Автор неизвестен. Летящие сквозь мгновение (повесть-буриме)

Растерсу вторую порцию:
- Вы старый дурак, Растерс. Шахту вы взорвете. Если завтра к полуночи
шахта не будет взорвана, мы вас прикончим, даже если вы залезете в
резиденцию премьера. Просто прикончим, бесплатно. Доказательство? - Йену,
небрежно: - Наберите номер Каульбаха, Тим. Берите трубку. Растерс, берите.
Мы работаем чисто.
Растерс охотно взял трубку - еще бы! - и пролаял:
- Хозяина, Грюне, да-да, это я... Морген, либер Фриц...
- Говорите по-английски, - предупредил Йен.
Оставалось сорок секунд. Они оба; Абрахамс и Мэллори, еще вчера видели,
как Фриц Каульбах падает вниз лицом, сжимая трубку, и аппарат падает со
столика ему на затылок... Тридцать секунд, но что, если они ошибаются и
сосуд в мозгу Каульбаха вовсе не собирается рваться?.. Двадцать секунд...
А тебе его не жаль?
- А что жалеть эту сволочь? - пробормотал Йен.
- Да, Фриц, у меня здесь мистер Мэллори, тот са... Фриц! Фриц! Эй, что
случилось? Фриц!
Он немного отвел трубку от уха и с ужасом посмотрел на Дика. Куда
девалась твоя храбрость, охотничек?
- Мы работаем чисто, Растерс, - сказал Йен.
Ошибки не было.
- Фри-иц! - завопил Растерс. - Фри-и-иц! - и осекся. В трубку что-то
забубнили. - Фриц? Грюне, где хозяин? Что? Конечно, конечно... - в трубке
послышался сигнал отбоя. - Он хочет вызвать врача... Он хочет...
вызвать... врача.
- Пациент закрыл глаза, - флегматически констатировал Йен, - он
жалостлив...
И сейчас же, перебивая его, Дик ответил:
- Врач установит кровоизлияние в мозг...
- А при вскрытии - в левое полушарие, Растерс...
- Потребуйте вскрытия завтра же, посмотрите, что ждет вас.
Довольно. Он был готов, и Дик опять гонял, что не чувствует ненависти,
но даже некоторую жалость, брезгливую, и как будто он виноват в смерти
второго мерзавца.
- Откройте глаза, - сказал Дик, - до завтра мы вас не тронем.
- К-как вы это д-делаете?
- Лучи смерти, - серьезно ответил Йен. - Избирательные лучи смерти, с
наводкой по мозговым токам.
Йен опустил автомат на грудь и подошел к знаменитой коллекции луков.
"Сэр Александр отрицает ружейную охоту, как негуманную. Из своего
стеклопластикового лука он разит без промаха. Среди его трофеев - лев
(верхний снимок)..."
- Хороший лук, - сказал Йен, - отличный лук. Правда ли, что из лука
можно убить льва?
Он говорил, стоя за спиной Растерса, а Дик смотрел, как гуманный
охотник глотает комок, застрявший в горле. Когда Йен звякнул тетивой, веки
Растерса чуть дрогнули, и Дик понял, что старая лиса притаилась и ждет. Не
такой он человек, чтобы поверить в лучи смерти. И у него есть бетонное
противоатомное убежище, личная охрана и прочее. А ну, заглянем в
завтрашний день...
...Растерс в убежище, смотрит телепередачу. С ним женщина по имени
Беата... А их с Йеном везут в наручниках из аэропорта... Та-ак.
- Убежище вам не поможет, - ровным голосом начал Дик. - Чепуха. Там у
вас подъемная дверь толщиной десять дюймов, кодовый замок, восемь три ноль
пять ноль один, бордоское вино для Беаты, - он говорил и видел, как
меняется завтрашний день, и они втроем поднимаются на борт самолета, а
может, это не самолет? - Вино для Беаты вам тоже не поможет, и запасный
выход из убежища под канализационным люком сто семнадцатым... - Дик сам не
заметил, как уселся на письменный стол Растерса, болтая ногой, как в
редакции, до того его увлекло это занятие. - Ловко придумано с запасным
выходом, сэр Александр... Но все это чепуха.
Тогда Растерс опять завопил. Он был уже далеко не молод и весь
побагровел, но вопил он звонким, яростным голосом:
- Дьявол! Дьявол! Дьявол!..
Неизвестно, поверил ли Растерс в "лучи смерти". Но шахта была затоплена
- на следующий день, перед закатом. С последней клетью подняли беднягу
Хальса. За полчаса до взрыва его ударило лопнувшей стойкой шахтной крепи,
и Виллиам Йориш молился за его душу, когда вел синий "фольксваген" к
аэропорту.
Йен сердито сопел на заднем сиденье. После визита к Растерсу им удалось
и остальное - паспорта, визы, билеты на самолет, - но до последней секунды
Йен надеялся, что все обойдется, что все займет прежние места,
перечеркнется, что ли, и можно будет вернуться в свой коттедж, и а свою
университетскую комнатушку, и на свой семинар к остроглазым загорелым
студентам. Как это "обойдется", он не представлял себе, но продолжал
надеяться, и ехидно посмеивался над этим беспричинным ожиданием, и
надеялся. С другой стороны, когда за ними увязался "бьюик" и немедленное
бегство стало единственным выходом, Йен ощутил некоторое удовлетворение.
Причинная логика продолжала действовать, мир ощущался как упругий,
сопротивляющийся материал и отвечал на удар ударом.
- Выжидают, - проговорил Мэллори, вглядываясь в желтые пятна
подфарников, зажженных на "бьюике". - Грузовик им мешает. Йен, его зовут
Питом, Питер... А как фамилия этого Пита?
Йен пробурчал:
- Чтоб он сдох! Не знаю. Тот, что навел на вас лучеметчиков? Его нет в
"бьюике", к сожалению...
- Нет-нет, этот Пит рисковать не любит, не таковский. Он дома. Стоп!
Это спекулянт Брейген.
- Возможно. Кто-то из нас должен был оказаться на той стороне. Не
отрывайся от грузовика, Вилл.
Йориш нагнулся к стеклу и всмотрелся в темную кабину грузовика, в
неторопливо вращающиеся большие колеса.
- Ох, ох, он мне сильно не нравится, мистер Абрахамс!
Тем временем "бьюик" начал притормаживать, в легком тумане тормозные
огни окружали его красноватым ореолом, и тут они поняли, что попались, и
Вилл произнес длинное слово по-зулусски и попытался вырваться вперед, -
грузовик резко взял влево. Тормоз, еще тормоз, и желтые подфарники
надвинулись на них из густеющего тумана, и Дик быстро опустил стекло и
высунул руки с автоматом, а Вилл погасил огни, и Дик ударил очередью
назад, по желтым пятнам в тумане - гильзы замелькали по крыше машины. Тут
их швырнуло, провизжали тормоза - Йориш свернул влево, на подвернувшееся
шоссе, а сзади грохнуло и поднялось дрожащее желтое пламя.
Мэллори спросил:
- Что дальше? В аэропорт нам нельзя теперь...
Помолчали. Двое на заднем сиденье, физик и журналист, с тошнотворной
явственностью видели, как захлестываются вокруг них круги возмездия. Они
преступили законы своего мира, они стали убийцами, изгоями, и за их
спинами уже ревели клаксоны полицейских лендроверов, и вертолеты
разбрасывали по дорогам наряды жандармерии. Конец, конец... Но маленький
тощий свази на переднем сиденье ничего не знал об этом. Он собирал и
распускал на лбу крупные серые морщины и видел сеть дорог как бы сверху,
как охотник, прокрадываясь вельдтом, видит движение стад и слышит свист
коршунов в вышине. Он ждал поворота направо и спокойно повернул, когда
знак поворота выскочил из тумана. Спустя пять километров он повернул еще
раз и спокойно выехал на магистраль - в его мире действовали иные причины
и иные следствия, и он один видел, как шофер с грузовика трясет толстой
мордой и повторяет: "Ничто не знаю, инспектор, как есть ничего". А они уже
подъезжали к аэродрому, мимо реклам авиакомпаний, мимо вето, что
составляет мир белых людей, в котором за преступлением следует возмездие.
В мире Виллиама Йориша преступления совершались безнаказанно, вот в чем
дело. Жизнь бедного свази, или бечуана, или любого другого, она была так
дешева, что не стоила даже возмездия. Ничего она не стоила.
И он оказался прав. В аэропорту было спокойно, ибо они приехали туда
раньше, чем полиция подоспела к догорающему "бьюику".
Он переминался с ноги на ногу и про себя пел псалом, пока Йен
предъявлял пограничному офицеру разрешение на выезд для цветного. Оно
стоило Йену половину его сбережений. Остальное ушло на билеты.
Вилл оглядывался и бормотал: "Я вернусь, я вернусь", - пока поднимался
в кабину. Машинально достал из кармана гармонику.
Йен сказал мягко:
- Виллиам, в самолете не стоит играть на губной гармонике.

3. Ариадна ГРОМОВА

Аэродром Орли встретил их ледяным ветром и моросящим дождем. Все это
они уже видели в пути - тусклый влажный блеск зеленого силиконового
покрытия, расчерченного яркими белыми линиями взлетных полос, тяжелые
темные тучи над самой головой, людей в круглых прозрачных
шлемах-дождевиках, закрывающих пол-лица. Но одно дело - видеть, пусть даже
и очень ясно, а вот выйти из самолета и сразу нырнуть в этот промозглый
холод... Да, ведь тут все наоборот, в ноябре зима наступает - снег, лед и
тому подобное.
- Вилл, ты видел снег? Хотя бы в кино?
- Никогда. И в кино я никогда не был, - тихо ответил Виллиам, и его
белые друзья молча переглянулись, сразу увидев жизнь, которая стояла за
этим ответом.
Они сели в автобус. Ближайший час-полтора был определен заранее, и
менять его не имело смысла, а вот дальше... Йен расхохотался, глянув на
физиономию Дика.
- Тебя это шокирует, а?
- Нет, но хотел бы я знать, какого черта мне заниматься гаданьем? Я и
по-французски-то плохо говорю!
- Иностранный акцент в таких случаях не мешает, а скорее помогает, -
усмехаясь, сказал Йен. - А вообще-то неплохая мысль. Денег у нас и на
неделю не хватит, да еще и одеться потеплей не мешает, а это
гарантированный заработок, и объяснения придумывать не надо.
Виллиам, сидевший через проход, перегнулся к Йену.
- Осторожнее, - сказал он на африкаан. - Старик рядом со мной и двое за
проходом понимают по-английски.
- Спасибо, - сказал Йен и начал убежденно и обоснованно ругать
парижский климат.
Супружеская пара, сидевшая рядом, быстро потеряла интерес к их
разговору. Муж начал думать об очень милой женщине по имени Сесиль, а жена
вообще не поймешь о чем; об испортившемся замке чемодана, о салате с
креветками, о черном кралоновом платье, отделанном самосветящимися нитями.
Старик, сосед Виллиама, осторожно приложил ладонь к печени, разболевшейся
в пути. Все эти люди были неопасны, а старику и жить-то оставалось
недолго: в Париже он узнает, что у него рак печени. Но молодец Виллиам
всегда настороже... Тут Виллиам поглядел на своих белых друзей, и они
увидели, как он, согнувшись и придерживая раненую руку, петляет в
лабиринте лачуг, сарайчиков, мусорных ящиков... прыгает в мусорный ящик,
захлопывает за собой крышку.
- А дальше что? - спросил Мэллори. - Ты уехал?
- Да, пришлось удирать... Из Иоганнесбурга уехал в Преторию...
Физик и журналист молча смотрели на лицо своего спутника,
пепельно-черное, как остывшая зола, и думали об одном и том же.
- Да, для нас с тобой эта история - форменный переворот, конец
налаженной жизни и все такое, а для Виллиама это, в сущности, продолжение
прежнего... Впрочем, да, ты прав, Виллиам, для тебя тоже все
переменилось... Еще как переменилось...
Автобус привез их на площадь Инвалидов, там пассажиров ждали агенты
гостиниц, и они согласились отправиться в гостиницу "У белого кролика" в
районе площади Терн, и дребезжащее такси доставило их к облупившемуся
четырехэтажному зданию на узкой грязной уличке, и над входом качался и
громыхал на ветру белый кролик, вырезанный из жести. И комнаты были те
самые, что они видели: узкие, темноватые, все три рядышком, на четвертом
этаже, а под окнами - шиферная крыша соседнего трехэтажного дома, и по ней
разгуливает тощий рыжий кот с удивительно хитрыми глазами.
- Видал, этот зверь даже подмигнул мне! - сказал Мэллори. - Может, он
тоже Один из Нас?
- Все возможно, - сказал Йен. - Так я не вижу пока оснований менять
естественный ход событий. Мы действительно позавтракаем в кафе на углу -
его и отсюда видно, потом отправимся в университет, разыщем твою кузину и
профессора Карне.
- Послушайте, друзья, а мы кому-нибудь скажем об этом? - спросил
Мэллори. - Получается ведь, что скажем.
- Действительно, - согласился Йен. - Да это и неизбежно: как мне
говорить с профессором, ничего не объясняя, он же не младенец!
- Друзья, а вам не кажется, что это слабеет? - спросил Дик.
- Не кажется, - сразу ответил Йен. - Просто тут непривычная обстановка,
и нам куда труднее ориентироваться, чем в Претории.
Они стояли в номере дешевой парижской гостиницы и переговаривались
почти без слов.
- Нам ведь и подумать надо всем этим некогда было, - сказал Дик, и его
собеседники молча кивнули.
- Как это вообще случилось? - думали они то молча, то вслух. - Почему
именно с нами, мы ведь такие разные... Ладно, друзья, тут мы ни до чего не
додумаемся, оставим это... Да, но интересно бы узнать, много ли таких, как
мы... В Претории был еще этот... Питер, что ли... И еще кто-то... Да?
Виллиам, ты ее знаешь? Значит, вот как получается: полицейские в машине
говорят об этой самой Мэссон как о претендентке на Мисс Преторию, а
Виллиам уже видит и знает, что она - из таких... Питера мы засекли по пути
на аэродром... Можно сформулировать так: мы видим людей лишь тогда, когда
их орбита каким-то образом пересекается с нашей... Не слишком точно: когда
у меня это началось, я угадал, куда упадет шар, а какое мне дело было до
студентов, играющих в гольф?.. Что ты хочешь, Дик, я же не автомат! Да,
мне жаль всего, что было; и студентов и моей лаборатории, особенно теперь,
когда я мог бы... Ну, конечно, и тебе есть о чем жалеть, и даже Виллиаму:
родина есть родина, правильно. И вообще идемте: остальное на практике
выясним понемногу...


Кузина Дика, строгая очкастая Сьюзен, с ходу потребовала, чтобы он
написал статью "о принципиально возмутительной истории с нашим земляком",
а Дик не выдержал и заявил, что этот самый Ханни Питерс - слюнявый
наркоман, да к тому же и расист. И для примера сообщил, что Ханни делает в
данный момент в ста метрах отсюда. Сьюзен не могла видеть того, что видели
три ее собеседника, но она немедленно продемонстрировала неплохие
результаты в беге на сто метров с препятствиями, и мозгляк Ханни Питерс
отлетел к стене от ее увесистой пощечины, а Сьюзен схватила за руку худого
чернокожего парня и потащила за собой.
- Все же ты это зря... - заметил Йен.
- Выпутаюсь как-нибудь, - смущенно ответил Дик. - Ты же видел: она в
этого типа чуть не влюбилась за то, что он такой бедненький и
несчастненький. А Сьюзен девушка хорошая, и я, как родственник...
- Он басуто, его зовут Джерри Саму, - сказал вдруг Виллиам, растянув
губы в подобие улыбки.
- Вот и отлично, - неуверенно проговорил Йен.
- Я буду осторожен, - тотчас же заверил Виллиам.
Появилась Сьюзен в сопровождении чернокожего юноши и заявила:
- Благодарю, Дикки, ты был прав! Иногда я жалею, что не стала
журналисткой: вы так много всегда знаете, так много можете сделать
полезного!
Лотом она представила всем Джерри Саму из Басутоленда и строго спросила
его:
- А почему ты никому не сказал о проделках Питерса? У вас на курсе есть
вполне подходящие парни.
- Я и сам улежу это дело, - вежливо улыбаясь, сказал Джерри, и друзья
переглянулись, увидев, как именно он рассчитывает уладить это дело, а
Виллиам сделал жест, показывая, что он займется этим парнем.
Потом Йен пошел к профессору Керне - тот жил поблизости, на улице
Суффло, а остальные отправились покупать теплые вещи.
Йен познакомился с профессором Карне года два назад, на конференции а
Лондоне, и с тех пор они изредка переписывались. Сейчас, шагая по улицам
Латинского квартала, Йен думал о профессоре - и увидел, как он сидит в
своем кабинете, неловко и странно поджав правую ногу, а перед ним на столе
- уравнение... Уравнение, которое почему-то вызывает у него страх,
тревогу, почти физическую боль.
И вдруг Йен остро, с тоской и отвращением ощутил свою отъединенность от
мира. Так же остро, как в тот первый миг, когда это началось, а он стоял в
своей лаборатории...
Но почему сейчас? Холод и пустота внутри - и эта беспощадная,
безграничная ясность мысли. Лица прохожих контрастно четки, как на
передержанной фотографии, они просматриваются насквозь, но это
неинтересно, не а этом дело, и вот словно тают стены домов, просвечивая,
как зеленоватое стекло, и расплываются, редеют лохматые серые тучи, и за
ними открываются вся безграничность мира, просторы космоса... Ах, так вот
в чем дело, а я-то и не знал, давно же мы не переписывались с Карне... Вот
оно что! Капитан "Лютеции" Фелисьен Карне, Счастливчик Карне, надежда и
гордость Космической Франции, а для профессора это младший брат, малыш
Фелисьен, которому он заменил и отца и мать... И Фелисьен погибает, а он,
всегдашний его защитник, всесильный старший брат, ничем не может помочь,
не может даже понять, что случилось...
Держится-то он молодцом, Жан Карне, старший брат. Осунулся, лицо серое,
под глазами темные круги... Еще бы, три бессонные ночи, голубые таблетки
стимина, одна за другом, отчаянные поиски ответа, разгадки, спасения.
"Малыш, потерпи еще немного, держись, малыш, я помогу, я должен помочь, я
должен... Мне бы только понять, что все это значит, только бы понять..."
Но это - про себя, как заклинание, а вслух он говорит совсем другое,
ровным таким голосом:
- У них все благополучно, связь отличная, идут по заданной траектории,
отклонения несущественные, да, все в порядке, благодарю вас, коллега.
- Понятно, - пробормотал Йен.
Но он тоже пока ничего не понимал. Он видел это пятнами, просветами,
словно клочки голубого неба в разрывах густых туч, но этих разрозненных
пятен не хватало, чтобы воссоздать всю картину. Картина, оказывается, уж
очень сложная, до чего же она сложная и трудная, черт, ах, черт, вот это
настоящая задача, не то что детские забавы с Растерсом и полицией. А за
ответом на эту задачу уже встает, непонятно почему, другая, насущнее
важная для тебя самого, для нас, и никак все это не поймаешь, прямо
стонать хочется от нетерпения... Будто забыл какое-то самое обычное и
самое необходимое слово, и никак оно не дается, а тебе оно позарез
нужно... Ну, что за чертовщина!
Ладно, попробуем еще раз сопоставить данные. "Лютеция" находится в
космосе уже шестьдесят девять дней. И вроде все в порядке. Траектория
выдерживается отлично, в пределах расчетных ошибок, с каждым днем корабль
приближается к Венере - свободным полетом, практически без ускорения.
"Лютеция" превосходно просматривается с Земли радиотелескопами. И данные
автоматических бортовых приборов вполне подтверждают земные наблюдения.
Однако уже трое суток корабль терпит бедствие, и ни черта нельзя понять.
Капитан Карне передает, что у них двойное ускорение, что на корабле
бортовые приборы показывают совсем иное, и именно эти показания истинны, а
не те, что попадают на Землю. Например, пульс у капитана Карне не
семьдесят, как передает на Землю кардиограф, а сто пятьдесят. Астрофизик
Ришпен трое суток ничего не ест, состояние у него полуобморочное. А самое
страшное, что в иллюминаторы и телескопы они не видят ничего. Ни Земли, ни
звезд, ни Венеры. Пространство, мерцающее лиловыми переливами. И еще -
"несколько ярких точек в пучностях свечения, яркость - минус пятая
звездной величины, количество неопределенное, около десяти точек". Так...
Нет, этого, безусловно, мало, нужны дополнительные сведения. Ах, черт, и
объяснять некогда...
- Вам плохо? - с беспокойством спросил профессор.
- Плохо не мне, - решительно сказал Йен, глядя прямо в глаза
профессору, - а Фелисьену, и я могу помочь, если вы не будете бояться и
согласитесь несколько отложить объяснения.
Профессор Карне откинулся назад и прерывисто вздохнул, словно от
сильной боли.
- Я... простите, я вас не понимаю, - еле выговорил он.
- Послушайте, - сказал Йен, обрывая нить его лихорадочных размышлений,
- Поверьте пока в чудо. И в то, что я ни вам, ни вашей стране не причиню
никакого зла. Когда я шел сюда, вы составляли уравнение... нелинейное
уравнение, описывающее некую туманность... Ну поймите, что я не мог этого
узнать ни от кого, вы еще никому об этом не говорили, и вы захлопнули
бювар, когда вам доложили обо мне. Ну при чем тут шпионаж, бога ради,
опомнитесь, мы же ученые, да и тайна-то копейку стоит: ведь не скроешь от
мира, что "Лютеция" погибла, а она погибнет, если мы не вмешаемся...
Только не пугайтесь, я потом все объясню, а пока дайте ваши заметки... Ну
и отлично, и верьте мне... Минуту... Ну, конечно! А, черт, ручка... в
самолете протекла... Ага... но зачем так длинно?.. Вот оно, в обозримом
виде, вот и решение. Это не туманность, дорогой коллега! Такой туманности
не существует.
Профессор осторожно взял листы с поправками Йена. Несколько минут Йен
ловил его мысли, выхватывая из них недостающие подробности. Жан Карне был
в эту минуту физиком, только физиком, и теперь мысли о Фелисьене звучали
тихо, еле слышно: "Фелисьен, мой бедный малыш Фелисьен..."
Профессор Карне положил листы на стол и выпрямился.
- Это гениально, - тихо и почти спокойно сказал он. - Это гениально. Но
я ничего не понимаю. Как это возможно? Это... и все другое... - Йен
увидел, что ему опять стало страшно. - Может, вы все же объясните, я не
могу так, это слишком серьезно.
- Объясню. Очень хочу объяснить. Только позже. У Фелисьена опять кровь
носом пошла... Я понимаю, что это жестоко, не сердитесь. Но медлить
нельзя, вот я к чему. Перестаньте бояться. Окончательно перестаньте! На
этом уровне уже не место подлостям, вы же сами понимаете. Вот и отлично.
Дайте мне их траекторию, показания приборов... Да поверьте же, черт
возьми! А главное, подробно расскажите, что они видят и ощущают. Все, что
знаете об этом. Скорее!.. Через час они выходят на связь.
Наконец подействовало: Карне начал рассказывать. Сначала скованно,
запинаясь, а потом с нарастающим ощущением чуда, с полным доверием. Он
помнил каждое слово передач за эти трое суток, а записи приборов принес с
собой из Космического Центра - в фотокопиях, конечно, по особому
разрешению; он привык работать дома.
Он говорил, а Йен вздыхал с блаженным облегчением - все становилось не
место. Он уже придвинул к себе записи и помчался по их листам - туда, за
миллионы миль, в черное пятно на небе, в черный провал, перекрывающий
звезды. Конечно, астрономы его не замечали, - да и есть ли у него вообще
размеры с точки зрения земного наблюдателя?
- Видите ли, коллега, для людей на "Лютеции" этот Сверток практически
не имеет размеров. А мы видим его размазанным чуть ли не до самой
Венеры... Парадокс Гейзенберга в чистом виде... А корабль как бы скользит
по внутренней поверхности Свертка, с ускорением два "g". Чтобы судить о
вкусе пудинга, надо его съесть. Чтобы узнать свойства иного пространства,
надо войти в него. "Лютеция" вошла в свернутое пространство, стала его
частью и мчится внутри него, продолжая свой путь к Венере, и в то же время
не трогаясь с места, вернее, обращаясь вокруг одной точки, как спутник
несуществующей звезды. Лопаются кровеносные сосуды, скачут стрелки
приборов, но радиоволны, несущие истину _того_ пространства, входя в наше
пространство, оборачиваются его истиной, и пульс сто пятьдесят
пересчитывается как пульс семьдесят, а иконоскопы, вбирая лиловую пустоту,
передают на Землю нормальную звездную картину...
- Вот, - закончил Йен. - Двенадцать полюсов вращения, двенадцать ярких
точек. Он сказал: около десяти? Их двенадцать. Надо включить двигатели
"Лютеции", коллега. Ничтожный импульс - и они оттуда выскочат. Ноль одна в
течение десятка секунд - этого хватит. Включить надо с Земли. Я _знаю_,
что сами они не решатся пустить ускорители...
Но что-то еще не давало ему покоя.
Профессор Карне уже выводил машину из гаража, а Йен Абрахамс
просчитывал энергию, излученную Свертком, когда корабль вошел в него со
стороны Земли.
Вот оно что! Вот что случилось в двадцать два ноль пять Гринвича,
именно тогда, когда Йен Абрахамс и остальные _увидели_ в первый раз.
Вспышка. Незримая стая корпускул ринулась к Земле, когда она была обращена
к Свертку...
Незачем было листать справочник. Трое суток назад в двадцать два часа
Земля была обращена к черному пятну _своим_ черным пятном - Южной Африкой.


Йен возвращался в гостиницу поздно вечером. Было по-прежнему холодно и
сыро, но дождь перестал, поэтому Йен не спустился в метро у станции Клюни,
а пошел по бульвару Сент-Мишель к набережной Сен-Огюстен, по Новому мосту
перешел на тот берег и зашагал мимо Лувра и Тюильрийского сада к площади
Согласия. Просто необходимо было подышать свежим воздухом после всего
этого.
"Лютеция" вырвалась в нормальное пространство, все вздыхают с
облегчением, свалив непереносимую тяжесть; профессор Карне собирается
глотнуть хорошую дозу снотворного, чтобы отоспаться и утром на свежую
голову заново поговорить с Йеном Абрахамсом обо всем. И о том, кстати, что
же делать самому-то Йену и его друзьям.
Йен невесело усмехался и покачивал головой в такт своим мыслям.
Конечно, профессор изо всех сил постарается удержать коллегу Абрахамса
тут, в Париже, то ли при Космическом Центре, то ли в системе Академии
естественных наук, в какой-либо лаборатории. Он и сейчас-то боялся его
отпускать в гостиницу - как бы не случилось чего по дороге либо в этой
дыре... "Но, дорогой коллега, там невозможно жить, там ничто не изменилось
с тридцатых годов, помните, в романах Ремарка, ну, вот видите, даже улица
Понселе, она там упоминается". Н-да, дорогой профессор, кто же спорит, это
самый естественный для меня путь и самый привлекательный, вы это
понимаете. А не понимаете вы другое - то, что и я, пожалуй, еще не вполне
усвоил, уж очень не хочется мне это усваивать, жутко мне делается, как об
этом подумаешь. Никогда мне уж не вернуться, вот это надо понять. Не в
Преторию, черт бы с ней, с Преторией, - тут работа несравнимо интересней,
- а вообще в прежнюю жизнь, в нормальную человеческую жизнь. Эта штука в
два счета будет вышибать меня с любой намеченной орбиты, вот в чем все