Страница:
IX
Все-е… Хоть забылась на немного… Вроде кино… Ой, идет… Надо быстрее убрать, все поставить… Выключить успеть…
– Что ты здесь делаешь?
– Так. Пыль вытирала.
– Ты игра-ала. Ты играла! Не смей! Не прикасайся!!! Я сам…
– Боже! Да кому она нужна?
Сумасшедший какой-то. Руки трясутся, зрачки расширены…
– Уходи!
– Да ушла, ушла…
– Х-хх… Х-хх…
Включить… Включить быстрее… Это лучше всякой марихуаны… Есть!…
КАК ЧЕЛОВЕК…
Маленький сириец держал в руках веер. Его глупые большие глаза от удивления ползли на лоб, как тараканы по белой стене. Он такого еще и не дел… Толстяк продолжал жрать! Он не долго будет жрать. Великие Боги! Как хорошо было в Сирии, а здесь… И ноги болят, конечно, а как же… Раб покачнулся… Толстяк посмотрел на него с укоризной, но ничего не сказал – продолжал жевать. «Добрый господин», – подумал мальчик. А потом передумал. Вчера чихнул его приятель, так толстяк в него костью бросил и глаз выбил. А так он спокойный толстяк. Равнодушный… Иногда ему странным казалось… И ему, и всем… Толстяк и… За столом сидел и чавкал, давясь пищей, великий император Авл Вителлий.
Теперь… ф-фу… эту ножку… Ф-фу… Нет… Отдохну… Ф-фух… Потный какой я… Все течет… Неприятно… Толстый, жирный и потный… Противный. Вот какой я.
Вителлий спокойно улыбнулся. Он вдруг подумал, как бы его описал со стороны беспристрастный наблюдатель.
Надо, чтоб он сильней махал на меня веером. Сказать надо… Говорить… Пусть будет так… А было бы прохладнее…
Да. Огромного роста; красное от пьянства лицо, с толстым брюхом… Га-га-га… Да, смешно.
И все-таки хотелось на себя посмотреть. Вителлий незаметно скосил глаза на свой бюст, стоящий поодаль. Подморгнул ему.
– «Симпатичная морда», – подумал император. Он сидел, и его толстое, широкое, потное лицо – с поджатыми губами; с нижней, чуть выпяченной, даже обиженной, губкой; нависшими бровями; усталыми, небольшими, неглупыми глазами; покрасневшим носом с утолщением внизу; шрамом, рассекающим правую бровь у переносимы полумесяцем; взглядом с одышкой; незаметными ушами; коротко постриженными волосами; подбородком тяжелым, неповоротливым и ленивым; большим лбом без складок – все это, сидевшее на толстой с нависающей кожей шее – было лицом цезаря, лицом августа, лицом принцепса, лицом императора – лицом великой Римской империи.
Вителлин сидел: все было вкусно – много вкусного – глаза стали закрываться – он захотел спать. Император спал. Тяжелая голова упала на плечо.
Почему-то в глазах сразу возникла надпись: «Imperium». Тяжелые буквы, неотшлифованные, негладкие, царапали, кололи и кричали: «Власть!», «Власть!», «Власть!»…
____________________
Потом был снег… Зима. Германская армия. Обозленные лица. Кто-то ему говорит: «После подавления восстания Юлия Виндекса германские легионы ощутили вкус войны, побед, грабежей… В лагерях царят ненависть и страх по отношению к старому императору Гальбе, меняющиеся, когда солдаты убеждаются в своей силе, уверенностью в собственной безнаказанности».
____________________
Плотная белая дорога. Яркое снежное солнце. Мчится на коне консульский легат Авл Вителлий! Сухой морозный воздух. Он кричит: «Ого-го-го!» И стучат, стучат копыта…
Ворота лагеря… Истерический крик: «Децимация!!!» Рыдания: «Прокля-тый Гальба…» Он, удивленный, радостно всем улыбается… Беспокойно смотрит по сторонам… Заискивает перед суровыми легионерами, раздает свои и чужие деньги… Но все хорошо. Все говорят, что он славный и добродушный.
Проплыли лица легатов легионов Авла Алиена Цецины (он смеялся, показывая белые зубы; болтался красный язык – мелькнуло: он же изменил!) и Гая Фабия Валента, улыбающегося… Неприятная улыбка у легата Гая Фабия Валента. Сухой лоб перерезала морщина. Лоб тоже улыбался. – «Жирное чучело, – думал Валент, – сколько же можно тебя уговаривать, расхваливать боевой дух солдат? Когда же ты покатишься на мятеж? – Даже длинный нос Фабия дергался, улыбаясь. Вителлия передернуло. Он выпил. Резкий сусальный голос легата напоминал по вкусу уксус с медом.
– Нет места, где не гремела бы слава Вителлия!… – Вителий ел. – Никто не сможет тебе помешать. Британия поддержит тебя. За ней поднимутся и вспомогательные войска в Германии. Провинции ненадежны. Власть старика колеблется и скоро рухнет. Дары судьбы сами свалятся в твои руки… Только подставь их!…
Лицо Валента вытягивалось, уменьшалось. Он кричал, надрываясь, его не было слышно.
Вителлию вдруг стало жалко своего полководца. Как красиво он выходил из Рима навстречу Антонию Приму-Беккону-Петушьему клюву. А какие изнеженные наложницы и евнухи были у него!
Море… Корабль… Валент хватается за мачту… Руки флавианцев. Много рук… Камера… Скованный по рукам и ногам Гай Фабий Валент… Сухое, небритое лицо…
– Он мертв, – сонно подумал император.
Скрип калиг знаменосца 4 легиона: «Четвертый и Двадцать второй легионы сбросили изображения Гальбы и поклялись в верности сенату и римскому народу…» Прерванный ужин…
Бешено мчатся гонцы по Верхней Германии… Так-так-так-так-так-так-так… Убаюкивающе стучало.
Вителлий дернулся, меняя затекшую руку. И снова закрыл глаза. Как будто липкий мед сковывал веки и приятно давил.
____________________
Покачиваясь, шел консульский легат Авл Вителлий. Сильно болела голова. Лицо, распухшее и помятое, от мороза стало синевато-багровым.
Конница Первого легиона… Валент… Надо пройти ровнее…
____________________
– Теперь, конечно. Теперь, когда вся верхнегерманская армия примкнула к нам… А тогда… Я приветствовал Вителлия, как императора… М-мм… Я боялся. Боялся и думал: стоило ли из-за того, что старик меня наградил не так, как я хотел, так рисковать?… Разве что… Может и так… Время мутное…
– Ну, и что?
– Странно… Все странно. Я говорил с легионерами. Никто в отдельности не рвался, никто не говорил, что хочет войны… А войска требовали начать военные действия? Как это?
– Да.
– И я ничего не хотел. Вроде. А Вителлий?! Он и война?… Легионы сами действовали за оцепеневшего Вителлия, пьяного и объевшегося… Никто не хотел, никто! И все видели, что от войны уже не уйти.
____________________
– Я говорил в камере с Валентом еще, но по интересующему вопросу это главное, Прим.
– Хм… Интересно, как было у Веспасиана? Говорят, что узнав о смерти Гальбы и мятеже Отона и Вителлия, солдаты испугались: власть и различные блага уйдут к другим, а им останется одна служба… Но, скорее всего, каждый из них тоже не хотел войны, да еще такой… Веспасиан… Он… Нет, не рвался… Он совсем не рвался… Муциан, сидевший в Сирии, его… уговаривал, но сам… Тоже нет. Получается: никто ничего не хотел. Хм… Странно, действительно.
____________________
Сон становился каким-то нехорошим. Надо было просыпаться. Начинала болеть голова. И все равно продолжало крутиться разноцветное колесо, вдруг останавливаясь; вырастало огромное цветное пятно, превращаясь во что-то реальное… ужасно неприятное – опять расплывалось и опять крутилось, крутилось…
Синее пятно… Он, сидя, спрашивает испугано: «А как Иудея и Сирия? Как Веспасиан?» А ему читают донесение разведчика: «…Легионы здесь готовы принять участие в гражданской войне. Тит Флавий Веспасиан в Иудее и в Сирии Муциан видят настроение солдат и, судя по всему, решили выждать – кто: Вителлий или Отон?…»
Отонианцев Валент с Цециной разбили. Отон покончил с собой. Тогда все обошлось.
Желтое пятно слепило. Потом поползли трещины, как по скорлупе яйца: много-много. Черненькие, маленькие, они росли и вдруг превратились в дороги – паутинку дорог. Вытек белок-море, чуть позже желток – еще море, и по дорогам, ведущим от обоих морей, загрохотали повозки, заполненные до края всем, что могло еще возбудить аппетит. Вителлий ежился и ему казалось, что все сразу из всех повозок – много всего падает ему в рот. Немного подступило к горлу. Отошло. Опять… Очень сухо стало во рту императора. Он судорожно сделал глотательное движение. Мотнул головой. Ударился в висок. Резко заныл правый глаз, закувыркалось красное пятно.
____________________
Муциан посмотрел в зеркало. «Нет, прическа лишь слегка примялась… В такую минуту», – подумал он. – «В таком возрасте», – улыбаясь про себя, римлянин провел пальцами по лицу. Муциан встал. Глядя на Веспасиана, он понимал, что здесь все будет наверняка, что иначе просто быть не может. «Будь я моложе. – мелькнуло, – рискнул бы, чем смотреть, как скисает молоко при одном его виде!… А возраст?… Это не темная лошадка Отон или заевшийся мерин Вителлий… Это счастье будет у него. Жаль, но возраст… Надо ставить только на победителя».
Веспасиан ждал. Он долго ждал. А теперь, пожалуй, пора. Пора бы этому аристократу говорить. Это как больной зуб мудрости. Вырывать. Все равно вырывать… Муциан садился рядом, продолжая говорить. Он был серьезен. Такими вещами шутить было нельзя. – «Все-таки старый он уже», – думали оба. Два старика. Один крепче, другой ухоженнее. И второй говорил первому, как старик старику, просто: «Я призываю тебя, Веспасиан, взять императорскую власть, которую сами Боги отдают тебе в руки; государству это принесет спасение, тебе – великую славу… Бездействовать дальше, наблюдать, как государство идет к поруганию и гибели – трусость и позор…» Муциан посмотрел на тяжелую голову Веспасиана.
– Для себя я хотел бы только одного – не считаться хуже Валента и Цецины. – И вдруг Муциан понял, что некуда… Некуда! Некуда деться этой хитрой деревенщине, выскочке-центуриону, куску. Красный, Муциан говорил, говорил…
Веспасиан молчал. И слушал. «…Я еще больше рассчитывал на лень, невежество и жестокость Вителлия, чем на твою проницательность, бережливость и мудрость…» – Он улыбнулся. – «Нахал. Ну, нахал», – подумалось ему. Муциан увидел улыбку, понял ее и решил заканчивать: «Так или иначе, война нам сулит меньше опасности, чем мир, ибо того, что мы говорим сейчас, уже достаточно, чтобы нас сочли изменниками…»
____________________
И все-таки надо просыпаться. Надо… Столько дел… Надо только поесть.
На столе уже стояли дыни. Желтые, чуть зеленоватые; круглые, продолговатые, с золотистым отливом.
Через небольшие щелочки опухших глаз Вителлий смотрел на мелькавшие ножи. Он на мгновение отвернулся. Ему нравилось это превращение.
Много частей белых нежных тел красавиц.
Нежные-нежные…
Вителлий ел седьмую дыню и думал про пир, который он задаст самому себе вечером.
Пиршество!… Это будет в третий раз сегодня… О-о…
Больше не идет…
Вителлию принесли рвотное, специальный таз… Его вывернуло. Маленький сириец придерживал за лоб огромного императора; потом вытер ему рот. Вителлий посмотрел в таз и остался доволен. Таз унесли. Теперь можно было доесть оставшиеся дыни в ожидании ужина.
Вителлий читал донесение эдила города Рима. Тот писал, что многие недовольны образом жизни цезаря, рассказывают анекдоты про его обжорство. Кто-то добыл, переписал и расклеил по улицам государственный бюджет империи, из которого вытекало, что за несколько месяцев правления Авла Вителлия только на еду для императора ушло 900 миллионов сестерциев.
Жадные люди… Завистники… Сами бы хотели так поесть. Вот именно: сами! А все-таки поел я неплохо. Особенно тогда… Две тысячи рыбин!…
Вителлий потянул в себя слюну.
Семь тысяч штук птицы!… И все на одном столе… Мясо с рыбой! Рыба с мясом!
Вителлий закрыл глаза. Веки подергивались. Он хотел есть!
Блюдо. Огромное блюдо с флажком. На флажке написано: «Щит Минервы градодержицы».
Серебряное блюдо… Оно стоило один миллион сестерциев.
Императору было плохо. Он чувствовал спазмы в желудке.
На огромном блюде смешались печень рыбы скир, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго, молоки мурен…
Жирное, нежное, сочащееся… Тающее, вкусное, волшебное… Розовое, белое, красное… Души-и-истое-е…х-хе… О-о-х…
____________________
Почему-то не спалось. Было жарко. Может, не так и жарко, но ему… Ему? Да-а… Вдруг прошел озноб по коже. Вителлий вскочил с постели, подошел к светильнику… Письмо Антония Прима всегда он теперь держал с собой… Не такой уж он дурак и обжора. Да, нет… И прекрасно он понимает, каким должен быть император.
Да… Должен быть… Гай Юлий Цезарь… Октавиан Август… Тиберий. Нет! Нет! Нет… Это-то прошло уже. Тиберий умер. Умер…
Вителлий вытер пот со лба. Неожиданно он вздрогнул. Кто-то кричал: «Спинтрий! Спинтрий! Любимая рыбка императора Тиберия! Рыбка, вильни хвостиком! Своим толстым, жирным хвостом… А-а!…» Никого не было. Император вспомнил: так кричал перед смертью центурион-отонианец…
«Что-то творится невообразимое», – думал Вителлий. Он вспомнил, что ему рассказала Триария, жена брата. Один рядовой конник заявил, что убил в последнем сражении брата и потребовал за это вознаграждения. Настроение в армии такое, что наказать его невозможно; наградить – наверное, бесчеловечно и незаконно. И ему ответили, что совершенный им подвиг заслуживает почестей, воздать которые
в походных условиях невозможно, а потому лучше отложить дело до других времен.
– О-ой… Кому он нужен, чтоб его наказывать или награждать. Если он такой скот – это его дела, – Вителлий устало смотрел на письмо Антония Прима.
«Что же делать?» – думал он. Трибуны и центурионы все чаще перебегают к врагу. Командующие Юлий Приск и Алфен Вар бросили армию. В тюрьме убит Валент.
Рядовые пока еще хранят верность. Упорно хранят. Почему?… Хотя… Разве я уже такой плохой?… Я люблю поесть. Не хочу волноваться изза кого-то. Не… Когда я был просто римским гражданином, то, может, и не всем нравился, но был таким, как все, наверное, со своими слабостями и достоинствами… Вла-асть Это – власть. Оказывается, мало быть добрым малым… Ведь ты – император? А я не знаю, я не могу… Не могу – вот что. Я знаю, что нужно мне, а им?… Нет… Легионы за меня… Они просто понимают: командиров им купят, или… А их не-ет… У них другого выхода нет. Им поздно. Уже поздно. Хотя… Но это было раньше, когда еще было можно… Да. Часть моих солдат перешла с развернутыми знаменами к флавианцам. Перешла… А теперь, им все… И остальным тоже. И они меня держат заложником. Но ведь я им тоже обещал…
Вителлий услышал голос Триарии. Он не любил эту женщину. Ему казалось, что злость бьет из нее фонтаном.
Такие, видно, фурии. Но они же есть. И она такая.
Сейчас Триария говорила своим визжащим голосом: «Он советуется со всеми, даже с рабами. Даже с этим маленьким сирийцем. Потом ужасается, потом угрожает, а потом напивается, как свинья…»
Это же она про меня… Про меня. Ну, почему я должен за них всех отвечать? Пусть они сами. Сами! А мне… А я… А мне Прим…
Вителлий нежно погладил письмо Антония Прима. Полководец флавианцев писал, что гарантирует жизнь, предлагал деньги и иное убежище в Кампанье, если он сложит оружие и сдастся.
Император вдруг бешено завопил: «Триария! Иди сюда!
– Когда та вошла и увидела его таким – властителя Рима, он продолжал кричать о том, сколько рабов он с собой возьмет, где на побережье он останется. – Не хочу! Не хочу! Не надо мне власти, я жить хочу!…»
«Жить хочу… Хочу жить… Почему она так на меня смотрит??? Начать мне на всех… Кого волнует чужое горе?… Но что же мне делать…»
По лицу пожилого толстого человека, только что со сна, смешно катились круглые слезы. Он устало сидел и вытирал их руками. И полное безразличие овладело им. Никому он не нужен… Вот так просто… Как человек… Он, оказывается, никому не нужен? Он, как человек…
У Триарии расширились зрачки. Она изрыгала проклятия: всем, ему. Кричала, что, если бы другие не помнили о том, кто здесь принцепс, сам он давно бы забыл об этом…
Она смотрела на этого жирного тупицу. Если б она могла, то загрызла бы его, вонзила ногти в глаза… Какой скот, как-кой… Ах, он думал, что ему так же легко удастся убедить всех нас согласиться на перемирие, как и его самого… Да, тогда Веспасиан вступил бы в Рим, не пролив ни капли крови… Да… Не-ет! Не будет так.
Триария – ненормальная… Дикий зверь. Они все такие. Все. Или еще хуже. Да, они и слушать не хотят о прекращении войны… Прекращение войны! На любых условиях… Все… Значит… Как человек… Как император… Как человек…
И Авл Вителлий улыбнулся. – «Ты права, Триария, – сказал он. – Перемирие поставило бы нас всех в полную зависимость от любого каприза победителей и не принесло бы ничего, кроме опасности и позора…»
Триария, открыв рот, смотрела, смотрела… А император засмеялся. Засмеялся, как в истерике и сквозь хохот выкрикивал: «Хор-ха-ха-ха-хорошо пахнет труп ха-ха-ха-врага, а еще… а еще… ха-ха-лучше-гражда-ни-на! Ха-ха-ха!…»
____________________
X
Что так долго не слышно… Сознание потерял?… Нет, приходит в себя. А игру выключил… Показалось…
– Что это ты такой?… Еще играть будешь или поешь?
– Нет, играть не буду. На сегодня хватит.
– К тебе твоя девочка приходила. Спрашивала, когда будешь.
– Ладно. Это все ладно. Помоги мне, я лягу… Я посплю…
– Спи… Спи…
____________________
XI
– Я узнала. Все эти «Римы», «Чингиз-ханы», «Тысячи ночей»-Это хуже ЛСД. Таких теперь много. Наркоманы-игроки.
– Да. Все делают, чтобы люди чем-то могли забить голову. Вот сволочи! Игрушки придумали. Надо его все же оторвать. Может, он не знает… Сынок! Сынок!
– Закройте двери! Я играю! Я играю… Так, так… Пошло… Легче стало. Пошло, пошло…
БЕГИ ОТ СТРАХА!
Стол. Его доска из эбенового дерева. Серебряный кубок, матово отсвечивающий, наполненный не доверху… Красивого зеленого цвета; в полутьме черно-зеленого… Пойло для императора Диоклетиана… Нет… Уже не императора. Просто для Диокла.
На руках бывшего августа расплылись пятна веснушек… По коричневым, сухим мозолям ладоней перекатывалась круглая с хвостиком луковица… Он сам ее вырастил… Ему было приятно ощущение золотого шелка лука… Кажется, он был на огороде, когда пришло приглашение от императоров Константина и Лициния на свадебный пир… Легионеры каждый день едят лук. Это поднимает настроение и рождает храбрость. «Хорошо быть храбрым… Свирепым и храбрым», – подумал Диокл… Он отказался. Подумал и отказался. Просто извинился, что из-за старости не имеет сил участвовать в торжестве.
____________________
Я на отдыхе… Отдыхаю… Ничего не хочу знать. Я убежал от всех. Так не трогайте меня. Оставьте в покое.
____________________
Диокл разорвал шелк, раздел луковицу. Он вспомнил о жене и дочери. Им было плохо. Очень плохо… Их убили… Лициний… А перед этим был Максимин Даза… Он слышал, что говорят про него – что он благоденствует у себя во дворце в Салоне, а жене и дочери вот-вот придёт конец.
____________________
Неправда!… Ложь! Все – ложь…
____________________
«Какое красивое слово», – подумал он. Но ведь было его письмо к императорам. Ведь он все-таки написал. А его уже не боялись. Боялся он и все же написал! Написал, чтобы их оставили в покое – всю его семью.
____________________
Жена… Дочь… Они бежали… И они бежали и от того, и другого, и третьего… Бежали, бежали… Куда-то все время бежали. Вся его семья… И я тоже?
____________________
Диокл вспомнил, как недавно у него сильно заболел живот, а он был в городе. И он хотел сесть прямо на улице и сел бы, будь он только Диоклом, но он был еще и Диоклетианом, и ему удалось сохранить уверенное выражение лица, хотя холодный пот тек по спине и по лицу, ноги дрожали, и он думал, что сейчас упадет и умрет, а умирая, не выдержит, и все поймут, почему он умер… Когда он добежал… Всего несколько шагов!… И страх, страх… И чувство освобождения… Все-е…
____________________
Что-то щекотало руку… Старый человек смотрел на бегущего по его руке муравья. Смотрел долго, а потом стряхнул его щелчком. Затем вспомнил про лук и вгрызся в него зубами. Вдруг вздрогнул и резко обернулся со свирепо-трусливой гримасой… Никого не было. Ему показалось… Глупое письмо прислали Константин и Лициний. Ну, как же не глупое! Его обвиняют, что он раньше благоволил к Мак-сенцию, к Максимину Дазе! Да что ему, не все равно? Хоть бы они все горели на медленном огне!
____________________
Они угрожают… Я хочу покоя… Тихо себе живу… Страшно, конечно… Страшно… Почему не хотят забыть обо мне… Смерть. Смерть смертью, а жить хочется… Хочется… Мда-а… Убьют, наверное… А когда?… В любой момент?… Сегодня? Завтра?…
____________________
Он поежился… Холодно… Ему все время было холодно… Смерти он боялся, понятно. Но еще больше Диокл боялся мучений… Боялся издевательств… Он боялся… И ничего не мог сделать с собой… Диоклетиан доел луковицу. Взял серебряный кубок с зеленым пойлом. Посмотрел, закрыл глаза и выпил.
____________________
Я бежал, бежал… И я убе-га-аю…
XII
– Мало! Мало!… На ручную надо перевести… Так… И держать, держать… до конца… Уйти отсюда… Со всеми проблемами. Социальные требования… Лучше забыться… Великая река… Река забвения… Ну!
ПУСТЬ ОНИ ВСЕ ЛОМАЮТ СЕБЕ ГОЛОВЫ!
Гай Цестий Эпулон – римский гражданин хоронил свою жену Атистию. Рядом с ним стоял его приятель Марк Антоний Нигр (ветеран-гладиатор, выступавший во фракийском вооружении 18 лет). Теперь он пытался обнять скорбящего вдовца – мешал огромный живот – и утешить его. Хриплый голос ветерана разносился по всему кладбищу: «Видишь дорогой мой, как здесь стало намного лучше. Смотри, уже и памятник установили. Раньше было намного хуже. А надпись какая трогательная!» – Бывший гладиатор высморкался, откашлялся и громко прочитал: «Была у меня жена Атистия, женщина достойнейшая жила, останки тела которой, все, что осталось, находится в этой хлебной корзине» – И опять слезы полились у безутешного Гая Цестия Эпулона. Марк Антоний Нигр сопел, переминаясь с ноги на ногу. Он устал. Хотелось выпить. Ветеран терпел. Он стал читать про себя надписи на соседних могилах – совсем недавно он стал дальнозорким, и ему это даже немного нравилось. На бегах он теперь четко видел момент финиша, а во время гладиаторских боев все подробности схватки. И он громко орал, что победили зеленые, а не синие, и, с силой толкая соседа в бок, сипел тому в ухо, почему сейчас фракиец не рубил, а колол. Да, и Марк Антоний Нигр и Гай Цестий Эпулон были болельщиками. Когда-то Эпулон болел за Нигра – тот выходил на арену, неся огромное тело, ревел: «Ave» – и бил. Как он бил! Теперь таких бойцов уже нет… А потом они уже болели вместе. Конечно, за фракийцев. А на бегах за Марка Аврелия Полиника. За настоящего парня, который сейчас тоже был здесь, на кладбище. Был с ними. Да, Марк Аврелий Полиник, имеющий три миллиона сестерциев, был здесь. «Выгодное Дело быть наездником», – всегда говорил он, лежа в очередной раз с чем-нибудь поломанным, – доход одного наездника равняется доходам ста юристов». Самая блестящая вожжа этого сезона тоже читала надписи. Он умел читать. Неожиданно над его головой прогудело: «Предусмотрительный человек!» – Марк Антоний показывал на соседнюю могилу, на которой было написано: «Луций Цецилий Флор, прожил 16 лет и 7 месяцев. Кто здесь справит малую или большую нужду, пусть на того разгневаются Боги всевышние и подземные». Наездник, давно переминавшийся с ноги на ногу, согласился. Затем он взял за руку отставного гладиатора. Они отошли в сторону. Задумчиво глядя на надпись, «Я запрещаю касаться моих останков! Публий Вероний Каллист, человек наилучший здесь погребен», – наездник облегченно выдохнул: «Они думают, если я миллионер, так я должен быть культурным? Странные люди».
– Глупые люди, – возразил ему Нигр. – Смотри. Ушли уже в могилу, а злость осталась с ними. Вот хотя бы этот… Как там?…
Полиник прочитал: «Богам Манам Гаю Лепидию Юкунду, который прожил три года и два месяца, сделал гробницу Гай Лепидий Феликс, дражайшему сыну, а также и себе, своим вольноотпущенникам и вольноопущенницам и их потомкам, кроме вольноотпущенницы Флетузы, чтобы не был ей дан доступ в эту гробницу». Рядом с этой огромной могилой сидела кладбищенская старуха и жадно ела. Голодный миллионер посмотрел на нее, сглотнул слюну и, продолжая слушать хрипы состарившейся звезды арены, подумал: «Бабка грушу жрет. Чтоб ты подавилась, падла!»
– Жадные! Низкие! – продолжал развивать свою мысль Нигр. – Он думает, все с собой возьмет. Даже в землю. Ни-че-го не возьмешь! Ты меня слушай. Все люди – вот здесь или есть, или будут… О, посмотри на это чудо: «В ширину 22…» – стерлось – «в длину 26» – стерлось – «Марк Камурий Соран, сын Публия, из Ромилиевой трибы. Этот памятник не перейдет к наследнику. Не быть мне здоровым, если я напишу на этом памятнике еще чье-либо имя!». Здоровым! В могиле! Сумасшедший… Чтоб он был здоров… в своей могиле. – Полиник нетерпеливо кашлянул: «Слушай… Пора все заканчивать. Берем Эпулона и идем в «Уголек».
– Какой «Уголек»? – удивился Марк Антоний.
– А ты не знаешь… – Полиник засмеялся. – Помнишь забегаловку «Восточная» Квинта Бруция?
– Это тот Бруций, который сын Публия? Из Квириновой трибы?
– Ну, да. Бывший торговец говядиной с Бычьего рынка.
– Так что?
– Помнишь, когда к нему прицепились с налогами, вся эта история тут же сгорела.
– Да.
– Так он теперь на том же месте открыл новую под названием «Западная». Это официально. А в городе ее называют «Уголек».
– Ха-ха-ха! Хорошо. «Уголек» – это неплохо.
– Там нас будет ждать Тит Цессоний. Он заказал столик. Все – как надо.