Страница:
выговоры, хотя и в деликатной форме; не раз ему давало себя чувствовать
недоверие низших органов власти (напр. в крайне нелепом, разбиравшемся в
сенате деле о списке стихотворения Андрей Шенье). С другой стороны П.
недоволен условиями личной жизни: кружок близких людей сильно поредел (брат
далеко на службе, сестра в янв. 1828 г. вышла замуж); молодость, минутами
представлявшаяся ему рядом ошибок см. "Воспоминание", II, 37; ср. "26 мая
1828 г.", II, 38), прошла, и П. чувствовал потребность устроиться, положить
конец душевным скитаниям, но пока не находил к тому возможности. Весною 1828
г. П. обратился с просьбою о принятии его в действующую армию и отказ принял
за выражение немилости государя (см. А. А. Ивановский, "Русская Старина",
1874, IX, 392 и след.); также напрасно он просился ехать за границу. Тоска и
огорчения столь же мало препятствовали энергичной творческой работе П., как
и все более и более усиливавшееся недоброжелательство критики, которое
началось с того времени, как поэт стал принадлежать одному литературному
органу, а также наивное недовольство публики, которая ждала от каждой новой
строчки поэта какого-то чуда. Довольно многочисленный, и по форме, и по
содержанию безупречные лирические стихотворения этого периода представляют
летопись душевной жизни поэта; некоторые из них ("Воспоминание", II, 37; "26
мая 1828 г.", II, 38) служат выражением безутешного отчаяния. Но творческие
силы поэта при этом даже растут: в окт. 1828 г. П. начал "Полтаву" и окончил
ее менее, чем в месяц. Первая мысль о поэме из жизни Мазепы возникла у него
еще при чтении "Войнаровского" Рылеева; узнав из ее, что Мазепа обольстил
дочь Кочубея, "я изумился -- говорит П. -- как мог поэт пройти мимо столь
страшного обстоятельства". Явилось сильное желание изобразить любовную
историю старого гетмана, для чего подготовительную работу составляло чтение
"Истории Малой России" Бантыша-Каменского и др. пособий; в это время план
зрел в голове П.; рамки его раздвигались, и романтическая поэма естественно
сплеталась с исторической, с изображением одного из важнейших моментов к
истории новой России (здесь начало увлечения П. Петром, столь важного для
его будущей деятельности). Поэма вышла в 1829 г. и не имела успеха: не нашли
в ней того блеска и яркости, которыми пленялись в П., не поняли
необходимости слияния частного с общим, что составляет особенность всех
лучших художественных воссозданий прошлого. Немногие истинные поклонники П.
(напр. Кюхельбекер) оценили и в то время "Полтаву" по достоинству, а теперь,
несмотря на успехи исторической науки, нам трудно, почти невозможно
отрешиться от того поэтического колорита, которым П. облек полтавскую битву,
Кочубея, Мазепу и пр. "Полтава", опоэтизировавшая природу Малороссии и ее
быт, открыла дорогу повестям Гоголя и "Тарасу Бульбе".
Перелом в характере и образе жизни поэта, когда-то необыкновенно живого
("вертлявого", по выражению М. Н. Погодина) и жадного к развлечениям, а
теперь наклонного проводить целые дни молча, на диване, с трубкой во
рту("Матер.", 216), разрешился предложением, которое он сделал юной (род.
1813 г.) московской красавице Н. Н. Гончаровой. Получив не вполне
благоприятный ответ, 1 мая 1829 г. он уехал на Кавказ, провел около 2-х
недель в Тифлисе и потом отправился в действующую армию (где находился брат
его), с которой вошел в Арзерум. Результатом путешествия был ряд кавказских
стихотворений и путешествие в Арзерум, изд. много позднее. По возвращении в
Москву он был так холодно принят у Гончаровых, что немедленно ускакал в
деревню, а потом (в ноябре) переехал в Петербург. В начале 1830 г. несмотря
на самое горячее участие в "Литерат. Газете" бар. Дельвига, к которой П.
чувствовал несравненно большую симпатию, нежели к "Моск. Вестнику" Погодина
(в "Газете" действовали почти исключительно его друзья и единомышленники),
он чувствовал себя настолько тяжело, что просил позволения уехать за границу
или, по крайней мере, сопровождать посольство в Китай. Но это было временное
отчаяние, обусловленное личными причинами. Услыхав, как Н. Н. Гончарова
блестит на балах, и удостоверившись, что об нем отзываются лучше, чем он
ожидал, он уехал в Москву, возобновил предложение и получил согласие.
Семейство Гончаровых стояло на высшей ступени общественной лестницы, чем П.,
но было разорено не менее. Главою семьи считался дедушка, обширное
промышленное предприятие которого готово было рухнуть чуть не каждый день за
неимением наличных денег. Мать Нат. Ник., невесты П., была очень "тонная",
но, по-видимому, довольно расчетливая дама. Приняв предложение П. (6 мая
была помолвка), эксплуатировали его связи, а свадьбою не спешили и от
невесты держали его в почтительном отдалении, причем будущая теща иногда
устраивала ему довольно крупные неприятности. Вследствие всего этого П.
иногда впадал в отчаяние, которое и выражал близким людям (см. письмо No
211); но он искренно любил свою невесту, и припадки "хандры у него быстро
сменялись душевной бодростью и умственной энергией. В таком настроении, в
конце августа 1830 г., он поехал в Болдино (Нижегородской губ.), часть
которого отец выделял ему в виду женитьбы, чтобы устроить залог имения и
воспользоваться осенним временем для работы. Вследствие холеры и карантинов,
П. оставался там 8 месяцев в полном уединении, но с таким приливом
вдохновения, какого у него давно не бывало. По возвращении он пишет Плетневу
(No 261): "Вот что я привез сюда: две последние главы "Онегина", восьмую и
девятую, совсем готовые в печать; повесть, писанную октавами (стихов 400),
которую выдам anonyme; несколько драматических сцен или маленьких трагедий,
именно: "Скупой Рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы" и "Дон
Жуан". Сверх того написал около тридцати мелких стихотворений. Хорошо? Еще
не все (весьма секретное, для тебя единого): написал я прозою пять повестей,
от которых Баратынский ржет и бьется и которые напечатаем также anonyme. Под
моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает". Нет сомнения, что многое
из перечисленного получило в Болдине только окончательную обработку, а кое
что доделывалось и позднее; так напр., один отрывок из путешествия Онегина,
"Одесса", был уже напечатан в 1827 г., а письмо Онегина к Татьяне
дописывалось в 1831 г. в Царском Селе; тем не менее болдинский период можно
считать временем завершения знаменитой поэмы-романа, которая, по исчислению
самого поэта, писалось 7 лет 4 месяца и 17 дней, а на самом деле более 9 лет
(с 28 мая 1822 г. до 3 октября 1831 г.) и уже около 5 лет держала в
напряжении читающую публику, 1-ая глава была напечатана в 1825 г. вместе с
"Разговором книгопродавца с поэтом", с предисловием, в котором автор
сравнивает "Евгения Онегина" с "Беппо, шутливым произведением мрачного
Байрона", и сам указывает на сходство героя с "Кавказским Пленником". Она
была раскуплена чрезвычайно быстро и вызвала оживленные толки. Близкие к П.
люди (Катенин) отожествляли с Онегиным самого поэта: литературные староверы
подняли вопль против безнравственности поэмы и низких предметов, ею
изображаемых. Полевой считал ее воплощением романтизма, а романтик Бестужев
возмущался ничтожностью сюжета. Средние читатели были в восторге от
изящества формы и жизненности содержания. 2-ая глава, выводящая на сцену
Ленского и дающая первый абрис Лариных, также написана на юге, а напечатана
в 1826 г. Она увеличила интерес публики, но вызвала только двусмысленную
похвалу Булгарина и посмертный отзыв Веневитинова, который приветствовал
поворот в поэзии П. к национальным типам и жизни. Гл. 3 ("Барышня", как ее
для себя озаглавил П.; наиболее психологическая), написанная в Михайловском
и напечатанная в 1827 г., довела интерес публики до небывалого в России и
редкого за границей напряжения: о Татьяне говорили повсеместно как о живом
лице, и П. упрашивали получше устроить ее судьбу, 4-ая и 5-ая главы
(написаны тоже в Михайловском, как и 6-ая), наиболее драматическая, изданные
вместе в 1828 г., вызывают длинный ряд рецензий, которые составляют
поворотный пункт в отношениях П. к современной ему литературе. Большинство
критиков, признавая "редкое дарование" и называя автора, "любимым поэтом",
из беспристрастия нападают на частности и не находят в поэме ни плана, ни
связи, ни характеров; нападения последнего рода, обнаруживавшие полное
непонимание целого, глубоко огорчили и озлобили П. 6-ая глава ("Поединок"),
представляющая развязку драмы, не сделала критиков умнее. Глава 7-ая
("Москва") написана под московскими впечатлениями; она явилась в 1830 г.,
когда П. имел уже свой орган, стоял во главе литературной партии и жестоко
расправлялся с противниками, которые с своей стороны старались его унизить
всеми мерами (см. Барсуков, "Погодин", III, 15, 25 и др.). Теперь в Болдине,
не побужденный, но утомленный беспринципностью борьбы, поэт спешит
расстаться с героиней и героем, оставив последнего как бы на середине
жизненного пути. Неослабный интерес публики, между прочим, наглядно
выразился в том, что для крайне простой и естественной развязки в судьбе
героини немедленно начали приискивать живые оригиналы (см.
"Воспоминания"Францевой, "Исторический Вестник", 1883, май, и В. А.
Тимирязева, "Исторический Вестник", 1896, июнь, стр. 977). И теперь. крайне
трудно дать оценку романа П., посмотреть на него со стороны: мы так
сроднились с его действующими лицами, что они нам представляются живыми и
близкими. Мы только можем сопоставлять их с другими созданиями того же
поэта. По характеру героя и по основной задаче, выраженной в сюжете,
"Евгений Онегин" ближе всего к "Цыганам"; Онегин тот же Алеко, только
реализованный, приуроченный к обыденной действительности великорусского
дворянского быта. Задача поэта -- воссоздать его со всеми его добрыми и
дурными сторонами, -- а так как последние оказываются очень существенными,
то развенчать его (не щадя в нем и самого себя), сохранив, однако, душевное
к нему участие наблюдателя; развенчание производится посредством указания
его "литературных источников" ("Иль маской щегольнет иной"; "Москвич в
Гарольдовом плаще, уж не пародия ли он?"), а участие сохраняется за ним
потому, что он все же лучше и нравственно крупнее окружающих его, и потому;
что тяготится он бесцельностью существования и рядом вынужденных глупостей.
Как Алеко оказывается несостоятельным при сопоставлении с близкими к природе
дикарями, так Онегин несостоятелен при сопоставлении с простой, но
нравственно здоровой деревенской девушкой. Создание поэтического типа этой
девушки -- великая заслуга. П., имевшая важное историческое значение; отсюда
тургеневские женщины и женщины "Войны и Мира", отчасти и позднейшее
стремление русских женщин к подвигу. В общем "Евгений Онегин" -- полное и
верное воспроизведение полукультурной жизни русского дворянства того
времени, во всех ее разнообразных областях и оттенках. "Повесть, писанная
октавами", "Домик в Коломне": это "игрушка, сделанная рукой великого
мастера" (Белинский), напоминающая средневековые фабльо, источники "сказок"
Лафонтена. В основе ее, судя по месту действия, лежит анекдот из юношеских
лет П. Хотя П. в теории и отвергал цель в поэзии, но такую бесцельную
шалость он решился издать только анонимно. В историко-литературном отношении
важнее самой повести ее введение, представляющее нечто небывалое в истории
поэтической формы. Это такое искусное жонглирование размером и звучной
рифмою, что после этого или в обыденной речи проза должна была замениться
стихами, или в литературном рассказе стихи должны были уступить место живой
прозаической речи. С этих пор П. для мелкого повествования стихотворной
формы уже не употребляет. Маленькую трагедию "Скупой рыцарь" П. приписал
английскому поэту Ченстону, которого, как доказал еще Анненков, на свете не
существовало. Причина такого "подлога" -- семейные воспоминания, которыми
отчасти воспользовался поэт: отец его часто проявлял крайнюю скупость (хотя
вообще и был крайне нерасчетлив) по отношению к сыновьям. "Скупой рыцарь" --
полная драма, с развитием характеров и катастрофой; по задаче это --
глубокое психологическое исследование, проникнутое гуманной идеей
пробуждения "милости к падшим"; искалечившая сильную душу барона страсть,
развившаяся на почве пессимизма и честолюбия, делает его страдальцем -- и
страдание примиряет с ним. Пьеса: "Моцарт и Сальери в рукописи была
озаглавлена "Зависть" и основана на анекдоте об отношениях двух
композиторов. Здесь тоже решается трудный психологический вопрос об
источнике в развитии низкой страсти в сильной душе; попутно в живых образах
устанавливается различие между гением и талантом. "Пир во время чумы" -- ряд
сцен, действительно переведенных с английского (из пьесы Джона Вильсона --
см. VI, 388 "The City of the Plaque", вышедшей в 1816 г.); но песня Мери и
песня президента, лучшие места пьесы, сочинены П. Четыре сцены, составляющие
"Каменного гостя", образуют полную драму, изображающую героя народных
преданий, испанского Фауста, с большей глубиной и человечностью, нежели у
предшественников П. (пособиями для него служили Мольер и Да-Понте). Поэт
воспользовался только типом Лепорелло и развязкой: все остальное -- его
собственное создание, чудное по жизненности лиц и положений (характеристику
см. у Белинского). "Около 30 мелких стихотворений", написанных или
отделанных в Болдине, представляют поразительное разнообразие по форме,
темам и настроению поэта. Господствующий тон -- бодрый, жизнерадостный (даже
в элегии: "Безумных лет..."); даже мало симпатичные поводы вдохновляют поэта
к прекрасным пьесам (личная полемика Булгарина -- в "Моей родословной").
Рядом с этим обрабатываются мотивы, ничего общего с моментом не имеющие
("Поэту", "Стамбул", "Вельможе" и пр.), иногда глубоко печальные (напр.
"Шалость"). "Повести Белкина" (вместе с "Летописью села Горохина") -- важный
шаг в литературной карьере П. Он с ранней юности высоко ценил не только В.
Скотта, но и Фильдинга и Стерна. Приглядываясь теперь к ходу европейской
словесности, он предугадал скорое торжество нравоописательной повести и
романа и решил испытать свои силы, пробуя разные тоны, во всегда оставаясь
реалистом. убежденным противником романтических повестей-поэм в стиле
Бестужева-Марлинского. Он очень дорожил успехом "повестей", но скрыл свое
имя, прося, однако, шепнуть его Смирдину, чтоб он шепнул покупателям.
Критика встретила их крайне враждебно (даже и позднее Белинский не придавал
им значения), но они раскупались и читались с удовольствием, несмотря на
небрежность отделки, и П., больше доверявший публики, нежели критике, счел
опыт удавшимся. По возвращении в Москву, П. "сладил с тещей" и новый 1831 г.
встретил в очень бодром состоянии духа; даже "Борис Годунов" некоторое время
радовал его своим успехом. 19 января он получил известие о смерти Дельвига;
"постараемся быть живы", пишет он Плетневу, и как будто скоро примиряется с
печальной необходимостью -- но вдова и братья его покойного товарища
навсегда остаются предметом его деятельной заботливости. 18 февраля
произошла свадьба П. "Я женат и счастлив", пишет он Плетневу 24 февр. "Одно
желание мое, чтобы ничего в жизни моей не изменялось; лучшего не дождусь.
Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился". К этому
периоду московской жизни П. относится его сближение с наиболее серьезным из
его литературных врагов, Надеждиным, в "Телескопе" которого за этот год П.
поместил две полемические статьи: "Торжество дружбы" и "Несколько слов о
мизинце г. Булгарина", за подписью Феофилакта Косичкина (он начал прибегать
к прозе, вместо эпиграмм, еще с 1829 г. в с большей систематичностью и
крайним увлечением продолжал это в "Литературной Газете" Дельвига);эти
статьи -- верх ядовитого остроумия, редкое соединение тонкой и злой иронии с
резкой хлесткостью. Согласно заранее начертанному плану (в котором не
последнюю роль играло желание быть подальше от тещи), П. в мае едет в
С.-Петербург, откуда немедленно переселяется на дачу в Царское Село. Там
Пушкин оставался безвыездно до конца октября, отделенный от Петербурга
холерою и карантинами, но в обществе Жуковского.
Несмотря на плохое состояние своих финансовых дел (о которых теперь П.
заботится гораздо больше, чем прежде), поэт продолжает быть в радостном
настроении, что очень благоприятно отражается на его творчестве. Видаясь
почти ежедневно с Жуковским (третьим в их беседе часто бывал юный Гоголь,
только что введенный в их общество, но принятый по-братски). -- П. вступил с
ним, некоторым образом, в соперничество на поприще обработки сказок: написал
"Сказку о царе Салтане" (сюжет который занимал его еще в Кишиневе) и
шутливую сказку о попе и работнике его Балде (рифмованной прозой, на подобие
подписей под лубочными картинками) -- и ни для кого не было сомнения, что он
еще раз победил своего учителя яркостью и жизненностью образов. П. идет рука
об руку с Жуковским (а через него и со двором) в своем отношении к
политическому моменту, который переживала в то время Россия, 2 авг. написано
"Клеветникам России", а 5 сент. -- "Бородинская годовщина" (оба
стихотворения напечатаны, вместе с стихотвор. Жуковского, особой брошюркой).
Еще в июле П. (очевидно, поощренный к тому свыше) через гр. Бенкендорфа
выражает желание быть полезным правительству изданием
политическо-литературного журнала и просит позволения работать в архивах,
чтобы "исполнить давнишнее желание написать историю Петра Великого и его
наследников до Петра III". На первое его предложение пока промолчали, а
второе удовлетворили в большей мере, нежели он мог надеяться: его приняли
вновь на службу в коллегию иностр. дел, с жалованьем в 5000 руб., без
обязательных занятий, но с правом работать во всех архивах. Переехав в
Петербург и по возможности устроившись (у него еще оставались карточные
долги от холостой жизни, а расходы, по его словам, увеличились вдесятеро),
Пушкин чрезвычайно энергично принялся за работу в архивах, не оставляя и
чисто литературных трудов. Посещая разнообразные круги общества (начиная от
самых высших, где жена его блистала на балах), П. имел возможность
убедиться, что отечественная литература стала возбуждать живой интерес даже
в тех сферах, где прежде игнорировали ее существование, и молодежь начинает
смотреть на званье литератора, как на нечто достойное зависти. Он проникался
тем большим желанием стать во главе влиятельного органа. Летом 1832 г.
старания его увенчались успехом и литературно-политическая газета была ему
разрешена. Чтобы пустить это дело в ход, он в сентябре ездил в Москву и там,
вместе с С. С. Уваровым, посетил московский университет, где дружески
беседовал с своим прежним противником, проф. Каченовским. Там от Нащокина П.
услыхал рассказ о некоем Островском, который, вследствие притеснений
богатого соседа, лишился имения и сделался врагом общества; ему сейчас же
пришла идея сделать из этого роман, которым, по возвращения в Петербург, он
и занялся с таким увлечением, что невозможность осуществить план издания
газеты весьма слабо огорчила его. В 31/3 месяца роман был окончен и даже
снабжен выпиской из подлинного дела о неправедном отобрании имения у
законного владельца. Но, приближаясь к развязке (и продолжая в тоже время
собирать по архивам материалы для истории Пугачевского бунта), П., очевидно,
почувствовал недовольство своим произведением и стал обдумывать другой роман
-- из эпохи Пугачевщины, а "Дубровского", заключив наскоро набросанными
двумя эффектными сценами, оставил в рукописи и даже не переписанным (он был
напечатан только в 1841 г.). П. был прав и в своем увлечении, и в
разочаровании: по замыслу, "Дубровский" -- одно из величайших его
произведений, начинающее новую эпоху в литературе: это -- социальный роман,
с рельефным изображением барского самодурства, чиновничьей продажности и
открытого безсудия. По форме, в которую отлилась идея, это -- заурядный
разбойничий роман, достойный имени П. только простотой и живостью изложения,
гармонией частей, отсутствием всего лишнего и фальшиво-сентиментального и
несколькими сценами и подробностями. То обстоятельство, что роман П. с такой
задачей был пропущен цензурою в 1841 г., служит осязательным доказательством
его неудачливости, а поглощающий интерес, с которым он и в настоящее время
читается подростками, показывает, что П. был истинным художником и в слабых
своих набросках. Одновременно с "Дубровским", П. работал над так наз.
"Песнями западных славян", за которые, в самый год появления их в печати (в
"Библ. для Чтения" 1835 г.), его пытался осмеять французский литератор,
давший ему сюжеты большинства их. Теперь доказано, что П. вовсе не был так
наивен, как воображал мистификатор. В 1827 г. в Париже вышла небольшая
книжка: "La Guzla ou choix de poesies illyriques, recueillies dans la
Dalmalie etc.". Составитель ее, Мериме, заявив в предисловии о своем близком
знакомстве с языком иллирийских славян и с их бардами и рассказав биографию
одного певца, Маглановича, дал прозаический перевод 29 его песен. Чувствуя
сомнение в их безусловной подлинности, П. взял из них всего 11, да и из тех
4 переложил искусственным размером с рифмами, и к ним прибавил 2 песни,
переведенные им самим из собрания Вука ("Соловей", "Сестра и братья"), две
сочиненные им в тоне подлинных ("О Георгии Черном" и "Воевода Милош") и одну
("Яныш Королевич") составленную на основании югославянского сказания.
Собираясь печатать их, он через Соболевского обратился к Мериме с просьбою
разъяснить, "на чем основано изобретение странных сих песен". В ответе своем
(напечат. П. при издании "Песен" в IV т. "Стихотв.") Мериме уверял, будто
при составлении книжки он руководствовался только брошюркой консула в
Банъялуке, знавшего по-славянски так же мало, как он сам, да одной главой из
итальян. "Путешествия в Далмацию" Фортиса (1774 г.). Тоже повторил он при
2-м изд. "Гузлы", в 1840 г. На самом деле, Мериме больше мистифицировал
публику во 2-м издании, чем в 1-м: он в раннем детстве провел несколько лет
в Далмации, где отец его состоял при маршале Мармоне, да и при составлении
"Гузлы" имел больше пособий, чем уверял в 1885 и 1840 гг. Во всяком случае
Пушкин как при выборы так и при обработке его песен проявил редкое
поэтическое чутье и понимание духа национальной славянской поэзии. Сюжетом
песни "Яныш Королевич" П. воспользовался для "Русалки", над которой он
работал в ту же зиму 1832--33 г. (начал он ее гораздо раньше -- еще в 1828
г.), может быть готовя ее как либретто для оперы А. Н. Есаулова; к
сожалению, эта чудная народная драма осталась недоконченною. Это высший
пункт, которого достиг Пушкин в уменье примирить вековое национальное
творчество с личным, соединить сказочную фантастику и первобытный лиризм с
драматичностью положений и глубоко гуманной идеей. О так наз. Зуевском
окончании "Русалки" (напечатано в "Русском Архиве" 1897 г,. No 3) см. ст. Ф.
Е. Корша в "Известиях Отд. Русского языка и словесности" (1898 г., III, кн.
3). В эту вторую зиму своей петербургской жизни П. по прежнему счастливь
любовью к жене, но далеко недоволен положением своих дел. 23 февр. 1883 г.
он пишет Нащокину: "Жизнь моя в Петербурге ни то, ни се. Заботы мешают мне
скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для
писателя. Кружусь в свете; жена моя в большой моде; все это требует денег,
деньги достаются мне через мои труды, а труды требуют уединения". Лето 1833
г. П. жил на даче на Черной речке, откуда ежедневно ходил в архивы работать
над эпохой пугачевщины, имея в виду одновременно и исторический очерк, и
роман (будущую "Капитанскую дочку"). В августе он испросил себе двухмесячный
отпуск, чтоб осмотреть край, где разыгралась пугачевщина, побывал в Казани,
Симбирске, Оренбурге, Уральске и около 11/2 месяцев провел в Болдине, где
привел в порядок "Записки о Пугачеве", перевел 2 баллады Мицкевича, отделал
лучшую из своих сказок -- "О рыбаке и рыбке" -- и написал поэму "Медный
Всадник", которая первоначально должна была составлять одно целое с
"Родословной моего героя", но потом, без сомнения к своей выгоде, отделилась
от нее. По основной идее, противополагавшей личные интересы -- общим,
государственным, маленького, слабого человека с его личным счастьем --
страшной силе, символизированной в медном великане, личность пострадавшего
не должна выдвигаться вперед; довольно одного намека на былую славу его
предков. Идею вступления П. взял из статьи Батюшкова: "Прогулка в академию
художеств". Мысль сделать из статуи Фальконета палладиум Петербурга пришла
поэту, говорят, под влиянием рассказа гр. М. Ю. Вьельгорского о видении,
сообщенном Александру I в 1812 г. кн. А. Н. Голицыным. По достоверному
преданию (см. кн. П. П. Вяземского, "П. по документам Остаф. Архива", СПб.,
1880, стр. 77), в первоначальном тексте был очень сильный монолог Евгения
против петровской реформы, ныне исчезнувший. "Медный Всадник" не был
пропущен цензурою (напеч. по смерти П. в "Соврем.", т. V), что
неблагоприятно отозвалось на делах П. (см. п. No 358). К тому же 1833 г.
относятся сказки: "О мертвой царевне" и "О золотом петушке", без сомнения
основанные на старых записях П., и поэма "Анджело" -- переделка пьесы
Шекспира "Мера за меру", в которой П., очевидно, пленил психологический
вопрос, как нетерпимость к порокам других может уживаться с собственным
недоверие низших органов власти (напр. в крайне нелепом, разбиравшемся в
сенате деле о списке стихотворения Андрей Шенье). С другой стороны П.
недоволен условиями личной жизни: кружок близких людей сильно поредел (брат
далеко на службе, сестра в янв. 1828 г. вышла замуж); молодость, минутами
представлявшаяся ему рядом ошибок см. "Воспоминание", II, 37; ср. "26 мая
1828 г.", II, 38), прошла, и П. чувствовал потребность устроиться, положить
конец душевным скитаниям, но пока не находил к тому возможности. Весною 1828
г. П. обратился с просьбою о принятии его в действующую армию и отказ принял
за выражение немилости государя (см. А. А. Ивановский, "Русская Старина",
1874, IX, 392 и след.); также напрасно он просился ехать за границу. Тоска и
огорчения столь же мало препятствовали энергичной творческой работе П., как
и все более и более усиливавшееся недоброжелательство критики, которое
началось с того времени, как поэт стал принадлежать одному литературному
органу, а также наивное недовольство публики, которая ждала от каждой новой
строчки поэта какого-то чуда. Довольно многочисленный, и по форме, и по
содержанию безупречные лирические стихотворения этого периода представляют
летопись душевной жизни поэта; некоторые из них ("Воспоминание", II, 37; "26
мая 1828 г.", II, 38) служат выражением безутешного отчаяния. Но творческие
силы поэта при этом даже растут: в окт. 1828 г. П. начал "Полтаву" и окончил
ее менее, чем в месяц. Первая мысль о поэме из жизни Мазепы возникла у него
еще при чтении "Войнаровского" Рылеева; узнав из ее, что Мазепа обольстил
дочь Кочубея, "я изумился -- говорит П. -- как мог поэт пройти мимо столь
страшного обстоятельства". Явилось сильное желание изобразить любовную
историю старого гетмана, для чего подготовительную работу составляло чтение
"Истории Малой России" Бантыша-Каменского и др. пособий; в это время план
зрел в голове П.; рамки его раздвигались, и романтическая поэма естественно
сплеталась с исторической, с изображением одного из важнейших моментов к
истории новой России (здесь начало увлечения П. Петром, столь важного для
его будущей деятельности). Поэма вышла в 1829 г. и не имела успеха: не нашли
в ней того блеска и яркости, которыми пленялись в П., не поняли
необходимости слияния частного с общим, что составляет особенность всех
лучших художественных воссозданий прошлого. Немногие истинные поклонники П.
(напр. Кюхельбекер) оценили и в то время "Полтаву" по достоинству, а теперь,
несмотря на успехи исторической науки, нам трудно, почти невозможно
отрешиться от того поэтического колорита, которым П. облек полтавскую битву,
Кочубея, Мазепу и пр. "Полтава", опоэтизировавшая природу Малороссии и ее
быт, открыла дорогу повестям Гоголя и "Тарасу Бульбе".
Перелом в характере и образе жизни поэта, когда-то необыкновенно живого
("вертлявого", по выражению М. Н. Погодина) и жадного к развлечениям, а
теперь наклонного проводить целые дни молча, на диване, с трубкой во
рту("Матер.", 216), разрешился предложением, которое он сделал юной (род.
1813 г.) московской красавице Н. Н. Гончаровой. Получив не вполне
благоприятный ответ, 1 мая 1829 г. он уехал на Кавказ, провел около 2-х
недель в Тифлисе и потом отправился в действующую армию (где находился брат
его), с которой вошел в Арзерум. Результатом путешествия был ряд кавказских
стихотворений и путешествие в Арзерум, изд. много позднее. По возвращении в
Москву он был так холодно принят у Гончаровых, что немедленно ускакал в
деревню, а потом (в ноябре) переехал в Петербург. В начале 1830 г. несмотря
на самое горячее участие в "Литерат. Газете" бар. Дельвига, к которой П.
чувствовал несравненно большую симпатию, нежели к "Моск. Вестнику" Погодина
(в "Газете" действовали почти исключительно его друзья и единомышленники),
он чувствовал себя настолько тяжело, что просил позволения уехать за границу
или, по крайней мере, сопровождать посольство в Китай. Но это было временное
отчаяние, обусловленное личными причинами. Услыхав, как Н. Н. Гончарова
блестит на балах, и удостоверившись, что об нем отзываются лучше, чем он
ожидал, он уехал в Москву, возобновил предложение и получил согласие.
Семейство Гончаровых стояло на высшей ступени общественной лестницы, чем П.,
но было разорено не менее. Главою семьи считался дедушка, обширное
промышленное предприятие которого готово было рухнуть чуть не каждый день за
неимением наличных денег. Мать Нат. Ник., невесты П., была очень "тонная",
но, по-видимому, довольно расчетливая дама. Приняв предложение П. (6 мая
была помолвка), эксплуатировали его связи, а свадьбою не спешили и от
невесты держали его в почтительном отдалении, причем будущая теща иногда
устраивала ему довольно крупные неприятности. Вследствие всего этого П.
иногда впадал в отчаяние, которое и выражал близким людям (см. письмо No
211); но он искренно любил свою невесту, и припадки "хандры у него быстро
сменялись душевной бодростью и умственной энергией. В таком настроении, в
конце августа 1830 г., он поехал в Болдино (Нижегородской губ.), часть
которого отец выделял ему в виду женитьбы, чтобы устроить залог имения и
воспользоваться осенним временем для работы. Вследствие холеры и карантинов,
П. оставался там 8 месяцев в полном уединении, но с таким приливом
вдохновения, какого у него давно не бывало. По возвращении он пишет Плетневу
(No 261): "Вот что я привез сюда: две последние главы "Онегина", восьмую и
девятую, совсем готовые в печать; повесть, писанную октавами (стихов 400),
которую выдам anonyme; несколько драматических сцен или маленьких трагедий,
именно: "Скупой Рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы" и "Дон
Жуан". Сверх того написал около тридцати мелких стихотворений. Хорошо? Еще
не все (весьма секретное, для тебя единого): написал я прозою пять повестей,
от которых Баратынский ржет и бьется и которые напечатаем также anonyme. Под
моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает". Нет сомнения, что многое
из перечисленного получило в Болдине только окончательную обработку, а кое
что доделывалось и позднее; так напр., один отрывок из путешествия Онегина,
"Одесса", был уже напечатан в 1827 г., а письмо Онегина к Татьяне
дописывалось в 1831 г. в Царском Селе; тем не менее болдинский период можно
считать временем завершения знаменитой поэмы-романа, которая, по исчислению
самого поэта, писалось 7 лет 4 месяца и 17 дней, а на самом деле более 9 лет
(с 28 мая 1822 г. до 3 октября 1831 г.) и уже около 5 лет держала в
напряжении читающую публику, 1-ая глава была напечатана в 1825 г. вместе с
"Разговором книгопродавца с поэтом", с предисловием, в котором автор
сравнивает "Евгения Онегина" с "Беппо, шутливым произведением мрачного
Байрона", и сам указывает на сходство героя с "Кавказским Пленником". Она
была раскуплена чрезвычайно быстро и вызвала оживленные толки. Близкие к П.
люди (Катенин) отожествляли с Онегиным самого поэта: литературные староверы
подняли вопль против безнравственности поэмы и низких предметов, ею
изображаемых. Полевой считал ее воплощением романтизма, а романтик Бестужев
возмущался ничтожностью сюжета. Средние читатели были в восторге от
изящества формы и жизненности содержания. 2-ая глава, выводящая на сцену
Ленского и дающая первый абрис Лариных, также написана на юге, а напечатана
в 1826 г. Она увеличила интерес публики, но вызвала только двусмысленную
похвалу Булгарина и посмертный отзыв Веневитинова, который приветствовал
поворот в поэзии П. к национальным типам и жизни. Гл. 3 ("Барышня", как ее
для себя озаглавил П.; наиболее психологическая), написанная в Михайловском
и напечатанная в 1827 г., довела интерес публики до небывалого в России и
редкого за границей напряжения: о Татьяне говорили повсеместно как о живом
лице, и П. упрашивали получше устроить ее судьбу, 4-ая и 5-ая главы
(написаны тоже в Михайловском, как и 6-ая), наиболее драматическая, изданные
вместе в 1828 г., вызывают длинный ряд рецензий, которые составляют
поворотный пункт в отношениях П. к современной ему литературе. Большинство
критиков, признавая "редкое дарование" и называя автора, "любимым поэтом",
из беспристрастия нападают на частности и не находят в поэме ни плана, ни
связи, ни характеров; нападения последнего рода, обнаруживавшие полное
непонимание целого, глубоко огорчили и озлобили П. 6-ая глава ("Поединок"),
представляющая развязку драмы, не сделала критиков умнее. Глава 7-ая
("Москва") написана под московскими впечатлениями; она явилась в 1830 г.,
когда П. имел уже свой орган, стоял во главе литературной партии и жестоко
расправлялся с противниками, которые с своей стороны старались его унизить
всеми мерами (см. Барсуков, "Погодин", III, 15, 25 и др.). Теперь в Болдине,
не побужденный, но утомленный беспринципностью борьбы, поэт спешит
расстаться с героиней и героем, оставив последнего как бы на середине
жизненного пути. Неослабный интерес публики, между прочим, наглядно
выразился в том, что для крайне простой и естественной развязки в судьбе
героини немедленно начали приискивать живые оригиналы (см.
"Воспоминания"Францевой, "Исторический Вестник", 1883, май, и В. А.
Тимирязева, "Исторический Вестник", 1896, июнь, стр. 977). И теперь. крайне
трудно дать оценку романа П., посмотреть на него со стороны: мы так
сроднились с его действующими лицами, что они нам представляются живыми и
близкими. Мы только можем сопоставлять их с другими созданиями того же
поэта. По характеру героя и по основной задаче, выраженной в сюжете,
"Евгений Онегин" ближе всего к "Цыганам"; Онегин тот же Алеко, только
реализованный, приуроченный к обыденной действительности великорусского
дворянского быта. Задача поэта -- воссоздать его со всеми его добрыми и
дурными сторонами, -- а так как последние оказываются очень существенными,
то развенчать его (не щадя в нем и самого себя), сохранив, однако, душевное
к нему участие наблюдателя; развенчание производится посредством указания
его "литературных источников" ("Иль маской щегольнет иной"; "Москвич в
Гарольдовом плаще, уж не пародия ли он?"), а участие сохраняется за ним
потому, что он все же лучше и нравственно крупнее окружающих его, и потому;
что тяготится он бесцельностью существования и рядом вынужденных глупостей.
Как Алеко оказывается несостоятельным при сопоставлении с близкими к природе
дикарями, так Онегин несостоятелен при сопоставлении с простой, но
нравственно здоровой деревенской девушкой. Создание поэтического типа этой
девушки -- великая заслуга. П., имевшая важное историческое значение; отсюда
тургеневские женщины и женщины "Войны и Мира", отчасти и позднейшее
стремление русских женщин к подвигу. В общем "Евгений Онегин" -- полное и
верное воспроизведение полукультурной жизни русского дворянства того
времени, во всех ее разнообразных областях и оттенках. "Повесть, писанная
октавами", "Домик в Коломне": это "игрушка, сделанная рукой великого
мастера" (Белинский), напоминающая средневековые фабльо, источники "сказок"
Лафонтена. В основе ее, судя по месту действия, лежит анекдот из юношеских
лет П. Хотя П. в теории и отвергал цель в поэзии, но такую бесцельную
шалость он решился издать только анонимно. В историко-литературном отношении
важнее самой повести ее введение, представляющее нечто небывалое в истории
поэтической формы. Это такое искусное жонглирование размером и звучной
рифмою, что после этого или в обыденной речи проза должна была замениться
стихами, или в литературном рассказе стихи должны были уступить место живой
прозаической речи. С этих пор П. для мелкого повествования стихотворной
формы уже не употребляет. Маленькую трагедию "Скупой рыцарь" П. приписал
английскому поэту Ченстону, которого, как доказал еще Анненков, на свете не
существовало. Причина такого "подлога" -- семейные воспоминания, которыми
отчасти воспользовался поэт: отец его часто проявлял крайнюю скупость (хотя
вообще и был крайне нерасчетлив) по отношению к сыновьям. "Скупой рыцарь" --
полная драма, с развитием характеров и катастрофой; по задаче это --
глубокое психологическое исследование, проникнутое гуманной идеей
пробуждения "милости к падшим"; искалечившая сильную душу барона страсть,
развившаяся на почве пессимизма и честолюбия, делает его страдальцем -- и
страдание примиряет с ним. Пьеса: "Моцарт и Сальери в рукописи была
озаглавлена "Зависть" и основана на анекдоте об отношениях двух
композиторов. Здесь тоже решается трудный психологический вопрос об
источнике в развитии низкой страсти в сильной душе; попутно в живых образах
устанавливается различие между гением и талантом. "Пир во время чумы" -- ряд
сцен, действительно переведенных с английского (из пьесы Джона Вильсона --
см. VI, 388 "The City of the Plaque", вышедшей в 1816 г.); но песня Мери и
песня президента, лучшие места пьесы, сочинены П. Четыре сцены, составляющие
"Каменного гостя", образуют полную драму, изображающую героя народных
преданий, испанского Фауста, с большей глубиной и человечностью, нежели у
предшественников П. (пособиями для него служили Мольер и Да-Понте). Поэт
воспользовался только типом Лепорелло и развязкой: все остальное -- его
собственное создание, чудное по жизненности лиц и положений (характеристику
см. у Белинского). "Около 30 мелких стихотворений", написанных или
отделанных в Болдине, представляют поразительное разнообразие по форме,
темам и настроению поэта. Господствующий тон -- бодрый, жизнерадостный (даже
в элегии: "Безумных лет..."); даже мало симпатичные поводы вдохновляют поэта
к прекрасным пьесам (личная полемика Булгарина -- в "Моей родословной").
Рядом с этим обрабатываются мотивы, ничего общего с моментом не имеющие
("Поэту", "Стамбул", "Вельможе" и пр.), иногда глубоко печальные (напр.
"Шалость"). "Повести Белкина" (вместе с "Летописью села Горохина") -- важный
шаг в литературной карьере П. Он с ранней юности высоко ценил не только В.
Скотта, но и Фильдинга и Стерна. Приглядываясь теперь к ходу европейской
словесности, он предугадал скорое торжество нравоописательной повести и
романа и решил испытать свои силы, пробуя разные тоны, во всегда оставаясь
реалистом. убежденным противником романтических повестей-поэм в стиле
Бестужева-Марлинского. Он очень дорожил успехом "повестей", но скрыл свое
имя, прося, однако, шепнуть его Смирдину, чтоб он шепнул покупателям.
Критика встретила их крайне враждебно (даже и позднее Белинский не придавал
им значения), но они раскупались и читались с удовольствием, несмотря на
небрежность отделки, и П., больше доверявший публики, нежели критике, счел
опыт удавшимся. По возвращении в Москву, П. "сладил с тещей" и новый 1831 г.
встретил в очень бодром состоянии духа; даже "Борис Годунов" некоторое время
радовал его своим успехом. 19 января он получил известие о смерти Дельвига;
"постараемся быть живы", пишет он Плетневу, и как будто скоро примиряется с
печальной необходимостью -- но вдова и братья его покойного товарища
навсегда остаются предметом его деятельной заботливости. 18 февраля
произошла свадьба П. "Я женат и счастлив", пишет он Плетневу 24 февр. "Одно
желание мое, чтобы ничего в жизни моей не изменялось; лучшего не дождусь.
Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился". К этому
периоду московской жизни П. относится его сближение с наиболее серьезным из
его литературных врагов, Надеждиным, в "Телескопе" которого за этот год П.
поместил две полемические статьи: "Торжество дружбы" и "Несколько слов о
мизинце г. Булгарина", за подписью Феофилакта Косичкина (он начал прибегать
к прозе, вместо эпиграмм, еще с 1829 г. в с большей систематичностью и
крайним увлечением продолжал это в "Литературной Газете" Дельвига);эти
статьи -- верх ядовитого остроумия, редкое соединение тонкой и злой иронии с
резкой хлесткостью. Согласно заранее начертанному плану (в котором не
последнюю роль играло желание быть подальше от тещи), П. в мае едет в
С.-Петербург, откуда немедленно переселяется на дачу в Царское Село. Там
Пушкин оставался безвыездно до конца октября, отделенный от Петербурга
холерою и карантинами, но в обществе Жуковского.
Несмотря на плохое состояние своих финансовых дел (о которых теперь П.
заботится гораздо больше, чем прежде), поэт продолжает быть в радостном
настроении, что очень благоприятно отражается на его творчестве. Видаясь
почти ежедневно с Жуковским (третьим в их беседе часто бывал юный Гоголь,
только что введенный в их общество, но принятый по-братски). -- П. вступил с
ним, некоторым образом, в соперничество на поприще обработки сказок: написал
"Сказку о царе Салтане" (сюжет который занимал его еще в Кишиневе) и
шутливую сказку о попе и работнике его Балде (рифмованной прозой, на подобие
подписей под лубочными картинками) -- и ни для кого не было сомнения, что он
еще раз победил своего учителя яркостью и жизненностью образов. П. идет рука
об руку с Жуковским (а через него и со двором) в своем отношении к
политическому моменту, который переживала в то время Россия, 2 авг. написано
"Клеветникам России", а 5 сент. -- "Бородинская годовщина" (оба
стихотворения напечатаны, вместе с стихотвор. Жуковского, особой брошюркой).
Еще в июле П. (очевидно, поощренный к тому свыше) через гр. Бенкендорфа
выражает желание быть полезным правительству изданием
политическо-литературного журнала и просит позволения работать в архивах,
чтобы "исполнить давнишнее желание написать историю Петра Великого и его
наследников до Петра III". На первое его предложение пока промолчали, а
второе удовлетворили в большей мере, нежели он мог надеяться: его приняли
вновь на службу в коллегию иностр. дел, с жалованьем в 5000 руб., без
обязательных занятий, но с правом работать во всех архивах. Переехав в
Петербург и по возможности устроившись (у него еще оставались карточные
долги от холостой жизни, а расходы, по его словам, увеличились вдесятеро),
Пушкин чрезвычайно энергично принялся за работу в архивах, не оставляя и
чисто литературных трудов. Посещая разнообразные круги общества (начиная от
самых высших, где жена его блистала на балах), П. имел возможность
убедиться, что отечественная литература стала возбуждать живой интерес даже
в тех сферах, где прежде игнорировали ее существование, и молодежь начинает
смотреть на званье литератора, как на нечто достойное зависти. Он проникался
тем большим желанием стать во главе влиятельного органа. Летом 1832 г.
старания его увенчались успехом и литературно-политическая газета была ему
разрешена. Чтобы пустить это дело в ход, он в сентябре ездил в Москву и там,
вместе с С. С. Уваровым, посетил московский университет, где дружески
беседовал с своим прежним противником, проф. Каченовским. Там от Нащокина П.
услыхал рассказ о некоем Островском, который, вследствие притеснений
богатого соседа, лишился имения и сделался врагом общества; ему сейчас же
пришла идея сделать из этого роман, которым, по возвращения в Петербург, он
и занялся с таким увлечением, что невозможность осуществить план издания
газеты весьма слабо огорчила его. В 31/3 месяца роман был окончен и даже
снабжен выпиской из подлинного дела о неправедном отобрании имения у
законного владельца. Но, приближаясь к развязке (и продолжая в тоже время
собирать по архивам материалы для истории Пугачевского бунта), П., очевидно,
почувствовал недовольство своим произведением и стал обдумывать другой роман
-- из эпохи Пугачевщины, а "Дубровского", заключив наскоро набросанными
двумя эффектными сценами, оставил в рукописи и даже не переписанным (он был
напечатан только в 1841 г.). П. был прав и в своем увлечении, и в
разочаровании: по замыслу, "Дубровский" -- одно из величайших его
произведений, начинающее новую эпоху в литературе: это -- социальный роман,
с рельефным изображением барского самодурства, чиновничьей продажности и
открытого безсудия. По форме, в которую отлилась идея, это -- заурядный
разбойничий роман, достойный имени П. только простотой и живостью изложения,
гармонией частей, отсутствием всего лишнего и фальшиво-сентиментального и
несколькими сценами и подробностями. То обстоятельство, что роман П. с такой
задачей был пропущен цензурою в 1841 г., служит осязательным доказательством
его неудачливости, а поглощающий интерес, с которым он и в настоящее время
читается подростками, показывает, что П. был истинным художником и в слабых
своих набросках. Одновременно с "Дубровским", П. работал над так наз.
"Песнями западных славян", за которые, в самый год появления их в печати (в
"Библ. для Чтения" 1835 г.), его пытался осмеять французский литератор,
давший ему сюжеты большинства их. Теперь доказано, что П. вовсе не был так
наивен, как воображал мистификатор. В 1827 г. в Париже вышла небольшая
книжка: "La Guzla ou choix de poesies illyriques, recueillies dans la
Dalmalie etc.". Составитель ее, Мериме, заявив в предисловии о своем близком
знакомстве с языком иллирийских славян и с их бардами и рассказав биографию
одного певца, Маглановича, дал прозаический перевод 29 его песен. Чувствуя
сомнение в их безусловной подлинности, П. взял из них всего 11, да и из тех
4 переложил искусственным размером с рифмами, и к ним прибавил 2 песни,
переведенные им самим из собрания Вука ("Соловей", "Сестра и братья"), две
сочиненные им в тоне подлинных ("О Георгии Черном" и "Воевода Милош") и одну
("Яныш Королевич") составленную на основании югославянского сказания.
Собираясь печатать их, он через Соболевского обратился к Мериме с просьбою
разъяснить, "на чем основано изобретение странных сих песен". В ответе своем
(напечат. П. при издании "Песен" в IV т. "Стихотв.") Мериме уверял, будто
при составлении книжки он руководствовался только брошюркой консула в
Банъялуке, знавшего по-славянски так же мало, как он сам, да одной главой из
итальян. "Путешествия в Далмацию" Фортиса (1774 г.). Тоже повторил он при
2-м изд. "Гузлы", в 1840 г. На самом деле, Мериме больше мистифицировал
публику во 2-м издании, чем в 1-м: он в раннем детстве провел несколько лет
в Далмации, где отец его состоял при маршале Мармоне, да и при составлении
"Гузлы" имел больше пособий, чем уверял в 1885 и 1840 гг. Во всяком случае
Пушкин как при выборы так и при обработке его песен проявил редкое
поэтическое чутье и понимание духа национальной славянской поэзии. Сюжетом
песни "Яныш Королевич" П. воспользовался для "Русалки", над которой он
работал в ту же зиму 1832--33 г. (начал он ее гораздо раньше -- еще в 1828
г.), может быть готовя ее как либретто для оперы А. Н. Есаулова; к
сожалению, эта чудная народная драма осталась недоконченною. Это высший
пункт, которого достиг Пушкин в уменье примирить вековое национальное
творчество с личным, соединить сказочную фантастику и первобытный лиризм с
драматичностью положений и глубоко гуманной идеей. О так наз. Зуевском
окончании "Русалки" (напечатано в "Русском Архиве" 1897 г,. No 3) см. ст. Ф.
Е. Корша в "Известиях Отд. Русского языка и словесности" (1898 г., III, кн.
3). В эту вторую зиму своей петербургской жизни П. по прежнему счастливь
любовью к жене, но далеко недоволен положением своих дел. 23 февр. 1883 г.
он пишет Нащокину: "Жизнь моя в Петербурге ни то, ни се. Заботы мешают мне
скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для
писателя. Кружусь в свете; жена моя в большой моде; все это требует денег,
деньги достаются мне через мои труды, а труды требуют уединения". Лето 1833
г. П. жил на даче на Черной речке, откуда ежедневно ходил в архивы работать
над эпохой пугачевщины, имея в виду одновременно и исторический очерк, и
роман (будущую "Капитанскую дочку"). В августе он испросил себе двухмесячный
отпуск, чтоб осмотреть край, где разыгралась пугачевщина, побывал в Казани,
Симбирске, Оренбурге, Уральске и около 11/2 месяцев провел в Болдине, где
привел в порядок "Записки о Пугачеве", перевел 2 баллады Мицкевича, отделал
лучшую из своих сказок -- "О рыбаке и рыбке" -- и написал поэму "Медный
Всадник", которая первоначально должна была составлять одно целое с
"Родословной моего героя", но потом, без сомнения к своей выгоде, отделилась
от нее. По основной идее, противополагавшей личные интересы -- общим,
государственным, маленького, слабого человека с его личным счастьем --
страшной силе, символизированной в медном великане, личность пострадавшего
не должна выдвигаться вперед; довольно одного намека на былую славу его
предков. Идею вступления П. взял из статьи Батюшкова: "Прогулка в академию
художеств". Мысль сделать из статуи Фальконета палладиум Петербурга пришла
поэту, говорят, под влиянием рассказа гр. М. Ю. Вьельгорского о видении,
сообщенном Александру I в 1812 г. кн. А. Н. Голицыным. По достоверному
преданию (см. кн. П. П. Вяземского, "П. по документам Остаф. Архива", СПб.,
1880, стр. 77), в первоначальном тексте был очень сильный монолог Евгения
против петровской реформы, ныне исчезнувший. "Медный Всадник" не был
пропущен цензурою (напеч. по смерти П. в "Соврем.", т. V), что
неблагоприятно отозвалось на делах П. (см. п. No 358). К тому же 1833 г.
относятся сказки: "О мертвой царевне" и "О золотом петушке", без сомнения
основанные на старых записях П., и поэма "Анджело" -- переделка пьесы
Шекспира "Мера за меру", в которой П., очевидно, пленил психологический
вопрос, как нетерпимость к порокам других может уживаться с собственным