словно заговоренные от пуль и снарядов, мотали нервы двум десяткам фашистских истребителей.
– У них, сволочей, превосходство… И никуда от этого не уйдешь. Сегодня повезет, завтра повезет… Но не может же везти бесконечно.
Словно в подтверждение его слов от дерущейся группы с грохотом, оставляя сизый, все более чернеющий след, отвалил «мессер». И, как будто в догонку за ним, пошел советский самолет.
Издали казалось, что он преследует гитлеровца. Но вот по фюзеляжу его побежали желтые языки пламени. На секунду-другую он повис, завалив нос, а потом стремительно ушел в последнее свое пике.
– Так рано или поздно должно случиться, – второй летчик помолчал. Бояться этого глупо. Я, например, не боюсь. На войне может сложиться такая необходимость, когда нужно сознательно умереть… Только продать свою жизнь, конечно, нужно подороже. Иначе такая гибель– преступление и перед своей совестью и теми солдатами и матросами, которые дерутся на земле. Ведь каждый сбитый «мессер» или «юнкерс» – им облегчение. А у них там – ад… Сам видел…
– Никто не говорит, что нужно дураком пропадать… Но все же я завидую, Сережа, тем, кто доживет…
– А я, думаешь, не завидую… А что делать?! Ладно, расфилософствовались мы тут с тобой, – Сергей взглянул на часы, – а через двадцать минут стартуем… Да еще после таких похоронных разговоров…
– Какие же это похоронные разговоры… Так, поговорили «за жисть»… А там, наверху, мы еще посмотрим кто кого… Я, кстати, ни сегодня, ни завтра умирать не собираюсь…
– Да и мне что-то не хочется…
Может быть, тогда, в тот вечер, когда я оказался случайным свидетелем этого разговора, я впервые отчетливо представил себе, что и у меня, видимо, тот же путь, и мне не вечно будет «везти» и, может, случится так, что скоро не придется увидеть ни этого в ярких звездах неба, ни тронутой далеким заревом пожара темной глади Казачьей бухты, ни аквамариновой Голубой бухты, окольцованной белой галечной отмелью.
Что же делать! – решилось тогда как-то само собой в глубине души. – Не ты первый, не ты и последний…
Оглядывая сейчас давно минувшее, и вспоминая, какими мы тогда были, я ни в разговоре тех летчиков, ни в собственных мыслях, даже присматриваясь самым придирчивым образом, не нахожу ни грана внутренней или внешней рисовки.
Да, так оно все и было. И трагичней, и проще, и драматичней, и спокойней одновременно.
Наверное, человек может привыкнуть ко всему. Иначе как объяснишь, что севастопольский ад стал для нас нормальным бытом. И мы не представляли себе иного существования, и не мыслили себя в иных условиях, и не считали чем-либо из ряда вон выходящим бой с многократно превосходящим тебя противником.
А как можно было поступить иначе? Дать немцам безраздельно господствовать в небе? Оставить свои части или корабли без прикрытия? Подвести друзей? Стать равнодушным к судьбе Севастополя?
Нет, ни один из нас не был способен даже в мыслях на что-либо подобное, а Севастополь… Боль, гордость, судьба наша – мы были его частью, его дыханием, его камнями.
Мы могли сгореть, не вернуться с задания, но изменить Севастополю!.. Само предположение такое показалось бы тогда даже не то что оскорбительным, а попросту ненормальным, несусветным, невообразимым.
Наверное, для тех, кто пережил блокаду Ленинграда, таким сокровенно святым был город на Неве, для сталинградцев – страшные в развалинах своих волжские откосы, для оборонявших Одессу – ее судьбы и все, что связано с ней.
Севастополь был все. И все было в Севастополе.
Во всяком случае так мы чувствовали и так жили.
Нелегко нам было: гитлеровцы имели трех– и пятикратное превосходство в истребителях и подавляющее– в бомбардировщиках. К концу обороны это превосходство все время возрастало.
К началу боев за Севастополь в главной базе находилось только 76 исправных самолетов.
«Значит, нужно было драться так, чтобы у фашистов двоилось, а еще лучше троилось в глазах», – шутили летчики.
Много крови стояло за этой шуткой.
Крови, самоотречения, беспрерывно продолжающегося во времени подвижничества.
Аэродром Херсонесский маяк был крепостью.
Наиболее надежным укрытием здесь считался «Дворец культуры» авиаполка-сооружение, имевшее около 12 метров в длину, 6-в ширину, углубленное на 3 метра под землею и с большой наземной насыпью-перекрытием, возвышающимся над поверхностью юго-западной части аэродрома.
Управление авиачасти с командного пункта 6-го гвардейского авиаполка.
92-й дивизион зенитной артиллерии, взвод пулеметных установок М-Ц и несколько приспособленных авиационных пулеметов составляли собственное зенитное прикрытие аэродрома-крепости. Минометы, станковые и ручные пулеметы, связки гранат, бутылки с горючей жидкостью, минные поля, проволочные препятствия предназначались для отражения морского и воздушного десантов. Плавучая батарея в бухте Казачьей также сыграла большую роль в защите аэродрома.
Да, он действительно был крепостью. Только осажденной крепостью.
Лишь за 24 июня по Херсонесскому аэродрому было выпущено 1230 артиллерийских снарядов и сброшено до 200 крупнокалиберных бомб.
Мощность огневых налетов гитлеровцев выражалась от 400 до 900 снарядов в сутки, шквалами по 140–170 снарядов в самые сжатые сроки. Начало ночных налетов и неизбежная при этом световая активность или появление пыли на аэродроме при начале выруливания. днем неизменно вызывали шквальный артиллерийский огонь.
Немцы думали, что на Херсонесском маяке имеется подземный аэродром и потому били по нему нередко 8-дюймовыми бронебойными или бетонобойными снарядами.
В общем – скучать не приходилось!
Мы были неотделимы друг от друга – морской бомбардировочный авиаполк, истребительный авиаполк преобразованный в ходе боев в 6-й гвардейский авиаполк, штурмовой авиаполк и бомбардировочная авиагруппа.
Одно крылатое братство, и в бою мы с одинаковым напряженным вниманием следили и за атакой друга истребителя, и за отчаянной штурмовкой «илов».
Бок о бок с нами, истребителями, дрались летчики бомбардировочной, штурмовой и разведывательной авиации под командованием И. И. Морковкина, И. А. Токарева, И. Е. Корзунова, А. А. Губрия, И. В. Нехаева.
И к какому бы роду авиации мы ни принадлежали – это в бою, собственно, не имело значения: мы твердо знали, что можем положиться на идущего рядом, как на самого себя.
Взаимодействие различных типов самолетов было уже отработано до того совершенства когда мастерство неминуемо включает в себя и известную долю приобретенного в боях автоматизма.
Мы долго обсуждали тогда две атаки.
22 ноября воздушная разведка донесла, что на аэродроме находится около 40 самолетов противника. Было решено нанести удар силами штурмовой и бомбардировочной авиации на рассвете следующего дня.
Пять Ил-2, четыре Пе-2, шесть Як-1 и четыре И-16 легли на боевой курс. Значительная часть пути пролегала над морем.
Подходя к береговой черте, бомбардировщики резко увеличили скорость и вышли вперед, штурмовики, не теряя их из виду, перешли на бреющий полет.
Первыми на цель вышли бомбардировщики.
Раздались взрывы бомб, и через одну-две минуты пошли в атаку штурмовики.
Удар был настолько неожиданным, что зенитная артиллерия противника лишь на отходе смогла открыть беспорядочный огонь по авиагруппе.
А 2 января 1942 года два звена Пе-2 под командованием Корзунова и Пешкова произвели новый бомбоудар.
Звено Корзунова на боевом курсе было атаковано тремя «мессершмиттами». Основной удар фашисты направили против ведущего, решив, очевидно, сбить сначала его, а потом и ведомых.
Но им это не удалось. Ведомые защитили командира. Один Me-109 рухнул на землю, другие были вынуждены отвернуть.
Бомбардировщики, удачно сбросив «груз», возвращались домой. Но на машине старшего лейтенанта Мордина после сбрасывания бомб не закрылись люки. Самолет резко сбавил скорость.
Воспользовавшись этим, два гитлеровца немедленно атаковали его.
На помощь другу рванулись звено Корзунова, майор Пешков и капитан Кондрашин.
Загорелся первый «мессершмитт». Задымил второй.
Солдатская взаимовыручка – великая сила, ей все по плечу: за вылет наша шестерка уничтожила четыре Ю-88 на аэродроме и два Me-109 в воздушном бою. И сама вернулась без потерь.
Как-то услышал я на аэродроме песню «Марш пикировщиков». Сложили ее, как мне рассказывали, летчики Плохой и Бондаренко.
Мне подумалось тогда: что же под такими словами подпишется и наш брат-истребитель, и ребята с «илов».
В шуме ветра рокочут моторы.
Дан приказ – вылетать поскорей!
И ушла в голубые просторы
Эскадрилья отважных друзей…
Ветер, спутник полетов орлиных,
Флаг победы над морем развей!
Бьются смело за счастье народа
Эскадрилья отважных друзей…
Даже как-то не подходило к тому, как мы воевали, холодное слово «взаимодействие».
Дружба, скрепленная кровью… – так сказать вернее…
Как мы работали?
Прикрытие базы и города осуществлялось непрерывным патрулированием в течение всего светлого времени 2–3 звеньями истребителей. Был на земле и резерв примерно в таком же составе. Он находился в боевой готовности № 1. Такой способ обороны базы требовал большого числа машин, а их, как я уже говорил, не было.
Истребители летали днем в составе звена в заранее установленных зонах на высотах от 3500 до 7000 метров. В ночное время мы несли дежурство на земле и периодически, когда возникала угроза со стороны противника, в воздух поднимались один-два истребителя.
В дальнейшем, с улучшением работы постов ВНОС и с прибытием новейших скоростных истребителей, дневное прикрытие базы осуществлялось дежурством истребителей на земле.
Когда появились установки «редут», почти полностью исключающие возможность внезапного налета авиации противника, такой метод работы истребителей вполне себя оправдал.
В этот период прикрытие базы патрулированием истребителей в воздухе производилось только тогда, когда в базу приходили корабли или транспорты.
В воздух одновременно поднимались одна-две пары самолетов, которые патрулировали не в зонах, а непосредственно над базой.
Им ставилась задача – не допустить самолеты противника к цели, помешать прицельному бомбометанию.
Скоростные истребители, находясь в готовности на аэродроме, вылетали по вызову к КП ПВО.
Радиоустановки почти на каждом самолете обеспечивали надежное управление истребителям в воздухе и наведение их на самолеты противника.
Истребителям было предоставлено право уничтожать врага во всех зонах ПВО. Во время атаки самолетов противника нашими истребителями в зоне огня зенитчики были обязаны временно прекращать огонь или переносить его на другую цель.
В период третьего наступления на Севастополь действия наших истребителей так же, как и других видов авиации, базирующихся на аэродромах ГБ, были скованы.
Постоянного прикрытия базы истребителями уже не производилось: это влекло за собой большой расход средств истребительной авиации, а противник всегда мог создать преимущество в силах.
Для отражения налетов на город или войска на линии фронта в воздух периодически поднимались группы наших истребителей в составе до 15 машин.
В эти группы входили все типы наших истребителей как маневренные, так и скоростные. Взлет с аэродрома и набор высоты происходили под прикрытием одной-двух пар истребителей И-153. Вылет таких групп производился по нескольку раз в день, воздушные бои в большинстве случаев проходили успешно.
6 июня 1942 года при отражении налета противника на базу Севастополь произошел ожесточенней воздушный бой. В этом бою наши истребители сбили три Ю-88 и подбили шесть Ю-88. Истребители потерь не имели.
8 июня 1942 года в воздушных боях было сбито три Ю-88, один Ю-87, один Хе-111 и четыре Me-109, повреждено одиннадцать Ю-88 и два Me-109. Наша группа потеряла три истребителя Як-1. Воздушные бои продолжались от 30 минут до часу и более.
Были у нас и иные задачи. Например, сопровождение и прикрытие транспортов.
Теперь лишь можно сказать, что каждый день летчиков был тогда подвигом.
А в то время мы называли это работой.
…12 ноября летчик 32-го истребительного авиаполка младший лейтенант Яков Иванов на истребителе МиГ-3, таранит Хе-111. 17 ноября он сбивает еще два самолета, причем один До-215, снова тараном. В этом бою Иванов погиб. Ему посмертно присваивается звание Героя Советского Союза. В тот же день 12 ноября летчик капитан Н. Т. Хрусталёв повторил подвиг Гастелло – врезался на горящей машине в скопление вражеской техники в Бельбекской долине.
О подвиге Иванова нужно рассказать здесь особо…
Яков Иванов дежурил у самолета, когда красная ракета, внезапно взвившаяся в серое небо, известила о вылете. Нужно было отразить налет вражеских самолетов на базу. Не прошло и двух минут, как истребитель оказался в воздухе.
Иванов шел прямо на базу. Скоро в воздухе послыша лись частые разрывы зенитных снарядов. Фашистские самолеты подходили к городу. Густая облачность, мешала летчику разглядеть врага. Ориентируясь по дымкам разрывов зениток, Иванов обнаружил скоро группу приближавшихся немецких бомбардировщиков.
Они шли на небольшой высоте, поминутно скрываясь за тучами. Обойдя самолеты, чтобы они, в свою очередь, не сразу его заметили, летчик неожиданно обрушился на врага.
Фашисты остервенело отстреливались. Спокойно и уверенно Иванов наносил врагу удар за ударом. После нескольких минут боя немецкий бомбардировщик, качаясь из стороны в сторону, отстал от остальных и пошел на снижение. Черный дым повалил из его моторов, и самолет, войдя в пике, скоро скрылся в волнах.
«Один есть», – подумал Иванов и продолжал преследовать гитлеровцев.
Теперь уже самолеты противника шли не строем, разбившись поодиночке, они рвались к цели. Сделав боевой разворот, Иванов с правой стороны заметил врага совсем близко. Летчик пошел в атаку.
Немецкий стрелок из задней кабины яростно отстреливался от наседавшего на него ястребка. Дав несколько очередей по фашисту, Иванов сделал последний решительный заход.
Самолет в сетке прицела.
Пальцы выжали гашетку, но выстрелов не последовало. Патронные ящики были пусты.
Только на какую-то долю секунды задумался летчик, в следующее мгновение истребитель, пронзительно гудя мотором, рубанул по хвосту фашиста. Все произошло так быстро и так точно, что летчик сам вначале не ощутил– что же произошло?
Потеряв управление, бомбардировщик камнем полетел вниз, описывая в воздухе странную неестественную спираль.
Иванов видел, как он взорвался на собственных бомбах.
Летчик продолжал полет. Машину трясло. Скоро впереди по курсу показался Херсонесский маяк.
Рассчитав заход, пилот благополучно совершил посадку.
Самолет получил незначительные повреждения. После замены винта и выправления лобовых капотов мотора он снова был в строю.
Прошло несколько дней в напряженных воздушных боях, во время которых Иванов сбил еще один, уже третий, самолет противника.
Снова в этот памятный день поднял он в воздух свой истребитель.
На этот раз Иванов встретился в воздухе с большим немецким бомбардировщиком До-215. Фашист сбрасывал бомбы на город. Летчик пошел в атаку. Немец отстреливался из всех пулеметов. Уверенно поливал Иванов фашиста меткими очередями. Поврежденный бомбардировщик продолжал уходить в море. «Преградить дорогу врагу, не упустить его во что бы то ни стало», мелькнуло у него в голове, и снова его истребитель на полном газу таранил фашистский самолет.
Тяжелый бомбардировщик развалился на части. Но не стало и нашего боевого друга, замечательного человека и летчика Якова Михайловича Иванова…
– Похоже мы с тобой старушку-смерть до смерти перепугали, – бросил мне как-то, вернувшись с полета, К. Д. Денисов, прославленный командир И-16.
Он провел рукавом куртки по лбу, и коричневая кожа ее стала мокрой.
– Устал?
– Не знаю… Голова какая-то ватная… Поспать бы…
– Как раз немцы нам дадут поспать…
– Это тоже верно, – равнодушно заметил Денисов, помогая техникам закатывать машину в капонир.
Много раз истребители Денисова, защищая корабли; становились между ними и бешено атакующими гитлеровскими бомбардировщиками. Сотни раз вместе с нами отгоняли стервятников от позиций наших войск, прикрывали «илы» и сами ходили на смертельные штурмовки.
Однажды эскадрилья, которой командовал Денисов, встретила на пути к вражескому аэродрому шквальный заградительный огонь.
– С курса не сворачивать. Цель должна быть уничтожена! – приказал Денисов.
Небо немцы превратили тогда в огненный костер. Но истребители шли сквозь огонь, разваливая его изрешеченными плоскостями. Шли, били по самолетам, разворачивались, и опять кидались в атаку.
А когда на них рванули «мессеры», они приняли и этот бой. И столь ошеломляющим был их натиск, что ни многократное превосходство в машинах, ни злоба не помогли гитлеровцам.
В этот день эскадрилья уничтожила на аэродромах и в воздухе 14 самолетов, более 10 автомашин, около 250 фашистских солдат, заставила замолчать несколько зенитных батарей и пулеметных точек противника.
Назвать такое просто храбростью – значит ничего не сказать. Это был высший героизм, помноженный на мастерство, мужество, презрение к смерти.
Ведь дрогни они– их тут же разметали бы «мессеры», поодиночке повыбивали бы немецкие батарейцы.
Но было здесь и еще одно немаловажное обстоятельство: все ведомые Денисова верили ему, как себе. И у них были на то все основания: 73 раза водил Денисов свою эскадрилью на штурмовки, в воздушных боях лично сбил тогда 13 гитлеровских самолетов.
Неукротимое братство по оружию равнялось на командира. Значит, и он не имел права ни дрогнуть, ни свернуть с курса…
С тревогой и гордостью следили мы за тем, что происходит в Севастополе.
И каждая новость – как листовка, как напоминание о том, что ты должен оказаться достойным чести защищать этот город.
…Огонь крупнокалиберной артиллерии был направлен на реликвии и памятники города, памятники русской славы и гордости. Авиация бомбила Севастопольскую панораму. Летом 1942 года одиннадцатидюймовыми фугасными снарядами была пробита стена в здании панорамы, изрешечено осколками разорвавшихся снарядов огромное живописное полотно Франца Алексеевича Рубо площадью 1610 квадратных метров. Затем фашистские летчики специально обрушили на панораму серию фугасных и зажигательных бомб. Возник пожар. Гибель уникальной картины была неминуема…
Но ее спасли. Спасли, жертвуя собой, матросы и солдаты. Сыны Севастополя,
Почему я вспомнил о панораме? Ведь уже тогда было много такого, что сразу становилось и историей и легендой: с последними гранатами кидались матросы под танки, батареи бились до последнего и взрывали себя вместе с ворвавшимися на их позиции гитлеровцами, чадящие пожарами гордые корабли дрались, пока не уходил под воду их бело-голубой флаг со звездой, серпом и молотом.
Тогда мы по-особенному ощущали историю. Нам казалось, что где-то, может быть, с Петровым или Остряковым на их командных пунктах рядом стоят и Нахимов, и Корнилов, и Тотлебен, и Хрулев. Что где-то бродит по немецким тылам бессмертный матрос Кошка, а усатые бомбардиры помогают заряжающим на Малаховом кургане
Потому мы и радовались тогда – словно был спасен крейсер или отбита у немцев важная высота– известию о спасении полотна Рубо.
– Сволочи! – Узиав о гитлеровском артналете на панораму, бросил тогда мой друг Николай Наумов. – Они и за это получат. За каждый разбитый камень Севастополя…
Прибыл Николай Александрович в авиацию Черноморского флота на должность инспектора ВВС. А стал непревзойденным воздушным бойцом.
25 февраля 1942 года Наумов встретился в севастопольском небе с опытнейшим фашистским асом. С моря этот бой наблюдали бойцы катера-охотника. И когда гитлеровец, оставив в небе дрожащий шлейф дыма рухнул на землю, они сели писать письмо во фронтовую газету.
Были в этом письме, между прочим, и такие строки: «Восхищаемся подвигами в боях за Родину нашего черноморского сокола. Мы будем бить вpагa на воде, как бьют его наши боевые товарищи в воздухе».
А слава Наумова только расправляла крылья. Как-то он один пошел в атаку на четыре Me-110. Имея сильное вооружение передней полусферы, фашистские летчики менее всего опасались атаки с этой стороны.
И были ошеломлены, увидев, как этот «сумасшедший» русский пошел в лобовую атаку.
Секунды были ими потеряны, а Наумов молниеносными ударами свалил двух «мессеров». Два других летчика в панике ринулись назад: им не приходилось еще встречать ничего подобного…
Мы помнили приказ Ставки: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами».
Вспомните сообщение Совинформбюро от 3 июля 1942 года: «Сколь успешно выполнил Севастопольский гарнизон свою задачу, это лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма Севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре отдельных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое число частей из других соединений. За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150000 солдат и офицеров, из них не менее 60000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 немецких самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же-руины».