сердца.
Нет ничего хуже, чем попасть под град в этих местах. Он буквально
прибивает человека к земле, расстреливая небесной картечью. Град размером с
мушкетную пулю...
Это вновь напомнило ему о Льюисе, раненном в зад, но неспособном, в
силу хорошего воспитания, отвесить надлежащий эпитет провинившемуся. "Черт
возьми, ты подстрелил меня", -- вот наихудшее ругательство, какое тот смог
из себя извергнуть.
-- Я не стрелял в вас, сэр, -- оправдывался Кольтер. Но тщетно: Льюиса
было трудно переубедить, его упрямство можно было сравнить разве что с его
благовоспитанностью. Вместе они составляли его основные достоинства.
-- Ну же, имей мужество признать правду. Ты пальнул мне в зад; проделал
вторую дырку там, где должна быть только одна!
-- Вы были одеты в коричневое и выглядели, как медведь, когда
наклонились...
-- Это все отговорки. А не попробовать ли тебе стрелять в москитов? Их
здесь гораздо больше, чем дичи... ахх, моя Дырявая задница, моя несчастная,
израненная филейная часть...
Потом они нарвали дикого лука, которого было великое множество, и
принялись жевать его. Паслись, чмокая, словно парочка оленей.
-- Советую тебе, Кольтер, засунуть по луковице в каждое ухо, -- вещал
Льюис докторским тоном. -- А также подвязать лук с обеих сторон к распухшим
гландам, как раз под твоей чудовищной челюстью, которую ты так любишь
выпячивать.
Кольтер делал, как ему было велено, и чувствовал себя при этом ужасно
глупо, но Льюис слыл хорошим врачом и знал толк в подобных вещах.
И в самом деле дикий лук принес облегчение. Потом они беседовали,
прогуливаясь вдоль длинных, приятно пахнущих манданских полей, засеянных
кукурузой, тыквой и табаком.
-- Эти краснокожие, -- говорил Льюис, -- чудесный народ, когда
посвящают себя земледелию. Единственно достойное занятие для простодушных
язычников. Кстати, что произошло с тем человеком? Ну, что столкнулся с
индейцами?
-- Вы имеете в виду Роуза?
-- Именно! Как же он осмелился предпринять подобную вылазку, если ты,
Кольтер, сопровождал его?
-- Случилась драка между Роузом и старым шарлатаном Мануэлем Лизой. Ну
и зверская была потасовка, скажу я вам, хорошо, что Поттс вмешался, встрял
между ними, когда они уж было сцепились насмерть.
-- ...Поттс навлек на себя страсти Господни из-за своей неугомонности,
-- перебил Льюис. -- У него ведь просто дар влезать в любые стычки, не так
ли?
-- Будьте покойны, старый Лиза превратил Поттса в котлету, прыгнул в
свою пирогу и был бы таков. Но Роуз оказался не прост, как шарахнул по нему
из фортовской пушки. Я сам видел, как Лиза грохнулся в воду, а его дружок по
имени Сунер, так тот, наоборот, взлетел в воздух. Заряд пришелся ему
точнехонько между ног, так что не успел он шмякнуться обратно в лодку и
выругаться, как был уже мертвее мертвого.
-- Если бы заряд пришелся между ног тебе, я думаю, ты теперь тоже был
бы мертв. Это напоминает мне, Джон, о том медведе, которого я подстрелил.
Помнишь, то шестисотфунтовое чудовище, чей жир мы потом так славно
перетопили? В нем было девять футов от носа до пяток, шея в обхвате -- три
фута одиннадцать дюймов, и когти длиной в пять дюймов...
-- Какое отношение имеет медвежий жир к пушечному заряду, попавшему
человеку по яйцам, хотелось бы мне знать? -- усмехнулся Кольтер.
-- А вот какое, -- ответил Льюис с самым серьезным видом, -- если
сердце того медведя было размером с бычье, то какие же у него, по-твоему,
были яички?
-- Не больше чем у вас, -- отшутился Кольтер. Льюис не обратил на него
внимания. "Те яички были больше бильярдных шаров, и каждое -- в отдельном
мешочке, не то что наше федеральное объединение".
Кольтер предпочел сменить тему. "Ногу колет!" -- пробормотал он.
Колючие семена трав проникли в мокасины и царапали кожу. Джон присел и
кивком предложил Льюису сделать то же самое. Оба стянули мокасины и
расположились на солнышке, почесывая ноги и разглядывая облака.
-- Чего бы я сейчас не отдал за хороший глоток ключевой воды, -- заныл
Кольтер.
-- А я вот многое отдал бы за то, чтобы узнать, что означает вон тот
дымок, -- задумчиво произнес Льюис, показывая на горизонт, откуда в
полуденное небо поднимался серый столб дыма.
Кольтер улыбнулся.
-- Что бы то ни было, -- заявил он, массируя ногу, -- там наше
спасение.
Потом повернулся на север и произнес: "А там -- тропа войны".
Льюис удивленно уставился в жаркий воздух, дрожащий над сухой травой.
Темные тени сгущались в знойном мареве, рисуя размытые фигуры бегущих
мужчин.
-- И ничто их не остановит? -- спросил Льюис.
-- А что может остановить нас? -- мягко ответил вопросом Кольтер.
Льюис развернулся на сто восемьдесят градусов. Дымное пятно на юге
исчезло.
-- Что бы это ни было, его больше нет, -- заключил он. -- И лучше нам
не мешкать.
Они бежали молча. Двое мужчин, бок о бок, локоть к локтю. Дыхание в
унисон. Мерным, как стук метронома шагом, их локти, покачиваясь в такт,
отбивали шаг. Пока сжатые кулаки описывали в воздухе полукруг, ноги успевали
оторваться от земли и вновь опуститься, выбивая маленькие клубы пыли из
сухой травы. Дыхание вырывалось в унисон. Так они и бежали в полуденном
зное, полностью отдавшись монотонности бега, ритму дыхания, биению крови в
жилах.
Позади -- черная клякса смертного приговора. Впереди -- Кольтеров Ад.
Трудно было сказать, что ближе. Вдруг тихий размеренный стук подошв, мягкие
взмахи локтей, слитный ритм -- все это сломалось. Кольтер оглянулся на
товарища и увидел, что Мериуэзера Льюиса, его друга и начальника, больше нет
рядом. Он рассмеялся коротким сухим смешком.
-- Ты никогда не был сильным бегуном, -- проговорил он в пустоту.
И продолжил свой бег... И бежал до тех пор, пока ноги не стали тяжелее
цепей. И бежал до тех пор, пока солнце не скрылось за облаком и ястреб не
упал с неба. Почувствовав резкую боль в лопатках, Кольтер издал резкий крик!
Ястреб...
...рассек ветер темными крыльями. Дышать стало легче. Лететь, парить.
Догнать облако, схватить его когтями. Прокатиться на нем, нырнуть в него.
Пари, ястреб, кричи! Крик ястреба! Ночь над долиной. Фигурки бегунов среди
ночных теней. Ночное небо выплевывает звезды. Но вот крылья на его плечах
сложились. Он сидел, крепко ухватившись когтями за ветку. Вокруг неслись
звуки земли и неба, булькающие, журчащие. Он не боялся, он теперь мог
летать. Он дремал, спрятав голову под крыло. И вновь, закрыв глаза, увидел
себя на священном камне с распростертыми крыльями. Ночь пожирала себя. Вода
кипела, грязь булькала. Земля, старая Земля вздыхала. И он увидел Ее в своем
ястребином сне: какая Она маленькая и круглая с голубыми венами рек по всему
телу. Издалека, с невообразимой высоты, Она была прекрасна, закутанная в
платье облаков, хрупкое голубое яйцо, вращающееся в пространстве, откуда он
смотрел на Нее стеклянными пузырьками глаз. Его могут понять только ястребы,
умирающие и пророки. Только они, те кто знают Ее, любят Ее, хотят Ее.
Впадина на склоне хребта становилась все отчетливее, и Хью теперь
держал направление точно на нее. Небо продолжало чернеть, под стать его
мыслям, а силы теперь подпитывались только яростью, которая не покидала его
ни на минуту, сгибая и разгибая усталые конечности. Он не отдыхал уже очень
давно.
Устроив наконец передышку, Хью вновь и вновь прокручивал в памяти
поединок с сусликом, пока не заснул, и во сне продолжая свою неудачную
охоту. В ней принимал участие и Джеми, который сливался с сусликом. Он
держал разорванный шнурок, на котором висела жизнь Хью; волосы его
развевались, глаза бегали. Потом это видение уплыло куда-то, и ему снилось,
что он снова ползет к спасительной впадине на склоне хребта.
Очнувшись, Хью с удивлением обнаружил, что действительно ползет. Да
останавливался ли он? Может, просто продолжал ползти и видел сны на ходу?
Усталость казалась вечной; мысли сливались и путались, порой уплывая в
долгие мечтания наяву. Иногда казалось, что он полз всю свою жизнь,
воспоминания же были просто отрывками мечтаний. Хью остановился и
помассировал ногу.
Пополз дальше, отталкиваясь здоровой ногой и прислушиваясь к шелесту
травы. Иногда он чувствовал себя глубоко под водой, движения становились
легкими, как у пловца. А то вдруг ему казалось, что сопротивление почвы
исчезает, и он с маниакальной поспешностью устремлялся вперед, к хребту.
Наконец Хью пришлось остановиться, на этот раз он заснул по-настоящему,
ему приснились медведь и Джеми. Он проснулся от ненависти и в ярости пополз
дальше. Упала ночь, а он продолжал движение в темноте, перемежая его
короткой дремотой.
Хью очнулся от холода. Он не мог вспомнить, полз ли он или спал.
Дневной свет уже заливал мир, просачиваясь сквозь облака. Первым делом он
посмотрел на юг. Нагорье было теперь гораздо ближе. Похоже, он прополз за
ночь большое расстояние. Хью вздохнул и потер ногу над переломом.
В тот день он добрался до грязноватой канавы, оставшейся после ливня.
На вид грязь была довольно сырой...
Хью спустился по более сухому склону. Сунул руку в грязь. Жидкая, очень
жидкая. Он тут же принялся копать углубление. Уже через минуту стала
прибывать вода. Глядя, как наполняется ямка, Хью дал себе клятву ждать, пока
вода отстоится, станет прозрачной.
Но как только углубление заполнилось настолько, что стало возможным
погрузить в него ладони, Хью немедленно проделал это и начал пить. Снова и
снова. Невозможно было ждать дольше.
Прошло, наверное, не меньше двадцати минут, прежде чем Хью напился.
Теперь маленький колодец стал наполняться медленнее. Хью повернулся и выполз
из канавы. По крайней мере он утолил жажду. Голод, правда, остался. Но жажда
ушла. Он несколько раз сплюнул, чтобы избавиться от илистого привкуса, и
снова взял курс на впадину. Теперь Хью был уверен, что доберется до нее. А
тогда... тогда дела пойдут на лад. Он начал рисовать себе картины, которые
откроются за перевалом, -- пышные луга, кишащие дичью, сверкающие ручьи...
Он пополз быстрее. Может, от постоянной работы тело стало сильнее? Или
его гнало вперед предвкушение радости? В любом случае он собирался выжать
этот прилив сил до предела.
Так он и полз все утро: ненависть отступила, боль притупилась, даже
голод куда-то исчез. Он скользил по долине, а хребет все отчетливее и
отчетливее нависал над ним. Перед носом прошуршала змейка. Несколько темных
птиц покружили на юге, перелетели через хребет и скрылись.
Ближе, гораздо ближе, радовался он, отдыхая под полуденным солнцем и
растирая бедро. Возможно. Вполне возможно, он достигнет перевала сегодня.
Когда-то и холмы были так далеко, а ведь теперь они остались позади, к
востоку. Он даже не повернул головы, чтобы посмотреть на них.
И снова в путь под полуденным солнцем. Хребет час за часом рос перед
ним, расселина становилась все шире и шире. Когда земля начала подниматься,
Хью принялся тащить себя вверх, стараясь свести привалы до минимума. Он
упорно прокладывал путь к перевалу. Местность становилась все более
каменистой.
Рассказывая самому себе удивительные истории о долине, лежащей за
хребтом, он взбирался по склону, вспоминал трудный подъем в ущелье и
изобилие, которым был вознагражден за муки. Не обращая внимания на боль в
бедре, он тащил себя через валуны и осыпи, лишь иногда замедляя движение в
особенно трудных местах.
И вот наконец перевал, зажатый с двух сторон каменными башнями. Хью
медлил, оттягивая момент, когда откроется вид на долину внизу, страшась, что
мечты об этой земле обетованной окажутся не более чем сказкой, рассказанной
себе самому, чтобы облегчить путь. И все же...
Медленно, очень медленно он преодолел последние ярды подъема. Перед
взором открылась даль, где ряд за рядом, насколько хватал глаз, громоздились
желтые холмы. Хью вцепился в камень, вглядываясь. Сказки, рассказанные себе,
были так красивы. Он уткнулся лицом в ладони и разрыдался.
"Я знал... я знал...", -- твердил он себе. Когда ложь, придававшая
силы, рассеялась, как дым, что-то тяжелое, как камень, навалилось вдруг,
сломало волю, выдавило из тела последние силы, оставив только чувства
одиночества, растерянности, и тщетности своих усилий. Среди скал перевала
свистел ветер, и Хью стиснул зубы, не желая больше смотреть на открывшийся
пейзаж.
Выплакавшись, он долго лежал неподвижно. Теперь ясно, что все его
усилия ничего не стоили. Никогда ему не преодолеть того пространства, что
раскинулось впереди. Зачем ползти дальше? Это место не лучше и не хуже
любого другого. Пусть все случится здесь, решил Хью.
Но некоторое время спустя он поднял голову, повернулся и посмотрел
назад, чтобы окинуть взглядом пройденный путь, оценить, как далеко сумел
уползти. Гряда холмов, к которой он так долго и мучительно стремился, -- где
она теперь? Отыскав ее наконец глазами, Хью нахмурился и поднял руку. Какой
же крошечной она стала, ее вполне можно закрыть ногтем мизинца.
Значит... Невозможно поверить в то, что он преодолел такое расстояние.
Хью не мог отвести глаз. Значит...
Он улыбнулся, зная теперь, что сможет двигаться через Желтые холмы и
дальше, за ними. Столько, сколько нужно. Отвернулся от гряды на западе.
Огляделся. Все-таки далеко...
Пополз. Через впадину. Через перевал. Вниз. К желтым холмам.
Вниз ползти оказалось легче. Дело пошло быстрее, порой он почти
скользил, движение не требовало таких усилий, как прежде, каждый толчок
оставлял за спиной метры и метры.
Приподнятое настроение оставалось с ним, пока дорога шла. под уклон,
весь вечер и начало ночи. Нога продолжала болеть, ныли плечи и поясница,
временами ломило грудь. Тем не менее сейчас страдания плоти как бы
отделились от разума, пребывающего на гребне эйфории от осознания того, что
ему удалось совершить.
До темноты ему не удалось отыскать приметных ориентиров, и Хью
продолжил движение по звездам. В ту ночь от гордости за собственный успех
они казались ему особенно яркими, и он полз еще довольно долго, пока
усталость окончательно не свалила его. Устроившись на привал, он быстро
провалился в сон без сновидений.
Когда он пробудился, висел серый день, и холод пробирал до костей.
Вокруг стелился туман, колеблемый студеным ветром. Голод был тут как тут, но
холод выбил из головы мысли о еде, и Хью отправился в путь, чтобы разогнать
кровь и немного согреться.
Для выбора курса у него теперь не было ни ориентиров, ни звезд, ни даже
солнца. Он определил маршрут по положению тела, в котором застал его сон.
Из-за холода движения стали резкими.
Туман. Шевелится. Это было непохоже ни на ночь, ни на день, а скорее
напоминало те мечты, сквозь которые он так часто полз в последние дни.
Конечности двигались механически, холод понемногу выходил из тела, и Хью все
меньше стал осознавать себя, впадая в монотонное дремотное движение в
фантазиях, а скоро и вовсе слился с ними, стал частью их причудливого танца.
Они вплывали в водоворот его ощущений, он пробирался теперь сквозь поляны
своего детства в далекой Пенсильвании, слыша чей-то плач. Чей? Его? Или
чей-то еще?
Конечно. Это был Джеми. Но почему парень плачет? Хью не мог вспомнить.
Внезапно он заметил, что слезы текут по его щекам. Каким-то образом они оба
плакали одними и теми же слезами. Он не знал, почему так происходит. Да это
было и неважно. Он полз, всхлипывая, сквозь туман и, когда успокоился,
почувствовал себя совсем разбитым. Он думал о том, что Джеми лежит
где-нибудь мертвый. Он боялся, что ри вышли на тропу войны и наткнутся на
него. Он думал о какой-нибудь трещине, которую можно заметить слишком поздно
и провалиться.
Теперь Хью полз сквозь страхи, ощупывая землю перед собой и тяжело дыша
во время привалов. Отдыхать слишком долго он позволить себе не мог, давал
знать холод. Он полз уже все то время, которое можно было назвать утром, а
завеса тумана не рассеивалась. Он полз. Вернулась жажда, а голод и не
исчезал. Порывы ледяного ветра стали сильнее.
Навалилась тоска и отпустила, ветер завывал голосом Джеми. Вчерашнее
ощущение победы стало таким далеким, словно привиделось в каком-то сне
наяву, вроде детства в Пенсильвании или призрачного медведя. Страх теперь
накатывал неожиданно, и был беспредметным. В такие минуты Хью либо лежа
дрожал от ужаса, либо двигался в бешеном темпе.
Туман не редел. Однажды над самой головой ему послышались крики гусей.
Почва поднималась и опускалась. В низинах ветер стихал. А когда приходилось
карабкаться по склонам, он возвращался и терзал его. Поэтому когда туман
потемнел, превращаясь в ночь, Хью для ночлега выбрал низину. Все же теплее.
Заснул под стоны ветра. Ему снилась еда, которую он ел последний раз.
Проснулся, окоченев от холода. Рассвет был молочно-белый. Вокруг все
так же низко стелился туман. Царила великая тишина. Хью не двигался. Часть
сновидений осталась с ним. Запрокинув голову, он увидел ветви, склонившиеся
под тяжестью слив, ожидающих, чтобы их сорвали. Он знал, что это сон и
пытался усилием воли перенести их в мир, где лежало его коченеющее тело. Он
не спускал с них глаз до тех пор, пока проснувшийся голод не заставил его
двигаться.
С первым же движением вернулись телесные боли. Но он позабыл о них,
когда понял, что сливы отказываются исчезать. Серо-зеленые пятна над
головой, которые он принимал за склон холма, оказались листьями сливового
дерева. Хью приподнялся и обнаружил, что многие ветви были в пределах
досягаемости.
Слезы навернулись на глаза, когда он ухватился за плод и сорвал его.
Проспать всю ночь, не зная о том... Хью принялся есть.
Дневной свет пронизал белизну, туман начал редеть. Когда видимость
прояснилась достаточно, он увидел, что заснул в самом начале долины. Воздух
становился все прозрачнее, прилетел теплый ласковый ветерок.
Внизу, в долине, виднелась тонкая линия, похожая на ручеек. Оценив
рельеф местности, Хью решил, что ручей скорее всего течет к Моро, которая в
свою очередь впадает в Миссури. Оставалось только следовать по течению.
Пока он ел, свет и тепло продолжали окутывать его тело. Сорвав все
сливы, что смог, он развернулся и направился вниз в долину. Бедро сильно
болело от напряжения вчерашнего дня и переохлаждения; суставы онемели.
Первые же движения заставили его застонать, но впереди лежала надежда,
облегчая боль одним своим существованием.
Взявшись за дело с новыми силами, Хью заметил далеко впереди чахлую
зелень. Как он и предполагал, там оказался ручеек, бьющий из ключа. А
растительность сопровождала ручей его русла.
Вода. Надо только добраться до нее и ползти потом рядом. Жажда
отступит. А, возможно, и голод, если он сможет найти кое-какие фрукты,
коренья, ягоды. Хью решил поторопиться. Растаяли последние клочья тумана,
когда он спустился в долину.
Ползти пришлось долго, солнце поднималось все выше, день становился
теплее. И вот наконец он добрался до полоски растительности, где вода била
ключом в маленьком водоеме, переполняла его и убегала на юг. Припав губами к
источнику, Хью думал о пути, который прополз, о пути, который лежал впереди,
и о конце его. Он вдруг вновь преисполнился уверенности в победе. После
того, что случилось, уже не страшны были никакие испытания. А потом, потом
он найдет Джеми, и разделается с ним...
Хыо пил, и вода была сладка. Он склонялся над источником, сначала
глотая, а потом лениво посасывая воду, отдыхал, поглаживал ногу, дремал.
Наконец-то. Впервые с начала своей страшной одиссеи он чувствовал себя в
безопасности, стараясь продлить это чувство как можно дольше.
Так он провел больше часа, прежде чем тронулся дальше. И полз теперь с
удовольствием, ибо слышал журчание ручейка. Хью будет сопровождать его,
следить, как он растет, набирает силы. Он знал, что вода поделится с ним
своей мощью.
Так он и полз, напиваясь досыта на каждом привале, закусывая съедобными
корешками и ягодами, что частенько попадались на пути. Полз весь тот день, и
следующий, и еще один, все дальше продвигаясь на восток и следя, как слева
от него постоянно растет и ширится поток. И по мере того как Хью набирался
сил, он вновь и вновь возвращался к обстоятельствам, приведшим его сюда, и
гнев его рос, неотступно следуя за ним. Теперь уже было ясно, что скорее
всего он останется жив и сможет начать свою, особую охоту. С тем же
упорством, с каким когда-то выслеживал дичь, он выйдет на тропу войны и
отыщет Джеми...
Вдруг на рассвете четвертого дня Хью наткнулся на свежий медвежий
помет. Потом на пути попались заросли малинника, возле которого явно
отпечатались недавние медвежьи следы. Верхние ветки кустов были ободраны, но
внизу еще висело с пригоршню ягод. "Медведь оставил мне завтрак, --
улыбнулся Хью. -- А может, это компенсация за мои страдания? Прямо скажем,
не слишком щедрая. Мог бы оставить и побольше". Мысли вновь вернулись к той
роковой схватке с медведем. Отняв у Хью почти все, что тот имел, дал ли
зверь что-то взамен? Да, похоже; тяжелая, неумолимая медвежья решительность
с тех пор стала неотъемлемой чертой его характера. Но ведь ей не насытишься.
Взял ли медведь больше, чем дал? Та сила, что гнала его сейчас вперед, --
справедливая ли то была расплата? В ноздри ударил мерзкий приторный запах.
Смерть, неукротимая энергия, сладость жизни. Он обрел ее, эту энергию, но
что еще вдохнули в него испытания? Что обрел он еще?
Хью внимательно вгляделся в медвежий след, потряс головой. Нужно
рассуждать, как индеец. Тотемы и их сила, дневная сила, ночная сила... Может
быть, он преисполнился ночным духом медведя? Пусть так. Хью с благодарностью
примет теперь этот дар, ибо он поддержит его в пути и приведет в конце
концов к Джеми.
Он глотнул воды из ручья, вытер рот тыльной стороной ладони. Опустил
руки в поток и мокрыми пальцами пригладил волосы, расчесал бороду. Потрогал
сломанный нос. Все еще мягкий, но уже не такой, как в день пробуждения. На
ощупь словно пятачок. Лоб весь в струпьях, но болит уже меньше.
Так он полз и полз, равномерно, с регулярными передышками. На солнце
наползали облака, то затемняя его, то позволяя сиять снова. Все больше гусей
тянулось на юг, их крики долетали до Хью и звали вперед. Голод усиливался.
Теперь, когда жажда наконец отступила, голод накатывал волнами, скручивал
живот, отдавался слабостью в груди, ломотой в спине, просачивался в
конечности. Ягоды и корешки, которые он находил у ручья, каждый раз казались
благословением. Но они не могли насытить его полностью. Все время до боли
хотелось еще. Он рассматривал сморщенные, с обвисшей кожей, руки и
пересчитывал ребра. Желудок требовал пищи. Страшно хотелось мяса. Он мечтал
о бифштексах и дикой птице. Засыпая, ощущал запах жаркого. Перед глазами
стояли куски крольчатины, оленины, птичьи ножки, бизоньи отбивные. Каждый
раз, когда Хью выкапывал хлебный корень или глотал пригоршню ягод, это
оказывалось даже хуже, чем ничего. Голод только усиливался, заставляя думать
о еде, по-настоящему желанной, -- белках, форели, беконе, семге. Дни шли
своим чередом, и он чувствовал, что теряет силы. Жалкая пища давала ему
небольшой заряд энергии, но каждый раз, взглянув на руки, он понимал,
насколько сильно истощен. Его могучие бицепсы и тяжелые предплечья усохли,
сухожилия торчали, словно шнуры. Разглядывая свое отражение в воде, Хью едва
узнавал себя, из ручья смотрел некто изможденный, с заострившимися чертами
тощего лица, обрамленного густыми волосами, с глубоко запавшими глазами,
расплющенным носом и темной полосой рваной раны над, бровями. Голод и злоба
теперь слились в единое целое, да и источник у них был один -- Джеми и
медведь. Хотя медведь, упорный, сильный, сам дал ему многое из того, что
имел, тогда как Джеми только забрал. Переход через равнину отнял у Хью почти
все силы. Остался только самый примитивный животный инстинкт. Он весь
превратился в голод, и целью его было мясо.
Джеми -- теплая кровавая сытость... Хью продолжал ползти и чувствовал,
что ему становится жарко, хотя ветерок был холодный и двигался он в тени. Он
понял, что его лихорадит, но это уже не имело значения. Он будет пить и
ползти, потеть, слышать голоса из прошлого, говорить забытые слова о
каких-то местах, где бывал давным-давно. Вот он плавает в Карибском море,
играет на полянах Пенсильвании. Борется, охотится и пирует с сиу.
Временами казалось, что вернулся туман, а когда он прояснялся, Хью полз
по городским улицам, и прохожие не замечали его, над ним нависали странные
ярко освещенные здания невероятной высоты, и причудливые экипажи без упряжек
проезжали прямо по его телу... Иногда было лето, иногда зима, дождь, снег,
все вокруг меняло цвет в зависимости от времени года. Он полз сквозь годы,
сквозь страны, и казалось...
...А голод оставался с ним даже тогда, когда в небе проносились
удивительные машины и странно одетые люди шли мимо. Двигаясь вместе с
речкой, он слышал собственный голос, но не. понимал своих слов, да это и не
имело значения. Вперед, вперед с течением воды.
Поток продолжал расширяться, подпитываемый случайными ручейками.
Зеленая полоса вдоль него становилась больше, деревья выше. Порхали птицы,
щебетали и пели, охотились за насекомыми.
Лихорадка ослабла, Хыо надолго погрузил лицо в воду. Собрал жиденького
салата, поел, пополз дальше. Чуть позже упал и заснул.
Проснулся опять от холода: одежда промокла от пота. Попил еще и снова
Нет ничего хуже, чем попасть под град в этих местах. Он буквально
прибивает человека к земле, расстреливая небесной картечью. Град размером с
мушкетную пулю...
Это вновь напомнило ему о Льюисе, раненном в зад, но неспособном, в
силу хорошего воспитания, отвесить надлежащий эпитет провинившемуся. "Черт
возьми, ты подстрелил меня", -- вот наихудшее ругательство, какое тот смог
из себя извергнуть.
-- Я не стрелял в вас, сэр, -- оправдывался Кольтер. Но тщетно: Льюиса
было трудно переубедить, его упрямство можно было сравнить разве что с его
благовоспитанностью. Вместе они составляли его основные достоинства.
-- Ну же, имей мужество признать правду. Ты пальнул мне в зад; проделал
вторую дырку там, где должна быть только одна!
-- Вы были одеты в коричневое и выглядели, как медведь, когда
наклонились...
-- Это все отговорки. А не попробовать ли тебе стрелять в москитов? Их
здесь гораздо больше, чем дичи... ахх, моя Дырявая задница, моя несчастная,
израненная филейная часть...
Потом они нарвали дикого лука, которого было великое множество, и
принялись жевать его. Паслись, чмокая, словно парочка оленей.
-- Советую тебе, Кольтер, засунуть по луковице в каждое ухо, -- вещал
Льюис докторским тоном. -- А также подвязать лук с обеих сторон к распухшим
гландам, как раз под твоей чудовищной челюстью, которую ты так любишь
выпячивать.
Кольтер делал, как ему было велено, и чувствовал себя при этом ужасно
глупо, но Льюис слыл хорошим врачом и знал толк в подобных вещах.
И в самом деле дикий лук принес облегчение. Потом они беседовали,
прогуливаясь вдоль длинных, приятно пахнущих манданских полей, засеянных
кукурузой, тыквой и табаком.
-- Эти краснокожие, -- говорил Льюис, -- чудесный народ, когда
посвящают себя земледелию. Единственно достойное занятие для простодушных
язычников. Кстати, что произошло с тем человеком? Ну, что столкнулся с
индейцами?
-- Вы имеете в виду Роуза?
-- Именно! Как же он осмелился предпринять подобную вылазку, если ты,
Кольтер, сопровождал его?
-- Случилась драка между Роузом и старым шарлатаном Мануэлем Лизой. Ну
и зверская была потасовка, скажу я вам, хорошо, что Поттс вмешался, встрял
между ними, когда они уж было сцепились насмерть.
-- ...Поттс навлек на себя страсти Господни из-за своей неугомонности,
-- перебил Льюис. -- У него ведь просто дар влезать в любые стычки, не так
ли?
-- Будьте покойны, старый Лиза превратил Поттса в котлету, прыгнул в
свою пирогу и был бы таков. Но Роуз оказался не прост, как шарахнул по нему
из фортовской пушки. Я сам видел, как Лиза грохнулся в воду, а его дружок по
имени Сунер, так тот, наоборот, взлетел в воздух. Заряд пришелся ему
точнехонько между ног, так что не успел он шмякнуться обратно в лодку и
выругаться, как был уже мертвее мертвого.
-- Если бы заряд пришелся между ног тебе, я думаю, ты теперь тоже был
бы мертв. Это напоминает мне, Джон, о том медведе, которого я подстрелил.
Помнишь, то шестисотфунтовое чудовище, чей жир мы потом так славно
перетопили? В нем было девять футов от носа до пяток, шея в обхвате -- три
фута одиннадцать дюймов, и когти длиной в пять дюймов...
-- Какое отношение имеет медвежий жир к пушечному заряду, попавшему
человеку по яйцам, хотелось бы мне знать? -- усмехнулся Кольтер.
-- А вот какое, -- ответил Льюис с самым серьезным видом, -- если
сердце того медведя было размером с бычье, то какие же у него, по-твоему,
были яички?
-- Не больше чем у вас, -- отшутился Кольтер. Льюис не обратил на него
внимания. "Те яички были больше бильярдных шаров, и каждое -- в отдельном
мешочке, не то что наше федеральное объединение".
Кольтер предпочел сменить тему. "Ногу колет!" -- пробормотал он.
Колючие семена трав проникли в мокасины и царапали кожу. Джон присел и
кивком предложил Льюису сделать то же самое. Оба стянули мокасины и
расположились на солнышке, почесывая ноги и разглядывая облака.
-- Чего бы я сейчас не отдал за хороший глоток ключевой воды, -- заныл
Кольтер.
-- А я вот многое отдал бы за то, чтобы узнать, что означает вон тот
дымок, -- задумчиво произнес Льюис, показывая на горизонт, откуда в
полуденное небо поднимался серый столб дыма.
Кольтер улыбнулся.
-- Что бы то ни было, -- заявил он, массируя ногу, -- там наше
спасение.
Потом повернулся на север и произнес: "А там -- тропа войны".
Льюис удивленно уставился в жаркий воздух, дрожащий над сухой травой.
Темные тени сгущались в знойном мареве, рисуя размытые фигуры бегущих
мужчин.
-- И ничто их не остановит? -- спросил Льюис.
-- А что может остановить нас? -- мягко ответил вопросом Кольтер.
Льюис развернулся на сто восемьдесят градусов. Дымное пятно на юге
исчезло.
-- Что бы это ни было, его больше нет, -- заключил он. -- И лучше нам
не мешкать.
Они бежали молча. Двое мужчин, бок о бок, локоть к локтю. Дыхание в
унисон. Мерным, как стук метронома шагом, их локти, покачиваясь в такт,
отбивали шаг. Пока сжатые кулаки описывали в воздухе полукруг, ноги успевали
оторваться от земли и вновь опуститься, выбивая маленькие клубы пыли из
сухой травы. Дыхание вырывалось в унисон. Так они и бежали в полуденном
зное, полностью отдавшись монотонности бега, ритму дыхания, биению крови в
жилах.
Позади -- черная клякса смертного приговора. Впереди -- Кольтеров Ад.
Трудно было сказать, что ближе. Вдруг тихий размеренный стук подошв, мягкие
взмахи локтей, слитный ритм -- все это сломалось. Кольтер оглянулся на
товарища и увидел, что Мериуэзера Льюиса, его друга и начальника, больше нет
рядом. Он рассмеялся коротким сухим смешком.
-- Ты никогда не был сильным бегуном, -- проговорил он в пустоту.
И продолжил свой бег... И бежал до тех пор, пока ноги не стали тяжелее
цепей. И бежал до тех пор, пока солнце не скрылось за облаком и ястреб не
упал с неба. Почувствовав резкую боль в лопатках, Кольтер издал резкий крик!
Ястреб...
...рассек ветер темными крыльями. Дышать стало легче. Лететь, парить.
Догнать облако, схватить его когтями. Прокатиться на нем, нырнуть в него.
Пари, ястреб, кричи! Крик ястреба! Ночь над долиной. Фигурки бегунов среди
ночных теней. Ночное небо выплевывает звезды. Но вот крылья на его плечах
сложились. Он сидел, крепко ухватившись когтями за ветку. Вокруг неслись
звуки земли и неба, булькающие, журчащие. Он не боялся, он теперь мог
летать. Он дремал, спрятав голову под крыло. И вновь, закрыв глаза, увидел
себя на священном камне с распростертыми крыльями. Ночь пожирала себя. Вода
кипела, грязь булькала. Земля, старая Земля вздыхала. И он увидел Ее в своем
ястребином сне: какая Она маленькая и круглая с голубыми венами рек по всему
телу. Издалека, с невообразимой высоты, Она была прекрасна, закутанная в
платье облаков, хрупкое голубое яйцо, вращающееся в пространстве, откуда он
смотрел на Нее стеклянными пузырьками глаз. Его могут понять только ястребы,
умирающие и пророки. Только они, те кто знают Ее, любят Ее, хотят Ее.
Впадина на склоне хребта становилась все отчетливее, и Хью теперь
держал направление точно на нее. Небо продолжало чернеть, под стать его
мыслям, а силы теперь подпитывались только яростью, которая не покидала его
ни на минуту, сгибая и разгибая усталые конечности. Он не отдыхал уже очень
давно.
Устроив наконец передышку, Хью вновь и вновь прокручивал в памяти
поединок с сусликом, пока не заснул, и во сне продолжая свою неудачную
охоту. В ней принимал участие и Джеми, который сливался с сусликом. Он
держал разорванный шнурок, на котором висела жизнь Хью; волосы его
развевались, глаза бегали. Потом это видение уплыло куда-то, и ему снилось,
что он снова ползет к спасительной впадине на склоне хребта.
Очнувшись, Хью с удивлением обнаружил, что действительно ползет. Да
останавливался ли он? Может, просто продолжал ползти и видел сны на ходу?
Усталость казалась вечной; мысли сливались и путались, порой уплывая в
долгие мечтания наяву. Иногда казалось, что он полз всю свою жизнь,
воспоминания же были просто отрывками мечтаний. Хью остановился и
помассировал ногу.
Пополз дальше, отталкиваясь здоровой ногой и прислушиваясь к шелесту
травы. Иногда он чувствовал себя глубоко под водой, движения становились
легкими, как у пловца. А то вдруг ему казалось, что сопротивление почвы
исчезает, и он с маниакальной поспешностью устремлялся вперед, к хребту.
Наконец Хью пришлось остановиться, на этот раз он заснул по-настоящему,
ему приснились медведь и Джеми. Он проснулся от ненависти и в ярости пополз
дальше. Упала ночь, а он продолжал движение в темноте, перемежая его
короткой дремотой.
Хью очнулся от холода. Он не мог вспомнить, полз ли он или спал.
Дневной свет уже заливал мир, просачиваясь сквозь облака. Первым делом он
посмотрел на юг. Нагорье было теперь гораздо ближе. Похоже, он прополз за
ночь большое расстояние. Хью вздохнул и потер ногу над переломом.
В тот день он добрался до грязноватой канавы, оставшейся после ливня.
На вид грязь была довольно сырой...
Хью спустился по более сухому склону. Сунул руку в грязь. Жидкая, очень
жидкая. Он тут же принялся копать углубление. Уже через минуту стала
прибывать вода. Глядя, как наполняется ямка, Хью дал себе клятву ждать, пока
вода отстоится, станет прозрачной.
Но как только углубление заполнилось настолько, что стало возможным
погрузить в него ладони, Хью немедленно проделал это и начал пить. Снова и
снова. Невозможно было ждать дольше.
Прошло, наверное, не меньше двадцати минут, прежде чем Хью напился.
Теперь маленький колодец стал наполняться медленнее. Хью повернулся и выполз
из канавы. По крайней мере он утолил жажду. Голод, правда, остался. Но жажда
ушла. Он несколько раз сплюнул, чтобы избавиться от илистого привкуса, и
снова взял курс на впадину. Теперь Хью был уверен, что доберется до нее. А
тогда... тогда дела пойдут на лад. Он начал рисовать себе картины, которые
откроются за перевалом, -- пышные луга, кишащие дичью, сверкающие ручьи...
Он пополз быстрее. Может, от постоянной работы тело стало сильнее? Или
его гнало вперед предвкушение радости? В любом случае он собирался выжать
этот прилив сил до предела.
Так он и полз все утро: ненависть отступила, боль притупилась, даже
голод куда-то исчез. Он скользил по долине, а хребет все отчетливее и
отчетливее нависал над ним. Перед носом прошуршала змейка. Несколько темных
птиц покружили на юге, перелетели через хребет и скрылись.
Ближе, гораздо ближе, радовался он, отдыхая под полуденным солнцем и
растирая бедро. Возможно. Вполне возможно, он достигнет перевала сегодня.
Когда-то и холмы были так далеко, а ведь теперь они остались позади, к
востоку. Он даже не повернул головы, чтобы посмотреть на них.
И снова в путь под полуденным солнцем. Хребет час за часом рос перед
ним, расселина становилась все шире и шире. Когда земля начала подниматься,
Хью принялся тащить себя вверх, стараясь свести привалы до минимума. Он
упорно прокладывал путь к перевалу. Местность становилась все более
каменистой.
Рассказывая самому себе удивительные истории о долине, лежащей за
хребтом, он взбирался по склону, вспоминал трудный подъем в ущелье и
изобилие, которым был вознагражден за муки. Не обращая внимания на боль в
бедре, он тащил себя через валуны и осыпи, лишь иногда замедляя движение в
особенно трудных местах.
И вот наконец перевал, зажатый с двух сторон каменными башнями. Хью
медлил, оттягивая момент, когда откроется вид на долину внизу, страшась, что
мечты об этой земле обетованной окажутся не более чем сказкой, рассказанной
себе самому, чтобы облегчить путь. И все же...
Медленно, очень медленно он преодолел последние ярды подъема. Перед
взором открылась даль, где ряд за рядом, насколько хватал глаз, громоздились
желтые холмы. Хью вцепился в камень, вглядываясь. Сказки, рассказанные себе,
были так красивы. Он уткнулся лицом в ладони и разрыдался.
"Я знал... я знал...", -- твердил он себе. Когда ложь, придававшая
силы, рассеялась, как дым, что-то тяжелое, как камень, навалилось вдруг,
сломало волю, выдавило из тела последние силы, оставив только чувства
одиночества, растерянности, и тщетности своих усилий. Среди скал перевала
свистел ветер, и Хью стиснул зубы, не желая больше смотреть на открывшийся
пейзаж.
Выплакавшись, он долго лежал неподвижно. Теперь ясно, что все его
усилия ничего не стоили. Никогда ему не преодолеть того пространства, что
раскинулось впереди. Зачем ползти дальше? Это место не лучше и не хуже
любого другого. Пусть все случится здесь, решил Хью.
Но некоторое время спустя он поднял голову, повернулся и посмотрел
назад, чтобы окинуть взглядом пройденный путь, оценить, как далеко сумел
уползти. Гряда холмов, к которой он так долго и мучительно стремился, -- где
она теперь? Отыскав ее наконец глазами, Хью нахмурился и поднял руку. Какой
же крошечной она стала, ее вполне можно закрыть ногтем мизинца.
Значит... Невозможно поверить в то, что он преодолел такое расстояние.
Хью не мог отвести глаз. Значит...
Он улыбнулся, зная теперь, что сможет двигаться через Желтые холмы и
дальше, за ними. Столько, сколько нужно. Отвернулся от гряды на западе.
Огляделся. Все-таки далеко...
Пополз. Через впадину. Через перевал. Вниз. К желтым холмам.
Вниз ползти оказалось легче. Дело пошло быстрее, порой он почти
скользил, движение не требовало таких усилий, как прежде, каждый толчок
оставлял за спиной метры и метры.
Приподнятое настроение оставалось с ним, пока дорога шла. под уклон,
весь вечер и начало ночи. Нога продолжала болеть, ныли плечи и поясница,
временами ломило грудь. Тем не менее сейчас страдания плоти как бы
отделились от разума, пребывающего на гребне эйфории от осознания того, что
ему удалось совершить.
До темноты ему не удалось отыскать приметных ориентиров, и Хью
продолжил движение по звездам. В ту ночь от гордости за собственный успех
они казались ему особенно яркими, и он полз еще довольно долго, пока
усталость окончательно не свалила его. Устроившись на привал, он быстро
провалился в сон без сновидений.
Когда он пробудился, висел серый день, и холод пробирал до костей.
Вокруг стелился туман, колеблемый студеным ветром. Голод был тут как тут, но
холод выбил из головы мысли о еде, и Хью отправился в путь, чтобы разогнать
кровь и немного согреться.
Для выбора курса у него теперь не было ни ориентиров, ни звезд, ни даже
солнца. Он определил маршрут по положению тела, в котором застал его сон.
Из-за холода движения стали резкими.
Туман. Шевелится. Это было непохоже ни на ночь, ни на день, а скорее
напоминало те мечты, сквозь которые он так часто полз в последние дни.
Конечности двигались механически, холод понемногу выходил из тела, и Хью все
меньше стал осознавать себя, впадая в монотонное дремотное движение в
фантазиях, а скоро и вовсе слился с ними, стал частью их причудливого танца.
Они вплывали в водоворот его ощущений, он пробирался теперь сквозь поляны
своего детства в далекой Пенсильвании, слыша чей-то плач. Чей? Его? Или
чей-то еще?
Конечно. Это был Джеми. Но почему парень плачет? Хью не мог вспомнить.
Внезапно он заметил, что слезы текут по его щекам. Каким-то образом они оба
плакали одними и теми же слезами. Он не знал, почему так происходит. Да это
было и неважно. Он полз, всхлипывая, сквозь туман и, когда успокоился,
почувствовал себя совсем разбитым. Он думал о том, что Джеми лежит
где-нибудь мертвый. Он боялся, что ри вышли на тропу войны и наткнутся на
него. Он думал о какой-нибудь трещине, которую можно заметить слишком поздно
и провалиться.
Теперь Хью полз сквозь страхи, ощупывая землю перед собой и тяжело дыша
во время привалов. Отдыхать слишком долго он позволить себе не мог, давал
знать холод. Он полз уже все то время, которое можно было назвать утром, а
завеса тумана не рассеивалась. Он полз. Вернулась жажда, а голод и не
исчезал. Порывы ледяного ветра стали сильнее.
Навалилась тоска и отпустила, ветер завывал голосом Джеми. Вчерашнее
ощущение победы стало таким далеким, словно привиделось в каком-то сне
наяву, вроде детства в Пенсильвании или призрачного медведя. Страх теперь
накатывал неожиданно, и был беспредметным. В такие минуты Хью либо лежа
дрожал от ужаса, либо двигался в бешеном темпе.
Туман не редел. Однажды над самой головой ему послышались крики гусей.
Почва поднималась и опускалась. В низинах ветер стихал. А когда приходилось
карабкаться по склонам, он возвращался и терзал его. Поэтому когда туман
потемнел, превращаясь в ночь, Хью для ночлега выбрал низину. Все же теплее.
Заснул под стоны ветра. Ему снилась еда, которую он ел последний раз.
Проснулся, окоченев от холода. Рассвет был молочно-белый. Вокруг все
так же низко стелился туман. Царила великая тишина. Хью не двигался. Часть
сновидений осталась с ним. Запрокинув голову, он увидел ветви, склонившиеся
под тяжестью слив, ожидающих, чтобы их сорвали. Он знал, что это сон и
пытался усилием воли перенести их в мир, где лежало его коченеющее тело. Он
не спускал с них глаз до тех пор, пока проснувшийся голод не заставил его
двигаться.
С первым же движением вернулись телесные боли. Но он позабыл о них,
когда понял, что сливы отказываются исчезать. Серо-зеленые пятна над
головой, которые он принимал за склон холма, оказались листьями сливового
дерева. Хью приподнялся и обнаружил, что многие ветви были в пределах
досягаемости.
Слезы навернулись на глаза, когда он ухватился за плод и сорвал его.
Проспать всю ночь, не зная о том... Хью принялся есть.
Дневной свет пронизал белизну, туман начал редеть. Когда видимость
прояснилась достаточно, он увидел, что заснул в самом начале долины. Воздух
становился все прозрачнее, прилетел теплый ласковый ветерок.
Внизу, в долине, виднелась тонкая линия, похожая на ручеек. Оценив
рельеф местности, Хью решил, что ручей скорее всего течет к Моро, которая в
свою очередь впадает в Миссури. Оставалось только следовать по течению.
Пока он ел, свет и тепло продолжали окутывать его тело. Сорвав все
сливы, что смог, он развернулся и направился вниз в долину. Бедро сильно
болело от напряжения вчерашнего дня и переохлаждения; суставы онемели.
Первые же движения заставили его застонать, но впереди лежала надежда,
облегчая боль одним своим существованием.
Взявшись за дело с новыми силами, Хью заметил далеко впереди чахлую
зелень. Как он и предполагал, там оказался ручеек, бьющий из ключа. А
растительность сопровождала ручей его русла.
Вода. Надо только добраться до нее и ползти потом рядом. Жажда
отступит. А, возможно, и голод, если он сможет найти кое-какие фрукты,
коренья, ягоды. Хью решил поторопиться. Растаяли последние клочья тумана,
когда он спустился в долину.
Ползти пришлось долго, солнце поднималось все выше, день становился
теплее. И вот наконец он добрался до полоски растительности, где вода била
ключом в маленьком водоеме, переполняла его и убегала на юг. Припав губами к
источнику, Хью думал о пути, который прополз, о пути, который лежал впереди,
и о конце его. Он вдруг вновь преисполнился уверенности в победе. После
того, что случилось, уже не страшны были никакие испытания. А потом, потом
он найдет Джеми, и разделается с ним...
Хыо пил, и вода была сладка. Он склонялся над источником, сначала
глотая, а потом лениво посасывая воду, отдыхал, поглаживал ногу, дремал.
Наконец-то. Впервые с начала своей страшной одиссеи он чувствовал себя в
безопасности, стараясь продлить это чувство как можно дольше.
Так он провел больше часа, прежде чем тронулся дальше. И полз теперь с
удовольствием, ибо слышал журчание ручейка. Хью будет сопровождать его,
следить, как он растет, набирает силы. Он знал, что вода поделится с ним
своей мощью.
Так он и полз, напиваясь досыта на каждом привале, закусывая съедобными
корешками и ягодами, что частенько попадались на пути. Полз весь тот день, и
следующий, и еще один, все дальше продвигаясь на восток и следя, как слева
от него постоянно растет и ширится поток. И по мере того как Хью набирался
сил, он вновь и вновь возвращался к обстоятельствам, приведшим его сюда, и
гнев его рос, неотступно следуя за ним. Теперь уже было ясно, что скорее
всего он останется жив и сможет начать свою, особую охоту. С тем же
упорством, с каким когда-то выслеживал дичь, он выйдет на тропу войны и
отыщет Джеми...
Вдруг на рассвете четвертого дня Хью наткнулся на свежий медвежий
помет. Потом на пути попались заросли малинника, возле которого явно
отпечатались недавние медвежьи следы. Верхние ветки кустов были ободраны, но
внизу еще висело с пригоршню ягод. "Медведь оставил мне завтрак, --
улыбнулся Хью. -- А может, это компенсация за мои страдания? Прямо скажем,
не слишком щедрая. Мог бы оставить и побольше". Мысли вновь вернулись к той
роковой схватке с медведем. Отняв у Хью почти все, что тот имел, дал ли
зверь что-то взамен? Да, похоже; тяжелая, неумолимая медвежья решительность
с тех пор стала неотъемлемой чертой его характера. Но ведь ей не насытишься.
Взял ли медведь больше, чем дал? Та сила, что гнала его сейчас вперед, --
справедливая ли то была расплата? В ноздри ударил мерзкий приторный запах.
Смерть, неукротимая энергия, сладость жизни. Он обрел ее, эту энергию, но
что еще вдохнули в него испытания? Что обрел он еще?
Хью внимательно вгляделся в медвежий след, потряс головой. Нужно
рассуждать, как индеец. Тотемы и их сила, дневная сила, ночная сила... Может
быть, он преисполнился ночным духом медведя? Пусть так. Хью с благодарностью
примет теперь этот дар, ибо он поддержит его в пути и приведет в конце
концов к Джеми.
Он глотнул воды из ручья, вытер рот тыльной стороной ладони. Опустил
руки в поток и мокрыми пальцами пригладил волосы, расчесал бороду. Потрогал
сломанный нос. Все еще мягкий, но уже не такой, как в день пробуждения. На
ощупь словно пятачок. Лоб весь в струпьях, но болит уже меньше.
Так он полз и полз, равномерно, с регулярными передышками. На солнце
наползали облака, то затемняя его, то позволяя сиять снова. Все больше гусей
тянулось на юг, их крики долетали до Хью и звали вперед. Голод усиливался.
Теперь, когда жажда наконец отступила, голод накатывал волнами, скручивал
живот, отдавался слабостью в груди, ломотой в спине, просачивался в
конечности. Ягоды и корешки, которые он находил у ручья, каждый раз казались
благословением. Но они не могли насытить его полностью. Все время до боли
хотелось еще. Он рассматривал сморщенные, с обвисшей кожей, руки и
пересчитывал ребра. Желудок требовал пищи. Страшно хотелось мяса. Он мечтал
о бифштексах и дикой птице. Засыпая, ощущал запах жаркого. Перед глазами
стояли куски крольчатины, оленины, птичьи ножки, бизоньи отбивные. Каждый
раз, когда Хью выкапывал хлебный корень или глотал пригоршню ягод, это
оказывалось даже хуже, чем ничего. Голод только усиливался, заставляя думать
о еде, по-настоящему желанной, -- белках, форели, беконе, семге. Дни шли
своим чередом, и он чувствовал, что теряет силы. Жалкая пища давала ему
небольшой заряд энергии, но каждый раз, взглянув на руки, он понимал,
насколько сильно истощен. Его могучие бицепсы и тяжелые предплечья усохли,
сухожилия торчали, словно шнуры. Разглядывая свое отражение в воде, Хью едва
узнавал себя, из ручья смотрел некто изможденный, с заострившимися чертами
тощего лица, обрамленного густыми волосами, с глубоко запавшими глазами,
расплющенным носом и темной полосой рваной раны над, бровями. Голод и злоба
теперь слились в единое целое, да и источник у них был один -- Джеми и
медведь. Хотя медведь, упорный, сильный, сам дал ему многое из того, что
имел, тогда как Джеми только забрал. Переход через равнину отнял у Хью почти
все силы. Остался только самый примитивный животный инстинкт. Он весь
превратился в голод, и целью его было мясо.
Джеми -- теплая кровавая сытость... Хью продолжал ползти и чувствовал,
что ему становится жарко, хотя ветерок был холодный и двигался он в тени. Он
понял, что его лихорадит, но это уже не имело значения. Он будет пить и
ползти, потеть, слышать голоса из прошлого, говорить забытые слова о
каких-то местах, где бывал давным-давно. Вот он плавает в Карибском море,
играет на полянах Пенсильвании. Борется, охотится и пирует с сиу.
Временами казалось, что вернулся туман, а когда он прояснялся, Хью полз
по городским улицам, и прохожие не замечали его, над ним нависали странные
ярко освещенные здания невероятной высоты, и причудливые экипажи без упряжек
проезжали прямо по его телу... Иногда было лето, иногда зима, дождь, снег,
все вокруг меняло цвет в зависимости от времени года. Он полз сквозь годы,
сквозь страны, и казалось...
...А голод оставался с ним даже тогда, когда в небе проносились
удивительные машины и странно одетые люди шли мимо. Двигаясь вместе с
речкой, он слышал собственный голос, но не. понимал своих слов, да это и не
имело значения. Вперед, вперед с течением воды.
Поток продолжал расширяться, подпитываемый случайными ручейками.
Зеленая полоса вдоль него становилась больше, деревья выше. Порхали птицы,
щебетали и пели, охотились за насекомыми.
Лихорадка ослабла, Хыо надолго погрузил лицо в воду. Собрал жиденького
салата, поел, пополз дальше. Чуть позже упал и заснул.
Проснулся опять от холода: одежда промокла от пота. Попил еще и снова