Мальчишек, которые после обрезания бегали в девчачьих юбках, было у нас в ту осень великое множество; табунками гоняли они по улицам или возились на площади перед мечетью. Когда эти ребятишки заводили игры перед школьными воротами, тетя Шахрабану, жившая напротив школы, ругала девчонок; им почему-то нравилось дразнить мальчуганов в юбках, а тете Шахрабану это почему-то очень не нравилось...
   6
   У дяди Эльмурада была кожаная полевая сумка, он носил ее через плечо, и красная авторучка - ручку он прятал в нагрудный карман гимнастерки; и хотя я ни разу не видел, чтоб он открывал кожаную сумку или писал красной ручкой, мне никогда не приходило в голову, что дядя Эльмурад - неграмотный. Узнал я это весной, когда пошел слух об объединении колхозов; оказалось, что дядя Эльмурад потому и против объединения, что он неграмотный и в большом объединенном колхозе его ни в жизнь не оставят председателем. Дядя Исфендияр доказывал это на площади перед мечетью: Эльмурад, мол, человек неученый, с двумя колхозами ему никак не управиться. Большинство сидевших рядом не соглашалось с дядей Исфендияром, его даже подняли на смех, он распалился и опять начал бить себя в грудь. Он кричал, что ничего здесь смешного нет и что даже Муридову слепому псу видно, что, как пошел разговор про объединение, Эльмурад сам не свой ходит.
   Дядя Мурид, дремавший в сторонке возле бани, сразу вскочил, словно только и ждал, когда дядя Исфендияр заговорит про его слепого кобеля. Он стал кричать про Исфендияра, что тот в тыщу раз поганей любой собаки, потому что зависть ему кишки сгноила, черви в животе копошатся! Ему Эльмурад почему поперек дороги стал? Да потому, что мужик сил не жалеет: и сад новый заложил, и баню сладил, и лозы на подпорки подвесил; Исфендияр как поглядит на его деревья, черви бунт подымают! Сдохнет он от своих червей! Сдохнет и будет валяться без погребения - рук никто марать не захочет! А слепой кобель, бог даст, над его могильным камнем еще ногу подымать будет! Одним словом, срамил его дядя Мурид как только мог, а потом, садясь на прежнее свое местечко, уже спокойно добавил, что Эльмурад не то что, с двумя - с десятью колхозами запросто управится.
   Дня через три после этого разговора в клубе состоялось собрание по вопросу объединения колхозов. И мне, между прочим, вовсе не показалось, что дядя Эльмурад сам не свой. Наоборот, настроение у него было хоть куда. Первое слово он предоставил дяде Назару. Тот взял два тоненьких листочка, на которых было напечатано про объединение, стал читать и дочитал бумажки до конца, учителя Мисира председатель на помощь не позвал, и, пока дядя Назар читал, тот беспокойно ерзал на стуле.
   Потом дядя Эльмурад стал говорить сам. Вообще-то он не умел говорить без шуток, но об этих двух тоненьких бумажках, присланных к нам райкомом, дядя Эльмурад повел разговор всерьез. Он сказал, что партия никогда не принимает ненужных решений, и все, что написано в листочках, - правильно и своевременно, и мы, колхозники, никак не против. Мы только считаем, что записанное в этих бумажках к нам не относится. Большие колхозы - другое дело: у них земли тыщи гектар, и поля у них ровные, ни гор тебе, ни ущелий... А у нас что? Где у нас трактором разгуляться? Сады, баштаны... Ну, будь еще в том колхозе садоводство или там шелководство, о чем речь? объединились бы с превеликим удовольствием. Так ведь у них равнина: пшеница, фасоль, лук. А абрикосы с луком в один амбар не положишь; все равно что огурец с помидорами - вместе не улежат. Этим намеком дядя Эльмурад как бы давал понять, что серьезный разговор окончен, можно и пошутить. Все засмеялись, а некоторые женщины в смущении закрывали лицо руками. Даже у дяди Назара, который, прочитав листочки, сидел напряженный и сумрачный, не зная, что сказать, после Эльмурадовой шутки сразу разгладились морщины. И дурацкая пословица, которую он придумал, наблюдая за мытьем посуды, впервые вдруг пришлась к месту: Назар громко заявил:
   - У каждого своя ложка, у каждого своя еда!
   Потом слово дали тете Зохре, потому что она работала в горах на летних пастбищах, а уж если спустилась в деревню и пришла на собрание, значит, будет выступать. Тетя Зохра встала и, положив красную, обветренную руку секретарю на плечо, сказала так:
   - Пиши! Мертвый был колхоз, совсем мертвый! Теперь ожил. Оживил колхоз он, - пиши, пиши! - он, этот самый Эльмурад! Он колхоз возродил! Записал? Так. Теперь пиши, что я против объединения! Пиши, пиши! И имя мое пропиши и имя отца! Я, Зохра Ханоглан-кызы, колхозница с тридцать третьего года, член партии с тридцать четвертого года, не согласна на объединение! Да ты пиши не бойся! Муж с женой, понимаешь, другой раз ужиться не могут, как же это мы вдруг две разные деревни одним хозяйством жить заставим?!
   Шутка про мужа и жену понравилась всем не меньше, чем давешняя про огурцы и помидоры, потому что угодила она Эльмураду не в бровь, а в глаз... Ну, а тот за словом в карман не полезет, такое отчубучил - женщины прямо заверещали. Вообще собрание было на редкость веселое, и на нем было принято решение писать от нашей деревни в Баку. За решение голосовали единогласно. Мы, мальчишки, стоя сзади, у стенки, тоже подняли руки, чтобы наш абрикосовый колхоз не объединялся с тем - луковым.
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   1
   Нет, или тишина у нас в деревне вовсе не так уж зависит от того, что творится на площади перед мечетью, или же я вкладываю в это слово какой-то особый смысл. Когда через несколько дней после того веселого, шумного собрания созвали новое, тишины на площади никак не могло быть. Клуб в этот день был набит до отказа. Ребят перед ним собралось столько, сколько еще никогда не собиралось. Улицу поливали от чайханы до самого правления, до площадки, где ставят автомашины, потому что в тот день сам Земотдел должен был приехать в деревню.
   Уж какая тут может быть тишина, раз даже артисты из Дома культуры приехали. Две женщины, напудренные, накрашенные, с блестящими волосами, прохаживались по клубному айвану; мужчины-артисты сидели в чайхане; на сцене, за занавесом, слышны были тар и свирель, а за сценой, в красном уголке, Зиянет Шекерек-кызы мучила ребятишек - сегодня состоится объединение колхозов, и в честь этого события будет дан концерт самодеятельности.
   Может, они и тихо сидели, те, кто с обеда ожидал Земотдел в переполненном клубе. А может, тишина эта зависела от стола, уже с утра занявшего положенное место, и даже не от самого стола, а от роз йот графина с водой, которые на нем стояли. Стол, накрытый красным сатином, букет роз, графин с водой. Розы нарвал где-то директор клуба, вода была из источника обыкновенная вода: чистая, прозрачная. Может быть, мне и не запомнилась бы эта вода и не было бы так страшно за розы, если б человек, которого в деревне называли Земотдел, не вошел в клуб с таким угрожающим видом; если бы и на этом собрании, как обычно, был выбран председатель и секретарь и если бы человек, которого у нас называли Земотдел, не возвышался за украшенным розами столом в таком грозном одиночестве.
   Начальник земотдела грозно возвышался за столом, украшенным розами и графином с водой, а в красном уголке по-прежнему голосили первоклассники.
   Дядя Эльмурад сидел в стороне на табуретке. Он словно нарочно расположился подальше, вроде сам себя отстранил от дел. По другую сторону стола, но гораздо ближе к нему, сидели дядя Назар и тетя Зохра. Эти двое совсем не были похожи на людей, которые сами себя отстраняют от дела, наоборот, оба с великой надеждой ожидали, когда Земотдел предложит им занять места за столом, покрытым красным сатином. Но Земотдел никого не позвал к себе. Сев за стол, он вытащил папиросы, закурил и некоторое время молчал, сердито оглядывая собравшихся. Потом вдруг обернулся к дяде Эльмураду:
   - Встань, аферист!
   Когда начальник земотдела выкрикнул эти слова, на собрание нашел страх, и стало так тихо, словно люди, сидевшие в клубе, исчезли, растворились в тишине: остался красный стол, остался графин с водой, остался начальник земотдела; розы тоже остались, но когда начальник закричал на дядю Эльмурада, розы вздрогнули, я собственными глазами видел, как они вздрогнули, поклясться готов, поклясться всем святым, что осталось еще у меня на свете.
   Дядя Эльмурад не встал. Во-первых, чего это ему вставать - небось не школьник. Во-вторых, он не мог встать уже потому, что в зале сидела Гюльшен. Когда Земотдел закричал на дядю Эльмурада и сидящие в клубе люди на какое-то мгновенье исчезли, я, кроме стола, графина с водой и роз, тотчас увидел Гюльшен; не глядя на нее, я отчетливо видел ее голубой жакет, белый платок на голове, даже часы на руке, те самые золотые часы, про которые говорили, что Эльмурад привез их ей из Берлина...
   - Нет, вы поглядите на него! Поглядите на этого дезорганизатора! Против партии идет, аферист!..
   На этот раз Земотдел произнес "аферист" гораздо тише. А мог и вообще не произносить, потому что зал все еще пустовал; людей не было, был только стол, графин с водой и букет роз. Была еще Гюльшен, но очень может быть, что, кроме меня, никто и не заметил ее присутствия...
   Тихо было. Совсем тихо. Только из красного уголка время от времени доносились детские голоса. Потом раздался голос тети Зохры.
   - Товарищ уполномоченный, - сказала она, - ну ладно, грозность твою мы видели, а по делу когда говорить будешь?
   Тут и дядя Назар набрался храбрости.
   - Оплошали мы, товарищ полномоченный, - сказал он. - Прости нам нашу ошибку.
   В зале начали перешептываться. Страх понемногу рассеивался. Но уполномоченному, видимо, нужен был этот страх. И он снова закричал на дядю Эльмурада:
   - Ну, признавайся, сколько у тебя ульев?
   Ульев у дяди Эльмурада и правда было великое множество. Не то что на нашей улице, по всей деревне его знали как великого умельца, потому что он целые вечера проводил возле ульев. Не заладится у кого с пчелами - сейчас к Эльмураду. Едва наступало тепло и ульи открывались, пчелы заполняли все вокруг; они летали в садах, вились над цветами, жужжали в ветвях миндального дерева, склонившегося над самым источником...
   Я не сомневался, что, раз уж речь зашла о пчелах, дядя Эльмурад обязательно заговорит. Но он опять ничего не ответил. Тогда уполномоченный крикнул еще громче. Дядя Эльмурад не спеша поднялся, и хорошо сделал, иначе я не увидел бы, насколько он выше, крупнее начальника земотдела; дядя Эльмурад улыбнулся, ей-богу, улыбнулся; я бы тоже не поверил, если бы собственными глазами не видел этой улыбки, и сказал так:
   - Ты, товарищ Земотдел, приберег бы свои папиросы, потому разговор у нас вроде бы намечается долгий, папирос тебе может не хватить, и оконфузимся мы перед тобой: в лавчонке-то у нас такие не водятся. И второе вот что: спектакль этот нам с тобой ни к чему, потому как артисты приехали - концерт нам давать будут. Да и ребятишки извелись - репетируют да репетируют. Так что ульев моих не касайся! Не тяни к ним руку - не дам! После такого собрания десять лет надо медом отъедаться, а то все нутро сгорит!
   - Нутро у тебя и так сгорело! Яд собственности стравил! А еще партбилет в кармане таскаешь!
   - Извини, товарищ начальник земотдела, но должен тебе сказать: партбилет я в кармане не таскаю. Он у меня дома - в сундучке заперт. На самом дне лежит, под семнадцатью орденами и медалями, что с войны принес. Доставать его оттуда трудновато - медали поднять придется. А они тяжелы, товарищ Земотдел!.. Так тяжелы, что не всякому под силу будет... Жилу надорвать можно...
   Земотдела сразу как подменили. Мне трудно объяснить, что именно с ним произошло, но, глядя на его лицо, можно было безошибочно сказать: орденов у него нет. Мне даже показалось, что, будь у начальника земотдела ордена, он не повторил бы еще раз "аферист". Потому что, когда он в последний раз повторил это слово, никто уже не испугался, не исчез из зала, наоборот, людей вроде бы стало побольше, некоторые еще и посмеивались. И получилась удивительная вещь. В третий раз повторив "аферист", начальник земотдела стал вдруг удивительно похож на одного парня из тех, что любят жульничать в игре. Так похож, сказать невозможно. Сколько я перевидел на своем мальчишеском веку этих обманщиков, а всех помню, как сейчас: один укусил меня за руку, когда я положил его на обе лопатки, другой, проиграв в альчики, бросился на меня с камнем. Как-то на Новруз-байрам я выиграл у одного парня несколько сырых яиц; так последнее этот мерзавец швырнул мне прямо в лицо. И рубашку на мне рвали, и голову камнями пробивали, и все-таки ничто не запомнилось мне так, как коровий навоз, которым залепил в меня один подлюга. В тот день на собрании, когда уполномоченный в третий раз крикнул дяде Эльмураду "аферист", мне сразу вспомнились тот парень и смачный шлепок коровьего навоза.
   Да, и рубашку на мне рвали, и голову в кровь разбивали... Это и теперь иногда случается, и я каждый раз заставляю себя улыбаться. Вот только, когда дело доходит до навоза, улыбки у меня не получается. Я сразу вспоминаю, как отчаянно ревел тогда на площади, с головы до ног заляпанный навозом, и мне нестерпимо хочется разреветься. Ведь столько раз он сам клал меня на обе лопатки, и я ничего - лежал. На все шел, чтоб только не получить навозом в морду. Но господи боже мой, нельзя же всегда проигрывать, всегда поддаваться...
   Когда начальник земотдела в третий раз выкрикнул "аферист" и стал до удивления похож на того навозного подлюгу, видно было, что ему не по себе он все елозил на стуле. В зале шушукались, пересмеиваясь. Земотдел оставил дядю Эльмурада в покое и обернулся к собранию.
   - Ну, кто против объединения, поднимите руки! - сказал он, и лицо у него опять стало такое, как у тех, кто нечестно играет.
   Среди сидевших спереди одна тетя Зохра сразу подняла руку. В задних рядах первым оказался Азер. Потом подняли руку и другие ребята. Я поднял руку последним, но не потому, что самый трусливый: очень уж от этого всего отдавало навозом, а что такое навоз, я знал лучше всех наших ребят.
   Нас, ребят, сразу же выставили из зала, - всякой шантрапе, которая даже и в колхозе не состоит, нечего шляться по собраниям. Не знаю, как там дальше шло Дело, но я на всю жизнь запомнил, какое у Земотдела было лицо. И стол, покрытый красным сатином, и графин с водой, и розы, которые вздрогнули от испуга; в том, что они испугались, я могу хоть сейчас поклясться, поклясться самым святым, что еще осталось у меня на свете.
   До конца собрания мы с ребятами околачивались перед правлением возле серого "виллиса". Собрание окончилось, начальник земотдела уехал, и, наверное, потому, что объединение все-таки состоялось и дядю Эльмурада переизбрали, серый "виллис", крутя по горному склону, громко и весело гудел; он удирал, как мальчишка, сорвавший кон и не давший противнику отыграться. Потом был концерт. Сначала хором пели наши ребята. Потом выступали артисты. И сразу после концерта стало известно, что дядю Эльмурада посадят. Он, оказывается, грабил Берлин, а в чемодане, который он тогда нес на плече, лежало десять килограммов золота. Не знаю, кто пустил слух про золото, но тетя Сусен все это сразу же подтвердила. Она в тот вечер дотемна кружилась возле источника - и с ведром приходила, и с кувшином, и с чайником. И на каждом шагу все останавливалась пошептаться.
   Тетя Сусен считала, что если уж его и сейчас не посадят - значит, у Советской власти совсем ума нет. Она все твердила про золотые часы, которые эта "шлюха" носит на руке, и про десять килограммов золота, привезенных в чемодане из Берлина, причем десять килограммов еще до наступления темноты превратились в пуд. Мало того - тетя Сусен сообщила, что, кроме золота, в том чемодане есть еще и пистолет, - ее убивать принес, прикончит ночью, а утром шлюху свою приведет...
   Праздник тети Сусен закончился с наступлением темноты. Как только стемнело, я услышал у них во дворе обычные ее причитания и ушам своим не поверил; я почему-то был убежден, что этот вечер дядя Эльмурад должен провести у Гюльшен. Скорее всего так оно и было, и это уже не муж, а сын тети Сусен, Хашим, решил проучить ее...
   На следующий день, в конце первого урока, Зиянет Шекерек-кызы прислала за нами: мне, Азеру и Рахибу предстояло явиться на айван, - все-таки мы попались. Как только прозвенел звонок, Азер ринулся домой за значком, а мы с Рахибом стояли на айване и никак не могли сообразить, что же такое случилось, - вроде и значки при нас... Появилось еще несколько старшеклассников, их поставили рядом с нами. Потом пришла Зиянет Шекерек-кызы и объяснила, что вчера, голосуя против объединения колхозов, мы опозорили свою родную школу. Это могло значить только одно: сейчас приведут первоклашек, и начнется обычное: "Позор! Позор! Позор!" Но хор в тот день не состоялся. Наоборот, малышей, со всех сторон набежавших срамить нас, прогнали с айвана, и Зиянет Шекерек-кызы сказала, что у нее к нам серьезный разговор. Не помню, долго ли говорила наша наставница, но хорошо запомнил, что, рассказывая о масках и личинах, которые нацепляют люди, подобные дяде Эльмураду, Зиянет Шекерек-кызы привела примеры из двух пьес: "Алмас" и "Хаят". Если бы не эти примеры, я бы ни в жизнь не поверил, что на бывшем нашем председателе маска. Когда на закате я увидел дядю Эльмурада, с лопатой на плече возвращающегося с поля, у меня уже не было никакого сомнения в том, что у него не лицо, а личина.
   В тот же вечер, лежа на склоне горы, мы разрабатывали план одной грандиозной операции. Основательно поломав головы, мы придумали своему плану прекрасное название: операция "Молния". Название это было не случайным: в ближайшую ночь, когда все улягутся спать, мы повернем речную воду в арык и всю ее пустим на сад дяди Эльмурада; вода с молниеносной быстротой сровняет его сад с землей. Ночью мы так и сделали: повернули большую часть речной воды в арык и пустили ее в сад дяди Эльмурада. Однако утром оказалось, что вода вовсе не смыла сад, а журча льется вдоль улицы. Она подмыла стену у тети Садат, и та, по колено в воде, запруживала поток камнями, проклиная негодяев, удумавших пустить речку на деревню... Так закончилась операция "Молния". Долгое время мы не могли додуматься, кто же отвел поток от сада. Лишь много позднее мы узнали, что устроил это Рахиб; расставшись с нами, он пошел обратно к арыку и повернул воду, а так как идти к речке ему было лень, он пустил поток прямо на улицу.
   2
   В ту весну тоже был Первомай, и Праздник Победы был. На чайхане и правлении колхоза висели лозунги, над дверями клуба - портреты. Теперь мы уже свободно разгуливали по колхозным садам; на Первое мая охапками таскали в школу жасмин, а после Дня Победы площадь, и школьный двор, и все улицы были усыпаны розовыми лепестками.
   В начале мая тутовник, как всегда, покрылся листвой, а в конце мая тутового листа, как всегда, не хватило. Шелководы с секачами в руках, с веревками на поясе пошли по деревне, повсюду сея ужас и смятение. Обкорнали горбатенький тут тети Набат, превратились в голые бревнышки деревца дяди Эльмурада. Одно из них обрубили шелководы, остальные - он сам. Рубил и ворчал: "И что творят, негодяи! Все дерево изуродовали! Если так кромсать, на тот год и рубить будет нечего!"
   Но на следующий год тоже рубили, только теперь уже больше по дворам. Крик начался на рассвете возле дома тети Садат и, постепенно перемещаясь по деревне, к обеду достиг дома тети Набат. Мы услышали его в школе перед самым обедом, а после обеда знаменитые "сахарные" туты тети Набат уже стояли без единой веточки; под вечер Садаф бегала по улицам и кричала, что свекровь умирает. Женщины толпой повалили к тете Набат прощаться. Однако прощание не состоялось. Прибежав к ним во двор, я застал старушку на ногах; на тете Набат была белая рубашка, очень похожая на саван, а в руке - длинная жердь. Жердью тетя Набат гнала женщин со двора. Сбившись в кучу, они, перепуганные, бежали к воротам, а тетя Набат выкрикивала им вслед хриплым голосом:
   - Убирайтесь покуда целы!..
   - Померла... Как я помру, если сын из тюрьмы не вернулся?!
   - Якуб из тюрьмы не пришел, а они - помирать!..
   - Не дождаться вам моей смерти! Вон отсюда, безбожницы!
   Тетя Набат выгнала женщин за ворота и даже немножко гналась за ними по улице. Женщины бежали от нее толпой. Я тоже бежал, и тетя Медина. Но нам пришлось вернуться с полдороги, потому что тетя Набат вдруг громко крикнула:
   - Медина, ты-то куда?! - и, переведя дух, чуть слышно сказала: - Ой, деточка, умираю!
   Мы повернули обратно и вслед за тетей Набат вошли в дом. Она легла на постель и, не обращая внимания на нас с Рахибом, показала тете Медине, какие у нее на ногах отеки. Потом она долго говорила, и то, что она сказала, было очень похоже на завещание: тетя Набат наказывала нам с Рахибом всегда жить в дружбе и согласии, мы - мужчины, на нас род держится, а врагов у нашего рода всегда хватало.
   Тетя Набат долго рассказывала о Якубе - гордости нашего рода, потом о Якубовом отце и о моем деде. Она даже велела, когда помрет, положить ее между отцом Якуба и моим дедушкой. Но тетя Набат так и не умерла.
   Дня через два она поднялась с постели. А через неделю и отеки пропали. В ту весну тетя Набат купила у отца Гюльшен стельную козочку, но не успела та объягниться, как умерла Садаф. Ночью у нее вдруг пошла горлом кровь, днем ее обмывали во дворе, возле арыка, а под вечер мы опустили Садаф в могилу. Потом мы втроем - Азер, я и Рахиб ушли подальше и поднялись на гору за кладбищем. Посидели там, не глядя на нашу деревню, потом Азер предложил нам всем побрататься. Для этого надо было проколоть палец колючкой. Мы расковыряли колючкой пальцы, пососали друг у друга немножко крови и сделались братьями; Рахиб потерял мать, но зато у него появились мы. Это Азер хорошо придумал.
   3
   И снова в деревне стало тихо. Пожалуй, никогда еще не было у нас такой тишины. Баня закрылась через неделю после того, как дядю Эльмурада прогнали из председателей. Дверь долго оставалась на замке. А потом какой-то сукин сын, которому, как говорил дядя Назар, матери грудь отрезать - раз плюнуть, уволок ночью и саму дверь. Время от времени дядя Назар пытался охранять баню, спасти ее от поругания. Но безобразники делали свое дело, и мимо бани уже нельзя было пройти из-за вони. Стены были разрисованы непристойными картинками; и хотя голых женщин рисовали разные люди, подпись под всеми была одна и та же - Гюльшен.
   Но Гюльшен ничего не знала об этих картинках. На работу она не ходила, возле бани никогда не появлялась. Тем летом отец просватал ее за своего приятеля в одну из соседних деревень, и скоро она должна была отправиться к мужу. Гюльшен об этом никому не рассказывала, ни с кем ни о чем не советовалась. Все больше занималась виноградом. Тетя говорила, что у себя во дворе Гюльшен ни одной грозди целой не оставила. Она и к нам приходила словно только для того, чтоб уродовать виноград. Бродит под лозами, молчит, думает, потом приглянется ей какая-нибудь гроздь, возьмет и начинает ковырять. Выковыряет одну-две ягоды - бросит. Точно все грозди хочет перепортить: пусть ни одной не останется, раз уж ее не будет в деревне...
   Гюльшен и тетя Медина разговаривали очень мало; про грозди ей тетя, конечно, ничего не сказала. Гюльшен ходила по двору, выковыривала из гроздей виноградинки, а тетя сидела перед окном и латала какое-нибудь старье. Положим, кое о чем они не могли говорить из-за меня. Но я замечал, что они и без меня молчат. Несколько раз, заходя во двор, я заставал такую картину: Гюльшен бродит между деревьями, а тетя Медина стоит поодаль, прислонившись к стене, и молча думает. В то лето стена, отделявшая наш двор от двора тети Садат, опять стала тетиным любимым местом, потому что в колхозе все разладилось, и не было никакой надежды получить что-нибудь на трудодни. Опять все тащили кто что мог, а тетя Медина по-прежнему не собиралась воровать. Сады постепенно приходили в запустение, да и бахчи уже не шли в расчет.
   В то лето, подолгу размышляя у стены, тетя больше всего думала обо мне. Осенью я должен был ехать в Баку. Я уже отправил в университет документы и получил извещение, что зачислен. Приняли меня без экзаменов - школу я окончил с золотой медалью, но ехать мне было не в чем, и чемодана у меня не было, и денег мы припасли только сто рублей - я получил их на приемном пункте за фрукты.
   В то лето я думал о тете не меньше, чем она обо мне. Я и в колхоз пошел только из-за нее: с утра до вечера я торчал на молотильной доске, а по вечерам пас быков, которые днем таскали эту доску. И все ради охапки дров, которую каждый вечер притаскивал домой; дров я запас тете на всю зиму, сухих, ореховых... А потом вышла удивительная история. Однажды утром, когда я пригнал с пастбища быков, а молотильщики еще не пришли, дядя Мурид, приставленный охранять ток, отдал мне странный приказ. Не прекращая утреннего намаза, он велел, чтобы я сейчас же насыпал в свою сумку зерна и отнес домой. Я опешил - на такое не вдруг отважишься. Да дядя Мурид вроде и сам испугался немножко. Но сразу же рассердился и стал кричать на меня:
   - Пошевеливайся! Чего столбом стоишь! Я отвернулся - слышишь?!
   Еще бы ему не отвернуться, ведь дядя Мурид держал пост и совершал намаз, а человек, который совершает намаз и держит пост, не должен глядеть на подобные вещи. Тем более что это было не просто воровство, а воровство на току, а дядя Мурид не раз повторял мне: "Если в какой местности с тока хлеб воруют, тыщу лет урожаю не быть"...
   Как-то вечером, когда я пришел домой, тетя, сияя от радости, показала мне нарядный синий костюм, небольшой синий чемодан и целую стопочку десяток - это принесла мне Гюльшен...