Страница:
За царем последовали духовник и Борис Годунов. Остальные бояре, покачивая высокими меховыми шапками, потянулись к сеням.
…Богдан Бельский поджидал царицу Марью у низкой двери, едва заметной в глубокой нише. В теплой накидной шубе из черных соболей, разукрашенной узорами и каменьями, она появилась перед оружничим. Царицу поразил необычный вид дядьки. Он был одет так богато и красиво, как никогда не одевался, и, пожалуй, убранством не уступал ни Борису Годунову, ни Ивану Глинскому. На плечах его ловко сидел кафтан из тонкого сукна с золотыми петлями и пуговицами. Зеленые сафьяновые сапоги с высокими каблуками. На саблю глазам глядеть больно, вся она в сверкающих драгоценных камнях. А шапке, украшавшей голову оружничего, по цене не было равной во всей Москве.
— Государыня, — сказал Богдан Бельский, склонив голову, — не забудь холопа своего Богдашку на уделе в Угличе. Тошно мне будет не видеть лица твоего.
Царица удивилась еще больше. Подобных слов она не ждала от оружничего. Однако они были ей приятны. Сердце ее забилось сильнее, лицо порозовело.
— Приезжай к нам в Углич, Богдан Яковлевич, — поборов смущение, сказала царица. — Буду тебя ждать… И царевич соскучится без пестуна своего. — И еще раз подумала, что жалеть о смерти мужа она не будет.
— Говоришь ты, государыня, аки соловей щебечет, — низко поклонился оружничий. — Мне здесь и свет божий без тебя не мил, — добавил он совсем тихо, сам удивляясь своей смелости. — И во снах ты все снишься.
Царица Марья, покраснев еще больше, не сказав в ответ слова, вышла на крыльцо.
Но оружничий и не нуждался в словах, он понял, что царица к нему милостива, и решил раздуть слабый огонек.
«Когда я захвачу власть и она будет моей, мы вместе достигнем многого».
Он вспомнил Елену Глинскую, оставшуюся вдовой после смерти великого князя Василия, отца Ивана Грозного. У нее был любимец Иван Телепнев. Он правил Москвой ее руками. «Я хочу сам сесть на престол, и царица Марья поможет мне в этом».
При жизни царя Ивана оружничий Богдан Бельский боялся взглянуть на царицу, а теперь он в мыслях называл ее своей.
На Ивановской площади снег был грязный. За долгую зиму сажа из печных труб осыпала кремлевские сугробы. Дорога, желтая от конского навоза и мочи, местами протаяла, показались деревянные плахи.
Царский каптан с черными орлами, намалеванными по бокам, в котором езживал еще Иван Грозный, стоял у самого крыльца. На площади поодаль дожидались оседланные, застоявшиеся лошади дворян и крытые возки отъезжавших вельмож.
В огромных сосульках, свисавших с кровли царских хором, сверкало весеннее солнце.
Шестерка ухоженных серых лошадей рванула, как только царица Марья уселась в мягкие подушки. Мимоходом она успела заметить вороного коня под оружничим Богданом Бельским. Такой красоты царица еще не видывала: освещенное солнцем, на коне сверкало и горело золотое убранство. Каптан тронулся с места, ездовые закричали на лошадей, захлопали бичами. Загикали возницы бояр и вельмож и стали приворачивать возки на дорогу вслед царскому каптану.
«Началась новая жизнь, — думала царица Марья, обняв царевича Дмитрия. — Что сказал мне Богдан Яковлевич, как он смотрел на меня?!»И царица погрузилась в приятные воспоминания. О том, что ждет ее в Угличе, она больше не задумывалась.
На звоннице Успенского собора звонко ударили колокола, государь Федор Иванович приступил к любимому делу. Стая воронья, вспугнутая большим звоном, поднялась выше царского дворца и закружилась над Кремлем.
Глава третья. ПОВАР ВЫСМАТРИВАЛ В КИПЕЖЕ РАССОЛА, КОГДА В НЕМ РОДИТСЯ СОЛЬ
Глава четвертая. НОВЫЙ ЦАРЬ, НОВЫЕ ПОРЯДКИ
…Богдан Бельский поджидал царицу Марью у низкой двери, едва заметной в глубокой нише. В теплой накидной шубе из черных соболей, разукрашенной узорами и каменьями, она появилась перед оружничим. Царицу поразил необычный вид дядьки. Он был одет так богато и красиво, как никогда не одевался, и, пожалуй, убранством не уступал ни Борису Годунову, ни Ивану Глинскому. На плечах его ловко сидел кафтан из тонкого сукна с золотыми петлями и пуговицами. Зеленые сафьяновые сапоги с высокими каблуками. На саблю глазам глядеть больно, вся она в сверкающих драгоценных камнях. А шапке, украшавшей голову оружничего, по цене не было равной во всей Москве.
— Государыня, — сказал Богдан Бельский, склонив голову, — не забудь холопа своего Богдашку на уделе в Угличе. Тошно мне будет не видеть лица твоего.
Царица удивилась еще больше. Подобных слов она не ждала от оружничего. Однако они были ей приятны. Сердце ее забилось сильнее, лицо порозовело.
— Приезжай к нам в Углич, Богдан Яковлевич, — поборов смущение, сказала царица. — Буду тебя ждать… И царевич соскучится без пестуна своего. — И еще раз подумала, что жалеть о смерти мужа она не будет.
— Говоришь ты, государыня, аки соловей щебечет, — низко поклонился оружничий. — Мне здесь и свет божий без тебя не мил, — добавил он совсем тихо, сам удивляясь своей смелости. — И во снах ты все снишься.
Царица Марья, покраснев еще больше, не сказав в ответ слова, вышла на крыльцо.
Но оружничий и не нуждался в словах, он понял, что царица к нему милостива, и решил раздуть слабый огонек.
«Когда я захвачу власть и она будет моей, мы вместе достигнем многого».
Он вспомнил Елену Глинскую, оставшуюся вдовой после смерти великого князя Василия, отца Ивана Грозного. У нее был любимец Иван Телепнев. Он правил Москвой ее руками. «Я хочу сам сесть на престол, и царица Марья поможет мне в этом».
При жизни царя Ивана оружничий Богдан Бельский боялся взглянуть на царицу, а теперь он в мыслях называл ее своей.
На Ивановской площади снег был грязный. За долгую зиму сажа из печных труб осыпала кремлевские сугробы. Дорога, желтая от конского навоза и мочи, местами протаяла, показались деревянные плахи.
Царский каптан с черными орлами, намалеванными по бокам, в котором езживал еще Иван Грозный, стоял у самого крыльца. На площади поодаль дожидались оседланные, застоявшиеся лошади дворян и крытые возки отъезжавших вельмож.
В огромных сосульках, свисавших с кровли царских хором, сверкало весеннее солнце.
Шестерка ухоженных серых лошадей рванула, как только царица Марья уселась в мягкие подушки. Мимоходом она успела заметить вороного коня под оружничим Богданом Бельским. Такой красоты царица еще не видывала: освещенное солнцем, на коне сверкало и горело золотое убранство. Каптан тронулся с места, ездовые закричали на лошадей, захлопали бичами. Загикали возницы бояр и вельмож и стали приворачивать возки на дорогу вслед царскому каптану.
«Началась новая жизнь, — думала царица Марья, обняв царевича Дмитрия. — Что сказал мне Богдан Яковлевич, как он смотрел на меня?!»И царица погрузилась в приятные воспоминания. О том, что ждет ее в Угличе, она больше не задумывалась.
На звоннице Успенского собора звонко ударили колокола, государь Федор Иванович приступил к любимому делу. Стая воронья, вспугнутая большим звоном, поднялась выше царского дворца и закружилась над Кремлем.
Глава третья. ПОВАР ВЫСМАТРИВАЛ В КИПЕЖЕ РАССОЛА, КОГДА В НЕМ РОДИТСЯ СОЛЬ
В июле разлив рек приостановился и пошел на убыль. Полые воды нанесли немалый вред жителям Сольвычегодска. Пострадали и строгановские варницы: снесло несколько изб, размыло много заготовленных для выварки соли сухих дров.
Солеварный приказчик Макар Шустов собрал всех оказавшихся под рукой работных людей. Солевары, соленосы, дрововозы и грузчики, подгоняемые жестоким приказчиком, исправляли печи, чинили размытые водой лари и избы. Купцам Строгановым был дорог каждый час: оставшееся после наводнения летнее время особенно благоприятно для выварки соли.
Рваные и босые, работали гулящие люди, собравшиеся в Сольвычегодске к половодью в надежде заработать на кусок хлеба. Приказчики подбирали всех людей подчистую, даже тех, кто давно валялся в ярыжках по кабакам. И сейчас Сольвычегодск был похож на растревоженный муравейник: везде копошились люди.
С берега Вычегды к варницам взад и вперед двигались одноконные и двуконные телеги дрововозов. Хозяева солеварен торопились подвезти сухие дрова. Неподалеку от входа в варничный двор дрова сгружались и складывались в дровяные плотбища.
Погода благоприятствовала людям. На чистом небе, словно умытом сильными дождями, сверкало солнце, освещавшее мутные пенистые воды Вычегды. Вместе с грязной пеной река несла вырванные с корнями деревья, кусты, бревна, а иногда и срубы деревянных изб.
Редкие кудрявые облака медленно проплывали на север. Ветра не было, солнце пригревало спины работающих людей.
Знатный и богатый город Сольвычегодск стоял при впадении реки Усолки в Вычегду. На Никольской, строгановской стороне сверкала белая громада новопостроенного Воскресенского храма.
Храм утверждал своим величием и мощью богатства и силу купцов Строгановых. Им принадлежали в Сольвычегодске почти все рассололивные трубы и варницы. Купцы Строгановы занимались не только солеварением. Они добывали на своих землях железо и медь, вели со многими русскими городами обширную торговлю хлебом, вывозили много товаров в заморские страны, владели морскими и речными судами. И, наконец, вели выгодную торговлю в Сибирских землях. Драгоценные соболиные шкурки неслыханно обогащали Строгановых.
За собором виднелись жалкие курные избушки и рассололивные трубы с насосными устройствами для откачки рассола. Между ними чернели варничные дворы и отдельные варницы.
Сразу у северной стены храма начинались строгановские хоромы, огражденные бревенчатыми крепостными стенами с бойницами и башнями. К западу от собора зеленела светлая сосновая роща; за рощей лес срубили, и из земли торчали обгорелые пни.
А на севере, за варницами и болотами, чернел густой еловый лес. В лесной чащобе водились дикие звери. Лоси, волки и медведи забредали иногда по ночам в посад и пугали жителей.
К востоку, за рекой Усолкой, расположилась Троицкая сторона со своей соборной церковью, ямским двором и обширной торговой площадью.
От Сольвычегодска вели три главные дороги: по реке Сухони — на Великий Устюг и Вологду, по Двине — в Холмогоры и новый Архангельский город, по реке Вычегде — в Сибирские земли.
На варочном дворе близ рассололивной трубы «Благодатной», принадлежавшей Семену Аникеевичу Строганову, сыну знаменитого купца, заканчивали починку рассольного ларя. Ларь был большой: в длину семь сажень, в ширину — четыре, высотой — полторы сажени. Строили его из толстых тесаных брусьев, как строят речные баржи.
Холмогорец Васька Чуга, огромный, как медведь, мужик, вместе с подварком Тимохой стучали деревянными молотками, вбивая конопатку в пазы между брусьями. Прежде Васька плавал на морских лодьях и конопатить был большой мастер. Не успели они закончить последний верхний паз, а уж ярыжки стали наливать в ларь рассол, принося его в бадейках из рассололивной трубы.
— Скорея, ребята, скорея! — приговаривал Макар Шустов. — Ежели седни в варницах огни заложим, всех угощаю.
— Раздобрился! — с ненавистью сказал Васька Чуга, пристукивая молотком. — За противное слово с работного человека кожу готов содрать. Посмотри-ка на Макарку, левое ухо у него как лопух. Кровосос! Бог вора метит.
— Тише! — отозвался Тимоха. — Услышит — со света нас сживет.
— Авось не сживет, — гудел мореход.
Будто услышав Васькины слова, Макар Шустов оглянулся и внимательно посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но промолчал и отвернулся.
Васька Чуга работал у Строгановых кузнецом-цыренщиком. Закончив конопатку ларя, он осмотрел железный цырен, висевший над печью. Под его наблюдением работники очистили от накипи дно и стенки цырена. К этому времени печь привели в порядок, и повар Никифор Босой, перекрестясь, самолично стал ее растапливать. Повар — главное лицо при варке соли, от него зависит многое. И зарабатывает он не в пример остальным солеварам — три рубля в месяц.
Васька Чуга, закончив работу и почесывая в густой бороде, наблюдал, как в печи дружно загорались сухие смолистые дрова. Цырен стал нагреваться, и повар послал на него ярыжек с зелеными березовыми вениками — выметать сор. Огромный противень состоял из нескольких частей и «сшивался» железными заклепками. Очистив цырен, ярыжки получили по куску ржаного теста и промазали все швы.
Васька Чуга слыхал от подварка Тимохи, что тесто следует обязательно разжевать, а не размачивать водой, ибо от слюны, как говорил Тимоха, у теста делается некоторая против воды способность.
Цырен нагревался все сильнее, тесто на пазах подсохло.
— Напущай рассол! — зычно крикнул повар.
Ярыжки стояли наготове с деревянными бадейками, полными рассола, и, услышав приказ, вылили его в цырен. Рассол из ларя носили непрерывно, пока Никифор Босой не велел перестать.
Началась варка соли, или «варя», как говорили в Сольвычегодске. Густые испарения поднимались из цырена с кипящим рассолом. Люди в варнице задыхались. Через час задымила и вторая варница на строгановском варничном дворе, близ рассололивной трубы «Благодатной».
Тихо катилось солнце по синему, ясному небу. Незаметно время подошло к обеду.
— Ребята, — завопил, ворвавшись в варницу, качальщик при рассололивном насосе Федька Мошкин, — мертвых везут! Завалило бревнами!
Варничные люди продолжали работать. Стоявший рядом с поваром садильщик железными граблями водил в кипящем рассоле, препятствуя образовавшейся соли «леденцами» осесть на дно и бока цырена: там, где сядет «леденец», цырен быстро прогорит. Повар, не отрывая глаз, смотрел, что происходит в цырене. Подварок Тимоха следил за горением дров в печи. Ярыжки стояли с бадейками, готовые по приказу повара подлить свежего рассола. Каждый понимал, что кипение рассола остановить нельзя, иначе Строгановы понесут немалые убытки. А за убытки купцы не милуют.
Только Васька Чуга, кузнец-цыренщик, не занятый на варке соли, отозвался на слова Федьки и вышел из варницы.
— Вонько у вас, дух замирает, — сказал качальщик, отхаркиваясь и отплевываясь. — Тяжела наша работа, а все на чистом воздухе.
Мимо варничных ворот по густой грязи медленно двигалась телега, покрытая запачканной кровью рогожей. Несколько босых окровавленных ног выглядывали из-под нее. Сбоку, держа в руках кнут, сидел возчик.
За телегой, понурив голову, молча шли товарищи. Ни жен, ни детей у погибших в Сольвычегодске не было. С плачем, воем и причитаниями шла плакальщица, старая, безобразная женщина, закутанная в тряпье.
— Куда везете? — спросил Васька.
— Во Введенский монастырь… Старцы хоронить посулились.
Васька Чуга перекрестился и, не жалея поморских бахил, пошел месить грязь за толпой провожающих.
— Как содеялось? — спросил он.
— Приказчик разорался, все скорей ему да скорей, вот и поторопились, — нахмурившись, сказал рыжий мужик. — Рязанские мы, сюда недавно приволоклись, жонки да детки в Устюжине остались… Дровяное плотбище, что у Вологодских пристаней, обвалилось, и пятерых пришибло. Мы-то вживе остались, — добавил он, помолчав. — Вот она, жизнь наша. Искали, где лучше, а нашли смерть. В Устюжине детки малые хлеба ждут…
Васька Чуга шел рядом с рыжим мужиком и слушал невеселые речи.
Мужик рассказал, как подати и поборы вконец разорили крестьянское хозяйство и четырнадцать семей, сговорившись, решили бежать в Сольвычегодск, где много работы и будто бы можно зашибить копейку. Ночью, когда в селении все спали, беглецы, прихватив самое необходимое, покинули родные места.
— Ноне и в Юрьев день заповедано от своего поместника выйти. А купцы Строгановы своих работных людей государевым приказным не выдают, — закончил свою повесть мужик. — Правда ли?
— Всяко бывает… Однако пришлых людей выдавать Строговым выгоды нет. Работать некому будет. В Сольвычегодске, почитай, все люди пришлые.
Сольвычегодск притягивал к себе беглых людей с разных концов русской земли. Многих поглощали строгановские промыслы. Многие спивались по кабакам и харчевням. Вольные сборища бездомных, голодных людей оседали в Сольвычегодске или двигались дальше, на восток. Вольные люди были нужны Строгановым, но подчас внушали им тревогу.
У ворот Введенского монастыря Васька Чуга, распрощавшись с рыжебородым, повернул к торговой площади. Спустившись к реке, он вымыл грязные бахилы и решил забежать в харчевню, но передумал и зашагал обратно на Никольскую сторону. Он переправился по ветхому мосту через реку Усолку и остановился у ворот строгановского города. На стук вышел стражник:
— Куда тебе?
— Старший приказчик Степан Елисеевич Гурьев призывал.
Стражник, глянув на пудовые кулаки, признал кузнеца-цыренщика, пропустил его. На строгановском дворе было пусто и тихо. Высокий худой старик подметал березовой метлой деревянный настил перед хоромами.
Бесшумно ступая бахилами по кедровым плахам, Васька Чуга направился к обширной пятистенной избе, стоявшей у левого крыла строгановских хором.
Степан Гурьев был дома. Он сидел за столом и пересчитывал цифирь в большой писцовой книге. Недавно ему исполнилось сорок шесть лет. Голова слегка поседела, и в бороде просвечивали серебряные нити. Корсар Ивана Грозного Гурьев десять лет плавал кормщиком в Ледовитом море, был приказчиком Строгановых в Холмогорах. Он полюбился Семену Аникеевичу, и властный старик сделал его старшим приказчиком.
— Садись, Василий, — сказал Гурьев и показал на лавку возле себя. — С чем пришел?
— Пятерых бревнами завалило, хоронить повезли, — басом сказал Чуга. — Солеварный приказчик виноват. У покойников жены да дети в Устюжье.
— По гривне на сирот выдам, а мертвым — царствие небесное, — отозвался Степан.
— Я не о том, о другом думаю. Почему такой кровосос Макар Шустов в приказчиках? Хищная душа у него, никогда человека не пожалеет. Готов каждого в печь пихнуть, лишь бы соли побольше за варю вышло и для себя лишний грош в карман положить. Такому бы в море давно голову оторвали.
— То в море… Соль варить начали?
— Почитай, во всех варницах варя идет.
— Ну, слава богу. Пусть хозяин порадуется.
— Пусть он подавится своей солью! — с ненавистью сказал Васька Чуга. — На варничном дворе задохнуться можно. А что возле цырена деется: голову от вони кружит, из внутренностей рвет… Мы с тобой во льдах плавали: опасно, спору нет, зато и деньги хорошие в карман клали. А здесь за копейку люди гибнут. Обидно мне за них.
Степан Гурьев сидел молча и смотрел в окно. Он видел много бурь в своей жизни.
— В цырене кипеж рассола происходит, и соль в нем родится, — торопился Василий, — и у народа так: кипит, кипит в нем зло — и лопнет наконец терпение. Народец здесь собирается, сам знаешь, вольный, указа себе не знает.
Степан Гурьев положил руку на Васькино плечо:
— Укороти рога. Будешь такое говорить — до беды недалеко. У Строгановых доносчиков не перечесть.
— Ведь тебе говорю, знаю — ты человек свой, друга не продашь… И сам думаешь, как я.
— Думаю, однако не вижу, как дело поправить. Со Строгановыми спорить не станешь, против них не пойдешь.
— Я бы пошел. Сжег бы это логово проклятое вместе с хозяевами и всех доносчиков и живодеров, каков есть Макар Шустов, в реке утопил. А сам в Сибирские земли на восход солнечный, там жизнь свободная. Умерла моя Любушка, мне теперь все едино.
— Успокойся, Василий, сердцем я понимаю тебя… Но ведь Строгановы не одни в России. Много их, всех не сожгешь, не утопишь. За них воеводы и сам великий государь.
— Степан Елисеевич, поставь меня на лодью либо на коч, — гудел Чуга, — хочу снова в Ледовитое море. Может, и легче на сердце станет.
— Хорошо, — подумав, согласился Гурьев, — обещаю на тот год в море послать. В Холмогорах у нас лодья большая строится. В Колу будешь ходить кормщиком и в Печорское устье.
— Спасибо, Степан, никогда твоего добра не забуду! — У морехода выступили на глазах слезы.
— Здравствуй, Василий Иванович, — послышался певучий голос.
В комнату вошла хозяйка, Анфиса Гурьева. Она немного располнела, но по-прежнему была красива. Ни одной морщины на лице, статная, высокая. За десять лет она подарила Степану троих ребят: двух мальчиков и девочку.
Васька вскочил с лавки и поклонился хозяйке в пояс.
— Надоело Василию в Сольвычегодске, в море просится, — сказал Степан. — Посулил ему на будущее лето лодью.
— Пусть поплавает, — согласилась Анфиса. — Любушка померла, так ему теперь самое время душу молодецким делом повеселить. Пойдемте обедать. Щи наваристые сегодня, духовитые…
Обедали в маленькой горнице. К столу пришли Степановы дети, родная сестра Анфисы Арина. Насыщались молча. Со смаком хлебали щи из кислой капусты, жевали жирную баранину, ели овсяную кашу. Ржаной хлеб лежал посредине стола на деревянном резном блюде. Степан, прижав краюху к груди, всем отрезал по куску: кому побольше, кому поменьше.
Когда все насытились, Анфиса поставила на стол большую миску густого овсяного киселя, подслащенного медом.
Похлебав киселя, дети и Арина ушли из горницы. Анфиса перемывала у печи посуду. Утерев бороду и усы рушником, Васька Чуга сказал:
— Спасибо, Степан, за обед. Всем бы так. Ежели б всем солеварам каждый день так, и разговору бы не было. Пойми, милый человек, ведь Строгановы солеварам в неделю десять копеек с деньгой платят. Соленосам, дрововозам, грузчикам по копейке в день. А ведь у каждого жена и дети, обуть, одеть и прокормить надо.
Степан молчал, отсутствующим взглядом уставившись в слюдяное оконце.
— Однако, слов нет, и на копейку прожить можно, — продолжал кузнец, — кабы приказчики людьми были и с человека семь шкур не драли. Скажи, Степан, ведь хозяева-то наши не в убытке?
— Зачем в убытке! Строгановым пуд соли три деньгиnote 3 стоит, а продают по двенадцати копеек за пуд, а то и дороже. С сольвычегодских промыслов хозяева половину миллиона пудов продают в год, и с каждого пуда десять копеек прибыли. Вот и считай.
Васька Чуга шевелил губами.
— Вот это да! Пятьдесят тысяч рублев! — наконец сказал он и раскрыл рот от удивления. — Пятьдесят тысяч рублев!note 4
— Окромя этих денег, Строгановы и с других промыслов доходы немалые имеют. А главное для них — торговля соболем сибирским… О соболях ты и сам знаешь. С такими деньгами им в Москве никакой вельможа или, сказать, воевода не страшен: либо купят, либо сомнут.
— Сомнут, ты прав, Степан. Однако я бы на ихние деньги не посмотрел. Ежели зло какое от Строгановых людям приключилось — сердце у меня горит. И готов всем горло перегрызть. Таковым я всегда был. Ты прости меня, Степан, за прямое слово.
— Мне прощать тебе нечего. Мои мысли близ твоих ходят. Но ты, Василий, блюди себя, не выказывай. Пальцы меж дверей не суй. Помни, ты не в море на лодье. Макар Шустов, твой приказчик, ничего не забывает. Про тебя он мне в уши не один раз дул, грязнил. Потерпи, пока лодью построят, в море пойдешь — и прями, сколь хочешь. Упрям ты, Василий, однако честен и дело знаешь.
Распрощавшись со Степаном и Анфисой, Васька Чуга пошел снова к солеварам. Теперь дымили все строгановские варницы. Начали варить соль и другие хозяева, и только двор Вологодского монастыря оставался пустым и холодным.
С темнотой варничные люди, те, кто не был занят на выварке соли, разбрелись по своим домам. До утра повар отпустил и Тимоху. Вместе с Васькой-мореходом они залегли на полатях в курной избе, стоявшей возле самой варницы. Полати тянулись по трем стенам избы, четвертую занимала печь. Не чувствуя от усталости ни сырости, ни дыма, ни тяжелого духа от многих человеческих тел, приятели мгновенно заснули.
На варничном дворе стояла еще одна изба и кузница для цыренной поделки, где хозяйничал Васька Чуга. Когда Васькина жонка Любушка была жива, они спали в небольшой каморке при кузнице. Сейчас он избегал одиночества.
Двор ограждался бревенчатым тыном, ворота выходили к рассололивной трубе.
Около полуночи Васька Чуга проснулся.
Возле него стоял высокий человек в послушническом подряснике с монашеским поясом и в черном колпаке и дергал его за ногу.
— Чего тебе, человек? — спросил кузнец, еще не совсем проснувшись.
— Противустаньте диаволу — и побежит от вас.
Слова незнакомца не сразу дошли до сознания. Наконец Васька Чуга совсем проснулся.
— Непонятные слова твои.
— Противустаньте диаволу — и побежит от вас, — еще раз внятно сказал чернец. — Моря исплавал, земли исходил — ума набрался. Подумай — поймешь.
Ваське Чуге показалось, что он слышит голос качальщика при рассололивном насосе Федьки Мошкина. Он старался разглядеть его лицо, но огонек масляной светильни был слишком слаб.
Чернец чуть двинулся вперед, нагнулся и долго всматривался в лица спящих.
«Ищет кого-то», — подумал Васька. Сон снова охватил его. Словно из глубокой пропасти, он слышал слова: «Противустаньте диаволу — и побежит от вас». Больше Васька Чуга ничего не видел и не слышал. Он крепко спал, уткнувшись носом в ворсистый армяк, служивший ему изголовьем.
Солеварный приказчик Макар Шустов собрал всех оказавшихся под рукой работных людей. Солевары, соленосы, дрововозы и грузчики, подгоняемые жестоким приказчиком, исправляли печи, чинили размытые водой лари и избы. Купцам Строгановым был дорог каждый час: оставшееся после наводнения летнее время особенно благоприятно для выварки соли.
Рваные и босые, работали гулящие люди, собравшиеся в Сольвычегодске к половодью в надежде заработать на кусок хлеба. Приказчики подбирали всех людей подчистую, даже тех, кто давно валялся в ярыжках по кабакам. И сейчас Сольвычегодск был похож на растревоженный муравейник: везде копошились люди.
С берега Вычегды к варницам взад и вперед двигались одноконные и двуконные телеги дрововозов. Хозяева солеварен торопились подвезти сухие дрова. Неподалеку от входа в варничный двор дрова сгружались и складывались в дровяные плотбища.
Погода благоприятствовала людям. На чистом небе, словно умытом сильными дождями, сверкало солнце, освещавшее мутные пенистые воды Вычегды. Вместе с грязной пеной река несла вырванные с корнями деревья, кусты, бревна, а иногда и срубы деревянных изб.
Редкие кудрявые облака медленно проплывали на север. Ветра не было, солнце пригревало спины работающих людей.
Знатный и богатый город Сольвычегодск стоял при впадении реки Усолки в Вычегду. На Никольской, строгановской стороне сверкала белая громада новопостроенного Воскресенского храма.
Храм утверждал своим величием и мощью богатства и силу купцов Строгановых. Им принадлежали в Сольвычегодске почти все рассололивные трубы и варницы. Купцы Строгановы занимались не только солеварением. Они добывали на своих землях железо и медь, вели со многими русскими городами обширную торговлю хлебом, вывозили много товаров в заморские страны, владели морскими и речными судами. И, наконец, вели выгодную торговлю в Сибирских землях. Драгоценные соболиные шкурки неслыханно обогащали Строгановых.
За собором виднелись жалкие курные избушки и рассололивные трубы с насосными устройствами для откачки рассола. Между ними чернели варничные дворы и отдельные варницы.
Сразу у северной стены храма начинались строгановские хоромы, огражденные бревенчатыми крепостными стенами с бойницами и башнями. К западу от собора зеленела светлая сосновая роща; за рощей лес срубили, и из земли торчали обгорелые пни.
А на севере, за варницами и болотами, чернел густой еловый лес. В лесной чащобе водились дикие звери. Лоси, волки и медведи забредали иногда по ночам в посад и пугали жителей.
К востоку, за рекой Усолкой, расположилась Троицкая сторона со своей соборной церковью, ямским двором и обширной торговой площадью.
От Сольвычегодска вели три главные дороги: по реке Сухони — на Великий Устюг и Вологду, по Двине — в Холмогоры и новый Архангельский город, по реке Вычегде — в Сибирские земли.
На варочном дворе близ рассололивной трубы «Благодатной», принадлежавшей Семену Аникеевичу Строганову, сыну знаменитого купца, заканчивали починку рассольного ларя. Ларь был большой: в длину семь сажень, в ширину — четыре, высотой — полторы сажени. Строили его из толстых тесаных брусьев, как строят речные баржи.
Холмогорец Васька Чуга, огромный, как медведь, мужик, вместе с подварком Тимохой стучали деревянными молотками, вбивая конопатку в пазы между брусьями. Прежде Васька плавал на морских лодьях и конопатить был большой мастер. Не успели они закончить последний верхний паз, а уж ярыжки стали наливать в ларь рассол, принося его в бадейках из рассололивной трубы.
— Скорея, ребята, скорея! — приговаривал Макар Шустов. — Ежели седни в варницах огни заложим, всех угощаю.
— Раздобрился! — с ненавистью сказал Васька Чуга, пристукивая молотком. — За противное слово с работного человека кожу готов содрать. Посмотри-ка на Макарку, левое ухо у него как лопух. Кровосос! Бог вора метит.
— Тише! — отозвался Тимоха. — Услышит — со света нас сживет.
— Авось не сживет, — гудел мореход.
Будто услышав Васькины слова, Макар Шустов оглянулся и внимательно посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но промолчал и отвернулся.
Васька Чуга работал у Строгановых кузнецом-цыренщиком. Закончив конопатку ларя, он осмотрел железный цырен, висевший над печью. Под его наблюдением работники очистили от накипи дно и стенки цырена. К этому времени печь привели в порядок, и повар Никифор Босой, перекрестясь, самолично стал ее растапливать. Повар — главное лицо при варке соли, от него зависит многое. И зарабатывает он не в пример остальным солеварам — три рубля в месяц.
Васька Чуга, закончив работу и почесывая в густой бороде, наблюдал, как в печи дружно загорались сухие смолистые дрова. Цырен стал нагреваться, и повар послал на него ярыжек с зелеными березовыми вениками — выметать сор. Огромный противень состоял из нескольких частей и «сшивался» железными заклепками. Очистив цырен, ярыжки получили по куску ржаного теста и промазали все швы.
Васька Чуга слыхал от подварка Тимохи, что тесто следует обязательно разжевать, а не размачивать водой, ибо от слюны, как говорил Тимоха, у теста делается некоторая против воды способность.
Цырен нагревался все сильнее, тесто на пазах подсохло.
— Напущай рассол! — зычно крикнул повар.
Ярыжки стояли наготове с деревянными бадейками, полными рассола, и, услышав приказ, вылили его в цырен. Рассол из ларя носили непрерывно, пока Никифор Босой не велел перестать.
Началась варка соли, или «варя», как говорили в Сольвычегодске. Густые испарения поднимались из цырена с кипящим рассолом. Люди в варнице задыхались. Через час задымила и вторая варница на строгановском варничном дворе, близ рассололивной трубы «Благодатной».
Тихо катилось солнце по синему, ясному небу. Незаметно время подошло к обеду.
— Ребята, — завопил, ворвавшись в варницу, качальщик при рассололивном насосе Федька Мошкин, — мертвых везут! Завалило бревнами!
Варничные люди продолжали работать. Стоявший рядом с поваром садильщик железными граблями водил в кипящем рассоле, препятствуя образовавшейся соли «леденцами» осесть на дно и бока цырена: там, где сядет «леденец», цырен быстро прогорит. Повар, не отрывая глаз, смотрел, что происходит в цырене. Подварок Тимоха следил за горением дров в печи. Ярыжки стояли с бадейками, готовые по приказу повара подлить свежего рассола. Каждый понимал, что кипение рассола остановить нельзя, иначе Строгановы понесут немалые убытки. А за убытки купцы не милуют.
Только Васька Чуга, кузнец-цыренщик, не занятый на варке соли, отозвался на слова Федьки и вышел из варницы.
— Вонько у вас, дух замирает, — сказал качальщик, отхаркиваясь и отплевываясь. — Тяжела наша работа, а все на чистом воздухе.
Мимо варничных ворот по густой грязи медленно двигалась телега, покрытая запачканной кровью рогожей. Несколько босых окровавленных ног выглядывали из-под нее. Сбоку, держа в руках кнут, сидел возчик.
За телегой, понурив голову, молча шли товарищи. Ни жен, ни детей у погибших в Сольвычегодске не было. С плачем, воем и причитаниями шла плакальщица, старая, безобразная женщина, закутанная в тряпье.
— Куда везете? — спросил Васька.
— Во Введенский монастырь… Старцы хоронить посулились.
Васька Чуга перекрестился и, не жалея поморских бахил, пошел месить грязь за толпой провожающих.
— Как содеялось? — спросил он.
— Приказчик разорался, все скорей ему да скорей, вот и поторопились, — нахмурившись, сказал рыжий мужик. — Рязанские мы, сюда недавно приволоклись, жонки да детки в Устюжине остались… Дровяное плотбище, что у Вологодских пристаней, обвалилось, и пятерых пришибло. Мы-то вживе остались, — добавил он, помолчав. — Вот она, жизнь наша. Искали, где лучше, а нашли смерть. В Устюжине детки малые хлеба ждут…
Васька Чуга шел рядом с рыжим мужиком и слушал невеселые речи.
Мужик рассказал, как подати и поборы вконец разорили крестьянское хозяйство и четырнадцать семей, сговорившись, решили бежать в Сольвычегодск, где много работы и будто бы можно зашибить копейку. Ночью, когда в селении все спали, беглецы, прихватив самое необходимое, покинули родные места.
— Ноне и в Юрьев день заповедано от своего поместника выйти. А купцы Строгановы своих работных людей государевым приказным не выдают, — закончил свою повесть мужик. — Правда ли?
— Всяко бывает… Однако пришлых людей выдавать Строговым выгоды нет. Работать некому будет. В Сольвычегодске, почитай, все люди пришлые.
Сольвычегодск притягивал к себе беглых людей с разных концов русской земли. Многих поглощали строгановские промыслы. Многие спивались по кабакам и харчевням. Вольные сборища бездомных, голодных людей оседали в Сольвычегодске или двигались дальше, на восток. Вольные люди были нужны Строгановым, но подчас внушали им тревогу.
У ворот Введенского монастыря Васька Чуга, распрощавшись с рыжебородым, повернул к торговой площади. Спустившись к реке, он вымыл грязные бахилы и решил забежать в харчевню, но передумал и зашагал обратно на Никольскую сторону. Он переправился по ветхому мосту через реку Усолку и остановился у ворот строгановского города. На стук вышел стражник:
— Куда тебе?
— Старший приказчик Степан Елисеевич Гурьев призывал.
Стражник, глянув на пудовые кулаки, признал кузнеца-цыренщика, пропустил его. На строгановском дворе было пусто и тихо. Высокий худой старик подметал березовой метлой деревянный настил перед хоромами.
Бесшумно ступая бахилами по кедровым плахам, Васька Чуга направился к обширной пятистенной избе, стоявшей у левого крыла строгановских хором.
Степан Гурьев был дома. Он сидел за столом и пересчитывал цифирь в большой писцовой книге. Недавно ему исполнилось сорок шесть лет. Голова слегка поседела, и в бороде просвечивали серебряные нити. Корсар Ивана Грозного Гурьев десять лет плавал кормщиком в Ледовитом море, был приказчиком Строгановых в Холмогорах. Он полюбился Семену Аникеевичу, и властный старик сделал его старшим приказчиком.
— Садись, Василий, — сказал Гурьев и показал на лавку возле себя. — С чем пришел?
— Пятерых бревнами завалило, хоронить повезли, — басом сказал Чуга. — Солеварный приказчик виноват. У покойников жены да дети в Устюжье.
— По гривне на сирот выдам, а мертвым — царствие небесное, — отозвался Степан.
— Я не о том, о другом думаю. Почему такой кровосос Макар Шустов в приказчиках? Хищная душа у него, никогда человека не пожалеет. Готов каждого в печь пихнуть, лишь бы соли побольше за варю вышло и для себя лишний грош в карман положить. Такому бы в море давно голову оторвали.
— То в море… Соль варить начали?
— Почитай, во всех варницах варя идет.
— Ну, слава богу. Пусть хозяин порадуется.
— Пусть он подавится своей солью! — с ненавистью сказал Васька Чуга. — На варничном дворе задохнуться можно. А что возле цырена деется: голову от вони кружит, из внутренностей рвет… Мы с тобой во льдах плавали: опасно, спору нет, зато и деньги хорошие в карман клали. А здесь за копейку люди гибнут. Обидно мне за них.
Степан Гурьев сидел молча и смотрел в окно. Он видел много бурь в своей жизни.
— В цырене кипеж рассола происходит, и соль в нем родится, — торопился Василий, — и у народа так: кипит, кипит в нем зло — и лопнет наконец терпение. Народец здесь собирается, сам знаешь, вольный, указа себе не знает.
Степан Гурьев положил руку на Васькино плечо:
— Укороти рога. Будешь такое говорить — до беды недалеко. У Строгановых доносчиков не перечесть.
— Ведь тебе говорю, знаю — ты человек свой, друга не продашь… И сам думаешь, как я.
— Думаю, однако не вижу, как дело поправить. Со Строгановыми спорить не станешь, против них не пойдешь.
— Я бы пошел. Сжег бы это логово проклятое вместе с хозяевами и всех доносчиков и живодеров, каков есть Макар Шустов, в реке утопил. А сам в Сибирские земли на восход солнечный, там жизнь свободная. Умерла моя Любушка, мне теперь все едино.
— Успокойся, Василий, сердцем я понимаю тебя… Но ведь Строгановы не одни в России. Много их, всех не сожгешь, не утопишь. За них воеводы и сам великий государь.
— Степан Елисеевич, поставь меня на лодью либо на коч, — гудел Чуга, — хочу снова в Ледовитое море. Может, и легче на сердце станет.
— Хорошо, — подумав, согласился Гурьев, — обещаю на тот год в море послать. В Холмогорах у нас лодья большая строится. В Колу будешь ходить кормщиком и в Печорское устье.
— Спасибо, Степан, никогда твоего добра не забуду! — У морехода выступили на глазах слезы.
— Здравствуй, Василий Иванович, — послышался певучий голос.
В комнату вошла хозяйка, Анфиса Гурьева. Она немного располнела, но по-прежнему была красива. Ни одной морщины на лице, статная, высокая. За десять лет она подарила Степану троих ребят: двух мальчиков и девочку.
Васька вскочил с лавки и поклонился хозяйке в пояс.
— Надоело Василию в Сольвычегодске, в море просится, — сказал Степан. — Посулил ему на будущее лето лодью.
— Пусть поплавает, — согласилась Анфиса. — Любушка померла, так ему теперь самое время душу молодецким делом повеселить. Пойдемте обедать. Щи наваристые сегодня, духовитые…
Обедали в маленькой горнице. К столу пришли Степановы дети, родная сестра Анфисы Арина. Насыщались молча. Со смаком хлебали щи из кислой капусты, жевали жирную баранину, ели овсяную кашу. Ржаной хлеб лежал посредине стола на деревянном резном блюде. Степан, прижав краюху к груди, всем отрезал по куску: кому побольше, кому поменьше.
Когда все насытились, Анфиса поставила на стол большую миску густого овсяного киселя, подслащенного медом.
Похлебав киселя, дети и Арина ушли из горницы. Анфиса перемывала у печи посуду. Утерев бороду и усы рушником, Васька Чуга сказал:
— Спасибо, Степан, за обед. Всем бы так. Ежели б всем солеварам каждый день так, и разговору бы не было. Пойми, милый человек, ведь Строгановы солеварам в неделю десять копеек с деньгой платят. Соленосам, дрововозам, грузчикам по копейке в день. А ведь у каждого жена и дети, обуть, одеть и прокормить надо.
Степан молчал, отсутствующим взглядом уставившись в слюдяное оконце.
— Однако, слов нет, и на копейку прожить можно, — продолжал кузнец, — кабы приказчики людьми были и с человека семь шкур не драли. Скажи, Степан, ведь хозяева-то наши не в убытке?
— Зачем в убытке! Строгановым пуд соли три деньгиnote 3 стоит, а продают по двенадцати копеек за пуд, а то и дороже. С сольвычегодских промыслов хозяева половину миллиона пудов продают в год, и с каждого пуда десять копеек прибыли. Вот и считай.
Васька Чуга шевелил губами.
— Вот это да! Пятьдесят тысяч рублев! — наконец сказал он и раскрыл рот от удивления. — Пятьдесят тысяч рублев!note 4
— Окромя этих денег, Строгановы и с других промыслов доходы немалые имеют. А главное для них — торговля соболем сибирским… О соболях ты и сам знаешь. С такими деньгами им в Москве никакой вельможа или, сказать, воевода не страшен: либо купят, либо сомнут.
— Сомнут, ты прав, Степан. Однако я бы на ихние деньги не посмотрел. Ежели зло какое от Строгановых людям приключилось — сердце у меня горит. И готов всем горло перегрызть. Таковым я всегда был. Ты прости меня, Степан, за прямое слово.
— Мне прощать тебе нечего. Мои мысли близ твоих ходят. Но ты, Василий, блюди себя, не выказывай. Пальцы меж дверей не суй. Помни, ты не в море на лодье. Макар Шустов, твой приказчик, ничего не забывает. Про тебя он мне в уши не один раз дул, грязнил. Потерпи, пока лодью построят, в море пойдешь — и прями, сколь хочешь. Упрям ты, Василий, однако честен и дело знаешь.
Распрощавшись со Степаном и Анфисой, Васька Чуга пошел снова к солеварам. Теперь дымили все строгановские варницы. Начали варить соль и другие хозяева, и только двор Вологодского монастыря оставался пустым и холодным.
С темнотой варничные люди, те, кто не был занят на выварке соли, разбрелись по своим домам. До утра повар отпустил и Тимоху. Вместе с Васькой-мореходом они залегли на полатях в курной избе, стоявшей возле самой варницы. Полати тянулись по трем стенам избы, четвертую занимала печь. Не чувствуя от усталости ни сырости, ни дыма, ни тяжелого духа от многих человеческих тел, приятели мгновенно заснули.
На варничном дворе стояла еще одна изба и кузница для цыренной поделки, где хозяйничал Васька Чуга. Когда Васькина жонка Любушка была жива, они спали в небольшой каморке при кузнице. Сейчас он избегал одиночества.
Двор ограждался бревенчатым тыном, ворота выходили к рассололивной трубе.
Около полуночи Васька Чуга проснулся.
Возле него стоял высокий человек в послушническом подряснике с монашеским поясом и в черном колпаке и дергал его за ногу.
— Чего тебе, человек? — спросил кузнец, еще не совсем проснувшись.
— Противустаньте диаволу — и побежит от вас.
Слова незнакомца не сразу дошли до сознания. Наконец Васька Чуга совсем проснулся.
— Непонятные слова твои.
— Противустаньте диаволу — и побежит от вас, — еще раз внятно сказал чернец. — Моря исплавал, земли исходил — ума набрался. Подумай — поймешь.
Ваське Чуге показалось, что он слышит голос качальщика при рассололивном насосе Федьки Мошкина. Он старался разглядеть его лицо, но огонек масляной светильни был слишком слаб.
Чернец чуть двинулся вперед, нагнулся и долго всматривался в лица спящих.
«Ищет кого-то», — подумал Васька. Сон снова охватил его. Словно из глубокой пропасти, он слышал слова: «Противустаньте диаволу — и побежит от вас». Больше Васька Чуга ничего не видел и не слышал. Он крепко спал, уткнувшись носом в ворсистый армяк, служивший ему изголовьем.
Глава четвертая. НОВЫЙ ЦАРЬ, НОВЫЕ ПОРЯДКИ
Англичанин Иероним Баус был в страшном гневе. Он только что вернулся из посольского приказа, где добивался свидания с Федором Ивановичем.
Посол был высок ростом, седовлас, бледен лицом, с длинным носом и маленькими закрученными ушами.
— Меня, посла ее величества английской королевы, мерзкий канцлер Андрей Щелкалов ударил по шее! Канцлер нанес оскорбление ее величеству! — кричал он. — Боярин Никита Юрьев и Андрей Щелкалов — враги англичан, их купили нидерландцы, они захватили всю власть в Москве.
В доме английских купцов царило уныние. Что их ждет впереди? Со смертью Ивана Грозного многое могло измениться.
— Тысячи дьяволов! — сказал Джером Горсей, толстенький сорокалетний человечек. — А ведь все так хорошо устраивалось. Его царское величество государь Иван Васильевич очень хотел жениться на англичанке и мог дать нам много новых повольностей. А сейчас бояре готовы отобрать все, чего мы здесь добились. Вы тоже виноваты, господин Баус. Вы вели себя вызывающе, русские не прощают такого обращения.
— Андрей Щелкалов оскорбил меня. Он сказал с насмешкой: «Царь» аглицкий» умер, теперь мы вас научим порядку «. А когда я стал возражать, он ударил меня, и я чуть не свалился с лестницы.
— Вы подрались с русским вельможей? Ай-ай! Можно было сдержаться для общей пользы. А теперь вы узнаете русских: нидерландцы захватят вс„, и нам придется подбирать крохи.
— О-о! — снова закричал Баус. — Я испугаю бояр! Я не возьму никаких грамот от нового царя. Пусть они думают, что наша королева станет на сторону врагов Московского государства. Они не посмеют. У меня есть самые верные сведения, что польский король Баторий готовится к походу. Он никогда не заключит с московитами мир. Сейчас у него мало денег, и если наша королева поможет ему, то…
— Послушайте, господин Баус, — вмешался купец Антон Марш, — не наше дело готовить войну с московским царем. Мы должны извлечь пользу из его слабости. Вы нам мешаете. Мы будем жаловаться на вас королеве… Зачем ему было приезжать сюда? — обернулся он к Джерому Горсею.
Иероним Баус встал с кресла.
— А я плюю на вас! Золото совсем осушило ваши мозги… — Он поднял кулак. — Вы занимаетесь здесь нечестными делами. Тьфу, я плюю на вас! — повторил он и важно зашагал в свою комнату.
— Длинноногий дурак! — сказал Горсей, когда дверь за послом закрылась. — Такой человек может спутать самую хорошую игру… А теперь садитесь ближе. У меня есть новость.
Пятеро купцов Московского общества сдвинули свои кресла. Англичан, живущих постоянно в Москве и других русских городах, было гораздо больше, около двухсот. Но здесь собрались только те, кто был недоволен обществом и желал открыть собственную торговлю.
— Я получил письмо из Холмогор от двух русских судовладельцев. Они согласны за пятьдесят рублей провести наши корабли далеко на восток: в реку Обь и еще дальше, — с торжеством провозгласил Джером Горсей. — Теперь мы сможем основать свою контору где-нибудь на острове, совсем близко к сибирским мехам.
— Что-то ты болтаешь, Джером. Разве царь позволит торговать с тамошними дикарями? Они не отдадут так просто свое богатство, — вставил свое слово осторожный купец Роджер Уильсон.
— О-о! Я все обдумал, друзья. Конечно, при прежнем царе это было невозможно. Он без всяких церемоний повесил бы всех нас за ноги. Но сейчас настало другое время. Царь — слабый, больной человек. Он вовсе не решает дела государства… Но даже не в этом дело. Среди бояр, — понизил голос Горсей, — идет тайная война за власть. Первый принц королевской крови Шуйский, боярин Мстиславский, боярин Юрьев — все они хотят править страной. Мне недавно рассказывал дьяк из посольского приказа… Кстати, господа, я заплатил ему из собственных денег двадцать пять рублей. И поставлю эту сумму в общий счет.
Посол был высок ростом, седовлас, бледен лицом, с длинным носом и маленькими закрученными ушами.
— Меня, посла ее величества английской королевы, мерзкий канцлер Андрей Щелкалов ударил по шее! Канцлер нанес оскорбление ее величеству! — кричал он. — Боярин Никита Юрьев и Андрей Щелкалов — враги англичан, их купили нидерландцы, они захватили всю власть в Москве.
В доме английских купцов царило уныние. Что их ждет впереди? Со смертью Ивана Грозного многое могло измениться.
— Тысячи дьяволов! — сказал Джером Горсей, толстенький сорокалетний человечек. — А ведь все так хорошо устраивалось. Его царское величество государь Иван Васильевич очень хотел жениться на англичанке и мог дать нам много новых повольностей. А сейчас бояре готовы отобрать все, чего мы здесь добились. Вы тоже виноваты, господин Баус. Вы вели себя вызывающе, русские не прощают такого обращения.
— Андрей Щелкалов оскорбил меня. Он сказал с насмешкой: «Царь» аглицкий» умер, теперь мы вас научим порядку «. А когда я стал возражать, он ударил меня, и я чуть не свалился с лестницы.
— Вы подрались с русским вельможей? Ай-ай! Можно было сдержаться для общей пользы. А теперь вы узнаете русских: нидерландцы захватят вс„, и нам придется подбирать крохи.
— О-о! — снова закричал Баус. — Я испугаю бояр! Я не возьму никаких грамот от нового царя. Пусть они думают, что наша королева станет на сторону врагов Московского государства. Они не посмеют. У меня есть самые верные сведения, что польский король Баторий готовится к походу. Он никогда не заключит с московитами мир. Сейчас у него мало денег, и если наша королева поможет ему, то…
— Послушайте, господин Баус, — вмешался купец Антон Марш, — не наше дело готовить войну с московским царем. Мы должны извлечь пользу из его слабости. Вы нам мешаете. Мы будем жаловаться на вас королеве… Зачем ему было приезжать сюда? — обернулся он к Джерому Горсею.
Иероним Баус встал с кресла.
— А я плюю на вас! Золото совсем осушило ваши мозги… — Он поднял кулак. — Вы занимаетесь здесь нечестными делами. Тьфу, я плюю на вас! — повторил он и важно зашагал в свою комнату.
— Длинноногий дурак! — сказал Горсей, когда дверь за послом закрылась. — Такой человек может спутать самую хорошую игру… А теперь садитесь ближе. У меня есть новость.
Пятеро купцов Московского общества сдвинули свои кресла. Англичан, живущих постоянно в Москве и других русских городах, было гораздо больше, около двухсот. Но здесь собрались только те, кто был недоволен обществом и желал открыть собственную торговлю.
— Я получил письмо из Холмогор от двух русских судовладельцев. Они согласны за пятьдесят рублей провести наши корабли далеко на восток: в реку Обь и еще дальше, — с торжеством провозгласил Джером Горсей. — Теперь мы сможем основать свою контору где-нибудь на острове, совсем близко к сибирским мехам.
— Что-то ты болтаешь, Джером. Разве царь позволит торговать с тамошними дикарями? Они не отдадут так просто свое богатство, — вставил свое слово осторожный купец Роджер Уильсон.
— О-о! Я все обдумал, друзья. Конечно, при прежнем царе это было невозможно. Он без всяких церемоний повесил бы всех нас за ноги. Но сейчас настало другое время. Царь — слабый, больной человек. Он вовсе не решает дела государства… Но даже не в этом дело. Среди бояр, — понизил голос Горсей, — идет тайная война за власть. Первый принц королевской крови Шуйский, боярин Мстиславский, боярин Юрьев — все они хотят править страной. Мне недавно рассказывал дьяк из посольского приказа… Кстати, господа, я заплатил ему из собственных денег двадцать пять рублей. И поставлю эту сумму в общий счет.