Страница:
На экране постепенно возникла другая картина.
- Ага, - сказал Фэйрбенк. - То, что надо.
Зрители увидели толпу. Мелькали солдаты в синих мундирах. Все слушали
человека, стоящего на заднем плане - долговязого, с бородкой, в высокой,
похожей на печную трубу шляпе.
- Ну, как, Грейнер, - спросил Фэйрбенк, - во время Гражданской войны
было кино? Да еще цветное? А?
- Очень занятно, - ответил Грейнер. - Кусок из какого-нибудь
голливудского исторического фильма Рэймон да Масси, Генри Фонда или еще
кого-нибудь.
- Да? Но ведь этот период истории - твоя специальность. Ты - эксперт,
признанный авторитет. Стены твоего кабинета увешаны фотографиями, сделанными
Мэтью Брэди. Из всех нас именно ты, и никто другой, можешь отличить
загримированного актера от...
Он дотронулся до кнопки "крупный план". Экран заполнило печальное,
бородатое лицо. Грейнер медленно приподнялся и едва слышно произнес:
- Господи боже, Фэйрбенк! Это не актер, не подделка. Это же... Он
что-то говорит! Звук, дай же звук, черт побери!
Темпл впился глазами в губы человека на экране и как бы прочел: "Сорок
семь лет назад..."
Фэйрбенк щелкнул выключателем. Изображение исчезло.
- Постой! - крикнул Грейнер. - Я хочу еще посмотреть!
- Ты увидишь все это,- сказал Фэйрбенк.- Столько раз, сколько захочешь.
Общий план, крупный план, ускоренная или замедленная съемка и даже
стоп-кадр. Жаль, конечно, что нет звука, но это уже следующий этап. Пока
достаточно и того, что удалось решить проблему света.
Фэйрбенк теперь повернулся ко всем.
- Что такое свет? Волны различной длины, перемещающиеся с огромной
скоростью - сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду. Это знает любой
школьник. Но что же происходит со светом? Куда он девается? Исчезает как
дым? Превращается во что-то иное? Или же просто... продолжает перемещаться?
Да, именно так.
- Элементарно, дорогой Ватсон, - ухмыльнулся преподобный Мак.
- Не сомневаюсь. Но позвольте мне остановиться кое на чем, не таком уж
элементарном, чего не знает любой школьник, чего не знал и о чем не
подозревал никто до тех пор, пока мы с Телмой не сделали этого открытия.
Там, высоко вверху, за тысячи миль от поверхности земли существует
странное явление, о котором вы, наверное, слышали даже не будучи физиками,
как я. Пояса Ван Аллена. Их природа, их свойства и качества - об этом мы
имеем туманное представление. Но одно из свойств мне известно,- это ловушка,
ловушка света. Свет, ушедший с нашей планеты, а значит и изображение всего
на ней происходящего, схвачен там лишь на мгновение, перед тем как уйти и
кануть в глубины космоса. И именно в этот момент свет, изображения как бы
навсегда записываются или копируются заряженными радиоактивными частицами
поясов Ван Аллепа. Учтите, джентльмены, записано все, что когда-то было
видимым.
- Вот ключ, - кивнул он в сторону органа, - который открывает
сокровищницу поясов Ван Аллена. Орган, который доносит до вас не музыку,
а... историю... предысторию, играет величественную и безграничную симфонию
прошлого.
В подвале воцарилась тишина, нарушаемая только гудением генератора.
Наконец преподобный Мак спросил:
- Как далеко в прошлое ты можешь заглянуть?
- В те времена, когда уже были пояса. В сущности, можно увидеть самое
начало. Вот например...
Он повозился с переключателями и кнопками. На экране появились все, кто
был сейчас в подвале, но одетые в черное. Они находились в комнате наверху.
- Так это же день похорон Телмы! - воскликнул преподобный Мак.
Фэйрбенк кивнул.
- Но это не то, что я хотел вам показать. Аппарат явно стремится
воспроизводить события, имевшие место здесь в недавнем прошлом. Именно в
этом доме. Чтобы это преодолеть, нужно больше работать с машиной, особенно
если хочешь увидеть очень далекое прошлое. Ага! Смотрите!
На экране проплывали влажные непроходимые джунгли, поднимались густые
испарения, кое-где даже били струйки пара. Среди зарослей показалась
огромная голова, похожая на голову ящерицы, за ней длинная змеиная шея,
позволявшая животному легко доставать высокие зеленые побеги деревьев.
Голова и шея принадлежали гигантскому туловищу на слоновьих ногах,
заканчивавшемуся длинным хвостом, который тянулся по земле.
- У бронтозавра на завтрак салат, - улыбнулся Фэйрбенк.
Изображение заколебалось, затуманилось и исчезло.
- Еще одна проблема - устойчивость, - пробормотал ученый. - Изображение
может произвольно появляться и исчезать.
- Фэйрбенк, как вы думаете, Шекспира можно уви деть? Например, его
репетиции в "Глобусе"?
- Я его видел, - ответил профессор. - Увидишь и ты. Ты, Вейсс, увидишь
Баха, а ты, Темпл, - Микеланджело, расписывающего Сикстинскую капеллу. Не
какого-нибудь модерниста, а Микеланджело. Но не сегодня. Прибор быстро
перегревается, и его придется выключить. Завтра...
- Маркус, подожди, - преподобный Мак умоляюще взглянул на Фэйрбенка. -
Пока ты еще не выключил аппарат, не мог ли бы ты показать...
Фэйрбенк заколебался, потом ответил: "Конечно" и повернулся к
клавиатуре. Через несколько секунд на экране появилось четкое изображение.
Они увидели валявшиеся на земле черепа, толпу людей под мрачным небом, три
пыточных столба в виде буквы "Т". Фэйрбенк взялся за переключатель, и
средний столб медленно приблизился. Все молчали. Преподобный Мак, пораженный
и потрясенный, опустился на колени, его губы тряслись: "Мой бог",- прошептал
он. Изображение запрыгало и пропало.
Преподобный Мак поднялся с колен. Принужденно откашлялся и произнес
тоном, несколько не вязавшимся с только что пережитыми им эмоциями:
- По-моему, Маркус, здесь возникает некая нравственная проблема. Этот
орган, это великое чудо, может показать нам все, что когда-либо случалось на
Земле?
Фэйрбепк кивнул,
- Он может заглянуть даже в закрытое помещение?
- Да. Свет проникает всюду, его не удержишь.
- Ты можешь, например, показать нам, как Джордж Вашингтон ухаживал за
Мартой?
- Без труда.
- Тогда ты должен спросить себя, Маркус, имеешь ли ты, мы или кто-то
другой право видеть Джорджа и Марту в любой момент их жизни. Фэйрбенк
нахмурился.
- Кажется, я понимаю, куда ты клонишь, Мак, но... Священник перебил
его:
- Сейчас мы много слышим и читаем о вмешательство в личную жизнь. Если
этот орган попадет в грязные руки, не будет ли он использован для самого
грубого вмешательства в личную жизнь, какое только можно себе представить?
Бесстыжее подглядывание за великими людьми и за простыми смертными, живыми и
мертвыми, заглядывание в их спальни и ванные комнаты?
- Вы кое в чем правы, святой отец, - начал Хас келл, - но даже...
- Кстати, о ванных комнатах, - вмешался Вейсс, указывая на экран.
Все подняли глаза. Фэйрбенк забыл выключить орган, и на экране
появилась ванная комната в доме Фэйрбенка. В ванне спокойно сидела седая
женщина - Телма Фэйрбенк.
- Выключи, Маркус, - мягко сказал преподобный Мак.
Фэйрбенк шагнул к органу.
- Постой, - Грейнер схватил профессора за руку. - Это надо посмотреть.
Хаскелл взорвался:
- Послушайте, Грейнер, что вы за человек...
- Помолчите и смотрите. Вы что, не помните, от чего умерла Телма?
На экране в комнату вошел Фэйрбенк и остановился возле ванной.
Охваченные ужасом, гости смотрели, как он погрузил голову жены под воду и
держал ее там, пока на воде не перестали появляться пузырьки воздуха.
Женщина не сопротнвлялась. Казалось, прошла вечность. Фэйрбенк на экране
выпрямился и отвернулся от ванной.
Экран потемнел.
Живой Фэйрбенк дрожал крупной дрожью, в ужасе пятясь от органа.
Первым пришел в себя преподобный Мак:
- Да простит тебя господь, Маркус,
Из горла Темпла вырвался лишь хриплый вопль:
- Почему?
Фэйрбенк стал как-то меньше ростом, он стоял посередине подвала,
подавленный, уничтоженный, среди пораженных друзей, на лицах которых было
написано презрение и осуждение.
Вейсс повторил вопрос Темпла:
- Почему ты это сделал, Маркус? Несколько секунд царило молчание .
- Это все из-за денег, понимаете? - Голос ученого был еле слышен.- Мы
были уже так близки к завершению нашей работы... к нашему успеху... но
кончились деньги. Мы не могли ждать, мне было почти семьдесят, Телме -
шестьдесят пять, мы не могли позволить себе роскошь ожидания. Тогда она
вспомнила о своей страховке. Двадцать тысяч долларов! Более чем достаточно,
чтобы закончить работу. Она сказала: "Я уже стара, Маркус. Позволь мне
сделать это. Ради тебя, ради нас, ради нашей работы". Но я не мог
согласиться.
Фэйрбенк повернулся к священнику:
- Ну хоть ты-то понимаешь, почему я не мог позволить ей сделать это, а?
Ведь, по-вашему, самоубийство - смертный грех! Тогда грех на себя взял я и
совершил убийство.
Он закрыл лицо руками, его сухонькое тело сотрясали конвульсии. Наконец
он отнял руки от лица, бормоча что то непонятное. Он звал дьявола.
Повернувшись к священнику, он спросил, как выглядит дьявол. Он указывал на
орган, и голос его вдруг поднялся до визга. Он кричал, что дьявол похож на
это, на машину с ее проводами, шкалами и переключателями, что дьявол
смеется, показывая ему свои зубы - клавиши... что это он соблазнил его, во
имя святой Науки... что он заставляет придумывать благородные оправдания для
свершения грязных поступков... даже убийства.
Потом, выкрикивая что-то нечленораздельное, словно безумный, Фэйрбенк
набросился на орган.
- Дьявол! - кричал он. - Будь ты проклят! Будь проклят!
С исказившимся лицом он рвал провода, разбивал лампы, вырывал
соединения.
- Маркус! - крикнул священник.
- Не надо, не ломайте! - бросился вперед Хаскелл. Но в этот момент
вслед за ослепительной вспышкой пока зался сноп ярких искр, на мгновение
всех просто ослепило; едко запахло горелой резиной. Фэйрбенк был мертв.
Позднее, когда ушла полиция, пятеро друзей, потрясен ные, сидели в
ближайшем баре. Преподобный Мак осипшим голосом спросил Хаскелла:
- Ваш друг Шекспир что-то говорил на эту тему, не так ли?
- Гм? - Хаскелл пытался раскурить свою потухшую трубку.
- Убийстване скрыть, - процитировалсвященник.
- А-а, да, - зачмокал Хаскелл. - Я понял вас, но это неточная цитата.
На самом деле Шекспир сказал так: "Убийство выдает себя без слов, хоть и
молчит".
Фантастический рассказ.
Из журнала "Юный Техник".
OCR Schreibikus (schreibikus@land.ru)
Жил-был пастух в деревне. Конечно, скажешь ты, в деревне. Где же еще
жить пастуху? Не в городе же. Правильно. Хотя и не совсем.
Летом пастух покидал свой маленький дом на тихой вишневой улице,
сбегающей к лугу, и перебирался в березовую рощу. Роща, стояла и стоит у
реки, и там, среди берез, пастух построил себе летнее жилище. Это был шалаш,
поднятый над землей на четырех высоких, метра в два, стойках. У шалаша
имелось как бы два этажа. На нижнем отдыхал пастух, а на верхнем, под
камышовой крышей, хранилась его скромная провизия. Картофель, капуста, лук,
а также кринки с молоком и хлеб, которым пастух запасался в деревне впрок. У
подножия шалаша было кострище, где пастух, когда хотелось, готовил на огне
еду.
Каждое утро, еще до петухов, пастух шел в деревню и собирал по дворам
хозяйских коров. На целый день он выводил их на выпас, а к вечеру пригонял
обратно пыльным душистым проселком.
-- Спасибо! -- сердечно благодарили пастуха женщины и старухи, а он
только улыбался в ответ, да и то не губами, а своими синими-синими глазами.
Женщины знали, что пастух никогда не возьмет угощения, словно это ему
вовсе и не надо. Пастух был молчаливый, красивый и молодой.
И в школе, когда учился, он был молчаливым и тихим мальчишкой. Всем
ребячьим забавам он предпочитал рыбалку на пескарей и красноперок. А еще
любил забрести в луг, где у какой-нибудь одинокой копны сена, куда пролетом
заглядывали лишь пчелы да бабочки, мог часами читать книгу.
Его родители умерли рано, он остался совсем один и после восьмого
класса попросился в пастухи.
С той поры минуло немало лет, а он все оставался пастухом. Но он был не
совсем обычный пастух. Он сочинял стихи. Сначала он слагал их для себя, и об
этом никто не знал и не догадывался. Но однажды он переложил их на бумагу и
послал в город. Вскоре из города приехал в деревню человек, зашел к
председателю колхоза и попросил о встрече с одним сельчанином. Председатель
удивился -- зачем вдруг в столице кому-то понадобился их скромный и
молчаливый пастух. Аль натворил что?
Еще больше удивился городской человек. Как оказалось, он был из
книжного издательства и ожидал увидеть перед собой сельского учителя или еще
кого-то, кого угодно, только не пастуха. Но пришел пастух. Пришел как был --
в пыли, с кнутом, а глаза синие-синие.
Я не был при том разговоре, не знаю, но рассказывают, что человек из
города спросил пастуха:
-- Это ваши стихи?
-- Да, -- просто ответил пастух.
Гость еще больше удивился и произнес:
-- Это очень хорошие стихи.
-- Не знаю, -- сказал пастух. -- Какие уж получаются.
-- Мы хотим издать их книжкой, -- сказал городской человек.
-- Пожалуйста, -- согласился пастух. -- Как хотите. Горожанин уехал к
себе, а пастух пошел пасти буренок. Вскоре вышла книга пастушьих стихов. Их
повсюду хвалили, а потом вдруг взяли и начали переводить и печатать в разных
других странах на разных других языках.
Никто не верил, что их написал обыкновенный пастух с синими глазами.
В стихах он путешествовал в далекие страны и в звездные галактики и
даже куда-то дальше -- туда, где никто никогда не бывал из людей, живущих на
Земле; рассказывал и о березах, рядом с которыми жил, и всем казалось, что
это их собственные березы, характер и каждое пятнышко на стволе которых
хорошо знакомо; а то и просто описывал, что переживает его душа, и людям
казалось, что именно так переживают и они сами, и после чтения его стихов на
душе у каждого становилось светлее и легче. Точно проходился по ней свежий
березовый ветерок...
Потом вышла вторая книга и третья.
В деревню нагрянули корреспонденты, очень хотели поговорить с пастухом,
взять интервью и сфотографировать, но он этого не захотел и сказал, что ему
надо пасти свое стадо и без него коровы закручинятся и разбегутся.
Корреспонденты уехали ни с чем.
Приезжал в деревню и старый красивый седой человек, всемирно известный
поэт. Он направился от председателя один прямо в березовую рощу к пастуху,
там долго беседовал с ним, а вернувшись, только и сказал председателю:
-- Не согласился. Удивительный... Не согласился! А что?..
Сел на черную быструю машину и уехал.
Деревня стала знаменитой, но пастух по-прежнему пас как ни в чем не
бывало свое стадо, а холодные вьюжные зимы проводил в отчем домишке
по-прежнему одиноко и замкнуто...
Однажды на пороге лета, когда ночи еще прохладны, а росы жгучи, он
долго не мог заснуть в своем шалаше над землей. Все ворочался под теплой и
мягкой овчинкой, еще дедовой, а перед глазами его ясно раскрывалась какая-то
далекая планета, маленькая, как четвертинка земного шара, который он часто
видел в своих мыслях весь от края до края -- со всеми его океанами и
материками, горами и реками, пустынями и саваннами, со всеми его
разноязычными людьми, которые протягивают друг другу руки и никак не могут
дотянуться.
Так вот, на той неведомой маленькой планете текли прямо, точно по
земным меридианам, серебристые, как слюда, реки, кроны деревьев в густых
богатых лесах были синими, как небо над Землей, а трава вымахивала
оранжевая, точно кожура привычных землянам апельсинов. Цветы же вырастали
огромные, как арбузы, с лепестками, которые переливались всеми цветами
земной радуги с немыслимым множеством оттенков. Их запах был крепок и
терпок, как ни у одного из имевшихся на земле благовоний. Если бы тебя или
меня направили на планету-малютку, мы бы при встрече с этими цветами
обязательно расчихались...
Были там и города. Дома в них строились круглыми и разноцветными, и
сверху могло показаться, что на сине-оранжевую эту землю просто опустились
после какой-то праздничной спортивной манифестации десятки, сотни
преогромных воздушных шаров. Эти города были легки и праздничны на вид, а по
их улицам сновали белые машины, которые питались энергией светила, похожего
на знакомое всем солнце. Машины двигались бесшумно, не касаясь дороги, а при
желании могли подняться высоко вверх, к облакам, или, оказавшись на берегу
слюдяной реки, запросто переплыть ее под водой.
Но какие же, какие же там, на маленькой этой планете, жители?
Стихи и образы обычно рождались у пастуха легко, словно выдох. А сейчас
он никак не мог увидеть людей маленькой планеты; вернее, он даже почему-то
боялся увидеть их...
Пастух проснулся от чьего-то легкого прикосновения. Он открыл глаза и
различил перед собой лицо красивой большеглазой девушки. В звездном ночном
мерцании оно показалось ему серебристым, и тут же он вдруг заметил, что на
лбу девушки золотится крошечная, но яркая звездочка. Такая же красивая,
только, конечно, гораздо крупнее, неожиданно подумал он, есть у его буренки
Машки.
Кто это? Может быть, это сон?
У девушки гладкие черные волосы на прямой пробор, на ней голубоватый,
облегающий стройную фигуру костюм.
-- Ты ведь здешний пастух? -- спросила она пастуха, не пошевельнув
губами. Только звездочка на лбу, кажется, загорелась в этот миг чуть ярче.
Нет, это не сон.
-- Да, -- сказал он, -- я здешний пастух. И он выбрался из-под овчины,
поеживаясь от предрассветной прохлады. Нехорошо все-таки привечать гостью
лежа в постели.
-- Наверное, ты издалека? -- спросил он.
-- Да, -- ответила она, и звездочка снова подмигнула ему.
-- Может быть, ты хочешь подкрепиться? У меня есть молоко.
-- Хорошо бы, -- ответила девушка с удивлением. Пастух привстал и
достал из-под крыши кринку с молоком.
-- Холодноватое, правда. Но, знаешь, свежее, с вечерней дойки. Ты не
боишься простудить горло?
-- Простудить горло? -- переспросила она, и звездочка, мигнув
непониманием, тотчас погасла, а затем мигнула опять, уже как-то весело: --
Нет, не боюсь.
Она взяла кринку в руки, которые были такими же серебристыми, как и
лицо. Она сделала несколько глотков, потом отвела кринку ото рта.
-- Это очень вкусно. Спасибо.
-- Чего же ты так мало? -- • удивился он. -- Пей на здоровье.
Чего-чего, а молока у меня хватает.
Девушка сделала еще несколько глотков.
-- Молоко, -- сказала она. -- Вкусно.
-- Может быть, ты хочешь погулять? Хотя еще рано...
-- Нет, не рано, -- возразила она. -- Пойдем.
Он спустил вниз лестничку, удивившись вдруг тому, как же гостья
поднялась к нему наверх.
Они -- сначала он, а потом она -- слезли на землю. Когда она делала
последний шаг с лестницы, он подал ей руку. Серебристая ладонь девушки была
теплой, гладкой, почти невесомой.
Приближался рассвет, но сквозь прозрачные кроны берез проглядывало еще
темное ночное небо с множеством медленно, незаметно тающих звезд.
Девушка шла такой легкой походкой, что могло показаться, будто она не
касается земли, не задевает ни единой травинки.
-- Вот мои березы, -- рассказывал он. -- Не смотри, что все они похожи
друг на дружку. Это только снаружи -- прямые и белые. А так... Вот эта,
видишь, высокая, худенькая, а соку по весне дает -- только банки успевай
подставлять. И сок сладкий, душистый. Пьешь -- не напьешься. А эта, видишь,
толстушка... Кажется, бочку сока накачать можно. Куда там! По капле цедит.
Куркулиха зову ее. Обижается. А норова не меняет. Каждый год -- по капле да
по капле. И сок тяжеловатый, с горчинкой.
-- Куркулиха? -- переспросила она. -- Смешное слово!..
-- Да какое там смешное, -- улыбнулся пастух. -- Обыкновенное.
Жадноватая, значит, прижимистая. Все себе да себе... А вот эту березу,
видишь, она чуть склоненная, как бы к земле тянется, любят соловьи. Хочешь
послушать пение, приходи вечером сюда. Обязательно самый переливчатый
заглянет! И такие коленца отломит -- закачаешься. А ты стой, не бойся, что
вспугнешь соловья, что он улетит... Защиту, что ли, в дереве чует? Не знаю.
Секрет...
Вскоре пастух и девушка вышли к реке в том месте, где она делала
крутой, как локоть, изгиб. На темной воде у противоположного берега белели
лилии и можно было различить густые заросли камыша. Было тихо. Пахло речной
водой и тиной.
-- Река?! -- радостно мигнула звездочка.
-- Река-а, -- отозвался пастух.
-- Красивая река, -- сказала девушка, -- но кривая. Я другие знаю.
Прямые, как твои березы.
-- Да какая ж она кривая?! -- обижаясь за свою речушку, отозвался
пастух. -- Это у нее изгиб здесь. Если стать птицей и подняться вверх над
рекой, то он будет краше, чем шея лебединая. А рыбы в реке сколько! Во,
слышь, плещется! К заре!
-- Рыбы? -- звездочка опять мигнула непониманием, а большие глаза
девушки вдруг насторожились.
-- Что это такое?
-- Как бы тебе сказать... Мы, люди, на земле хозяева, самые мы главные
на земле. А рыба -- она молчаливая хозяйка воды. Только человек это
забывает, думает, что везде он верховодит.
Пастух взглянул на девушку -- поняла ли? И добавил с лукавой улыбкой:
-- Тебе бы они понравились. Рыбы добрые и красивые, а чешуя, кожа
рыбья, у них серебристая -- играет, переливается... Сейчас на земле много
рек пустых, мертвых, даже лягушек не осталось -- доверховодился человек. А в
нашей всякая есть рыбеха. И щука, и лещ, и язь, и окунь, и красноперка...
Может, утречком, на самой зорьке, только коров соберу, порыбачим?
-- Может быть, -- ответила девушка и нежно взяла его ладонь в свою. --
А много у тебя коров? Он вздохнул.
-- -- С каждым годом все меньше. Нынче вот двадцать две пасу. Есть и
еще одна. Но прихворнула что-то. Ласка ее кличут. И точно -- норовом
ласковая, тихая, послушная.
Пастух вдруг осекся, взглянул на гостью.
-- Ну и разболтался я! Может, устала? Отдохнуть хочешь?
-- Что это -- раз-бол-тал-ся?
-- Значит, говорю и говорю и говорю. Без остановки. Без умолку. '
-- А-а, -- она улыбнулась. -- Это не опасно. А отдохнуть хочу. Они
повернули обратно.
-- Ты извини за нескромный вопрос... Но откуда ты, красавица
серебристая?
-- О, -- она запнулась. -- Я... из далекого далека. У нас реки
прямые-прямые и все текут только в одну сторону, хотя раньше, давным-давно,
как и у вас, каждая имела свой характер и в них тоже водились молчаливые
рыбы, но с красной чешуей. А кроны деревьев у нас синие... Я -- разведчица,
хотя ты не должен об этом знать, -- неожиданно закончила она.
-- Это не опасно, -- вспомнив ее слова, сказал пастух с улыбкой, как
будто бы ее рассказ был для него никакой не новостью.
-- Ты думаешь? -- серьезно спросила она.
-- Да, -- твердо сказал он. -- Вот мы и пришли. Он установил лестничку,
и они забрались в шалаш. Прежде чем отдыхать, пастух предложил девушке
молока и хлеба. Ей очень понравился хлеб, обыкновенный -- серый, кирпичиком,
уже даже чуть зачерствевший; она сказала, что в жизни ничего вкуснее не
пробовала. Затем он предложил ей свою овчину, хотя она отказывалась, говоря,
что костюм у нее с подогревом, не замерзнет.
-- Подогрев подогревом, -- возразил он, -- а ничего нет лучше мягкой
овчины. Поверь мне!
Она промолчала, только звездочка мигнула как-то ласково и грустно.
-- Ну пока! -- попрощался он, залезая на "второй" этаж, под самую
крышу. -- Как говорится, до скорого! Не проспать бы! Вот-вот заря. Соберу
коров, пойдем порыбачим. Увидишь, как хорошо. Да, а зовут-то тебя как?
-- Яа, -- сказала она.
-- Яа. Красивое имя. Надо же -- Яа. Яа! Чудно!.. А годков тебе
сколько?
-- Годков?
-- Ну, лет. Сколько ты живешь?
-- Мне семьдесят пять наших весен.
-- Семьдесят пять... Да-а... А можно еще один нескромный вопрос, хоть и
так уж замучил тебя?
-- Ну что ты, совсем нет. Мне хорошо с тобой.
-- Яа, как так, ты говоришь, а без голоса, только звездочка мигает, но
я все понимаю? И ты понимаешь мой язык. Девушка опустила глаза.
-- У нас была речь, -- сказала в задумчивости, а, может, ему так
показалось. -- И знаешь, даже похожа на вашу. Мама моей мамы, рассказывают,
была чудесная певунья. А сейчас каждому младенцу производится трансплантация
специального устройства. Это теперь легко, безболезненно почти -- наука
может все. Вырастая, каждый беззвучно передает свою мысль другому и понимает
любой язык. Ученые считают, что это хорошо. Меньше энергозатрат, исключается
шум. Комфортно...
Яа поднесла ладони к вискам -- звездочка померкла совсем. Девушка
вздохнула, добавляя:
-- Только дети в наших городах не смеются...
-- Поди ты, -- удивился пастух, -- не смеются... А птицы, птицы поют?
-- Поют. Только все реже и глуше, -- ответила Яа. -- Пока никто не
знает почему.
-- Да-а, -- сказал пастух. -- Ну, отдыхай, Яа... На зорьке хорошо
спится.
Едва он расположился на настиле под крышей, как его тотчас неизвестно
почему сморил сон, и он спал очень крепко, а когда проснулся, то понял, что
едва-едва не проспал. Он позвал гостью;
-- Яа, подъем, Яа!
Никто не откликнулся, не пошевельнулся. Он спустился вниз. Девушки не
было. Только на овчинке, мерно пульсируя, золотилась звездочка. Она лежала
на лоскутке какой-то бирюзовой, как море, материи, такой же, как море,
живой, переливчатой...
Через несколько дней в печати промелькнуло, как сенсация, сообщение,
что благодаря бдительности космической разведки Земли сорвана попытка
смертоносного нападения пришельцев. Атака вот-вот должна была начаться, но
затем завоеватели вдруг отступили от своего плана и улетели к другим
галактикам. Успех целиком приписывался нашим славным космическим
разведчикам. И верно, они сработали сверхоперативно.
...Вот и все. Жил, значит, и был пастух. Он и сейчас живет. И, может
- Ага, - сказал Фэйрбенк. - То, что надо.
Зрители увидели толпу. Мелькали солдаты в синих мундирах. Все слушали
человека, стоящего на заднем плане - долговязого, с бородкой, в высокой,
похожей на печную трубу шляпе.
- Ну, как, Грейнер, - спросил Фэйрбенк, - во время Гражданской войны
было кино? Да еще цветное? А?
- Очень занятно, - ответил Грейнер. - Кусок из какого-нибудь
голливудского исторического фильма Рэймон да Масси, Генри Фонда или еще
кого-нибудь.
- Да? Но ведь этот период истории - твоя специальность. Ты - эксперт,
признанный авторитет. Стены твоего кабинета увешаны фотографиями, сделанными
Мэтью Брэди. Из всех нас именно ты, и никто другой, можешь отличить
загримированного актера от...
Он дотронулся до кнопки "крупный план". Экран заполнило печальное,
бородатое лицо. Грейнер медленно приподнялся и едва слышно произнес:
- Господи боже, Фэйрбенк! Это не актер, не подделка. Это же... Он
что-то говорит! Звук, дай же звук, черт побери!
Темпл впился глазами в губы человека на экране и как бы прочел: "Сорок
семь лет назад..."
Фэйрбенк щелкнул выключателем. Изображение исчезло.
- Постой! - крикнул Грейнер. - Я хочу еще посмотреть!
- Ты увидишь все это,- сказал Фэйрбенк.- Столько раз, сколько захочешь.
Общий план, крупный план, ускоренная или замедленная съемка и даже
стоп-кадр. Жаль, конечно, что нет звука, но это уже следующий этап. Пока
достаточно и того, что удалось решить проблему света.
Фэйрбенк теперь повернулся ко всем.
- Что такое свет? Волны различной длины, перемещающиеся с огромной
скоростью - сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду. Это знает любой
школьник. Но что же происходит со светом? Куда он девается? Исчезает как
дым? Превращается во что-то иное? Или же просто... продолжает перемещаться?
Да, именно так.
- Элементарно, дорогой Ватсон, - ухмыльнулся преподобный Мак.
- Не сомневаюсь. Но позвольте мне остановиться кое на чем, не таком уж
элементарном, чего не знает любой школьник, чего не знал и о чем не
подозревал никто до тех пор, пока мы с Телмой не сделали этого открытия.
Там, высоко вверху, за тысячи миль от поверхности земли существует
странное явление, о котором вы, наверное, слышали даже не будучи физиками,
как я. Пояса Ван Аллена. Их природа, их свойства и качества - об этом мы
имеем туманное представление. Но одно из свойств мне известно,- это ловушка,
ловушка света. Свет, ушедший с нашей планеты, а значит и изображение всего
на ней происходящего, схвачен там лишь на мгновение, перед тем как уйти и
кануть в глубины космоса. И именно в этот момент свет, изображения как бы
навсегда записываются или копируются заряженными радиоактивными частицами
поясов Ван Аллепа. Учтите, джентльмены, записано все, что когда-то было
видимым.
- Вот ключ, - кивнул он в сторону органа, - который открывает
сокровищницу поясов Ван Аллена. Орган, который доносит до вас не музыку,
а... историю... предысторию, играет величественную и безграничную симфонию
прошлого.
В подвале воцарилась тишина, нарушаемая только гудением генератора.
Наконец преподобный Мак спросил:
- Как далеко в прошлое ты можешь заглянуть?
- В те времена, когда уже были пояса. В сущности, можно увидеть самое
начало. Вот например...
Он повозился с переключателями и кнопками. На экране появились все, кто
был сейчас в подвале, но одетые в черное. Они находились в комнате наверху.
- Так это же день похорон Телмы! - воскликнул преподобный Мак.
Фэйрбенк кивнул.
- Но это не то, что я хотел вам показать. Аппарат явно стремится
воспроизводить события, имевшие место здесь в недавнем прошлом. Именно в
этом доме. Чтобы это преодолеть, нужно больше работать с машиной, особенно
если хочешь увидеть очень далекое прошлое. Ага! Смотрите!
На экране проплывали влажные непроходимые джунгли, поднимались густые
испарения, кое-где даже били струйки пара. Среди зарослей показалась
огромная голова, похожая на голову ящерицы, за ней длинная змеиная шея,
позволявшая животному легко доставать высокие зеленые побеги деревьев.
Голова и шея принадлежали гигантскому туловищу на слоновьих ногах,
заканчивавшемуся длинным хвостом, который тянулся по земле.
- У бронтозавра на завтрак салат, - улыбнулся Фэйрбенк.
Изображение заколебалось, затуманилось и исчезло.
- Еще одна проблема - устойчивость, - пробормотал ученый. - Изображение
может произвольно появляться и исчезать.
- Фэйрбенк, как вы думаете, Шекспира можно уви деть? Например, его
репетиции в "Глобусе"?
- Я его видел, - ответил профессор. - Увидишь и ты. Ты, Вейсс, увидишь
Баха, а ты, Темпл, - Микеланджело, расписывающего Сикстинскую капеллу. Не
какого-нибудь модерниста, а Микеланджело. Но не сегодня. Прибор быстро
перегревается, и его придется выключить. Завтра...
- Маркус, подожди, - преподобный Мак умоляюще взглянул на Фэйрбенка. -
Пока ты еще не выключил аппарат, не мог ли бы ты показать...
Фэйрбенк заколебался, потом ответил: "Конечно" и повернулся к
клавиатуре. Через несколько секунд на экране появилось четкое изображение.
Они увидели валявшиеся на земле черепа, толпу людей под мрачным небом, три
пыточных столба в виде буквы "Т". Фэйрбенк взялся за переключатель, и
средний столб медленно приблизился. Все молчали. Преподобный Мак, пораженный
и потрясенный, опустился на колени, его губы тряслись: "Мой бог",- прошептал
он. Изображение запрыгало и пропало.
Преподобный Мак поднялся с колен. Принужденно откашлялся и произнес
тоном, несколько не вязавшимся с только что пережитыми им эмоциями:
- По-моему, Маркус, здесь возникает некая нравственная проблема. Этот
орган, это великое чудо, может показать нам все, что когда-либо случалось на
Земле?
Фэйрбепк кивнул,
- Он может заглянуть даже в закрытое помещение?
- Да. Свет проникает всюду, его не удержишь.
- Ты можешь, например, показать нам, как Джордж Вашингтон ухаживал за
Мартой?
- Без труда.
- Тогда ты должен спросить себя, Маркус, имеешь ли ты, мы или кто-то
другой право видеть Джорджа и Марту в любой момент их жизни. Фэйрбенк
нахмурился.
- Кажется, я понимаю, куда ты клонишь, Мак, но... Священник перебил
его:
- Сейчас мы много слышим и читаем о вмешательство в личную жизнь. Если
этот орган попадет в грязные руки, не будет ли он использован для самого
грубого вмешательства в личную жизнь, какое только можно себе представить?
Бесстыжее подглядывание за великими людьми и за простыми смертными, живыми и
мертвыми, заглядывание в их спальни и ванные комнаты?
- Вы кое в чем правы, святой отец, - начал Хас келл, - но даже...
- Кстати, о ванных комнатах, - вмешался Вейсс, указывая на экран.
Все подняли глаза. Фэйрбенк забыл выключить орган, и на экране
появилась ванная комната в доме Фэйрбенка. В ванне спокойно сидела седая
женщина - Телма Фэйрбенк.
- Выключи, Маркус, - мягко сказал преподобный Мак.
Фэйрбенк шагнул к органу.
- Постой, - Грейнер схватил профессора за руку. - Это надо посмотреть.
Хаскелл взорвался:
- Послушайте, Грейнер, что вы за человек...
- Помолчите и смотрите. Вы что, не помните, от чего умерла Телма?
На экране в комнату вошел Фэйрбенк и остановился возле ванной.
Охваченные ужасом, гости смотрели, как он погрузил голову жены под воду и
держал ее там, пока на воде не перестали появляться пузырьки воздуха.
Женщина не сопротнвлялась. Казалось, прошла вечность. Фэйрбенк на экране
выпрямился и отвернулся от ванной.
Экран потемнел.
Живой Фэйрбенк дрожал крупной дрожью, в ужасе пятясь от органа.
Первым пришел в себя преподобный Мак:
- Да простит тебя господь, Маркус,
Из горла Темпла вырвался лишь хриплый вопль:
- Почему?
Фэйрбенк стал как-то меньше ростом, он стоял посередине подвала,
подавленный, уничтоженный, среди пораженных друзей, на лицах которых было
написано презрение и осуждение.
Вейсс повторил вопрос Темпла:
- Почему ты это сделал, Маркус? Несколько секунд царило молчание .
- Это все из-за денег, понимаете? - Голос ученого был еле слышен.- Мы
были уже так близки к завершению нашей работы... к нашему успеху... но
кончились деньги. Мы не могли ждать, мне было почти семьдесят, Телме -
шестьдесят пять, мы не могли позволить себе роскошь ожидания. Тогда она
вспомнила о своей страховке. Двадцать тысяч долларов! Более чем достаточно,
чтобы закончить работу. Она сказала: "Я уже стара, Маркус. Позволь мне
сделать это. Ради тебя, ради нас, ради нашей работы". Но я не мог
согласиться.
Фэйрбенк повернулся к священнику:
- Ну хоть ты-то понимаешь, почему я не мог позволить ей сделать это, а?
Ведь, по-вашему, самоубийство - смертный грех! Тогда грех на себя взял я и
совершил убийство.
Он закрыл лицо руками, его сухонькое тело сотрясали конвульсии. Наконец
он отнял руки от лица, бормоча что то непонятное. Он звал дьявола.
Повернувшись к священнику, он спросил, как выглядит дьявол. Он указывал на
орган, и голос его вдруг поднялся до визга. Он кричал, что дьявол похож на
это, на машину с ее проводами, шкалами и переключателями, что дьявол
смеется, показывая ему свои зубы - клавиши... что это он соблазнил его, во
имя святой Науки... что он заставляет придумывать благородные оправдания для
свершения грязных поступков... даже убийства.
Потом, выкрикивая что-то нечленораздельное, словно безумный, Фэйрбенк
набросился на орган.
- Дьявол! - кричал он. - Будь ты проклят! Будь проклят!
С исказившимся лицом он рвал провода, разбивал лампы, вырывал
соединения.
- Маркус! - крикнул священник.
- Не надо, не ломайте! - бросился вперед Хаскелл. Но в этот момент
вслед за ослепительной вспышкой пока зался сноп ярких искр, на мгновение
всех просто ослепило; едко запахло горелой резиной. Фэйрбенк был мертв.
Позднее, когда ушла полиция, пятеро друзей, потрясен ные, сидели в
ближайшем баре. Преподобный Мак осипшим голосом спросил Хаскелла:
- Ваш друг Шекспир что-то говорил на эту тему, не так ли?
- Гм? - Хаскелл пытался раскурить свою потухшую трубку.
- Убийстване скрыть, - процитировалсвященник.
- А-а, да, - зачмокал Хаскелл. - Я понял вас, но это неточная цитата.
На самом деле Шекспир сказал так: "Убийство выдает себя без слов, хоть и
молчит".
Фантастический рассказ.
Из журнала "Юный Техник".
OCR Schreibikus (schreibikus@land.ru)
Жил-был пастух в деревне. Конечно, скажешь ты, в деревне. Где же еще
жить пастуху? Не в городе же. Правильно. Хотя и не совсем.
Летом пастух покидал свой маленький дом на тихой вишневой улице,
сбегающей к лугу, и перебирался в березовую рощу. Роща, стояла и стоит у
реки, и там, среди берез, пастух построил себе летнее жилище. Это был шалаш,
поднятый над землей на четырех высоких, метра в два, стойках. У шалаша
имелось как бы два этажа. На нижнем отдыхал пастух, а на верхнем, под
камышовой крышей, хранилась его скромная провизия. Картофель, капуста, лук,
а также кринки с молоком и хлеб, которым пастух запасался в деревне впрок. У
подножия шалаша было кострище, где пастух, когда хотелось, готовил на огне
еду.
Каждое утро, еще до петухов, пастух шел в деревню и собирал по дворам
хозяйских коров. На целый день он выводил их на выпас, а к вечеру пригонял
обратно пыльным душистым проселком.
-- Спасибо! -- сердечно благодарили пастуха женщины и старухи, а он
только улыбался в ответ, да и то не губами, а своими синими-синими глазами.
Женщины знали, что пастух никогда не возьмет угощения, словно это ему
вовсе и не надо. Пастух был молчаливый, красивый и молодой.
И в школе, когда учился, он был молчаливым и тихим мальчишкой. Всем
ребячьим забавам он предпочитал рыбалку на пескарей и красноперок. А еще
любил забрести в луг, где у какой-нибудь одинокой копны сена, куда пролетом
заглядывали лишь пчелы да бабочки, мог часами читать книгу.
Его родители умерли рано, он остался совсем один и после восьмого
класса попросился в пастухи.
С той поры минуло немало лет, а он все оставался пастухом. Но он был не
совсем обычный пастух. Он сочинял стихи. Сначала он слагал их для себя, и об
этом никто не знал и не догадывался. Но однажды он переложил их на бумагу и
послал в город. Вскоре из города приехал в деревню человек, зашел к
председателю колхоза и попросил о встрече с одним сельчанином. Председатель
удивился -- зачем вдруг в столице кому-то понадобился их скромный и
молчаливый пастух. Аль натворил что?
Еще больше удивился городской человек. Как оказалось, он был из
книжного издательства и ожидал увидеть перед собой сельского учителя или еще
кого-то, кого угодно, только не пастуха. Но пришел пастух. Пришел как был --
в пыли, с кнутом, а глаза синие-синие.
Я не был при том разговоре, не знаю, но рассказывают, что человек из
города спросил пастуха:
-- Это ваши стихи?
-- Да, -- просто ответил пастух.
Гость еще больше удивился и произнес:
-- Это очень хорошие стихи.
-- Не знаю, -- сказал пастух. -- Какие уж получаются.
-- Мы хотим издать их книжкой, -- сказал городской человек.
-- Пожалуйста, -- согласился пастух. -- Как хотите. Горожанин уехал к
себе, а пастух пошел пасти буренок. Вскоре вышла книга пастушьих стихов. Их
повсюду хвалили, а потом вдруг взяли и начали переводить и печатать в разных
других странах на разных других языках.
Никто не верил, что их написал обыкновенный пастух с синими глазами.
В стихах он путешествовал в далекие страны и в звездные галактики и
даже куда-то дальше -- туда, где никто никогда не бывал из людей, живущих на
Земле; рассказывал и о березах, рядом с которыми жил, и всем казалось, что
это их собственные березы, характер и каждое пятнышко на стволе которых
хорошо знакомо; а то и просто описывал, что переживает его душа, и людям
казалось, что именно так переживают и они сами, и после чтения его стихов на
душе у каждого становилось светлее и легче. Точно проходился по ней свежий
березовый ветерок...
Потом вышла вторая книга и третья.
В деревню нагрянули корреспонденты, очень хотели поговорить с пастухом,
взять интервью и сфотографировать, но он этого не захотел и сказал, что ему
надо пасти свое стадо и без него коровы закручинятся и разбегутся.
Корреспонденты уехали ни с чем.
Приезжал в деревню и старый красивый седой человек, всемирно известный
поэт. Он направился от председателя один прямо в березовую рощу к пастуху,
там долго беседовал с ним, а вернувшись, только и сказал председателю:
-- Не согласился. Удивительный... Не согласился! А что?..
Сел на черную быструю машину и уехал.
Деревня стала знаменитой, но пастух по-прежнему пас как ни в чем не
бывало свое стадо, а холодные вьюжные зимы проводил в отчем домишке
по-прежнему одиноко и замкнуто...
Однажды на пороге лета, когда ночи еще прохладны, а росы жгучи, он
долго не мог заснуть в своем шалаше над землей. Все ворочался под теплой и
мягкой овчинкой, еще дедовой, а перед глазами его ясно раскрывалась какая-то
далекая планета, маленькая, как четвертинка земного шара, который он часто
видел в своих мыслях весь от края до края -- со всеми его океанами и
материками, горами и реками, пустынями и саваннами, со всеми его
разноязычными людьми, которые протягивают друг другу руки и никак не могут
дотянуться.
Так вот, на той неведомой маленькой планете текли прямо, точно по
земным меридианам, серебристые, как слюда, реки, кроны деревьев в густых
богатых лесах были синими, как небо над Землей, а трава вымахивала
оранжевая, точно кожура привычных землянам апельсинов. Цветы же вырастали
огромные, как арбузы, с лепестками, которые переливались всеми цветами
земной радуги с немыслимым множеством оттенков. Их запах был крепок и
терпок, как ни у одного из имевшихся на земле благовоний. Если бы тебя или
меня направили на планету-малютку, мы бы при встрече с этими цветами
обязательно расчихались...
Были там и города. Дома в них строились круглыми и разноцветными, и
сверху могло показаться, что на сине-оранжевую эту землю просто опустились
после какой-то праздничной спортивной манифестации десятки, сотни
преогромных воздушных шаров. Эти города были легки и праздничны на вид, а по
их улицам сновали белые машины, которые питались энергией светила, похожего
на знакомое всем солнце. Машины двигались бесшумно, не касаясь дороги, а при
желании могли подняться высоко вверх, к облакам, или, оказавшись на берегу
слюдяной реки, запросто переплыть ее под водой.
Но какие же, какие же там, на маленькой этой планете, жители?
Стихи и образы обычно рождались у пастуха легко, словно выдох. А сейчас
он никак не мог увидеть людей маленькой планеты; вернее, он даже почему-то
боялся увидеть их...
Пастух проснулся от чьего-то легкого прикосновения. Он открыл глаза и
различил перед собой лицо красивой большеглазой девушки. В звездном ночном
мерцании оно показалось ему серебристым, и тут же он вдруг заметил, что на
лбу девушки золотится крошечная, но яркая звездочка. Такая же красивая,
только, конечно, гораздо крупнее, неожиданно подумал он, есть у его буренки
Машки.
Кто это? Может быть, это сон?
У девушки гладкие черные волосы на прямой пробор, на ней голубоватый,
облегающий стройную фигуру костюм.
-- Ты ведь здешний пастух? -- спросила она пастуха, не пошевельнув
губами. Только звездочка на лбу, кажется, загорелась в этот миг чуть ярче.
Нет, это не сон.
-- Да, -- сказал он, -- я здешний пастух. И он выбрался из-под овчины,
поеживаясь от предрассветной прохлады. Нехорошо все-таки привечать гостью
лежа в постели.
-- Наверное, ты издалека? -- спросил он.
-- Да, -- ответила она, и звездочка снова подмигнула ему.
-- Может быть, ты хочешь подкрепиться? У меня есть молоко.
-- Хорошо бы, -- ответила девушка с удивлением. Пастух привстал и
достал из-под крыши кринку с молоком.
-- Холодноватое, правда. Но, знаешь, свежее, с вечерней дойки. Ты не
боишься простудить горло?
-- Простудить горло? -- переспросила она, и звездочка, мигнув
непониманием, тотчас погасла, а затем мигнула опять, уже как-то весело: --
Нет, не боюсь.
Она взяла кринку в руки, которые были такими же серебристыми, как и
лицо. Она сделала несколько глотков, потом отвела кринку ото рта.
-- Это очень вкусно. Спасибо.
-- Чего же ты так мало? -- • удивился он. -- Пей на здоровье.
Чего-чего, а молока у меня хватает.
Девушка сделала еще несколько глотков.
-- Молоко, -- сказала она. -- Вкусно.
-- Может быть, ты хочешь погулять? Хотя еще рано...
-- Нет, не рано, -- возразила она. -- Пойдем.
Он спустил вниз лестничку, удивившись вдруг тому, как же гостья
поднялась к нему наверх.
Они -- сначала он, а потом она -- слезли на землю. Когда она делала
последний шаг с лестницы, он подал ей руку. Серебристая ладонь девушки была
теплой, гладкой, почти невесомой.
Приближался рассвет, но сквозь прозрачные кроны берез проглядывало еще
темное ночное небо с множеством медленно, незаметно тающих звезд.
Девушка шла такой легкой походкой, что могло показаться, будто она не
касается земли, не задевает ни единой травинки.
-- Вот мои березы, -- рассказывал он. -- Не смотри, что все они похожи
друг на дружку. Это только снаружи -- прямые и белые. А так... Вот эта,
видишь, высокая, худенькая, а соку по весне дает -- только банки успевай
подставлять. И сок сладкий, душистый. Пьешь -- не напьешься. А эта, видишь,
толстушка... Кажется, бочку сока накачать можно. Куда там! По капле цедит.
Куркулиха зову ее. Обижается. А норова не меняет. Каждый год -- по капле да
по капле. И сок тяжеловатый, с горчинкой.
-- Куркулиха? -- переспросила она. -- Смешное слово!..
-- Да какое там смешное, -- улыбнулся пастух. -- Обыкновенное.
Жадноватая, значит, прижимистая. Все себе да себе... А вот эту березу,
видишь, она чуть склоненная, как бы к земле тянется, любят соловьи. Хочешь
послушать пение, приходи вечером сюда. Обязательно самый переливчатый
заглянет! И такие коленца отломит -- закачаешься. А ты стой, не бойся, что
вспугнешь соловья, что он улетит... Защиту, что ли, в дереве чует? Не знаю.
Секрет...
Вскоре пастух и девушка вышли к реке в том месте, где она делала
крутой, как локоть, изгиб. На темной воде у противоположного берега белели
лилии и можно было различить густые заросли камыша. Было тихо. Пахло речной
водой и тиной.
-- Река?! -- радостно мигнула звездочка.
-- Река-а, -- отозвался пастух.
-- Красивая река, -- сказала девушка, -- но кривая. Я другие знаю.
Прямые, как твои березы.
-- Да какая ж она кривая?! -- обижаясь за свою речушку, отозвался
пастух. -- Это у нее изгиб здесь. Если стать птицей и подняться вверх над
рекой, то он будет краше, чем шея лебединая. А рыбы в реке сколько! Во,
слышь, плещется! К заре!
-- Рыбы? -- звездочка опять мигнула непониманием, а большие глаза
девушки вдруг насторожились.
-- Что это такое?
-- Как бы тебе сказать... Мы, люди, на земле хозяева, самые мы главные
на земле. А рыба -- она молчаливая хозяйка воды. Только человек это
забывает, думает, что везде он верховодит.
Пастух взглянул на девушку -- поняла ли? И добавил с лукавой улыбкой:
-- Тебе бы они понравились. Рыбы добрые и красивые, а чешуя, кожа
рыбья, у них серебристая -- играет, переливается... Сейчас на земле много
рек пустых, мертвых, даже лягушек не осталось -- доверховодился человек. А в
нашей всякая есть рыбеха. И щука, и лещ, и язь, и окунь, и красноперка...
Может, утречком, на самой зорьке, только коров соберу, порыбачим?
-- Может быть, -- ответила девушка и нежно взяла его ладонь в свою. --
А много у тебя коров? Он вздохнул.
-- -- С каждым годом все меньше. Нынче вот двадцать две пасу. Есть и
еще одна. Но прихворнула что-то. Ласка ее кличут. И точно -- норовом
ласковая, тихая, послушная.
Пастух вдруг осекся, взглянул на гостью.
-- Ну и разболтался я! Может, устала? Отдохнуть хочешь?
-- Что это -- раз-бол-тал-ся?
-- Значит, говорю и говорю и говорю. Без остановки. Без умолку. '
-- А-а, -- она улыбнулась. -- Это не опасно. А отдохнуть хочу. Они
повернули обратно.
-- Ты извини за нескромный вопрос... Но откуда ты, красавица
серебристая?
-- О, -- она запнулась. -- Я... из далекого далека. У нас реки
прямые-прямые и все текут только в одну сторону, хотя раньше, давным-давно,
как и у вас, каждая имела свой характер и в них тоже водились молчаливые
рыбы, но с красной чешуей. А кроны деревьев у нас синие... Я -- разведчица,
хотя ты не должен об этом знать, -- неожиданно закончила она.
-- Это не опасно, -- вспомнив ее слова, сказал пастух с улыбкой, как
будто бы ее рассказ был для него никакой не новостью.
-- Ты думаешь? -- серьезно спросила она.
-- Да, -- твердо сказал он. -- Вот мы и пришли. Он установил лестничку,
и они забрались в шалаш. Прежде чем отдыхать, пастух предложил девушке
молока и хлеба. Ей очень понравился хлеб, обыкновенный -- серый, кирпичиком,
уже даже чуть зачерствевший; она сказала, что в жизни ничего вкуснее не
пробовала. Затем он предложил ей свою овчину, хотя она отказывалась, говоря,
что костюм у нее с подогревом, не замерзнет.
-- Подогрев подогревом, -- возразил он, -- а ничего нет лучше мягкой
овчины. Поверь мне!
Она промолчала, только звездочка мигнула как-то ласково и грустно.
-- Ну пока! -- попрощался он, залезая на "второй" этаж, под самую
крышу. -- Как говорится, до скорого! Не проспать бы! Вот-вот заря. Соберу
коров, пойдем порыбачим. Увидишь, как хорошо. Да, а зовут-то тебя как?
-- Яа, -- сказала она.
-- Яа. Красивое имя. Надо же -- Яа. Яа! Чудно!.. А годков тебе
сколько?
-- Годков?
-- Ну, лет. Сколько ты живешь?
-- Мне семьдесят пять наших весен.
-- Семьдесят пять... Да-а... А можно еще один нескромный вопрос, хоть и
так уж замучил тебя?
-- Ну что ты, совсем нет. Мне хорошо с тобой.
-- Яа, как так, ты говоришь, а без голоса, только звездочка мигает, но
я все понимаю? И ты понимаешь мой язык. Девушка опустила глаза.
-- У нас была речь, -- сказала в задумчивости, а, может, ему так
показалось. -- И знаешь, даже похожа на вашу. Мама моей мамы, рассказывают,
была чудесная певунья. А сейчас каждому младенцу производится трансплантация
специального устройства. Это теперь легко, безболезненно почти -- наука
может все. Вырастая, каждый беззвучно передает свою мысль другому и понимает
любой язык. Ученые считают, что это хорошо. Меньше энергозатрат, исключается
шум. Комфортно...
Яа поднесла ладони к вискам -- звездочка померкла совсем. Девушка
вздохнула, добавляя:
-- Только дети в наших городах не смеются...
-- Поди ты, -- удивился пастух, -- не смеются... А птицы, птицы поют?
-- Поют. Только все реже и глуше, -- ответила Яа. -- Пока никто не
знает почему.
-- Да-а, -- сказал пастух. -- Ну, отдыхай, Яа... На зорьке хорошо
спится.
Едва он расположился на настиле под крышей, как его тотчас неизвестно
почему сморил сон, и он спал очень крепко, а когда проснулся, то понял, что
едва-едва не проспал. Он позвал гостью;
-- Яа, подъем, Яа!
Никто не откликнулся, не пошевельнулся. Он спустился вниз. Девушки не
было. Только на овчинке, мерно пульсируя, золотилась звездочка. Она лежала
на лоскутке какой-то бирюзовой, как море, материи, такой же, как море,
живой, переливчатой...
Через несколько дней в печати промелькнуло, как сенсация, сообщение,
что благодаря бдительности космической разведки Земли сорвана попытка
смертоносного нападения пришельцев. Атака вот-вот должна была начаться, но
затем завоеватели вдруг отступили от своего плана и улетели к другим
галактикам. Успех целиком приписывался нашим славным космическим
разведчикам. И верно, они сработали сверхоперативно.
...Вот и все. Жил, значит, и был пастух. Он и сейчас живет. И, может