Сидельников: — Что, Прохладный? Это Прохладный?
Проводница: — До Прохладного далеко еще. Спи.
Сидельников выходит на улицу покурить. Вечер. Большое красное солнце висит низко над горизонтом. На платформе курит пограничник, смотрит на солнце. Сидельников подходит к нему.
Сидельников: — Дай прикурить, братишка.
Погранец: — Второй раз страшнее. Не замечал? Второй раз на войну ехать всегда страшнее. Даже страшнее чем третий. Я знаю.
Сидельников: — Тебе сколько осталось?
Погранец: — Месяц. Я увольняться еду.
Проводница выходит в тамбур, становится над ними. Втроем они смотрят на солнце.
За кадром: Я хорошо помню, как мы стояли на этой платформе в незнакомом городе с незнакомым пограничником, и курили. Пустой низкий перрон, торговки рыбой и пирожками, несколько газетных ларьков. Мы стояли и курили около вагона, который вез нас на войну. И всем опять наплевать на это. Мы ехали умирать, а люди проходили мимо и торговали газетами и рыбой, как будто так и надо.
Жара. Пыль. Липкие руки и грязь на босых ногах.
Мы курили, а над нами молча стояла осетинка-проводница и тоже смотрела на этот перрон. Она тоже ехала на войну. Все время молчала. Что-то у неё там произошло, какое-то горе, кого-то убили. Единственная родственная душа.
И этот пограничник. У него было ранение лица — граната взорвалась рядом с его головой — скорее всего, граната — и все лицо у него было испещрено пороховыми оспинами, а щека разворочена осколком. Я видел его всего десять минут, но запомнил на всю жизнь. Нам было так плохо тогда. Всего девятнадцать лет, а нам было уже так плохо.
И солнце. Огромное красное солнце над горизонтом, оно садилось, и казалось, что это был последний день нашей жизни. Вместе с солнцем уходила и жизнь и стоять и смотреть как она скрывается за горизонтом было невыносимо.
Бэтэр выезжает в поле, едет по берегу реки.
Зампотыл: — Стой! Дальше нельзя.
Он становится на нос бэтэра и начинает отливать на дорогу. Сидельников видит что на обочине, метрах в десяти от дороги, лежит шелковый парашют от осветительной ракеты.
Сидельников спрыгивает с брони и идет за парашютом. Он уже почти дошел до него, когда раздается истошный вопль зампотыла: — Стой! Стой, полудурок! Не двигайся, стой на месте!
Сидельников замирает, оборачивается. Все смотрят на него, никто не двигается. Он наклоняется за парашютом.
Зампотыл: — Не трогай! Не трогай, придурок! Ты что! Ты что? Тут же заминировано все! Не трогай… Стой там… Не двигайся…
Говоря это, зампотыл пятится назад. Несколько солдат потихоньку сползают вниз по броне, стараясь спрятаться за башней или люками. Сидельникова уже не достать — словно невидимая черта отделила его ото всех и он остался совсем один на этом поле — маленький солдат посреди минного поля, рядом со своей смертью — он уже почти мертв — и солдаты прячутся от него за броню, как от чумного, потому что если он подорвется, то подорвется — это его судьба, так уж получилось и ничего тут не поделаешь — но остальным погибать совсем не обязательно и они прячутся за броню.
Но прячутся не все. Мутный сидит как сидел.
Зампотыл: — Давай назад… Назад потихоньку, аккуратно.
Сидельников поворачивается на одной ноге, долго смотрит на землю, потом делает шаг. Снова разглядывает землю, затем — еще один шаг. Все смотрят, как он идет.
Сидельников доходит до бэтэра, лезет на броню. Мутный дает ему сигарету. Закуривают.
Мутный: — Ты че туда полез-то?
Сидельников: — Портянки хотел. Портянок нет у меня.
Мутный: — А.
Берег озера. На бровке установлен АГС, за ним сидят взводный с зампотылом. За их спинами стоят солдаты. Зампотыл дает длинную очередь по озеру. Все смотрят на воду.
Взводный: — Я ж тебе говорю, нет тут ни хрена. Уходим.
Зампотыл: — Сейчас. Подожди. Еще разок.
Он снимает с плеча «муху» с тандемным зарядом — огромная такая болванка, похожая на фаустпатрон — и еще раз стреляет вверх по реке. Бровка сотрясается. Сидельников хватается за грудь. На ладони у него лежит маленький осколочек.
Зампотыл: — Вон она, вон она, лови!
Мутный вбегает в реку, пытается поймать плывущую кверху брюхом здоровую рыбину.
Взводный: — Давай быстрее, упустишь!
Солдаты свистят, орут, улыбаются. («Лови, Мутный! Ноги не промочи!»)
Сидельников: — Лови, лови!
Мутный хватает рыбину за жабры, поднимает её над головой.
Зампотыл: — Во, какая! О, какая! Я ж говорил — форель! «Нету ничего, нету ничего!» Давай!
Он снимает с плеча еще одну «муху», снова стреляет. Все открывают шквальный огонь по воде, взводный бьет из АГСа, все орут, кричат, улыбаются и шпарят по воде почем зря.
Они идут цепочкой по дороге, шаг в шаг. Зампотыл первый, за ним взводный, потом солдаты. Зампотыл поднимает руку, взвод останавливается, некоторые приседают.
Зампотыл: — Где этот придурок? Он один у вас такой, или все дегенераты? Смотри. Это сапер. Они тут ночью разминировать пытались.
Он показывает на воронку. Рядом с воронкой валяется сапог, ремень с подсумком и шапка. Еще что-то непонятное, кроваво-костистое… Это части человека.
Зампотыл: — Нечего хоронить даже, только шапка вон… У него на подсумке гранаты висели, сдетонировало все… Ладно, пошли.
Солдаты идут по дамбе. Зампотыл останавливается, за ним останавливаются все.
Зампотыл: — Вот они.
На том берегу что-то невообразимое. Все поле в воронках, ни одного целого дерева, от шквального огня они все превратились в щепки, а между воронками, вперемешку с землей, лежат разорванные трупы. По полю разбросаны бушлаты, какие-то белые тряпки. На берегу лежат две ноги оторванные по пояс, рядом — тело без головы, вода играет руками, сгибает-разгибает их в локтях. Мертвый человек сидит, обняв расщеплённый пень.
Зампотыл: — Здесь Басаев из Грозного уходил. Человек шестьсот их было. Всю ночь утюжили.
Взводный: — Ты ходил туда?
Зампотыл: — Нет. Комбат. Он на это поле пленного чеха гонял. Тот ему трофеи носил — тридцать тысяч, пока не подорвался. Здесь сейчас миллионов баксов лежит, наверное.
Взводный: — Как пойдем?
Зампотылу: — По бетону до конца, там след в след. Вдвоем.
Идут по минному полю.
Солдаты стоят на дамбе, смотрят вслед офицерам.
Солдат: — Подорвутся. Че они?
Сидельников: — За деньгами.
Солдат: — А. У нас пацаны лазили.
Сидельников: — И че?
Солдат: — Кто приносил, а кто так… Двое у нас подорвались. Там не пройти. Лепестки с вертолета разбрасывали, как пшено. Комбат тут чеха одного гонял… Шиш его расстрелял потом. Вон там, за дамбой валяется…
Зампотыл аккуратно переворачивает мертвого чеха, роется у него в карманах, достает деньги, снимает с него автомат и идет к следующему. Неподалеку орудует взводный.
Костерок. Солдаты жарят рыбу на дамбе. Взводный с Зампотылом тоже сидят около огня. Взводный держит в руках пачку баксов, рассматривает их на свет.
Взводный: — И эти тоже. Бэнк оф Ичкерия. Привет от Басаева.
Кидает деньги в огонь.
Мутный: — Фальшивые?
Взводный — Ага.
— Мужики, идите сюда! — кричат им с конца дамбы.
Они подходят. На бетоне лежат две светловолосые женщины. Смерть почти не изуродовали их и даже после гибели их тела лежат как-то удивительно по-женски, не страшно.
Рядом с телами на корточках сидит солдат. Он смотрит в лицо одной из женщин.
Солдат: — Это Ирка. Ирка, моя соседка. Со мной на одной лестничной площадке жила. Я у неё на дне рождения каждый год бухал.
Взводный: — Ты откуда?
Солдат: — Из Питера.
Он протягивает к женщине руку.
Зампотыл: — Не трогай. Могли заминировать.
Солдат смотрит на него, затем все же проверяет её карманы, находит паспорт.
Солдат: — Точно. Шевелева Ирина, Ленинград, Мойка 15. В жизни бы не поверил.
Обстрел. Работает бэтэр, двое солдат стоят у выхлопных труб и греют выхлопом варежки. По всему полю горят костры, солдаты лежа греются у них, спрятавшись от ветра за снятыми с петель дверями. Очень похоже на концлагерь.
На бэтэре скукожившись сидит солдат. Один из тех, что греет перчатки, окликает его: — Романыч! Вставай. Замерзнешь.
Романыч не реагирует. Он совсем закоченел. Тогда один из солдат несколько раз ударяет его прикладом:
— Вставай, животное! Подъем! Че оглох, сука!
Романыч поднимает голову, смотрит на солдата. У Романыча отсутствующий затуманенный взгляд, словно его глаза покрыты отвратительной пленкой. Он почти ничего не соображает. Голова склонена набок, как будто у него уже совсем не осталось сил держать её прямо, из носу свисает вечная сопля. Руки скрючены, автомат болтается на ремне. Его можно бить, резать на части или рвать пассатижами — все равно он не будет двигаться быстрее, не начнет соображать. Романыча скоро убьет.
От его вида и заторможенности солдат у бэтэра совсем взбесился. Он начинает бить его автоматом:
— Вставай, сука! Че не понял, гандон? Подъем, животное! Вставай! Вставай, сука!
Романыч стонет — этот то ли долгий выдох, то ли плач, то ли стон вырывается из его горла как бы отдельно от тела. Выражение лица Романыча при этом совершенно не меняется и он не начинает шевелиться. Все так же смотрит в никуда своими безумными глазами. Глядя на него испытываешь чувство, схожее с тем, когда смотришь на раздавленную машиной кошку — и жалость и презрение и отвращение одновременно. Романыча хочется добить, чтобы не мучался.
Солдат избивает его автоматом. Под воздействием тычков и зуботычин Романыч наконец начинает подниматься. Ноги его плохо слушаются. Когда он встает в полный рост, то не может удержаться на ногах и летит с бэтэра в грязь, в глину, которая доходит до середины колена, и скрывается в ней целиком. Солдаты поднимают его, но он все равно не может стоять и падает на спину. Теперь он похож на большой пельмень, вывалянный в глине. Его снова поднимают, один начинает оттирать ему рукавом лицо («Ты че, пидор, стой спокойно»), срывает кожу, по лицу Романыча — по корке подсохшей глины течет кровь. Романыч плачет.
Во дворе псы жрут труп бородатого чеха. Сидельников смотрит на них, потом расстреливает собак. Из подъезда выглядывает Мутный.
Сидельников: — Пошли.
Они идут к трупу. Там два убитых пса.
Сидельников: — Нож есть?
Мутный достает кавказский кинжал.
Сидельников: — Трофейный?
Мутный: — Ага. Чеха одного взяли, у него был. Я ему этим же ножом гуимплена сделал. Вэвэшники научили.
Сидельников: — Как это.
Мутный проводит пальцем по лицу, показывая, как вспорол чеху рот от уха до уха.
Мутный: — Человек, который смеется.
Сидельников два раза тыкает нож в землю, потом обтирает его об штанину.
Мутный: — Давай освежую. Я умею.
Вдвоем они освежевывают псов.
Костер. На листе железа солдаты жарят мясо. Кругом стреляют, хлопают два разрыва от мин, дом справа горит, через двор ведут раненного, стоит сожженная бэха.
Сидельников берет кусок собачатины, пробует.
Сидельников: — Пинча, у тебя кетчуп был.
Они поливают мясо кетчупом, Мутный перемешивает его кинжалом, все берут по куску. Мутный роняет свой кусок на землю, поднимает его, обтирает об штанину, кладет в рот.
Мутый: — Вкусно.
Пинчер: — На говядину похоже.
Мутный: — Говорят, это дача Масхадова. Там джип бронированный стоит.
Пинчер: — Не ходи туда больше. Там одни растяжки, все заминировано.
Мутный: — Откуда знаешь?
Пинчер: — Саперы говорили.
Над их головами шуршат два снаряда. Солдаты смотрят в небо, потом на две девятиэтажки — туда, куда снаряды должны упасть. Снаряды ложатся в верхние этажи.
За домом хлопает разрыв. Солдаты пригибаются. Вокруг них россыпью падают комья земли. На противень падает здоровенный осколок, Мутный скидывает его штык-ножом на землю.
Сидельников: — Романыч, принеси воды.
Романыч берет котелок, зачерпывает жижу под ногами, протягивает Сидельникову.
Сидельников: — Сука. Чай есть?
Пинчер: — Есть.
Он достает из кармана пакетик чая, сахар, изюм.
Они заваривают чай, пьют.
Харитон: — Тут парня одного нашли. В частном секторе, в подвале. Наш. А на спине, представляешь, вырезано: «я тебя люблю».
Сидельников: — Это Рыжий.
Харитон: — Кто? Какой Рыжий?
Сидельников: — Рыжий. Мы служили вместе. В Моздоке еще.
Харитон: — А. Понятно.
Мутный: — Штурм вроде послезавтра.
Пинчер: — Откуда знаешь?
Мутный: — Взводный говорил. Эти девятиэтажки надо будет занять. Ночью выходим.
Сидельников: — А пехота?
Мутный: — Не будет пехоты. Только мы.
Над их головами снова пролетаю два снаряда, солдаты снова смотрят на девятиэтажки — но теперь уже по-другому.
Сидельников закуривает.
Харитон: — Покурим.
Проводница: — До Прохладного далеко еще. Спи.
Сидельников выходит на улицу покурить. Вечер. Большое красное солнце висит низко над горизонтом. На платформе курит пограничник, смотрит на солнце. Сидельников подходит к нему.
Сидельников: — Дай прикурить, братишка.
Погранец: — Второй раз страшнее. Не замечал? Второй раз на войну ехать всегда страшнее. Даже страшнее чем третий. Я знаю.
Сидельников: — Тебе сколько осталось?
Погранец: — Месяц. Я увольняться еду.
Проводница выходит в тамбур, становится над ними. Втроем они смотрят на солнце.
За кадром: Я хорошо помню, как мы стояли на этой платформе в незнакомом городе с незнакомым пограничником, и курили. Пустой низкий перрон, торговки рыбой и пирожками, несколько газетных ларьков. Мы стояли и курили около вагона, который вез нас на войну. И всем опять наплевать на это. Мы ехали умирать, а люди проходили мимо и торговали газетами и рыбой, как будто так и надо.
Жара. Пыль. Липкие руки и грязь на босых ногах.
Мы курили, а над нами молча стояла осетинка-проводница и тоже смотрела на этот перрон. Она тоже ехала на войну. Все время молчала. Что-то у неё там произошло, какое-то горе, кого-то убили. Единственная родственная душа.
И этот пограничник. У него было ранение лица — граната взорвалась рядом с его головой — скорее всего, граната — и все лицо у него было испещрено пороховыми оспинами, а щека разворочена осколком. Я видел его всего десять минут, но запомнил на всю жизнь. Нам было так плохо тогда. Всего девятнадцать лет, а нам было уже так плохо.
И солнце. Огромное красное солнце над горизонтом, оно садилось, и казалось, что это был последний день нашей жизни. Вместе с солнцем уходила и жизнь и стоять и смотреть как она скрывается за горизонтом было невыносимо.
ЗТМ
Чечня. Зима. Бэтэр едет через нефтезавод, нефтяные танки пробиты снарядами и испещрены осколками, в канаве валяется сгоревшая бэха без башни.Бэтэр выезжает в поле, едет по берегу реки.
Зампотыл: — Стой! Дальше нельзя.
Он становится на нос бэтэра и начинает отливать на дорогу. Сидельников видит что на обочине, метрах в десяти от дороги, лежит шелковый парашют от осветительной ракеты.
Сидельников спрыгивает с брони и идет за парашютом. Он уже почти дошел до него, когда раздается истошный вопль зампотыла: — Стой! Стой, полудурок! Не двигайся, стой на месте!
Сидельников замирает, оборачивается. Все смотрят на него, никто не двигается. Он наклоняется за парашютом.
Зампотыл: — Не трогай! Не трогай, придурок! Ты что! Ты что? Тут же заминировано все! Не трогай… Стой там… Не двигайся…
Говоря это, зампотыл пятится назад. Несколько солдат потихоньку сползают вниз по броне, стараясь спрятаться за башней или люками. Сидельникова уже не достать — словно невидимая черта отделила его ото всех и он остался совсем один на этом поле — маленький солдат посреди минного поля, рядом со своей смертью — он уже почти мертв — и солдаты прячутся от него за броню, как от чумного, потому что если он подорвется, то подорвется — это его судьба, так уж получилось и ничего тут не поделаешь — но остальным погибать совсем не обязательно и они прячутся за броню.
Но прячутся не все. Мутный сидит как сидел.
Зампотыл: — Давай назад… Назад потихоньку, аккуратно.
Сидельников поворачивается на одной ноге, долго смотрит на землю, потом делает шаг. Снова разглядывает землю, затем — еще один шаг. Все смотрят, как он идет.
Сидельников доходит до бэтэра, лезет на броню. Мутный дает ему сигарету. Закуривают.
Мутный: — Ты че туда полез-то?
Сидельников: — Портянки хотел. Портянок нет у меня.
Мутный: — А.
Берег озера. На бровке установлен АГС, за ним сидят взводный с зампотылом. За их спинами стоят солдаты. Зампотыл дает длинную очередь по озеру. Все смотрят на воду.
Взводный: — Я ж тебе говорю, нет тут ни хрена. Уходим.
Зампотыл: — Сейчас. Подожди. Еще разок.
Он снимает с плеча «муху» с тандемным зарядом — огромная такая болванка, похожая на фаустпатрон — и еще раз стреляет вверх по реке. Бровка сотрясается. Сидельников хватается за грудь. На ладони у него лежит маленький осколочек.
Зампотыл: — Вон она, вон она, лови!
Мутный вбегает в реку, пытается поймать плывущую кверху брюхом здоровую рыбину.
Взводный: — Давай быстрее, упустишь!
Солдаты свистят, орут, улыбаются. («Лови, Мутный! Ноги не промочи!»)
Сидельников: — Лови, лови!
Мутный хватает рыбину за жабры, поднимает её над головой.
Зампотыл: — Во, какая! О, какая! Я ж говорил — форель! «Нету ничего, нету ничего!» Давай!
Он снимает с плеча еще одну «муху», снова стреляет. Все открывают шквальный огонь по воде, взводный бьет из АГСа, все орут, кричат, улыбаются и шпарят по воде почем зря.
Они идут цепочкой по дороге, шаг в шаг. Зампотыл первый, за ним взводный, потом солдаты. Зампотыл поднимает руку, взвод останавливается, некоторые приседают.
Зампотыл: — Где этот придурок? Он один у вас такой, или все дегенераты? Смотри. Это сапер. Они тут ночью разминировать пытались.
Он показывает на воронку. Рядом с воронкой валяется сапог, ремень с подсумком и шапка. Еще что-то непонятное, кроваво-костистое… Это части человека.
Зампотыл: — Нечего хоронить даже, только шапка вон… У него на подсумке гранаты висели, сдетонировало все… Ладно, пошли.
Солдаты идут по дамбе. Зампотыл останавливается, за ним останавливаются все.
Зампотыл: — Вот они.
На том берегу что-то невообразимое. Все поле в воронках, ни одного целого дерева, от шквального огня они все превратились в щепки, а между воронками, вперемешку с землей, лежат разорванные трупы. По полю разбросаны бушлаты, какие-то белые тряпки. На берегу лежат две ноги оторванные по пояс, рядом — тело без головы, вода играет руками, сгибает-разгибает их в локтях. Мертвый человек сидит, обняв расщеплённый пень.
Зампотыл: — Здесь Басаев из Грозного уходил. Человек шестьсот их было. Всю ночь утюжили.
Взводный: — Ты ходил туда?
Зампотыл: — Нет. Комбат. Он на это поле пленного чеха гонял. Тот ему трофеи носил — тридцать тысяч, пока не подорвался. Здесь сейчас миллионов баксов лежит, наверное.
Взводный: — Как пойдем?
Зампотылу: — По бетону до конца, там след в след. Вдвоем.
Идут по минному полю.
Солдаты стоят на дамбе, смотрят вслед офицерам.
Солдат: — Подорвутся. Че они?
Сидельников: — За деньгами.
Солдат: — А. У нас пацаны лазили.
Сидельников: — И че?
Солдат: — Кто приносил, а кто так… Двое у нас подорвались. Там не пройти. Лепестки с вертолета разбрасывали, как пшено. Комбат тут чеха одного гонял… Шиш его расстрелял потом. Вон там, за дамбой валяется…
Зампотыл аккуратно переворачивает мертвого чеха, роется у него в карманах, достает деньги, снимает с него автомат и идет к следующему. Неподалеку орудует взводный.
Костерок. Солдаты жарят рыбу на дамбе. Взводный с Зампотылом тоже сидят около огня. Взводный держит в руках пачку баксов, рассматривает их на свет.
Взводный: — И эти тоже. Бэнк оф Ичкерия. Привет от Басаева.
Кидает деньги в огонь.
Мутный: — Фальшивые?
Взводный — Ага.
— Мужики, идите сюда! — кричат им с конца дамбы.
Они подходят. На бетоне лежат две светловолосые женщины. Смерть почти не изуродовали их и даже после гибели их тела лежат как-то удивительно по-женски, не страшно.
Рядом с телами на корточках сидит солдат. Он смотрит в лицо одной из женщин.
Солдат: — Это Ирка. Ирка, моя соседка. Со мной на одной лестничной площадке жила. Я у неё на дне рождения каждый год бухал.
Взводный: — Ты откуда?
Солдат: — Из Питера.
Он протягивает к женщине руку.
Зампотыл: — Не трогай. Могли заминировать.
Солдат смотрит на него, затем все же проверяет её карманы, находит паспорт.
Солдат: — Точно. Шевелева Ирина, Ленинград, Мойка 15. В жизни бы не поверил.
ЗТМ
Зима. Идет снег. Колонна въезжает на поле в Ханкале. Солдаты, скукожившись, сидят в силовых бэтэров. Начинается несильный обстрел. Солдаты спрыгивают с брони на землю, садятся под колеса. Сидельников с Мутным стаскивают с брони две двери, составляют их клином. Получается отгороженный от ветра угол. Пиноккио разводит костер. Они ложатся в жижу за дверьми, пытаясь укрыться от ветра.Обстрел. Работает бэтэр, двое солдат стоят у выхлопных труб и греют выхлопом варежки. По всему полю горят костры, солдаты лежа греются у них, спрятавшись от ветра за снятыми с петель дверями. Очень похоже на концлагерь.
На бэтэре скукожившись сидит солдат. Один из тех, что греет перчатки, окликает его: — Романыч! Вставай. Замерзнешь.
Романыч не реагирует. Он совсем закоченел. Тогда один из солдат несколько раз ударяет его прикладом:
— Вставай, животное! Подъем! Че оглох, сука!
Романыч поднимает голову, смотрит на солдата. У Романыча отсутствующий затуманенный взгляд, словно его глаза покрыты отвратительной пленкой. Он почти ничего не соображает. Голова склонена набок, как будто у него уже совсем не осталось сил держать её прямо, из носу свисает вечная сопля. Руки скрючены, автомат болтается на ремне. Его можно бить, резать на части или рвать пассатижами — все равно он не будет двигаться быстрее, не начнет соображать. Романыча скоро убьет.
От его вида и заторможенности солдат у бэтэра совсем взбесился. Он начинает бить его автоматом:
— Вставай, сука! Че не понял, гандон? Подъем, животное! Вставай! Вставай, сука!
Романыч стонет — этот то ли долгий выдох, то ли плач, то ли стон вырывается из его горла как бы отдельно от тела. Выражение лица Романыча при этом совершенно не меняется и он не начинает шевелиться. Все так же смотрит в никуда своими безумными глазами. Глядя на него испытываешь чувство, схожее с тем, когда смотришь на раздавленную машиной кошку — и жалость и презрение и отвращение одновременно. Романыча хочется добить, чтобы не мучался.
Солдат избивает его автоматом. Под воздействием тычков и зуботычин Романыч наконец начинает подниматься. Ноги его плохо слушаются. Когда он встает в полный рост, то не может удержаться на ногах и летит с бэтэра в грязь, в глину, которая доходит до середины колена, и скрывается в ней целиком. Солдаты поднимают его, но он все равно не может стоять и падает на спину. Теперь он похож на большой пельмень, вывалянный в глине. Его снова поднимают, один начинает оттирать ему рукавом лицо («Ты че, пидор, стой спокойно»), срывает кожу, по лицу Романыча — по корке подсохшей глины течет кровь. Романыч плачет.
Во дворе псы жрут труп бородатого чеха. Сидельников смотрит на них, потом расстреливает собак. Из подъезда выглядывает Мутный.
Сидельников: — Пошли.
Они идут к трупу. Там два убитых пса.
Сидельников: — Нож есть?
Мутный достает кавказский кинжал.
Сидельников: — Трофейный?
Мутный: — Ага. Чеха одного взяли, у него был. Я ему этим же ножом гуимплена сделал. Вэвэшники научили.
Сидельников: — Как это.
Мутный проводит пальцем по лицу, показывая, как вспорол чеху рот от уха до уха.
Мутный: — Человек, который смеется.
Сидельников два раза тыкает нож в землю, потом обтирает его об штанину.
Мутный: — Давай освежую. Я умею.
Вдвоем они освежевывают псов.
Костер. На листе железа солдаты жарят мясо. Кругом стреляют, хлопают два разрыва от мин, дом справа горит, через двор ведут раненного, стоит сожженная бэха.
Сидельников берет кусок собачатины, пробует.
Сидельников: — Пинча, у тебя кетчуп был.
Они поливают мясо кетчупом, Мутный перемешивает его кинжалом, все берут по куску. Мутный роняет свой кусок на землю, поднимает его, обтирает об штанину, кладет в рот.
Мутый: — Вкусно.
Пинчер: — На говядину похоже.
Мутный: — Говорят, это дача Масхадова. Там джип бронированный стоит.
Пинчер: — Не ходи туда больше. Там одни растяжки, все заминировано.
Мутный: — Откуда знаешь?
Пинчер: — Саперы говорили.
Над их головами шуршат два снаряда. Солдаты смотрят в небо, потом на две девятиэтажки — туда, куда снаряды должны упасть. Снаряды ложатся в верхние этажи.
За домом хлопает разрыв. Солдаты пригибаются. Вокруг них россыпью падают комья земли. На противень падает здоровенный осколок, Мутный скидывает его штык-ножом на землю.
Сидельников: — Романыч, принеси воды.
Романыч берет котелок, зачерпывает жижу под ногами, протягивает Сидельникову.
Сидельников: — Сука. Чай есть?
Пинчер: — Есть.
Он достает из кармана пакетик чая, сахар, изюм.
Они заваривают чай, пьют.
Харитон: — Тут парня одного нашли. В частном секторе, в подвале. Наш. А на спине, представляешь, вырезано: «я тебя люблю».
Сидельников: — Это Рыжий.
Харитон: — Кто? Какой Рыжий?
Сидельников: — Рыжий. Мы служили вместе. В Моздоке еще.
Харитон: — А. Понятно.
Мутный: — Штурм вроде послезавтра.
Пинчер: — Откуда знаешь?
Мутный: — Взводный говорил. Эти девятиэтажки надо будет занять. Ночью выходим.
Сидельников: — А пехота?
Мутный: — Не будет пехоты. Только мы.
Над их головами снова пролетаю два снаряда, солдаты снова смотрят на девятиэтажки — но теперь уже по-другому.
Сидельников закуривает.
Харитон: — Покурим.