Михаил Васильевич Авдеев
У самого Чёрного моря
Пламя над Перекопом
(вместо пролога)
Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский.
Лев Толстой.
– Мишка! Смотри слева! Слева-а-а!..
Крик ударяет в наушники.
Стремительно оглядываюсь.
Кажется, уже поздно: от «мессера» тянутся ко мне желтые, огненные нити. С сухим треском лопается плексиглас. Дюраль поет и визжит, раздираемый пулями.
Штурвал от себя – проваливаюсь вниз.
Как раз в ту секунду, когда вижу заслонившую все небо – так он близко – тень самолета с черными крестами на крыльях.
Нет, кажется, на этот раз жив. Пробую самолет. Вроде бы слушается.
Неизвестно откуда рядом оказывается машина Гриши Филатова. Лицо его растерянно улыбающееся.
Ничего, друг, мы еще поживем!..
Черт! «Юнкерсы» снова заходят на цель. Наверное, решили, что с нами покончено.
– Гриша! Гриша! Иду в атаку!..
Не знаю, услышал ли он меня или чутье опытного летчика подсказало ему мгновенное решение, только оглянувшись, я увидел, что словно незримая нить привязала ведомого к моему хвосту: при резком броске вверх он не отстал, надежно прикрывает меня.
Значит, все в порядке. Иду…
Громада «юнкерсов» стремительно росла, расцветилась несущимися навстречу мне стремительными огненными трассами.
Когда думаешь, что стоит одной из них скользнуть по кабине – и смерть, как-то холодновато становится под сердцем. Это врут те писатели, кто утверждает, что есть люди без нервов. Воюют не роботы, и главное – победить в себе даже минутное колебание. Главное, чтобы твои нервы оказались крепче нервов врага.
Ага! Они рассыпаются! Это уже неплохо.
Пристраиваюсь к левому ведомому «юнкерсу». Нажимаю гашетку.
Раз. Второй. Третий.
Треска я не слышу и понимаю, что попал только, когдапроскакиваю вперед: дымящий «юнкерс» идет к земле
Свечой ухожу вверх. Филатов вцепился в «юнкерса». Молодец! С таким ведомым не пропадешь!
«Филатовский» немец начинает дымить. Валится в бухту.
Разворот. Вижу – немцы беспорядочно сбрасывают бомбы в море. Бросаю самолет к ближайшей машине. И в ужасе смотрю на стрелку бензомера: горючего едва ли хватит дотянуть до аэродрома.
Даю команду отходить…
Это потом, на земле, в памяти всплыли подробности боя. А тогда… Тогда вряд ли я мог расчленить на составные его элементы. Пожалуй, единственное, что я чувствовал тогда – ярость…
Что ж, я не был одинок в этом чувстве. И в этой атаке.
Атак тогда было – не занимать!..
Крик ударяет в наушники.
Стремительно оглядываюсь.
Кажется, уже поздно: от «мессера» тянутся ко мне желтые, огненные нити. С сухим треском лопается плексиглас. Дюраль поет и визжит, раздираемый пулями.
Штурвал от себя – проваливаюсь вниз.
Как раз в ту секунду, когда вижу заслонившую все небо – так он близко – тень самолета с черными крестами на крыльях.
Нет, кажется, на этот раз жив. Пробую самолет. Вроде бы слушается.
Неизвестно откуда рядом оказывается машина Гриши Филатова. Лицо его растерянно улыбающееся.
Ничего, друг, мы еще поживем!..
Черт! «Юнкерсы» снова заходят на цель. Наверное, решили, что с нами покончено.
– Гриша! Гриша! Иду в атаку!..
Не знаю, услышал ли он меня или чутье опытного летчика подсказало ему мгновенное решение, только оглянувшись, я увидел, что словно незримая нить привязала ведомого к моему хвосту: при резком броске вверх он не отстал, надежно прикрывает меня.
Значит, все в порядке. Иду…
Громада «юнкерсов» стремительно росла, расцветилась несущимися навстречу мне стремительными огненными трассами.
Когда думаешь, что стоит одной из них скользнуть по кабине – и смерть, как-то холодновато становится под сердцем. Это врут те писатели, кто утверждает, что есть люди без нервов. Воюют не роботы, и главное – победить в себе даже минутное колебание. Главное, чтобы твои нервы оказались крепче нервов врага.
Ага! Они рассыпаются! Это уже неплохо.
Пристраиваюсь к левому ведомому «юнкерсу». Нажимаю гашетку.
Раз. Второй. Третий.
Треска я не слышу и понимаю, что попал только, когдапроскакиваю вперед: дымящий «юнкерс» идет к земле
Свечой ухожу вверх. Филатов вцепился в «юнкерса». Молодец! С таким ведомым не пропадешь!
«Филатовский» немец начинает дымить. Валится в бухту.
Разворот. Вижу – немцы беспорядочно сбрасывают бомбы в море. Бросаю самолет к ближайшей машине. И в ужасе смотрю на стрелку бензомера: горючего едва ли хватит дотянуть до аэродрома.
Даю команду отходить…
Это потом, на земле, в памяти всплыли подробности боя. А тогда… Тогда вряд ли я мог расчленить на составные его элементы. Пожалуй, единственное, что я чувствовал тогда – ярость…
Что ж, я не был одинок в этом чувстве. И в этой атаке.
Атак тогда было – не занимать!..
У самого моря
Прислонясь широкой спиной к стволу белой акации, комиссар угрюмо смотрел в выжженную солнцем крымскую степь.
Стояла золотая осень середины сентября сорок первого года. Было еще по-летнему жарко, но небо уже поднялось выше, раскинув до самого горизонта свою чисто вымытую синь. В безветрии слух едва улавливал глухие вздохи дальнобойной артиллерии на Перекопе. Комиссар прислушивался к этим тяжелым вздохам родной земли и украдкой от стоявшего поблизости командира эскадрильи вздыхал и сам.
Немцам не удалось взять Перекопский перешеек с ходу и они стягивали туда главные силы 11-й армии Манштейна. Ей противостояла наша наспех созданная в середине августа отдельная 51-я армия, поддерживаемая частью воздушных сил Черноморского флота.
Прошло с полчаса, как улетела к Сивашам на штурмовку вражеской автоколонны четверка истребителей, пора бы вернуться, а ее все нет и нет. Комиссар молча посматривал то на ручные часы, то на командира. Но командир тоже молчал. Говорить в такие минуты не хотелось. Правда, и беспокоиться будто бы ни к чему – на задание пошли опытные летчики, пошли на этот раз снова парами, как летают немцы, – ведущий и ведомый. Это сильная группа: Филатов и Минин, Капитунов и Аллахвердов. Но вчера она была намного сильней, когда вел ее командир и был в ней штурман эскадрильи Ларионов.
Теперь Жени Ларионова нет. В сороковом он служил на Балтике. Сражался в морозном небе над Карельским перешейком с белофиннами. На Черное море прибыл с орденом Красного Знамени.
Высокого молодого летчика знала вся Евпатория. И не только потому, что грудь его украшал орден. Человек широкой души, он и пел замечательно. Как начнет тихо, тихо:
Замечательный летчик, он в бою над Перекопом прикрыл своего командира.
«Мессершмитт» зашел сзади. И тут Евгений понял – отверни он в сторону пушечные трассы прошьют самолет командира.
Ларионов принял удар на себя.
Гитлеровец повторил заход. На горящем самолете Ларионов вырвался вперед. Он давал знать ведущему;
«Берегись – сзади опасность!»
И тогда самолет Жени ринулся в свое последнее пике…
Нашли и похоронили его пехотинцы. И комиссару не пришлось даже произнести первую речь над могилой первого погибшего в бою летчика 5-й эскадрильи. Он произнес ее вечером, за ужином. И кто знал, сколько их суждено ему произнести за войну? А может, завтра кому-то выпадет нелегкая участь сказать прощальные слова и у его, комиссарской, могилы. На войне ведь никто не огражден от смерти…
Речь была короткая, тяжкая и звучала как клятва, зовущая к мщению. Он вложил в нее столько чувств, столько ненависти к врагу, что каждый готов был тут же идти за комиссаром на смерть и на подвиг. Но вся беда комиссара была в том, что он не летчик и не мог вместе с командиром вести эскадрилью в бой, не мог личным примером…
Пилоты искренне любили этого слегка толстоватого, чубастого, типичного украинца. Любили за постоянную улыбчивость, рассудительный спокойный нрав, а главное, – за неподкупную прямоту душевную. Поэтому и звали его любовно «Батько Ныч». Это был признанный батько на всем Черноморье.
Говорил Батько по-русски с мягким акцентом и некоторой примесью украинских слов, от чего слушать его было приятно. До войны он заочно закончил Военно-политическую академию, был начитан и мог в любое время и по любому поводу «держать речь» без шпаргалок, содержательно и с определенными выводами. Многим казалось, что он – политработник от рождения, и другим комиссара себе не представляли.
Такое мнение было недалеко от истины. Когда Ныч был еще подростком, через его родное село Иванковцы на Каменец-Подолыщине прошла банда Тютюнника. Она перебила небольшой отряд красноармейцев, а комиссара молодого, красивого парня в черной бурке – изрубила шашками. Тогда-то Иван Ныч и задумался: каким же человеком был комиссар, если его так ненавидели враги! И ему хотелось стать таким же, или хоть чуточку похожим на него, и уничтожить всех бандитов.
С годами образ зарубленного тютюнниковцами комиссара не оставлял Ивана, а утверждался все ярче и настойчивее. Не покинул он его и тогда, когда Ныч сам стал комиссаром, душой эскадрильи. И эта душа ныла сейчас от невидимой раны.
– Тьфу, наваждение, – чертыхнулся он. Командир удивленно поднял брови, глянул искоса.
– Ты, что?
– Да, так, ничего… – уклонился он от прямого ответа: не место было для подобного разговора, да и нужно ли вообще обнажать комиссару свои слабости?
Командир не настаивал. Он знал – секретов от него комиссар не держит, придет время – сам расскажет.
Меня об этом предупредили. И все же долго бы утюжить над степью воздух моей группе сержантов, если бы нас не встретил командир эскадрильи Любимов. Помахали друг другу крыльями, капитан вплотную подошел к моему самолету, сияющее лицо, мимолетное пожатие собственных рук над головой.
Мне это пожатие рук было особенно дорого. Любимов был не только моим непосредственным начальством (я занимал должность заместителя командира эскадрильи), а настоящим боевым другом.
Мы уже несколько лет служили вместе.
По документам звали Любимова Иваном Степановичем, друзья окрестили его Васей. Почему? – Никто не мог объяснить! Но и с тем и другим именем был он добряк, милейший человек. Никогда ни с кем не ссорился, всегда говорил, не повышая голоса, не горячился и в каждом человеке видел только хорошее. Сам никого не ругал и его начальство миловало, никого не наказывал, а дисциплина в эскадрилье – лучшая в полку. А по технике пилотирования и по воздушной стрельбе между мной и Любимовым было давнее доброе соперничество, ибо выше себя в этом мы признавали лишь самого командира полка майора Павлова.
Коллектив в эскадрилье подобрался дружный, трудолюбивый и веселый. И кто знает, что больше этому способствовало, то ли личный пример боевого командира, то ли «земная» рассудительность комиссара. А может быть и то, что они совершенно разные, на первый взгляд, люди, как нельзя лучше дополняли друг друга.
Внешне же командир действительно отличался от комиссара – стройный, круглолицый, с высоким лбом над черными пучками бровей, всегда аккуратно выбритый, подтянутый. Правда, за три месяца войны лицо его несколько посуровело и удлинилось от усталости, но по прежнему оно было доброе и открытое, без чего немыслим и сам Любимов.
И вот сейчас из-за стекла кабины это лицо улыбалось мне так приветливо, будто улетал я не на пару месяцев учить молодых сержантов освоению истребителей, а отсутствовал целую вечность.
Стали в круг. С севера быстро приближались на бреющем три истребителя. Сержанты насторожились– не «мессершмитты» ли? Внутренне приготовились к бою, ждали сигнала командира эскадрильи. Любимов сразу же понял, что это возвращается с задания поредевшая группа Филатова. Тут же погасла блуждавшая на его губах улыбка. Снова кого-то не досчитаться. Сознание вернуло вчерашний подвиг и смерть Ларионова.
Кто же сегодня?
Летчики Филатова с ходу сели звеном. Тучами клубилась за ними пыль. Потом пошли на посадку сержанты. Командир и заместитель приземлились последними.
Пока механики и мотористы затаскивали хвосты самолетов в лесозащитную полосу и маскировали их ветками, летчики, вернувшиеся с Перекопа собирались у землянки командного пункта. Впереди молча шли два друга-высокий, смуглый лейтенант Филатов мерил землю широким шагом, рядом по-женски семенил старший лейтенант Минин, У него и лицо было по-девичьи ясное, маленькое, красивое. Поодаль, торопливо затягиваясь папиросой, спешил старший лейтенант Капитунов, Шлемофон пристегнут к поясному ремню, светлые волосы взъерошены, косая прядь прилипла к вспотевшему лбу.
Вместе с командиром и комиссаром мы стояли у входа в землянку. Адъютант эскадрильи Мажерыкин приготовился записывать боевые донесения летчиков. Филатов хотел было докладывать о результатах вылета, но Любимов опередил его:
– Где потеряли Аллахвердова?
– Он сам потерялся.
– Как это сам? – спросил Ныч. – Сбили, сел на вынужденную?
Филатов неопределенно пожал плечами.
– Когда трижды заходили на штурмовку автоколонны, он был. В драке с шестеркой «мессеров» от Капитунова не отставал. И домой с нами шел. Над Турецким валом прошли на высоте, над заливом снизились на бреющий…
– Старший лейтенант Капитунов, – перебил Филатова Любимов, – где ваш ведомый?
Капитунов виновато моргал белесыми ресницами, морщил крупный нос и ничего внятного сказать не мог. Выручил его нарастающий гул самолета. На наблюдательном пункте завыла сирена – воздушная тревога. Несколько пар глаз впились в одну точку. Но ничего разглядеть не смогли. А гул тем временем нарастал, потом вдруг оборвался, перешел как бы на шепот с присвистом. Все кинулись за лесозащитную полосу. На посадку шел свой «як». Вот он коснулся земли, побежал и скрылся за стеной поднятой пыли. Вынырнув из пыльной завесы тихо, изредка фыркая мотором, подрулил к своей стоянке. На землю спрыгнул летчик. Его тут же окружили мотористы, молодые пилоты, механики. Одни пожимали руку, обнимали, хлопали по плечу, другие вместе с механиком Петром Бурлаковым ползали под плоскостями в поисках пробоин. Подошло начальство, все расступились.
– Товарищ капитан, младший лейтенант Аллахвердов с боевого задания прибыл, – радостно доложил пилот. – В воздушном бою сбил один истребитель противника – «мессершмитт-сто девять». – И перейдя с высокопарного тона доклада на обычную речь, махнул рукой на север. – Там, догорает.
Аллахвердов широко улыбался, показывая ослепительной белизны зубы, крупные черные глаза довольно щурились и все лицо излучало такую детскую радость, что невозможно было хоть сколько-нибудь усомниться в правоте его слов. Любимов протянул ему руку.
– Поздравляю, товарищ младший лейтенант, с первой победой! Мажерыкин, запишите ему один сбитый! И донесите в штаб группы. А теперь, – снова обратился он к Аллахвердову, – расскажи, дорогой, как это все было.
Тот, энергично жестикулируя, начал рассказывать, как, увлекшись боем, погнался за одним Me-109.
– Он сюда, я – за ним, он вверх, – я выше. Не фашист – вьюн: вся спина мокрая. Подловил на горке, влепил ему прямо в кабину.
Но доверие-одно, а закон-другое. За каждый сбитый самолет противника летчика поощряют, по количеству сбитых представляют к наградам. Поэтому, каким бы доверием человек ни пользовался, а факт требовал подтверждения. И комиссар должен поправить Любимова, не задевая авторитета командира.
– Добре, хлопче, к вечеру откуда-нибудь сообщат…
Аллахвердов недоуменно поднял размашистые, сросшиеся у переносья брови.
– Ну, кто-то же на земле видел, что вы сбили вражеский истребитель? пояснил Ныч.
– Не знаю, – обиженно ответил летчик. – В бою, когда стреляешь по фашисту об этом не думаешь. Пусть этим «земные» занимаются.
– Ладно, Иван Константинович, – вступился Любимов. Он был настолько доволен возвращением Аллахвердова, что готов был, если бы мог, записать ему хоть два сбитых «мессершмитта». – Человек врать не будет, сбил, значит, сбил. Туда ему и дорога. Подтверждение будет. А теперь-расходись все по своим местам. Летному составу остаться для получения задания.
Когда все разошлись, Любимов сказал адъютанту:
– О сбитом Аллахвердовым самолете запросите подтверждение у наземных войск.
Филатов тоже лежал на спине, вытянув длинные ноги в стоптанных запыленных ботинках. Он закрыл глаза, но не спал – мысли крутились вокруг Аллахвердова. А тот сидел на собственных пятках, прислонясь к стволу ясеня и что-то строгал ножичком. С другой стороны подпирал спиной дерево Минин. Он пристроился на аккуратно сложенном сером, как у товарищей, комбинезоне и, положив на колени планшет, сочинял жене письмо. Она работала в другом городе в авиамастерских и скорее всего никуда не уехала.
– Послушай, Мустафа, – первым заговорил Капитунов. Мустафой он прозвал Аллахвердова давно. – А сбитый тобой фриц уже, наверное, в раю…
Лицо Аллахвердова расплылось в улыбке.
– Да простит мне аллах сей грех, – пошутил он.
– Ты точно видел, что он упал? – продолжал Капитунов, не поворачивая головы.
– Лопнули б мои глаза, – поклялся Аллахвердов. – У совхоза «Червонный чабан» в землю врезался. – Он перестал строгать.
– Сейчас пойдем на задание – покажешь.
– Не верите? – вспылил Аллахвердов. – Я уничтожил фашиста, а видел кто, не видел-он все равно сгорел.
– А чего ж кипятишься? – пробасил Филатов. Капитунов повернулся на бок, испытующе посмотрел на Аллахвердова.
– Верю, охотно верю, Мустафа, – сказал он. – Честь тебе и хвала. А за то, что ты меня подленько бросил, как самая последняя… – Капитунов перехватил взгляд Минина, осекся. В его присутствии никто никогда не сквернословил. – Ладно. Уточнять не будем. Кляузу не охота разводить. Подкрадись сзади парочка гуляющих «мессеров» – дорого бы нам обошелся твой фриц.
– Так долго не навоюем, – рассудительно сказал Минин. – Пусть ты бросил нас не в бою, пусть над своей территорией погнался за одиночным «сто девятым», пусть даже сбил его, все равно ты нас предал. А в твоем докладе командиру получается вроде бы мы тебя бросили, и не где-нибудь, в бою…
– О твоем поступке, Аллахвердов, я, как ведущий группы, обязан буду доложить командиру, – строго сказал Филатов.
– Лучше видеть в хвосте врага, чем узнать, что тебя бросил ведомый, спокойно и твердо закончил свою мысль Минин.
– Я попрошу, – заявил Капитунов, – чтобы вместо тебя дали мне кого-нибудь из молодых.
Аллахвердов вскочил на ноги. Черные, лучистые глаза его повлажнели.
– Честное комсомольское, я сбил «мессершмитта». Я хотел… Я не думал… Какой-же я предатель? Товарищ старший лейтенант, не отказывайтесь от меня. Слово даю-никогда такого не будет…
Капитунов тоже встал, смахнул с брюк сухой листочек белой акации, одернул китель. Поднялись Филатов и Минин.
– Черт с тобой, – сказал Капитунов сухо. – Но если еще раз откроешь мой хвост всякой фашистской сволочи, – он хотел ввернуть крепкое словцо, но только выставил щитом ладонь в сторону Минина. – Уточнять не будем… Я сам изуродую тебя почище, чем бог черепаху. Пусть потом обоих судят.
Аллахвердов скрестил руки на груди.
– Клянусь, никогда этого не случится, – пообещал он.
Филатов обвел всех строгим испытующим взглядом.
– Что ж, если Минин согласен, – подытожил он, – весь этот неприятный разговор останется между нами. – Минин кивнул головой. – Вам, товарищ младший лейтенант, придется попросить извинения у старшего политрука. Подумать только перед кем грудь выпятил: «В бою об этом не думаешь»… И как у тебя язык повернулся Батьку обидеть?!
Аллахвердов молча смотрел себе под ноги. На душе у него было до обидного скверно и в то же время слова Филатова принесли какое-то спасительное облегчение.
– Теперь по машинам, – продолжал Филатов. – Напоминаю задание. Штурмовиков встречаем у реки Чатырлык. Сопровождаем до цели и обратно. Непосредственное прикрытие – Капитунов – Аллахвердов. Для обеспечения свободного маневра держитесь от подопечных метров на двести, превышение – не более ста. Я и Минин-сковывающая пара. Будем метров на пятьсот сзади и на столько же выше. В случае нападения воздушного противника мы вступаем в бой. И как бы нам не было туго, ни в коем случае не идите выручать нас. От «илов» никуда. Ясно?
На земле всегда все ясно. В воздухе же столько неожиданного, непредусмотренного, что нужно непрерывно в какие-то доли секунды принимать все новые и новые решения, и насколько они будут верны, зависит исход боя, жизнь твоя и твоих товарищей.
Отпустив летчиков, Любимов и Ныч направились к землянке командного пункта эскадрильи. Батько был совсем расстроен. Как только вышли за лесную полосу, где никто не мог слышать их разговора, он с серьезным видом спросил Любимова:
– Видал когда-нибудь квочку, высидевшую диких утят? – и, не ожидая ответа, продолжал. – Вывела, выходила, они взмахнули крылышками и в небо, а она по двору носится, как дура. Не видал? Так вот она, гляди!
Ныч остановился, ткнул большим пальцем в свою выпуклую грудь. Лицо его побагровело, по лбу из-под лакированного козырька флотской фуражки скатывались крупные горошины пота. А Любимов смотрел на своего комиссара широко раскрытыми глазами и не понимал, куда он гнет.
– Тебе, Вася, что, – горячо наседал Ныч, – кинул клич: «Вперед! За мной!», сел на своего крылатого жеребца и пошел со своими орлятами в бой. Сам дерешься, их подбадриваешь. А у меня этой малюсенькой добавочки «за мной» и не хватает. Я любого имею право послать в бой, могу воодушевить, могу приказать, а сам?.. То-то. Вот тут это у меня камнем давит, Вася.
– Брось, Батько, ерунду городить, – вставил Любимов.
– Ни, голубок! До войны это как-то незаметно было. А ты слышал, что сказал сейчас Аллахвердов? Не летаешь, мол, и помалкивай. Ты это не уловил, а мне – нож в самое сердце. Теперь понял мою беду? И тут ничего не поделаешь. Жизнь сама подсказывает: у моряков комиссаром должен быть моряк, а у летчиков – летчик. Буду в морскую пехоту проситься. Там мое место, Вася.
– Вроде и солнце не очень печет, а несешь какую-то чепуху. – Любимов говорил невозмутимо спокойно, словно хотел умерить этим пыл Ныча. – Ну скажи по совести, что я без тебя буду делать? У хорошего комиссара и на земле работы невпроворот. Да и как это ты от нас уйдешь? Тебя же, старого черта, вся эскадрилья любит. Батьком зовут. А батько в лихую годину сынов своих не бросает. Вот так-то, дорогой мой, Иван Константинович. – И уже другим тоном. – Не обижайся. Аллахвердов молод – попетушился малость перед старшими, ему же потом стыдно будет.
Низко протарахтел У-2. Вернулся отвозивший в штаб полка донесение старший лейтенант Сапрыкин. Но я упредил его доклад командиру эскадрильи.
Мне не терпелось сообщить, что задание по «переучиванию на „яки“» молодых пилотов прошло успешно, без всяких ЧП, что Платонов и Макеев теорию и технику пилотирования сдали на «отлично». И, наконец, чертовски хотелось еще раз поздороваться с ними no-приятель-ски, без свидетелей.
Я не выдержал, обхватил руками Ныча и Любимова, прижал к себе:
– До чего же я, братцы, рад, что снова вместе. Ну, ну… Да улыбнитесь же, черти!
И Ныч сдался. Лицо его посветлело, обозначились ямочки на щеках. Добродушно, с лукавинкой щурились глаза Любимова. Ныч без труда прочитал в них: «Хочешь, Батько, выдам твою тайну?» Казалось, что с губ Любимова готовы сорваться первые слова.
– Вася, – умоляюще произнес комиссар.
– Могила! – заверил Любимов.
– Секреты от меня? – Я стукнул их лбами, – Ладно, не надо.
И я продолжал рассказывать:
– Особенно красиво летает сержант Платонов, до чего чисто все делает. Короче говоря, готов с ними в бой хоть сейчас.
– Успеешь, – сказал Любимов. – После обеда с кем-нибудь из обстрелянных подежуришь…
– Можно с Филатовым?
– Хорошо, с Филатовым. Потом в зону «сходишь» с сержантами. А чтобы не блудили, собери сейчас своих молодцов, пусть приготовят карты для изучения района. Занятия проведу я. Тебе тоже не лишне послушать. Действуй. – И тут же подошедшему Сапрыкину, – как там в полку, что комиссар, как наш Наум Захарович?
Сапрыкин взял под козырек.
– Разрешите доложить, товарищ капитан?
Любимов и Ныч тоже приложили руки к козырьку. Но комэск тут же предложил:
– Сядем, рассказывай.
Уселись у землянки в тени новенькой, еще не выцветшей палатки. Сапрыкин выкладывал разные штабные новости, не забыл и о том, что командир полка майор Павлов – это и есть Наум Захарович – очень удручен. Было в полку пять эскадрилий, трудами и потом подготовленные к обороне, а командовать почти нечем: разбросали по всему Крыму и даже в Одессу.
– Извини, Иван Иванович, перебью, – прервал его Любимов. – Раз уж зашла речь об Одессе, то придется тебе… Звонил зам. командующего ВВС Ермаченков, приказал отправить в Одессу звено истребителей. Трудновато сейчас там, надо помочь. Район тебе знаком и мы решили старшим назначить тебя.
– Я готов, – не задумываясь ответил Сапрыкин. – Кто со мной и когда вылетать?
– Вылет завтра на рассвете. А состав группы… Кого бы, ты сам выбрал?
Сапрыкин на минуту задумался. С кем лететь в осажденную Одессу ему было далеко не безразлично, ведь эскадрилья состояла на половину из молодых пилотов. А при сопровождении кораблей придется драться над водой с немецкими самолетами-торпедоносцами и с истребителями. И Сапрыкину хотелось выбрать самых отчаянных и самых опытных. К тому же умеющих самостоятельно подготовить свою машину к полету. Лучше, конечно, взять бывших техников, переучившихся на летчиков– Капитунова, Минина или Скачкова.
Иван Иванович крякнул в кулак, как бы поправляя голос, назвал все три фамилии, подробно обосновав каждую.
– Ты – гений! – Любимов добродушно улыбнулся, глаза сощурились. – Но сержанта одного придется все-таки взять. Не для счету же они нам даны.
– Оно, конечно, – Сапрыкин сказал это тоном обреченного, глядя в сторону.
– Почему бы и нет? – вмешался Ныч. – Левым ведомым пусть Капитунов, правым, поближе к себе – из новеньких. Авдеев подскажет, кто посильней.
Сапрыкин заупрямился.
– Ну ладно, – сказал Любимов. – Неволить не буду. Бери двух старших лейтенантов Капитунова и Скачкова. Подробные разъяснения получишь в штабе группы.
Стояла золотая осень середины сентября сорок первого года. Было еще по-летнему жарко, но небо уже поднялось выше, раскинув до самого горизонта свою чисто вымытую синь. В безветрии слух едва улавливал глухие вздохи дальнобойной артиллерии на Перекопе. Комиссар прислушивался к этим тяжелым вздохам родной земли и украдкой от стоявшего поблизости командира эскадрильи вздыхал и сам.
Немцам не удалось взять Перекопский перешеек с ходу и они стягивали туда главные силы 11-й армии Манштейна. Ей противостояла наша наспех созданная в середине августа отдельная 51-я армия, поддерживаемая частью воздушных сил Черноморского флота.
Прошло с полчаса, как улетела к Сивашам на штурмовку вражеской автоколонны четверка истребителей, пора бы вернуться, а ее все нет и нет. Комиссар молча посматривал то на ручные часы, то на командира. Но командир тоже молчал. Говорить в такие минуты не хотелось. Правда, и беспокоиться будто бы ни к чему – на задание пошли опытные летчики, пошли на этот раз снова парами, как летают немцы, – ведущий и ведомый. Это сильная группа: Филатов и Минин, Капитунов и Аллахвердов. Но вчера она была намного сильней, когда вел ее командир и был в ней штурман эскадрильи Ларионов.
Теперь Жени Ларионова нет. В сороковом он служил на Балтике. Сражался в морозном небе над Карельским перешейком с белофиннами. На Черное море прибыл с орденом Красного Знамени.
Высокого молодого летчика знала вся Евпатория. И не только потому, что грудь его украшал орден. Человек широкой души, он и пел замечательно. Как начнет тихо, тихо:
Тепло становится на душе. И затихают тогда ребята 5-й эскадрильи.
Любимый город
Может спать спокойно…
Замечательный летчик, он в бою над Перекопом прикрыл своего командира.
«Мессершмитт» зашел сзади. И тут Евгений понял – отверни он в сторону пушечные трассы прошьют самолет командира.
Ларионов принял удар на себя.
Гитлеровец повторил заход. На горящем самолете Ларионов вырвался вперед. Он давал знать ведущему;
«Берегись – сзади опасность!»
И тогда самолет Жени ринулся в свое последнее пике…
Нашли и похоронили его пехотинцы. И комиссару не пришлось даже произнести первую речь над могилой первого погибшего в бою летчика 5-й эскадрильи. Он произнес ее вечером, за ужином. И кто знал, сколько их суждено ему произнести за войну? А может, завтра кому-то выпадет нелегкая участь сказать прощальные слова и у его, комиссарской, могилы. На войне ведь никто не огражден от смерти…
Речь была короткая, тяжкая и звучала как клятва, зовущая к мщению. Он вложил в нее столько чувств, столько ненависти к врагу, что каждый готов был тут же идти за комиссаром на смерть и на подвиг. Но вся беда комиссара была в том, что он не летчик и не мог вместе с командиром вести эскадрилью в бой, не мог личным примером…
* * *
Комиссара Ныча знали многие летчики Черноморья. Многие, включая и командующего военно-воздушными силами Черноморского флота, служили под его началом.Пилоты искренне любили этого слегка толстоватого, чубастого, типичного украинца. Любили за постоянную улыбчивость, рассудительный спокойный нрав, а главное, – за неподкупную прямоту душевную. Поэтому и звали его любовно «Батько Ныч». Это был признанный батько на всем Черноморье.
Говорил Батько по-русски с мягким акцентом и некоторой примесью украинских слов, от чего слушать его было приятно. До войны он заочно закончил Военно-политическую академию, был начитан и мог в любое время и по любому поводу «держать речь» без шпаргалок, содержательно и с определенными выводами. Многим казалось, что он – политработник от рождения, и другим комиссара себе не представляли.
Такое мнение было недалеко от истины. Когда Ныч был еще подростком, через его родное село Иванковцы на Каменец-Подолыщине прошла банда Тютюнника. Она перебила небольшой отряд красноармейцев, а комиссара молодого, красивого парня в черной бурке – изрубила шашками. Тогда-то Иван Ныч и задумался: каким же человеком был комиссар, если его так ненавидели враги! И ему хотелось стать таким же, или хоть чуточку похожим на него, и уничтожить всех бандитов.
С годами образ зарубленного тютюнниковцами комиссара не оставлял Ивана, а утверждался все ярче и настойчивее. Не покинул он его и тогда, когда Ныч сам стал комиссаром, душой эскадрильи. И эта душа ныла сейчас от невидимой раны.
– Тьфу, наваждение, – чертыхнулся он. Командир удивленно поднял брови, глянул искоса.
– Ты, что?
– Да, так, ничего… – уклонился он от прямого ответа: не место было для подобного разговора, да и нужно ли вообще обнажать комиссару свои слабости?
Командир не настаивал. Он знал – секретов от него комиссар не держит, придет время – сам расскажет.
* * *
Полевой аэродром возле маленькой деревушки Тагайлы с воздуха был совсем неприметен. От деревни убегала в степь лесозащитная полоса, вдоль нее змейкой дорога. Единственным ориентиром была ветряная мельница. А так пролетишь и ни машин, ни людей нигде не заметишь.Меня об этом предупредили. И все же долго бы утюжить над степью воздух моей группе сержантов, если бы нас не встретил командир эскадрильи Любимов. Помахали друг другу крыльями, капитан вплотную подошел к моему самолету, сияющее лицо, мимолетное пожатие собственных рук над головой.
Мне это пожатие рук было особенно дорого. Любимов был не только моим непосредственным начальством (я занимал должность заместителя командира эскадрильи), а настоящим боевым другом.
Мы уже несколько лет служили вместе.
По документам звали Любимова Иваном Степановичем, друзья окрестили его Васей. Почему? – Никто не мог объяснить! Но и с тем и другим именем был он добряк, милейший человек. Никогда ни с кем не ссорился, всегда говорил, не повышая голоса, не горячился и в каждом человеке видел только хорошее. Сам никого не ругал и его начальство миловало, никого не наказывал, а дисциплина в эскадрилье – лучшая в полку. А по технике пилотирования и по воздушной стрельбе между мной и Любимовым было давнее доброе соперничество, ибо выше себя в этом мы признавали лишь самого командира полка майора Павлова.
Коллектив в эскадрилье подобрался дружный, трудолюбивый и веселый. И кто знает, что больше этому способствовало, то ли личный пример боевого командира, то ли «земная» рассудительность комиссара. А может быть и то, что они совершенно разные, на первый взгляд, люди, как нельзя лучше дополняли друг друга.
Внешне же командир действительно отличался от комиссара – стройный, круглолицый, с высоким лбом над черными пучками бровей, всегда аккуратно выбритый, подтянутый. Правда, за три месяца войны лицо его несколько посуровело и удлинилось от усталости, но по прежнему оно было доброе и открытое, без чего немыслим и сам Любимов.
И вот сейчас из-за стекла кабины это лицо улыбалось мне так приветливо, будто улетал я не на пару месяцев учить молодых сержантов освоению истребителей, а отсутствовал целую вечность.
Стали в круг. С севера быстро приближались на бреющем три истребителя. Сержанты насторожились– не «мессершмитты» ли? Внутренне приготовились к бою, ждали сигнала командира эскадрильи. Любимов сразу же понял, что это возвращается с задания поредевшая группа Филатова. Тут же погасла блуждавшая на его губах улыбка. Снова кого-то не досчитаться. Сознание вернуло вчерашний подвиг и смерть Ларионова.
Кто же сегодня?
Летчики Филатова с ходу сели звеном. Тучами клубилась за ними пыль. Потом пошли на посадку сержанты. Командир и заместитель приземлились последними.
Пока механики и мотористы затаскивали хвосты самолетов в лесозащитную полосу и маскировали их ветками, летчики, вернувшиеся с Перекопа собирались у землянки командного пункта. Впереди молча шли два друга-высокий, смуглый лейтенант Филатов мерил землю широким шагом, рядом по-женски семенил старший лейтенант Минин, У него и лицо было по-девичьи ясное, маленькое, красивое. Поодаль, торопливо затягиваясь папиросой, спешил старший лейтенант Капитунов, Шлемофон пристегнут к поясному ремню, светлые волосы взъерошены, косая прядь прилипла к вспотевшему лбу.
Вместе с командиром и комиссаром мы стояли у входа в землянку. Адъютант эскадрильи Мажерыкин приготовился записывать боевые донесения летчиков. Филатов хотел было докладывать о результатах вылета, но Любимов опередил его:
– Где потеряли Аллахвердова?
– Он сам потерялся.
– Как это сам? – спросил Ныч. – Сбили, сел на вынужденную?
Филатов неопределенно пожал плечами.
– Когда трижды заходили на штурмовку автоколонны, он был. В драке с шестеркой «мессеров» от Капитунова не отставал. И домой с нами шел. Над Турецким валом прошли на высоте, над заливом снизились на бреющий…
– Старший лейтенант Капитунов, – перебил Филатова Любимов, – где ваш ведомый?
Капитунов виновато моргал белесыми ресницами, морщил крупный нос и ничего внятного сказать не мог. Выручил его нарастающий гул самолета. На наблюдательном пункте завыла сирена – воздушная тревога. Несколько пар глаз впились в одну точку. Но ничего разглядеть не смогли. А гул тем временем нарастал, потом вдруг оборвался, перешел как бы на шепот с присвистом. Все кинулись за лесозащитную полосу. На посадку шел свой «як». Вот он коснулся земли, побежал и скрылся за стеной поднятой пыли. Вынырнув из пыльной завесы тихо, изредка фыркая мотором, подрулил к своей стоянке. На землю спрыгнул летчик. Его тут же окружили мотористы, молодые пилоты, механики. Одни пожимали руку, обнимали, хлопали по плечу, другие вместе с механиком Петром Бурлаковым ползали под плоскостями в поисках пробоин. Подошло начальство, все расступились.
– Товарищ капитан, младший лейтенант Аллахвердов с боевого задания прибыл, – радостно доложил пилот. – В воздушном бою сбил один истребитель противника – «мессершмитт-сто девять». – И перейдя с высокопарного тона доклада на обычную речь, махнул рукой на север. – Там, догорает.
Аллахвердов широко улыбался, показывая ослепительной белизны зубы, крупные черные глаза довольно щурились и все лицо излучало такую детскую радость, что невозможно было хоть сколько-нибудь усомниться в правоте его слов. Любимов протянул ему руку.
– Поздравляю, товарищ младший лейтенант, с первой победой! Мажерыкин, запишите ему один сбитый! И донесите в штаб группы. А теперь, – снова обратился он к Аллахвердову, – расскажи, дорогой, как это все было.
Тот, энергично жестикулируя, начал рассказывать, как, увлекшись боем, погнался за одним Me-109.
– Он сюда, я – за ним, он вверх, – я выше. Не фашист – вьюн: вся спина мокрая. Подловил на горке, влепил ему прямо в кабину.
Но доверие-одно, а закон-другое. За каждый сбитый самолет противника летчика поощряют, по количеству сбитых представляют к наградам. Поэтому, каким бы доверием человек ни пользовался, а факт требовал подтверждения. И комиссар должен поправить Любимова, не задевая авторитета командира.
– Добре, хлопче, к вечеру откуда-нибудь сообщат…
Аллахвердов недоуменно поднял размашистые, сросшиеся у переносья брови.
– Ну, кто-то же на земле видел, что вы сбили вражеский истребитель? пояснил Ныч.
– Не знаю, – обиженно ответил летчик. – В бою, когда стреляешь по фашисту об этом не думаешь. Пусть этим «земные» занимаются.
– Ладно, Иван Константинович, – вступился Любимов. Он был настолько доволен возвращением Аллахвердова, что готов был, если бы мог, записать ему хоть два сбитых «мессершмитта». – Человек врать не будет, сбил, значит, сбил. Туда ему и дорога. Подтверждение будет. А теперь-расходись все по своим местам. Летному составу остаться для получения задания.
Когда все разошлись, Любимов сказал адъютанту:
– О сбитом Аллахвердовым самолете запросите подтверждение у наземных войск.
* * *
Зеленая трава сохранилась лишь в зарослях лесозащитной полосы. Деревья стояли густо припудренные седой пылью. Поредевшие кроны белой акации нарядились в гроздья рыжих стручков. Солидную тень ронял на землю только молодой ясень. Здесь и отдыхали летчики, ожидая боевого вылета. Капитунов, положив под голову летный планшет и шлемофон с перчатками, удобно раскинулся на спине и дымил папиросой.Филатов тоже лежал на спине, вытянув длинные ноги в стоптанных запыленных ботинках. Он закрыл глаза, но не спал – мысли крутились вокруг Аллахвердова. А тот сидел на собственных пятках, прислонясь к стволу ясеня и что-то строгал ножичком. С другой стороны подпирал спиной дерево Минин. Он пристроился на аккуратно сложенном сером, как у товарищей, комбинезоне и, положив на колени планшет, сочинял жене письмо. Она работала в другом городе в авиамастерских и скорее всего никуда не уехала.
– Послушай, Мустафа, – первым заговорил Капитунов. Мустафой он прозвал Аллахвердова давно. – А сбитый тобой фриц уже, наверное, в раю…
Лицо Аллахвердова расплылось в улыбке.
– Да простит мне аллах сей грех, – пошутил он.
– Ты точно видел, что он упал? – продолжал Капитунов, не поворачивая головы.
– Лопнули б мои глаза, – поклялся Аллахвердов. – У совхоза «Червонный чабан» в землю врезался. – Он перестал строгать.
– Сейчас пойдем на задание – покажешь.
– Не верите? – вспылил Аллахвердов. – Я уничтожил фашиста, а видел кто, не видел-он все равно сгорел.
– А чего ж кипятишься? – пробасил Филатов. Капитунов повернулся на бок, испытующе посмотрел на Аллахвердова.
– Верю, охотно верю, Мустафа, – сказал он. – Честь тебе и хвала. А за то, что ты меня подленько бросил, как самая последняя… – Капитунов перехватил взгляд Минина, осекся. В его присутствии никто никогда не сквернословил. – Ладно. Уточнять не будем. Кляузу не охота разводить. Подкрадись сзади парочка гуляющих «мессеров» – дорого бы нам обошелся твой фриц.
– Так долго не навоюем, – рассудительно сказал Минин. – Пусть ты бросил нас не в бою, пусть над своей территорией погнался за одиночным «сто девятым», пусть даже сбил его, все равно ты нас предал. А в твоем докладе командиру получается вроде бы мы тебя бросили, и не где-нибудь, в бою…
– О твоем поступке, Аллахвердов, я, как ведущий группы, обязан буду доложить командиру, – строго сказал Филатов.
– Лучше видеть в хвосте врага, чем узнать, что тебя бросил ведомый, спокойно и твердо закончил свою мысль Минин.
– Я попрошу, – заявил Капитунов, – чтобы вместо тебя дали мне кого-нибудь из молодых.
Аллахвердов вскочил на ноги. Черные, лучистые глаза его повлажнели.
– Честное комсомольское, я сбил «мессершмитта». Я хотел… Я не думал… Какой-же я предатель? Товарищ старший лейтенант, не отказывайтесь от меня. Слово даю-никогда такого не будет…
Капитунов тоже встал, смахнул с брюк сухой листочек белой акации, одернул китель. Поднялись Филатов и Минин.
– Черт с тобой, – сказал Капитунов сухо. – Но если еще раз откроешь мой хвост всякой фашистской сволочи, – он хотел ввернуть крепкое словцо, но только выставил щитом ладонь в сторону Минина. – Уточнять не будем… Я сам изуродую тебя почище, чем бог черепаху. Пусть потом обоих судят.
Аллахвердов скрестил руки на груди.
– Клянусь, никогда этого не случится, – пообещал он.
Филатов обвел всех строгим испытующим взглядом.
– Что ж, если Минин согласен, – подытожил он, – весь этот неприятный разговор останется между нами. – Минин кивнул головой. – Вам, товарищ младший лейтенант, придется попросить извинения у старшего политрука. Подумать только перед кем грудь выпятил: «В бою об этом не думаешь»… И как у тебя язык повернулся Батьку обидеть?!
Аллахвердов молча смотрел себе под ноги. На душе у него было до обидного скверно и в то же время слова Филатова принесли какое-то спасительное облегчение.
– Теперь по машинам, – продолжал Филатов. – Напоминаю задание. Штурмовиков встречаем у реки Чатырлык. Сопровождаем до цели и обратно. Непосредственное прикрытие – Капитунов – Аллахвердов. Для обеспечения свободного маневра держитесь от подопечных метров на двести, превышение – не более ста. Я и Минин-сковывающая пара. Будем метров на пятьсот сзади и на столько же выше. В случае нападения воздушного противника мы вступаем в бой. И как бы нам не было туго, ни в коем случае не идите выручать нас. От «илов» никуда. Ясно?
На земле всегда все ясно. В воздухе же столько неожиданного, непредусмотренного, что нужно непрерывно в какие-то доли секунды принимать все новые и новые решения, и насколько они будут верны, зависит исход боя, жизнь твоя и твоих товарищей.
Отпустив летчиков, Любимов и Ныч направились к землянке командного пункта эскадрильи. Батько был совсем расстроен. Как только вышли за лесную полосу, где никто не мог слышать их разговора, он с серьезным видом спросил Любимова:
– Видал когда-нибудь квочку, высидевшую диких утят? – и, не ожидая ответа, продолжал. – Вывела, выходила, они взмахнули крылышками и в небо, а она по двору носится, как дура. Не видал? Так вот она, гляди!
Ныч остановился, ткнул большим пальцем в свою выпуклую грудь. Лицо его побагровело, по лбу из-под лакированного козырька флотской фуражки скатывались крупные горошины пота. А Любимов смотрел на своего комиссара широко раскрытыми глазами и не понимал, куда он гнет.
– Тебе, Вася, что, – горячо наседал Ныч, – кинул клич: «Вперед! За мной!», сел на своего крылатого жеребца и пошел со своими орлятами в бой. Сам дерешься, их подбадриваешь. А у меня этой малюсенькой добавочки «за мной» и не хватает. Я любого имею право послать в бой, могу воодушевить, могу приказать, а сам?.. То-то. Вот тут это у меня камнем давит, Вася.
– Брось, Батько, ерунду городить, – вставил Любимов.
– Ни, голубок! До войны это как-то незаметно было. А ты слышал, что сказал сейчас Аллахвердов? Не летаешь, мол, и помалкивай. Ты это не уловил, а мне – нож в самое сердце. Теперь понял мою беду? И тут ничего не поделаешь. Жизнь сама подсказывает: у моряков комиссаром должен быть моряк, а у летчиков – летчик. Буду в морскую пехоту проситься. Там мое место, Вася.
– Вроде и солнце не очень печет, а несешь какую-то чепуху. – Любимов говорил невозмутимо спокойно, словно хотел умерить этим пыл Ныча. – Ну скажи по совести, что я без тебя буду делать? У хорошего комиссара и на земле работы невпроворот. Да и как это ты от нас уйдешь? Тебя же, старого черта, вся эскадрилья любит. Батьком зовут. А батько в лихую годину сынов своих не бросает. Вот так-то, дорогой мой, Иван Константинович. – И уже другим тоном. – Не обижайся. Аллахвердов молод – попетушился малость перед старшими, ему же потом стыдно будет.
Низко протарахтел У-2. Вернулся отвозивший в штаб полка донесение старший лейтенант Сапрыкин. Но я упредил его доклад командиру эскадрильи.
Мне не терпелось сообщить, что задание по «переучиванию на „яки“» молодых пилотов прошло успешно, без всяких ЧП, что Платонов и Макеев теорию и технику пилотирования сдали на «отлично». И, наконец, чертовски хотелось еще раз поздороваться с ними no-приятель-ски, без свидетелей.
Я не выдержал, обхватил руками Ныча и Любимова, прижал к себе:
– До чего же я, братцы, рад, что снова вместе. Ну, ну… Да улыбнитесь же, черти!
И Ныч сдался. Лицо его посветлело, обозначились ямочки на щеках. Добродушно, с лукавинкой щурились глаза Любимова. Ныч без труда прочитал в них: «Хочешь, Батько, выдам твою тайну?» Казалось, что с губ Любимова готовы сорваться первые слова.
– Вася, – умоляюще произнес комиссар.
– Могила! – заверил Любимов.
– Секреты от меня? – Я стукнул их лбами, – Ладно, не надо.
И я продолжал рассказывать:
– Особенно красиво летает сержант Платонов, до чего чисто все делает. Короче говоря, готов с ними в бой хоть сейчас.
– Успеешь, – сказал Любимов. – После обеда с кем-нибудь из обстрелянных подежуришь…
– Можно с Филатовым?
– Хорошо, с Филатовым. Потом в зону «сходишь» с сержантами. А чтобы не блудили, собери сейчас своих молодцов, пусть приготовят карты для изучения района. Занятия проведу я. Тебе тоже не лишне послушать. Действуй. – И тут же подошедшему Сапрыкину, – как там в полку, что комиссар, как наш Наум Захарович?
Сапрыкин взял под козырек.
– Разрешите доложить, товарищ капитан?
Любимов и Ныч тоже приложили руки к козырьку. Но комэск тут же предложил:
– Сядем, рассказывай.
Уселись у землянки в тени новенькой, еще не выцветшей палатки. Сапрыкин выкладывал разные штабные новости, не забыл и о том, что командир полка майор Павлов – это и есть Наум Захарович – очень удручен. Было в полку пять эскадрилий, трудами и потом подготовленные к обороне, а командовать почти нечем: разбросали по всему Крыму и даже в Одессу.
– Извини, Иван Иванович, перебью, – прервал его Любимов. – Раз уж зашла речь об Одессе, то придется тебе… Звонил зам. командующего ВВС Ермаченков, приказал отправить в Одессу звено истребителей. Трудновато сейчас там, надо помочь. Район тебе знаком и мы решили старшим назначить тебя.
– Я готов, – не задумываясь ответил Сапрыкин. – Кто со мной и когда вылетать?
– Вылет завтра на рассвете. А состав группы… Кого бы, ты сам выбрал?
Сапрыкин на минуту задумался. С кем лететь в осажденную Одессу ему было далеко не безразлично, ведь эскадрилья состояла на половину из молодых пилотов. А при сопровождении кораблей придется драться над водой с немецкими самолетами-торпедоносцами и с истребителями. И Сапрыкину хотелось выбрать самых отчаянных и самых опытных. К тому же умеющих самостоятельно подготовить свою машину к полету. Лучше, конечно, взять бывших техников, переучившихся на летчиков– Капитунова, Минина или Скачкова.
Иван Иванович крякнул в кулак, как бы поправляя голос, назвал все три фамилии, подробно обосновав каждую.
– Ты – гений! – Любимов добродушно улыбнулся, глаза сощурились. – Но сержанта одного придется все-таки взять. Не для счету же они нам даны.
– Оно, конечно, – Сапрыкин сказал это тоном обреченного, глядя в сторону.
– Почему бы и нет? – вмешался Ныч. – Левым ведомым пусть Капитунов, правым, поближе к себе – из новеньких. Авдеев подскажет, кто посильней.
Сапрыкин заупрямился.
– Ну ладно, – сказал Любимов. – Неволить не буду. Бери двух старших лейтенантов Капитунова и Скачкова. Подробные разъяснения получишь в штабе группы.
Любимов
Возвращались с обеда. Молодым пилотам, как распорядился комэск, предстоял ознакомительный полет к линии фронта. Лучше, конечно, зайти на Сиваши с Каркинитского залива, – думалось мне, – обстрелять на первый раз какую-нибудь колонну за передним краем противника и обратно через залив. Над водой безопасней. Внизу все, как на ладони, и никакая зенитка не угрожает, смотри только в оба за воздухом. Хорошо бы парочку захудалых «мессершмиттов» повстречать с бензином на исходе. Для начала и этого с сержантов достаточно. А если попадемся мы, да настоящим асам, их штук восемь-двенадцать?.. Нет, Любимов так нас не выпустит. Эх, нет Жени Ларионова… Ну, какой же ознакомительный полет без штурмана эскадрильи?!