Страница:
еще более по личному чувству и убеждению он был всецело на стороне
последователей Карамзина в Жуковского и вообще всего нового и смелого в
поэзии. Еще на лицейской скамье он был пылким "арзамасцем", в самых ранних
стихотворениях воевал с "Беседой" и кн. Шаховским, и на них впервые
оттачивал свое остроумие. "Арзамас" оценил его талант и рвение и считал его
заранее своим действительным членом. На публичном выпускном экзамене П.
читал свое написанное по обязанности (в духе времени), но местами глубоко
искреннее стихотворение "Безветрие". 9 июня 1817 г. государь явился в Лицей,
сказал молодым людям речь и наградил их всех жалованьем (П., как окончивший
по 2-му разряду получил 700 р.). Через 4 дня П. высочайшим указом определен
в коллегию иностранных дел и 15 июня принял присягу. В начале июля он уехал
в отпуск в Псковскую губ., в село Михайловское, где родные его проводили
лето. Позднее П. вспоминал, как он "обрадовался сельской жизни, русской
бане, клубнике и пр.; но -- продолжает он -- все это нравилось мне недолго.
Я любил и доныне люблю шум и толпу". Уже за 2 недели до конца отпуска П. был
в Петербурге и писал в Москву кн. Вяземскому, что "скучал в псковском
уединении". Однако, и из кратковременного пребывания в деревне П. вынес
несколько плодотворных воспоминаний (знакомство с родственниками Ганнибалами
и поэтическая дружба с обитательницами соседнего Тригорского). Жизнь,
которую вел П. в Петербурге в продолжение трех зим (1817--1820), была очень
пестрая, на глаза людей, дурно расположенных к нему -- даже пустая,
беспорядочная и безнравственная, но во всяком случае богатая разнообразными
впечатлениями. Он скорее числился на службе, чем служил; жил с своими
родителями на Фонтанке близ Покрова, в небольшой комнате, убранство которой
соединяло "признаки жилища молодого светского человека с поэтическим
беспорядком ученого". Дома он много читал и работал над поэмой "Руслан и
Людмила", задуманной еще в Лицее, а вне дома жег "свечу жизни" с обоих
концов. Он проводил вечера и целые ночи с самыми неистовыми представителями
"золотой молодежи", посещал балет, участвовал в шутовском "оргиальном"
обществе "Зеленой лампы", изобретал замысловатые, но не невинные шалости и
всегда готов был рисковать жизнью из-за ничтожных причин. "Молодых повес
счастливая семья" состояла, однако, из людей развитых и в умственном, и в
эстетическом отношении; на их веселых ужинах смело обсуждались политические
и экономические теории и литературно-художественные вопросы. С другой
стороны, пылкое агрессивное самолюбие П., усиленное ранними успехами,
некоторые лицейские связи и семейные предания (Серг. Льв. был очень
тщеславен в этом отношении), влекли его в так наз. большой свет, на балы гр.
Лаваля и др., где его больше всего привлекали красивые и умные женщины.
Петербургская жизнь Евгения Онегина есть поэтически идеализированное
(очищенное от прозаических мелочей, в роде недостатка денег и др. неудач)
воспроизведение этих двух сторон жизни П. по выходе из лицея. Существенное
различие в том, что у поэта, помимо удовольствий, было серьезное дело,
которым он мечтал возвеличить не только себя, но и Россию: было еще третье
общество, где он отдыхал и от кутежей, и от света. В конце сентября или в
октябре 1817 г. П. в первый раз (и в последний, за прекращением заседаний)
посетил Арзамас, этот "Иерусалим ума и вкуса", и завязал прочные, на всю
жизнь, сношения с его членами. Но Арзамас, при всей свежести идей своих, все
же был только литературной партией, кружком, и П. скоро перерос его. Уже в
1818 г. он является к П. А. Катенину, взгляды которого довольно далеко
расходились с принципами Арзамаса, со словами: побей, но выучи. Катенин, как
признавал П. впоследствии, принес ему великую пользу: "ты отучил меня от
односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли"
(письмо 1826 г. No 163). П. находит время часто видаться с Дельвигом и
Кюхельбекером, с которыми его прежде всего соединяет любовь к литературе; он
постоянный посетитель суббот Жуковского, частый гость в доме Карамзина.
Когда он, после 8 месяцев такой слишком переполненной жизни, схватил гнилую
горячку и должен был потом отлеживаться в постели, он "с жадностью и со
вниманием" проглатывает только что вышедшие 8 т. "Истории" Карамзина и
всецело овладевает их сложным содержанием. Он все умеет обращать на пользу
своему великому делу: любовные интриги дали ему в 19 лет такое знание
психологии страсти, до которого другие доходят путем долгого наблюдения см.
стих. "Мечтателю", I, 192--3); с другой стороны, вера в высокое призвание
спасала его от сетей низкопробного кокетства развратниц (см. "Прелестнице",
I, 191). В эту пору стихи для него -- единственное средство изливать свою
душу; как далеко шагнул он в них вперед в смысле красоты формы и силы
выражений, видно из невольного восторга друзей-соперников, которые тонко
понимали это дело (кн. Вяземский пишет Жуковскому 25 апр. 1818 г.: "Стихи
чертенка-племянника чудесно хороши. В дыму столетий это выражение -- город.
Я все отдал бы за него движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам
посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и
отцов наших"). По мысли и содержанию многие из них ("К портрету Жуковского",
"Уныние", "Деревня", "Возрождение") справедливо считаются классическими; в
них перед нами уже настоящий П., величайший русский лирик, для которого вся
наша предшествующая поэзия была тем же, чем английская драма XV-- XVI вв.
для Шекспира. Настроения, в них выражаемые так же разнообразны, как жизнь
самого поэта, но к концу периода грустный тон берет явный перевес: П.
недоволен собою и часто "объят тоской за чашей ликованья". Только в деревне
он чувствует себя лучше: больше работает, сближается с народом, горячо
сочувствует его тяжелому положению; там он возвращается к виденьям
"первоначальных чистых дней". Немногие друзья П. ценили по достоинству эти
многообещающие минуты грусти и просветления; другие, огорчаясь его "крупными
шалостями" и не придавая значения его "мелким стихам", возлагали надежды на
публикацию его поэмы: "увидев себя -- писал А. И. Тургенев (П. по документам
Ост. арх. I, 28) -- в числе напечатанных и, следовательно, уважаемых
авторов, он и сам станет уважать себя и несколько остепенится". Над
"Русланом и Людмилой" П. работал 1818 и 1819 гг., по мере отделки читал
поэму на субботах у Жуковского и окончил написанное весною 1820 г.
Происхождение ее (еще не вполне обследованное) чрезвычайно сложно: все, что
в этом и сходных родах слышал и читал юный П. и что производило на него
впечатление, как и многое, им пережитое, отразилось в его первом крупном
произведении. Имя героя и некоторые эпизоды (напр. богатырская голова) взяты
из "ународившейся" сказки об Еруслане Лазаревиче, которую он слыхал в
детстве от няни; пиры Владимира, богатыри его взяты из Кирши Данилова, Баян
-- из Слова о Полку Игореве: сам П. указывает (песнь IV и соч., V, 120--1)
на "Двенадцать спящих дев" Жуковского, которого он дерзнул пародировать, и
на "смягченное подражание Ариосту", из которого взяты некоторые подробности
(напр. битва Руслана с Черномором) и даже сравнения. Еще ближе связь
"Руслана" со знаменитою "Pucelle" Вольтера, которого П. уже в "Бове"
называет своею музою; из ее взял П. и самую идею обличить идеальную "лиру"
Жуковского "во лжи прелестной"; через нее он впервые познакомился и с
манерой Ариосто и Пульчи (Morgante Maggiore; из ее и ее образцов он
заимствовал (тоже в смягченном виде) иронический тон, частые отступления,
длинные лирические введения и манеру мгновенно переносит читателя с места на
место, оставляя героя или героиню в самом критическом положении; из ее же
взяты и отдельные мысли и образы. Чтение волшебных сказок Антуана Гамильтона
и рыцарских романов, которые в прозаическом изложении "Bibl. des romans"
должны были быть известны П. с детства, равно как и близкое знакомство с
"Душенькой" Богдановича, также имели влияние на "Руслана и Людмилу". Еще
важнее и несомненнее, как доказал профессор Владимиров, непосредственные
заимствования П. из "Богатырских повестей" в стихах ("Алеша Попович" и
"Чурила Пленкович"), сочиненных Н. А. Радищевым (М., 1801) и основанных на
"Русских Сказках" М. Чулкова (1780--1783), оттуда взято и имя героини, и
многие подробности. Историко-литературное значение первой поэмы П. основано
не на этих подробностях (которые сам поэт, называет "легким вздором"), не на
мозаически составленном сюжете и не на характерах, которые здесь
отсутствуют, как и во всяком сказочном эпосе, а на счастливой идее придать
художественную форму тому, что считалось тогда "преданьем старины глубокой",
и на прелести самой формы, то юношески задорной и насмешливой, то искренней,
трогательной и глубоко продуманной, но всегда живой, легкой и в тоже время
эффектной и пластичной до осязательности. В такой форме все получает новую
выразительность и красоту; так напр. вымысел о живой и мертвой воде, едва
достойный, по-видимому, внимания умного ребенка, в обработке П. всем
показался полным смысла и поэзии. Откуда бы ни взял П. эпизод о любви Финна
к Наине, но только знаменитый стих: Герой! я не люблю тебя сделал его
сильным и высоко художественным. Сам П. считал впоследствии свою первую
поэму холодной (Соч. V. 120) -- и в ней, действительно, мало чувства и
теплоты душевной, сравнительно с "Кавказским Пленником", "Бахчисарайским
Фонтаном" и пр. И в этом отношении, однако, она несравненно выше всего, что
было написано до ее в подобном роде. Национальный элемент в ней крайне слаб
и весь состоит из имен, полушутливых восхвалений русской силы, да из
полудюжины простонародных образов и выражений; но в 1820 г. и это было
неслыханной новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соединение
фантастики с реализмом, жизнерадостное мировоззрение поэта, которым
волей-неволей проникается каждый читатель, ясно показали, что с этого
момента русская поэзия навсегда освобождается от формализма, шаблонности и
напускного пафоса и становится свободным и искренним выражением души
человеческой. Оттого эта легонькая сказка и произвела такое сильное
впечатление; оттого П. для своих современников и оставался прежде всего
певцом Руслана, который уже в 1824 г. попал на театральные подмостки (кн. А.
А. Шаховской составил волшебную трилогию "Финн", а Дидло всю поэму обработал
в большой балет).
В числе приятелей П. было не мало будущих декабристов. Он не
принадлежал к союзу благоденствия (не по нежеланию и едва ли потому, что
друзья не хотели подвергнуть опасности его талант: во-1-х, в то время еще
никакой серьезной опасности не предвиделось, а во-2-х политические деятели
крайне редко руководствуются подобными соображениями, -- а скорей потому,
что П. считали недостаточно для этого серьезным, неспособным отдаться одной
задаче), но вполне сочувствовал его вольнолюбивым мечтам и энергично выражал
свое сочувствие и в разговорах, и в стихах, которые быстро расходились между
молодежью. При усиливавшемся в то время реакционном настроении, П. был на
дурном счету у представителей власти. Когда П. был занят печатанием своей
поэмы, его ода "Вольность" (т. I, стр. 219) и несколько эпиграмм (а также и
то, что он в театре показывал своим знакомым портрет Лувеля, убийцы герцога
Беррийского) произвели в его судьбе неожиданную и насильственную перемену.
Гр. Милорадович -- конечно, не без разрешения государя, -- призвал П. к себе
и на квартире его велел произвести обыск. Говорят (пока мы не имеем
документальных сведений об этом деле и должны довольствоваться рассказами
современников), П. заявил, что обыск бесполезен, так как он успел истребить
все опасное; затем он попросил бумаги и написал на память почти все свои
"зловредные" стихотворения. Этот поступок произвел очень благоприятное
впечатление; тем не менее доклад был сделан в том смысле, что поэт должен
был подвергнуться суровой каре; уверяют, будто ему грозила Сибирь или
Соловки. Но П. нашел многих заступников: Энгельгардт (по его словам)
упрашивал государя пощадить украшение нашей словесности; Чаадаев с трудом, в
неприемные часы, проник к Карамзину, который немедленно начал хлопотать за
П. перед императрицей Марией Федоровной и графом Каподистрией; усердно
хлопотал и Жуковский, ходатайствовали и другие высокопоставленные лица (А.
Н. Оленин, президент академии художеств, князь Васильчиков и др.), и в конце
концов ссылка была заменена простым переводом "для пользы службы" или
командировкой в распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов южного
края. Между тем по Петербургу распространились слухи, будто П. был тайно
подвергнут позорному наказанию; эти слухи дошли до поэта и привели его в
ужасное негодование, так что он, по его словам, "жаждал Сибири, как
восстановления чести", и думал о самоубийстве или о преступлении. Высылка
хотя отчасти достигала той же цели, и 5-го мая П., в очень возбужденном
настроении духа, на перекладной, помчался по Белорусскому тракту в
Екатеринослав. Вот что писал Карамзин через полторы недели после его отъезда
князю П. А. Вяземскому: "П. был несколько дней совсем не в пиитическом
страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово
уняться и благополучно поехал в Крым (sic) месяцев на 5. Ему дали рублей
1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно
трогательным. Долго описывать подробности; но если П. и теперь не
исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад" ("Русск. Архив",
1897, No 7, стр. 493). Многие приятели П., а позднее его биографы считали
это выселение на юг великим благодеянием судьбы. Едва ли с этим можно
безусловно согласиться. Если новые и разнообразные впечатления следует
признать благоприятными для художественного развития молодого поэта, то для
него столько же было необходимо общение с передовыми умами времени и полная
свобода. Гений П. сумел обратить на великую себе пользу изгнание, но
последнее не перестает от этого быть несчастием. Печальное и даже
озлобленное (насколько была способна к озлоблению его добрая и
впечатлительная натура) настроение П. в 1821 и последующие годы происходило
не только от байронической мировой скорби и от грустных условий тогдашней
внутренней и внешней политики, но и от вполне естественного недовольства
своим положением поднадзорного изгнанника, жизнь которого насильственно
хотели отлить в несимпатичную ему форму и отвлечь от того, что он считал
своей высшей задачей. П. вез о собою одобренное государем письмо графа
Каподистрии, которое должен был вручить Инзову: составитель его, очевидно на
основании слов Жуковского и Карамзина, старается объяснить проступки П.
несчастными условиями его домашнего воспитания и выражает надежду, что он
исправится под благотворным влиянием Инзова и что из него выйдет прекрасный
чиновник "или но крайней мере перворазрядный писатель". Еще характернее
ответ Инзова на запрос гр. Каподистрии из Лайбаха от 13 апреля 1821 г.;
добрый старик, очевидно, повинуясь внушениям сверху, рассказывает, как он
занимает П. переводом молдавских законов и пр., вследствие чего молодой
человек заметно исправляется; правда, в разговорах он "обнаруживает иногда
пиитические мысли; но я уверен -- прибавляет Инзов -- что лета и время
образумят его в сем случае". Первые месяцы своего изгнания П. провел в
неожиданно приятной обстановке; вот что пишет он своему младшему брату Льву:
"приехав в Екатеринослав, я соскучился (он пробыл там всего около двух
недель), поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему
обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя
дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою
обледенелого лимонада. Сын его (младший, Николай.... предложил мне
путешествие к кавказским водам; лекарь, который с ними ехал, обещал меня в
дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастливый путь я лег в коляску
больной; через неделю вылечился. Два месяца жил я на Кавказе; воды мне были
очень полезны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие... (следует ряд
живых впечатлений кавказской природы и быта). С полуострова Тамани, древнего
Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в
Керчь (следует краткое описание древностей Пантикапеи). Из Керчи приехали мы
в Кефу (т. е. Феодосию)... Отсюда морем отправились мы, мимо полуденных
берегов Тавриды, в Юрзуф (иначе Гурзуф, тогда принадлежавший герцогу
Ришелье), где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я
элегию ("Погасло дневное светило"), которую тебе присылаю: отошли ее Гречу
(в "Сын Отечества") без подписи.... Корабль остановился в виду Юрзуфа. Там
прожил я три недели. Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я
посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу
русского войска; я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной
душою, снисходительного попечительного друга, всегда милого, ласкового
хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без
предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к
себе всякого, кто только достоин понимать и ценит его высокие качества.
Старший сын его (Александр, имевший сильное влияние на П.) будет более,
нежели известен. Все его дочери -- прелесть; старшая -- женщина
необыкновенная. Суди, был ли я счастлив; свободная, беспечная жизнь в кругу
милого семейства, жизнь, которую я так люблю и которой я никогда не
наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный край...". Там П. вновь
испытал идеальную привязанность; там он пополнил свое литературное развитие
изучением Шенье и особенно Байрона; там же он начал писать "Кавк. Пленника".
Из Гурзуфа, вместе с генералом и его младшим сыном, П. через Бахчисарай
отправился в Киевскую губ., в Каменку, имение матери Раевского, а оттуда на
место службы в Кишинев, так как во время странствований П. Инзов временно
был назначен наместником Бессарабской области. П. поселился сперва в наемной
мазанке, а потом перебрался в дом Инзова, который оказался гуманным в
"душевным" человеком, способным понять и оценить П. Поэт пользовался почти
полной свободой, употребляя ее иногда не лучше, чем в Петербурге: он посещал
самое разнообразное общество как туземное, так и русское, охотно в много
танцевал, ухаживал за дамами и девицами, столь же охотно участвовал в
дружественных пирушках и сильно играл в карты; из-за карт и женщин у него
было несколько "историй" и дуэлей; в последних он держал себя с
замечательным самообладанием, но в первых слишком резко и иногда буйно
высказывал свое неуважение к кишиневскому обществу. Это была его внешняя
жизнь; жизнь домашняя (преимущественно по утрам) состояла в усиленном чтении
(с выписками и заметками), не для удовольствия только, а для того, "чтоб в
просвещении стать с веком наравне", и в энергичной работе мысли. Его занятия
были настолько напряженные и плодотворнее петербургских, что ему казалось,
будто теперь он в первый раз познал "и тихий труд, в жажду размышлений
("Послание Чаадаеву"). Результатом этого явилась еще небывалая творческая
деятельность, поощряемая успехом его первой поэмы и со дня на день
усиливающеюся любовью и вниманием наиболее живой части публики (так, через
полтора месяца по приезде в Кишинев П., на основании песни трактирной
служанки, написал балладу "Черная Шаль", а в декабре того же года, задолго
до ее напечатания, по рассказу В. П. Горчакова, ее уже твердили наизусть в
Киеве). Уже в первые полтора года после изгнания П., несмотря на частые
поездки в Киев (где Раевский командовал корпусом), в Каменку, в Одессу и
пр., написал более 40 стихотворений, поэму "Кавказский Пленник" и подготовил
"Братьев-разбойников" и "Бахчисарайский Фонтан". Но все это едва ли составит
третью часть творческих работ, занимавших его в Кишиневе. Он работает над
комедией или драмой, обличающей ужасы крепостного права (барин проигрывает в
карты своего старого дядьку-воспитателя), над трагедией во вкусе Алфиери,
героем которой должен был быть Вадим, защитник новгородской свободы, потом
обдумывает поэму на тот же сюжет; собирает материал и вырабатывает план
большой национальной поэмы "Владимир", в которой он хотел воспользоваться и
былинами, и "Словом о Полку Игореве", и поэмою Тассо, и даже Херасковым. Под
впечатлениями аракчеевско-голицынского режима он пишет ряд стихотворений (в
том числе довольно обширную, но мало достойную его поэму "Гаврилиада" --
последний отзвук его преклонения перед "Девственницей" Вольтера) не для
печати. Кроме того, П. ведет свои записки, ведет журнал греческого
восстания, которым интересовался более нежели многие греки и успех которого
предугадал один из первых в Европе: пишет "Исторические замечания" и
производит без посторонней помощи целый ряд исторических,
историко-литературных и психологических небольших изысканий, о степени
оригинальности которых мы можем судить по немногим случайно дошедшим до нас
указаниям (напр. о гербе России, определение западного источника сказки о
Бове Королевиче, франц. письмо брату No 32 и пр.). Энергия П. в работе тем
поразительнее, что в продолжение всех 1/2 лет своего пребывания в Кишиневе,
он не хотел и не мог примириться с мыслью о продолжительности своего
изгнания, жил как на биваках, мечтал не нынче-завтра увидеться с
петербургскими друзьями и постоянно переходил от надежды к отчаянию. 13 янв.
1823 г. он просился в непродолжительный отпуск, о чем довели до сведения
государя, но высочайшего разрушения не последовало. Это усиливало
оппозиционное настроение П., которое к тому же поддерживалось
"демагогическими спорами" "конституционных друзей" его в Киеве и Каменке.
Самым крупным событием художественной жизни П. за этот период было создание
и появление "Кавказского Пленника", которого он окончил в Каменке 20 февр.
182 г. (эпилог и посвящение написаны в Одессе 15 мая того же года) и который
вышел в СПб. в августе 1822 г. (изд. Н. И. Гнедич, печат. в типогр. Греча).
В поэме сам автор различает (письмо No 18) две части, по его мнению плохо
связанные между собою: описательно-этнографическую (лучше удавшуюся) и
романтическо-психологическую; во второй он хотел изобразить "это равнодушие
к жизни и ее наслаждениям, эту старость души (старость молодости, как
выражается он о себе в письмах), которые сделались отличительными чертами
молодежи XIX в.". По преданию, в основу поэмы положен рассказ некоего
Немцова (слышанный П. еще до ссылки) о том, как его будто бы освободила из
плена влюбившаяся в него черкешенка. Первая мысль обработать этот сюжет
пришла П. в авг. 1820 г., на Кавказе; основная идея и характер героя,
списанного П. с самого себя (не с такого, каким он был в действительности, а
с такого, каким ему хотелось быть), выяснились автору под влиянием изучения
Байрона. Внешнюю отделку, при всей своей строгости к себе и "Пленнику". Он
не мог не признать шагом вперед против "Руслана".
Успех поэмы в публике был огромный; в глазах молодой России того
времени именно после ее П. стал великим поэтом ("Руслан" сделал его только
известным и возбудил ожидания), да и Россия стареющаяся должна была признать
за "либералом" П. "талант прекрасный" (Карамзин, "Письма к Дмитриеву", стр.
337). Прежде всего подкупала читателей форма поэмы, изящество и сила стихов
(из которых иные немедленно стали поговорками), затем поразительный по
соединению простоты и эффектности план поэмы и глубоко правдивое чувство;
она, действительно, "тайный глас души" поэта, тем более понятный читателям,
что и они переживали ту же "болезнь века", более разнообразно и
разносторонне, но едва ли более рельефно и сильно выраженную Байроном.
Характер и судьба черкешенки (недостаток "местного колорита" в ее
изображении не мог быть в то время заметен) всем внушали глубокую симпатию и
даже возбуждали у лучших критиков (князя Вяземского) наивную досаду на
поэта, который не выразил, сострадания к такому великодушному и благородному
существу. Позднейшая критика заметила в сюжете мелодраматичность и в
отдельных местах излишнюю приподнятость тона во вкусе Державина, но
современники не могли считать это недостатками. Примечания П., объясняющие,
что такое шашка, аул, кумыс и пр., осязательно показывают, что "Пленник" был
родоначальником всей нашей весьма обширной и важной кавказской поэзии и
прозы. В 20-х годах он вызывал и непосредственные подражания ("Киргизский
Пленник", "Московский Пленник") и уже в 1823 г. был переделан в балет, в
свое время очень популярный. В 1821 г. П. написал или, вернее, набросал
поэму из русской жизни: "Братья-Разбойники". Он был очень недоволен ею, и
сжег набросок, но один отрывок, в основу которого было положено
действительное происшествие -- бегство двух закованных арестантов вплавь,
случившееся в Екатеринославе при П., -- он отделал и послал в печать в 1823
г. (появился в "Полярной Звезде" за 1825 г), а другими воспользовался много
позднее для очень красивой баллады "Жених". "Братья-Разбойники" в настоящем
своем виде интересны в историко-литературном отношении, как свидетельство о
стремлении П. соединить байроническое сочувствие сильным натурам,
извергнутым из общества с изображением, пока еще очень несовершенным,
последователей Карамзина в Жуковского и вообще всего нового и смелого в
поэзии. Еще на лицейской скамье он был пылким "арзамасцем", в самых ранних
стихотворениях воевал с "Беседой" и кн. Шаховским, и на них впервые
оттачивал свое остроумие. "Арзамас" оценил его талант и рвение и считал его
заранее своим действительным членом. На публичном выпускном экзамене П.
читал свое написанное по обязанности (в духе времени), но местами глубоко
искреннее стихотворение "Безветрие". 9 июня 1817 г. государь явился в Лицей,
сказал молодым людям речь и наградил их всех жалованьем (П., как окончивший
по 2-му разряду получил 700 р.). Через 4 дня П. высочайшим указом определен
в коллегию иностранных дел и 15 июня принял присягу. В начале июля он уехал
в отпуск в Псковскую губ., в село Михайловское, где родные его проводили
лето. Позднее П. вспоминал, как он "обрадовался сельской жизни, русской
бане, клубнике и пр.; но -- продолжает он -- все это нравилось мне недолго.
Я любил и доныне люблю шум и толпу". Уже за 2 недели до конца отпуска П. был
в Петербурге и писал в Москву кн. Вяземскому, что "скучал в псковском
уединении". Однако, и из кратковременного пребывания в деревне П. вынес
несколько плодотворных воспоминаний (знакомство с родственниками Ганнибалами
и поэтическая дружба с обитательницами соседнего Тригорского). Жизнь,
которую вел П. в Петербурге в продолжение трех зим (1817--1820), была очень
пестрая, на глаза людей, дурно расположенных к нему -- даже пустая,
беспорядочная и безнравственная, но во всяком случае богатая разнообразными
впечатлениями. Он скорее числился на службе, чем служил; жил с своими
родителями на Фонтанке близ Покрова, в небольшой комнате, убранство которой
соединяло "признаки жилища молодого светского человека с поэтическим
беспорядком ученого". Дома он много читал и работал над поэмой "Руслан и
Людмила", задуманной еще в Лицее, а вне дома жег "свечу жизни" с обоих
концов. Он проводил вечера и целые ночи с самыми неистовыми представителями
"золотой молодежи", посещал балет, участвовал в шутовском "оргиальном"
обществе "Зеленой лампы", изобретал замысловатые, но не невинные шалости и
всегда готов был рисковать жизнью из-за ничтожных причин. "Молодых повес
счастливая семья" состояла, однако, из людей развитых и в умственном, и в
эстетическом отношении; на их веселых ужинах смело обсуждались политические
и экономические теории и литературно-художественные вопросы. С другой
стороны, пылкое агрессивное самолюбие П., усиленное ранними успехами,
некоторые лицейские связи и семейные предания (Серг. Льв. был очень
тщеславен в этом отношении), влекли его в так наз. большой свет, на балы гр.
Лаваля и др., где его больше всего привлекали красивые и умные женщины.
Петербургская жизнь Евгения Онегина есть поэтически идеализированное
(очищенное от прозаических мелочей, в роде недостатка денег и др. неудач)
воспроизведение этих двух сторон жизни П. по выходе из лицея. Существенное
различие в том, что у поэта, помимо удовольствий, было серьезное дело,
которым он мечтал возвеличить не только себя, но и Россию: было еще третье
общество, где он отдыхал и от кутежей, и от света. В конце сентября или в
октябре 1817 г. П. в первый раз (и в последний, за прекращением заседаний)
посетил Арзамас, этот "Иерусалим ума и вкуса", и завязал прочные, на всю
жизнь, сношения с его членами. Но Арзамас, при всей свежести идей своих, все
же был только литературной партией, кружком, и П. скоро перерос его. Уже в
1818 г. он является к П. А. Катенину, взгляды которого довольно далеко
расходились с принципами Арзамаса, со словами: побей, но выучи. Катенин, как
признавал П. впоследствии, принес ему великую пользу: "ты отучил меня от
односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли"
(письмо 1826 г. No 163). П. находит время часто видаться с Дельвигом и
Кюхельбекером, с которыми его прежде всего соединяет любовь к литературе; он
постоянный посетитель суббот Жуковского, частый гость в доме Карамзина.
Когда он, после 8 месяцев такой слишком переполненной жизни, схватил гнилую
горячку и должен был потом отлеживаться в постели, он "с жадностью и со
вниманием" проглатывает только что вышедшие 8 т. "Истории" Карамзина и
всецело овладевает их сложным содержанием. Он все умеет обращать на пользу
своему великому делу: любовные интриги дали ему в 19 лет такое знание
психологии страсти, до которого другие доходят путем долгого наблюдения см.
стих. "Мечтателю", I, 192--3); с другой стороны, вера в высокое призвание
спасала его от сетей низкопробного кокетства развратниц (см. "Прелестнице",
I, 191). В эту пору стихи для него -- единственное средство изливать свою
душу; как далеко шагнул он в них вперед в смысле красоты формы и силы
выражений, видно из невольного восторга друзей-соперников, которые тонко
понимали это дело (кн. Вяземский пишет Жуковскому 25 апр. 1818 г.: "Стихи
чертенка-племянника чудесно хороши. В дыму столетий это выражение -- город.
Я все отдал бы за него движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам
посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и
отцов наших"). По мысли и содержанию многие из них ("К портрету Жуковского",
"Уныние", "Деревня", "Возрождение") справедливо считаются классическими; в
них перед нами уже настоящий П., величайший русский лирик, для которого вся
наша предшествующая поэзия была тем же, чем английская драма XV-- XVI вв.
для Шекспира. Настроения, в них выражаемые так же разнообразны, как жизнь
самого поэта, но к концу периода грустный тон берет явный перевес: П.
недоволен собою и часто "объят тоской за чашей ликованья". Только в деревне
он чувствует себя лучше: больше работает, сближается с народом, горячо
сочувствует его тяжелому положению; там он возвращается к виденьям
"первоначальных чистых дней". Немногие друзья П. ценили по достоинству эти
многообещающие минуты грусти и просветления; другие, огорчаясь его "крупными
шалостями" и не придавая значения его "мелким стихам", возлагали надежды на
публикацию его поэмы: "увидев себя -- писал А. И. Тургенев (П. по документам
Ост. арх. I, 28) -- в числе напечатанных и, следовательно, уважаемых
авторов, он и сам станет уважать себя и несколько остепенится". Над
"Русланом и Людмилой" П. работал 1818 и 1819 гг., по мере отделки читал
поэму на субботах у Жуковского и окончил написанное весною 1820 г.
Происхождение ее (еще не вполне обследованное) чрезвычайно сложно: все, что
в этом и сходных родах слышал и читал юный П. и что производило на него
впечатление, как и многое, им пережитое, отразилось в его первом крупном
произведении. Имя героя и некоторые эпизоды (напр. богатырская голова) взяты
из "ународившейся" сказки об Еруслане Лазаревиче, которую он слыхал в
детстве от няни; пиры Владимира, богатыри его взяты из Кирши Данилова, Баян
-- из Слова о Полку Игореве: сам П. указывает (песнь IV и соч., V, 120--1)
на "Двенадцать спящих дев" Жуковского, которого он дерзнул пародировать, и
на "смягченное подражание Ариосту", из которого взяты некоторые подробности
(напр. битва Руслана с Черномором) и даже сравнения. Еще ближе связь
"Руслана" со знаменитою "Pucelle" Вольтера, которого П. уже в "Бове"
называет своею музою; из ее взял П. и самую идею обличить идеальную "лиру"
Жуковского "во лжи прелестной"; через нее он впервые познакомился и с
манерой Ариосто и Пульчи (Morgante Maggiore; из ее и ее образцов он
заимствовал (тоже в смягченном виде) иронический тон, частые отступления,
длинные лирические введения и манеру мгновенно переносит читателя с места на
место, оставляя героя или героиню в самом критическом положении; из ее же
взяты и отдельные мысли и образы. Чтение волшебных сказок Антуана Гамильтона
и рыцарских романов, которые в прозаическом изложении "Bibl. des romans"
должны были быть известны П. с детства, равно как и близкое знакомство с
"Душенькой" Богдановича, также имели влияние на "Руслана и Людмилу". Еще
важнее и несомненнее, как доказал профессор Владимиров, непосредственные
заимствования П. из "Богатырских повестей" в стихах ("Алеша Попович" и
"Чурила Пленкович"), сочиненных Н. А. Радищевым (М., 1801) и основанных на
"Русских Сказках" М. Чулкова (1780--1783), оттуда взято и имя героини, и
многие подробности. Историко-литературное значение первой поэмы П. основано
не на этих подробностях (которые сам поэт, называет "легким вздором"), не на
мозаически составленном сюжете и не на характерах, которые здесь
отсутствуют, как и во всяком сказочном эпосе, а на счастливой идее придать
художественную форму тому, что считалось тогда "преданьем старины глубокой",
и на прелести самой формы, то юношески задорной и насмешливой, то искренней,
трогательной и глубоко продуманной, но всегда живой, легкой и в тоже время
эффектной и пластичной до осязательности. В такой форме все получает новую
выразительность и красоту; так напр. вымысел о живой и мертвой воде, едва
достойный, по-видимому, внимания умного ребенка, в обработке П. всем
показался полным смысла и поэзии. Откуда бы ни взял П. эпизод о любви Финна
к Наине, но только знаменитый стих: Герой! я не люблю тебя сделал его
сильным и высоко художественным. Сам П. считал впоследствии свою первую
поэму холодной (Соч. V. 120) -- и в ней, действительно, мало чувства и
теплоты душевной, сравнительно с "Кавказским Пленником", "Бахчисарайским
Фонтаном" и пр. И в этом отношении, однако, она несравненно выше всего, что
было написано до ее в подобном роде. Национальный элемент в ней крайне слаб
и весь состоит из имен, полушутливых восхвалений русской силы, да из
полудюжины простонародных образов и выражений; но в 1820 г. и это было
неслыханной новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соединение
фантастики с реализмом, жизнерадостное мировоззрение поэта, которым
волей-неволей проникается каждый читатель, ясно показали, что с этого
момента русская поэзия навсегда освобождается от формализма, шаблонности и
напускного пафоса и становится свободным и искренним выражением души
человеческой. Оттого эта легонькая сказка и произвела такое сильное
впечатление; оттого П. для своих современников и оставался прежде всего
певцом Руслана, который уже в 1824 г. попал на театральные подмостки (кн. А.
А. Шаховской составил волшебную трилогию "Финн", а Дидло всю поэму обработал
в большой балет).
В числе приятелей П. было не мало будущих декабристов. Он не
принадлежал к союзу благоденствия (не по нежеланию и едва ли потому, что
друзья не хотели подвергнуть опасности его талант: во-1-х, в то время еще
никакой серьезной опасности не предвиделось, а во-2-х политические деятели
крайне редко руководствуются подобными соображениями, -- а скорей потому,
что П. считали недостаточно для этого серьезным, неспособным отдаться одной
задаче), но вполне сочувствовал его вольнолюбивым мечтам и энергично выражал
свое сочувствие и в разговорах, и в стихах, которые быстро расходились между
молодежью. При усиливавшемся в то время реакционном настроении, П. был на
дурном счету у представителей власти. Когда П. был занят печатанием своей
поэмы, его ода "Вольность" (т. I, стр. 219) и несколько эпиграмм (а также и
то, что он в театре показывал своим знакомым портрет Лувеля, убийцы герцога
Беррийского) произвели в его судьбе неожиданную и насильственную перемену.
Гр. Милорадович -- конечно, не без разрешения государя, -- призвал П. к себе
и на квартире его велел произвести обыск. Говорят (пока мы не имеем
документальных сведений об этом деле и должны довольствоваться рассказами
современников), П. заявил, что обыск бесполезен, так как он успел истребить
все опасное; затем он попросил бумаги и написал на память почти все свои
"зловредные" стихотворения. Этот поступок произвел очень благоприятное
впечатление; тем не менее доклад был сделан в том смысле, что поэт должен
был подвергнуться суровой каре; уверяют, будто ему грозила Сибирь или
Соловки. Но П. нашел многих заступников: Энгельгардт (по его словам)
упрашивал государя пощадить украшение нашей словесности; Чаадаев с трудом, в
неприемные часы, проник к Карамзину, который немедленно начал хлопотать за
П. перед императрицей Марией Федоровной и графом Каподистрией; усердно
хлопотал и Жуковский, ходатайствовали и другие высокопоставленные лица (А.
Н. Оленин, президент академии художеств, князь Васильчиков и др.), и в конце
концов ссылка была заменена простым переводом "для пользы службы" или
командировкой в распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов южного
края. Между тем по Петербургу распространились слухи, будто П. был тайно
подвергнут позорному наказанию; эти слухи дошли до поэта и привели его в
ужасное негодование, так что он, по его словам, "жаждал Сибири, как
восстановления чести", и думал о самоубийстве или о преступлении. Высылка
хотя отчасти достигала той же цели, и 5-го мая П., в очень возбужденном
настроении духа, на перекладной, помчался по Белорусскому тракту в
Екатеринослав. Вот что писал Карамзин через полторы недели после его отъезда
князю П. А. Вяземскому: "П. был несколько дней совсем не в пиитическом
страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово
уняться и благополучно поехал в Крым (sic) месяцев на 5. Ему дали рублей
1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно
трогательным. Долго описывать подробности; но если П. и теперь не
исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад" ("Русск. Архив",
1897, No 7, стр. 493). Многие приятели П., а позднее его биографы считали
это выселение на юг великим благодеянием судьбы. Едва ли с этим можно
безусловно согласиться. Если новые и разнообразные впечатления следует
признать благоприятными для художественного развития молодого поэта, то для
него столько же было необходимо общение с передовыми умами времени и полная
свобода. Гений П. сумел обратить на великую себе пользу изгнание, но
последнее не перестает от этого быть несчастием. Печальное и даже
озлобленное (насколько была способна к озлоблению его добрая и
впечатлительная натура) настроение П. в 1821 и последующие годы происходило
не только от байронической мировой скорби и от грустных условий тогдашней
внутренней и внешней политики, но и от вполне естественного недовольства
своим положением поднадзорного изгнанника, жизнь которого насильственно
хотели отлить в несимпатичную ему форму и отвлечь от того, что он считал
своей высшей задачей. П. вез о собою одобренное государем письмо графа
Каподистрии, которое должен был вручить Инзову: составитель его, очевидно на
основании слов Жуковского и Карамзина, старается объяснить проступки П.
несчастными условиями его домашнего воспитания и выражает надежду, что он
исправится под благотворным влиянием Инзова и что из него выйдет прекрасный
чиновник "или но крайней мере перворазрядный писатель". Еще характернее
ответ Инзова на запрос гр. Каподистрии из Лайбаха от 13 апреля 1821 г.;
добрый старик, очевидно, повинуясь внушениям сверху, рассказывает, как он
занимает П. переводом молдавских законов и пр., вследствие чего молодой
человек заметно исправляется; правда, в разговорах он "обнаруживает иногда
пиитические мысли; но я уверен -- прибавляет Инзов -- что лета и время
образумят его в сем случае". Первые месяцы своего изгнания П. провел в
неожиданно приятной обстановке; вот что пишет он своему младшему брату Льву:
"приехав в Екатеринослав, я соскучился (он пробыл там всего около двух
недель), поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему
обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя
дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою
обледенелого лимонада. Сын его (младший, Николай.... предложил мне
путешествие к кавказским водам; лекарь, который с ними ехал, обещал меня в
дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастливый путь я лег в коляску
больной; через неделю вылечился. Два месяца жил я на Кавказе; воды мне были
очень полезны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие... (следует ряд
живых впечатлений кавказской природы и быта). С полуострова Тамани, древнего
Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в
Керчь (следует краткое описание древностей Пантикапеи). Из Керчи приехали мы
в Кефу (т. е. Феодосию)... Отсюда морем отправились мы, мимо полуденных
берегов Тавриды, в Юрзуф (иначе Гурзуф, тогда принадлежавший герцогу
Ришелье), где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я
элегию ("Погасло дневное светило"), которую тебе присылаю: отошли ее Гречу
(в "Сын Отечества") без подписи.... Корабль остановился в виду Юрзуфа. Там
прожил я три недели. Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я
посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу
русского войска; я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной
душою, снисходительного попечительного друга, всегда милого, ласкового
хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без
предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к
себе всякого, кто только достоин понимать и ценит его высокие качества.
Старший сын его (Александр, имевший сильное влияние на П.) будет более,
нежели известен. Все его дочери -- прелесть; старшая -- женщина
необыкновенная. Суди, был ли я счастлив; свободная, беспечная жизнь в кругу
милого семейства, жизнь, которую я так люблю и которой я никогда не
наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный край...". Там П. вновь
испытал идеальную привязанность; там он пополнил свое литературное развитие
изучением Шенье и особенно Байрона; там же он начал писать "Кавк. Пленника".
Из Гурзуфа, вместе с генералом и его младшим сыном, П. через Бахчисарай
отправился в Киевскую губ., в Каменку, имение матери Раевского, а оттуда на
место службы в Кишинев, так как во время странствований П. Инзов временно
был назначен наместником Бессарабской области. П. поселился сперва в наемной
мазанке, а потом перебрался в дом Инзова, который оказался гуманным в
"душевным" человеком, способным понять и оценить П. Поэт пользовался почти
полной свободой, употребляя ее иногда не лучше, чем в Петербурге: он посещал
самое разнообразное общество как туземное, так и русское, охотно в много
танцевал, ухаживал за дамами и девицами, столь же охотно участвовал в
дружественных пирушках и сильно играл в карты; из-за карт и женщин у него
было несколько "историй" и дуэлей; в последних он держал себя с
замечательным самообладанием, но в первых слишком резко и иногда буйно
высказывал свое неуважение к кишиневскому обществу. Это была его внешняя
жизнь; жизнь домашняя (преимущественно по утрам) состояла в усиленном чтении
(с выписками и заметками), не для удовольствия только, а для того, "чтоб в
просвещении стать с веком наравне", и в энергичной работе мысли. Его занятия
были настолько напряженные и плодотворнее петербургских, что ему казалось,
будто теперь он в первый раз познал "и тихий труд, в жажду размышлений
("Послание Чаадаеву"). Результатом этого явилась еще небывалая творческая
деятельность, поощряемая успехом его первой поэмы и со дня на день
усиливающеюся любовью и вниманием наиболее живой части публики (так, через
полтора месяца по приезде в Кишинев П., на основании песни трактирной
служанки, написал балладу "Черная Шаль", а в декабре того же года, задолго
до ее напечатания, по рассказу В. П. Горчакова, ее уже твердили наизусть в
Киеве). Уже в первые полтора года после изгнания П., несмотря на частые
поездки в Киев (где Раевский командовал корпусом), в Каменку, в Одессу и
пр., написал более 40 стихотворений, поэму "Кавказский Пленник" и подготовил
"Братьев-разбойников" и "Бахчисарайский Фонтан". Но все это едва ли составит
третью часть творческих работ, занимавших его в Кишиневе. Он работает над
комедией или драмой, обличающей ужасы крепостного права (барин проигрывает в
карты своего старого дядьку-воспитателя), над трагедией во вкусе Алфиери,
героем которой должен был быть Вадим, защитник новгородской свободы, потом
обдумывает поэму на тот же сюжет; собирает материал и вырабатывает план
большой национальной поэмы "Владимир", в которой он хотел воспользоваться и
былинами, и "Словом о Полку Игореве", и поэмою Тассо, и даже Херасковым. Под
впечатлениями аракчеевско-голицынского режима он пишет ряд стихотворений (в
том числе довольно обширную, но мало достойную его поэму "Гаврилиада" --
последний отзвук его преклонения перед "Девственницей" Вольтера) не для
печати. Кроме того, П. ведет свои записки, ведет журнал греческого
восстания, которым интересовался более нежели многие греки и успех которого
предугадал один из первых в Европе: пишет "Исторические замечания" и
производит без посторонней помощи целый ряд исторических,
историко-литературных и психологических небольших изысканий, о степени
оригинальности которых мы можем судить по немногим случайно дошедшим до нас
указаниям (напр. о гербе России, определение западного источника сказки о
Бове Королевиче, франц. письмо брату No 32 и пр.). Энергия П. в работе тем
поразительнее, что в продолжение всех 1/2 лет своего пребывания в Кишиневе,
он не хотел и не мог примириться с мыслью о продолжительности своего
изгнания, жил как на биваках, мечтал не нынче-завтра увидеться с
петербургскими друзьями и постоянно переходил от надежды к отчаянию. 13 янв.
1823 г. он просился в непродолжительный отпуск, о чем довели до сведения
государя, но высочайшего разрушения не последовало. Это усиливало
оппозиционное настроение П., которое к тому же поддерживалось
"демагогическими спорами" "конституционных друзей" его в Киеве и Каменке.
Самым крупным событием художественной жизни П. за этот период было создание
и появление "Кавказского Пленника", которого он окончил в Каменке 20 февр.
182 г. (эпилог и посвящение написаны в Одессе 15 мая того же года) и который
вышел в СПб. в августе 1822 г. (изд. Н. И. Гнедич, печат. в типогр. Греча).
В поэме сам автор различает (письмо No 18) две части, по его мнению плохо
связанные между собою: описательно-этнографическую (лучше удавшуюся) и
романтическо-психологическую; во второй он хотел изобразить "это равнодушие
к жизни и ее наслаждениям, эту старость души (старость молодости, как
выражается он о себе в письмах), которые сделались отличительными чертами
молодежи XIX в.". По преданию, в основу поэмы положен рассказ некоего
Немцова (слышанный П. еще до ссылки) о том, как его будто бы освободила из
плена влюбившаяся в него черкешенка. Первая мысль обработать этот сюжет
пришла П. в авг. 1820 г., на Кавказе; основная идея и характер героя,
списанного П. с самого себя (не с такого, каким он был в действительности, а
с такого, каким ему хотелось быть), выяснились автору под влиянием изучения
Байрона. Внешнюю отделку, при всей своей строгости к себе и "Пленнику". Он
не мог не признать шагом вперед против "Руслана".
Успех поэмы в публике был огромный; в глазах молодой России того
времени именно после ее П. стал великим поэтом ("Руслан" сделал его только
известным и возбудил ожидания), да и Россия стареющаяся должна была признать
за "либералом" П. "талант прекрасный" (Карамзин, "Письма к Дмитриеву", стр.
337). Прежде всего подкупала читателей форма поэмы, изящество и сила стихов
(из которых иные немедленно стали поговорками), затем поразительный по
соединению простоты и эффектности план поэмы и глубоко правдивое чувство;
она, действительно, "тайный глас души" поэта, тем более понятный читателям,
что и они переживали ту же "болезнь века", более разнообразно и
разносторонне, но едва ли более рельефно и сильно выраженную Байроном.
Характер и судьба черкешенки (недостаток "местного колорита" в ее
изображении не мог быть в то время заметен) всем внушали глубокую симпатию и
даже возбуждали у лучших критиков (князя Вяземского) наивную досаду на
поэта, который не выразил, сострадания к такому великодушному и благородному
существу. Позднейшая критика заметила в сюжете мелодраматичность и в
отдельных местах излишнюю приподнятость тона во вкусе Державина, но
современники не могли считать это недостатками. Примечания П., объясняющие,
что такое шашка, аул, кумыс и пр., осязательно показывают, что "Пленник" был
родоначальником всей нашей весьма обширной и важной кавказской поэзии и
прозы. В 20-х годах он вызывал и непосредственные подражания ("Киргизский
Пленник", "Московский Пленник") и уже в 1823 г. был переделан в балет, в
свое время очень популярный. В 1821 г. П. написал или, вернее, набросал
поэму из русской жизни: "Братья-Разбойники". Он был очень недоволен ею, и
сжег набросок, но один отрывок, в основу которого было положено
действительное происшествие -- бегство двух закованных арестантов вплавь,
случившееся в Екатеринославе при П., -- он отделал и послал в печать в 1823
г. (появился в "Полярной Звезде" за 1825 г), а другими воспользовался много
позднее для очень красивой баллады "Жених". "Братья-Разбойники" в настоящем
своем виде интересны в историко-литературном отношении, как свидетельство о
стремлении П. соединить байроническое сочувствие сильным натурам,
извергнутым из общества с изображением, пока еще очень несовершенным,