Бадигин Константин Сергеевич. Кораблекрушение у острова Надежды

   Гребцы привязались к причалу, положили весла и, почесывая руки и лица, полезли в камору досыпать. Сегодня они встали рано, а ночью не давали спать комары. Сетки и костры мало помогали. Гнус возле Сольвычегодска был мельче и кусал злее.
   Митрий Зюзя, перекрестившись на церковь, зашагал к строгановским хоромам. Собор Благовещения был недавно построен. Новые краски блистали свежестью, сверкали позолотой кресты. Холмогорец не удержался, зашел в церковь. И раскрыл рот от удивления — такого ему еще не приходилось видеть. В Холмогорах церкви деревянные, Архангельский монастырь на вид был невзрачен. Благовещенский собор начал строить еще Аника Строганов и наказал денег на него не жалеть.
   «Велик тот бог, которому такие дома строят», — подумал приезжий, рассматривая дорогое убранство храма.
   Собор выглядел величественно и, казалось, непоколебимо врос в землю. Узкие, в решетках окна делали его похожим на крепость. От реки он виделся узкой стороной и стоял как башня. Несколько белоствольных березок украшали собор, делали его ближе, понятнее.
   В харчевне близ собора холмогорец выпил чашу горячего сбитня.
   — Холодно у вас, — сказал он, поеживаясь.
   Хозяин, несмотря на лето, сидел, накинув овчину на плечи.
   — Сыростью с реки несет, — отозвался он. — А ты отколь, молодец, сам-то?
   — Из Холмогор, к именитым купцам, к Строганову Семену Аникеевичу послан.
   — К Строганову? Богатые купцы, и сказать нечего. Церковь какую отстроили, и в Москве, пожалуй, такие-то не скоро сыщешь. А хоромы? Посмотри, город какой, стены, башни. У царского воеводы куда плоше. На всей русской земле царь всем заступа и милостивец, а у нас — купцы Строгановы.
   — Зачем купцам такой город?
   — На башнях дозорные для бережения от пожаров и людишек, они оповещают на работу. А ежели сибирский хан к городу подойдет, тогда на этих стенах стрельцы стоят и пушки палят. Оружия у Строгановых много, не на одну тысячу людей. И наш царь-государь Строгановым верит. С одной стороны, Строгановы наши заступники и оборонители, без них в здешних местах жить опасно, а с другой… — Хозяин помолчал. — Царь в Москве сам по себе, а Строгановы здеся — сами по себе. Кого возлюбят купцы, тому и рай не надобен, а ежели на кого зло держат, тому лучше на свет не родиться. На дворе у них место такое есть, где неугодных батогами бьют, кровью все залито. Сюда слышны вопли ихние, уши прижмешь и молчишь. И народишко здеся, возле Строгановых, собрался голь да рвань, и ноздрей-то у многих нет… Люди нужны для походов в Сибирь да на варницах, вот и держат их Строгановы.
   Митрий Зюзя выпил еще одну чашу сбитня, заплатил и стал прощаться с хозяином.
   — Смотри не пересказывай того, что у меня слышал, — предупредил хозяин, поправляя сползший с плеч полушубок, — плохое про Строгановых здеся, в их вотчине, говаривать опасно… У Строгановых будешь, смотри не скажи супротивного слова. Гляжу я, у тебя спина больно прямая и вольного духу много. Строгановы того не любят.
   — Спасибо за упреждение. — Холмогорец надел шляпу и вышел на площадь.
   Он теперь по-новому оглядел стены строгановского кремля.
   У ворот мужик остановился, очистил с бахил грязь и позвонил в небольшой колокол, висевший на воротной башне. Веревка от колокола свисала у калитки.
   На звон вышел рослый молодец, вооруженный и саблей и пищалью:
   — Что тебе, парень?
   — Гонец от холмогорского приказчика Плотникова к Семену Строганову.
   — Строгановы именитые люди, их царской милостью приказано величать с «вичем».
   — К Семену Аникеевичу Строганову, — поправился гонец.
   — Самого как звать?
   — Митрий Зюзя.
   Стрелец окинул внимательным взглядом холмогорца.
   — Подожди.
   Позванивая оружием, он ушел, прикрыв за собой калитку.
   «Вот тебе и купцы Строгановы, — подумал Митрий Зюзя. — У нас в Холмогорах у воеводы порядки проще». Он посмотрел на восток. Там темнели леса, за лесами лежал Каменный пояс. За ним — великая Сибирь. Зюзя вспомнил про походы Ермака Тимофеевича с дружиной, про славные победы, про несметные силы сибирского князя. Вспомнил свои походы в Мангазею…
   — Проходи, — открыл калитку стрелец. — Что, про милую вспомнил? — зыкнул он. — Проходи, говорю.
   Митрий Зюзя вернулся на сольвычегодскую землю и шагнул на строгановский двор.
   — Иди за мной.
   Митрий шел за стрельцом, внимательно осматриваясь по сторонам. Прямо перед ним высился деревянный замок купцов Строгановых в три жилья, с двускатной крышей и круглой башней справа. В разных местах двора стояли амбары для товаров, небольшие избушки и чуланы, где жили строгановские слуги. Весь двор был вымощен деревянными плахами из вековых кедров. Только в одном месте виднелась земля, и на ней росла высокая ель.
   У входа в хоромы Митрия ждал слуга в красном кафтане и красных козловых сапожках. По многим переходам и лестницам повел слуга Митрия. Они миновали несколько горниц. Такого богатого убранства Зюзе не доводилось видеть. Горницы были украшены коврами, иконами. С потолка свисали серебряные паникадила. На столах и подоконниках стояли тяжелые подсвечники, либо кованые железные, либо серебряные. Кабинет Семена Аникеевича поразил огромными размерами и великолепием. Одну из стен занимали книги, уставленные на дубовых резных полках, другую сплошь занимали иконы. Еще две стены были увешаны оружием… С потолка свисали четыре маленьких корабля, построенных напоказ еще при Анике Строганове. На них были подняты все паруса, а по бортам грозно глядели пушки. В комнате было тепло и тихо.
   Митрий тронул высокую печь, крытую синими изразцами с цветами и травами, и отдернул руку. Печь была очень горяча.
   — Замерз, молодец? — услышал он насмешливый голос.
   Повернув голову, Зюзя увидел в противоположном конце кабинета высокого старика с белой козлиной бородкой. Он мягко ступал в меховых туфлях, опираясь на плечо рослого парня годов эдак двадцати.
   Десять лет назад Семен Аникеевич был полным человеком, а сейчас похудел, кожа на лице отвисла складками. Как и отец его, Аникей Федорович, он стал прихрамывать на правую ногу. Семен Аникеевич любил поесть и выпить и, по возможности, избегал постной пищи. В этом он не походил на своего отца, свято соблюдавшего посты, а в последние годы жизни вкушавшего только постное.
   Характер у Семена Аникеевича был жестокий, работных людей и слуг наказывал он за всякую мелочь. Был вспыльчив, часто несправедлив и противоречий не терпел вовсе.
   При разделе сольвычегодского и пермского наследства после смерти отца Семен Аникеевич обобрал своих ближних. Обиженные братья пожаловались царю Ивану. По царскому указу Семена Аникеевича «головою», со всем имуществом и людьми, велено «выдать» братьям. На некоторое время его отстранили от управления вотчинами, но потом братья помирились, и все стало на прежнее место. Семен Аникеевич был смелым предпринимателем и увертливым купцом и дела, за которые брался, вел всегда с прибылью.
   Покуда был жив царь Иван, он умерял свой характер, боясь навлечь его немилость. А сейчас, наслышавшись о тишайшем царе Федоре, решил, что ему все можно.
   Усевшись в свое кресло на мягкие подушки, Семен Аникеевич нахмурил брови.
   — Ну! — буркнул он, глядя куда-то себе под ноги.
   — Я из Холмогор, от приказчика Максима Плотникова.
   — Когда выехал?
   — Седни восьмой день пошел.
   — Говори.
   — Низко кланяется тебе Максим Плотников…
   Семен Аникеевич слегка кивнул головой.
   — И велел передать эту грамоту. — Митрий Зюзя подал купцу свиток.
   Семен Аникеевич прочитал, отодвинув бумагу от глаз, и передал племяннику.
   — Это мой сообщник в деле, сын братов, — с гордостью сказал он холмогорцу. — Никита Строганов.
   Лицо купца, чуть просветлевшее, снова сделалось злым и мрачным.
   — Выходит дело, аглицкие купчишки решили на двух кочах русскую землю завоевать, — сказал он, помолчав. — Города строить, становища для кораблей искать. Огневой наряд на стены ставить… Смотри, Никита, куда метнуло. Глядишь, нашу торговлю с ясачными людишками перехватят. Пушнина мимо рук пойдет… Как, можем мы агличанам свои прибытки отдать?
   — Зачем же, Семен Аникеевич, свои прибытки другим отдавать? Не к месту!
   Купец думал недолго.
   — Тако и решим… — Он хлопнул в ладоши, призывая слугу. — Позвать ко мне Степана Гурьева. Ты, молодец, выйди, постой за дверьми. А за то, что ушами не хлопал, на-ка! — Он взял во стола кошелек с серебром и швырнул Митрию.
   Вошел старший приказчик Степан Гурьев.
   Мореход десять лет плавал на Обь и Енисей, и Строгановы уважали Степана за его прямоту, честность и преданность.
   — Степан, — сказал Семен Аникеевич, — хочу тебе большое дело доверить. — Он уставился на приказчика прищуренными глазами. — Аглицкие купцы мыслят нашу торговлю пушным товаром перенять. — Строганов рассказал ему все, что узнал из грамоты холмогорского приказчика Плотникова. — А мы с Никитой хотим закрыть аглицкое дело. Ни один агличанин, ни люди ихние не должны попасть на Обь-реку. Слышь, Степан? На это дело денег не пожалею. Сколь надо, столь и бери.
   Степан внимательно выслушал, прикинул со всех сторон, что можно сделать. Выходило, что многое зависит от поворота: в какую сторону повернуть и круто ли. Бывший корсар Степан Гурьев не боялся крутых поворотов. Дело увлекло его, пробудило в нем прежнюю отвагу.
   — Как прикажешь, Семен Аникеевич, дело вершить?
   — Пусть сгорят те кочи, пусть подохнут аглицкие купцы и те русские собаки, кои им путь указуют, — отрезал Строганов. — Понял небось?
   — Понял, Семен Аникеевич. Когда в путь велишь?
   — Не медли часу. Кораблям срок в море выходить, время позднее. Ежели упустишь, уйдут агличане. Тогда делов прибавится, во льдах-то искать куда тяжелее.
   На лице Степана Гурьева промелькнули тени. Казалось, он скажет против слов Строганова.
   — А ежели в Холмогорах воеводе о том деле рассказать? — словно раздумывая, произнес приказчик. — Царским словом он аглицких купчишек прижмет.
   — Воевода?! — сердито отозвался Семен Аникеевич. — При таком царе никакой воевода не поможет. Золота отсыпят агличане воеводе, он и отвернется… Делай, как говорю.
   — Слушаю, Семен Аникеевич. В полдень завтрашнего дня в путь отправляюсь.
   Степан Гурьев поклонился купцам и, словно раздумывая, медленно вышел из кабинета.
   Он решил прежде всего посмотреть холмогорский карбас, на котором ему предстояло сплыть по Двине. Искать его не пришлось, он стоял у новой пристани рядом с Благовещенским собором. От реки несло сыростью. Тучами вились комары. Трясясь от холода, из воды вылез пьяный ярыжка и стал совать ноги в драные портки. Вода в реке, несмотря на июль, была холодная.
   На носу карбаса сидел давний знакомец Степана Гурьева — мореход и кузнец-цыренщик Васька Чуга. Приказчик удивился, увидев здесь морехода, время было рабочее, но ничего не сказал. Он глянул на густую Васькину бороду и, усмехнувшись, вспомнил его зарок: «Пока Любушку буду помнить, бороду не подстригу».
   Они поздоровались, и огромный мореход Васька Чуга ушел, не сказав слова. Сегодня он неразговорчив. От пристани кузнец-цыренщик отправился на первый варничный двор купцов Строгановых; там он пробыл недолго, перешел на второй двор и там не задержался. Он заглянул и на все остальные варницы: на Троицкую, Преображенскую, Успенскую, Никольскую… На каждой он перебрасывался несколькими словами с приятелями.
   На дальнем варничном дворе мореход застрял. Тимоша, подварок, его большой друг, был занят на варе, и пришлось его ждать.
   У Васьки Чуги характер вольнолюбивый, и ему крепко не нравились порядки в вотчине Строгановых. После поморской вольницы в плаваниях и походах, где каждый был человеком, работа у Строгановых была каторгой. Особенно крепко доставалось варничным людям. Варить соль — работа тяжелая, вредная, до срока убивающая человека. Но больше всего поморская душа Васьки Чуги не выносила наказаний, введенных у купцов Строгановых. За каждый мелкий проступок, за опоздание на работу людей били плетьми. Ослушников и смутьянов наказывали строго и самовольно, без суда, сажали на цепь в земляные ямы и темные подвалы.
   Васька Чуга как-то раз на карбасе приплыл в Сольвычегодск, полюбил девушку Любашу, дочь строгановского солевара, женился на ней и остался в городе. Но счастье морехода было недолгим. На третий год Любаша простудилась и умерла. С того времени Васька Чуга себя не жалел и вел разгульную жизнь…
   Мореход несколько раз подходил к варнице, дверь была полуоткрыта: шумно кипел рассол, раздавались зычные приказы повара садильщикам и ярыжкам. Первую варь начали вчера около полудня, а сейчас шел третий час дня; значит, скоро конец варки. Когда ярыжки потащили в охапках дрова для последней варки, Васька Чуга увидел в дверь приятеля Тимошу. В одних портках, потный от сильного жара, он железным гребком мешал в цырене рассол. Из варницы несло едким, удушливым запахом.
   Дверь второй варницы была раскрыта настежь. Там люди готовили цырен к новой варке. Ярыжки таскали на спине трехпудовые рогожные мешки с готовой солью в амбар. Приказчик строгановским клеймом пятнал мешки.
   Но вот варка соли закончилась. Из варницы, шатаясь, выходили люди и тут же, у избы, без сил валились на землю. Вышел и подварок Тимоша, скуластый, кудрявый парень. У бочки с дождевой водой он смыл с лица пот.
   Васька Чуга близко подошел к приятелю.
   — Постника, подварка с пятой варницы, Семен Аникеевич Строганов на колоду посадил, приковал чепью в полтора пуда, — зашептал он. — Сидит в темнице.
   — Почто?
   — Жену его Марефу силком взял в хоромы купец, а Постник пошел жену выручать, стражника пришиб. Ну, и взяли его строгановские холопы, всего измочалили и на чепь посадили.
   Тимоха молчал. В глазах у него все еще ходили красные и оранжевые круги от тяжелых соляных испарений.
   — Выручать надо человека, — продолжал Васька Чуга. — Царские и божьи законы и купцам Строгановым рушить не можно. Хоть и богатства у них без счета… Я с ребятами говорил — все согласны. Приходи завтра утром на площадь, как колокол всполохом ударит.
   — Приду, — обещал Тимоха.

Глава десятая. ЧИСТЫХ ПОСТАВЬ В ОДНУ СТОРОНУ, НЕЧИСТЫХ — В ДРУГУЮ

   Борис Годунов сделал опрометчивый ход пешкой, и его конь оказался под угрозой. Князь Иван Михайлович Глинский, родственник Годунова, небольшого роста кругленький человечек с черной бородкой и свисающими, как у покойника, усами, не упустил случая. В шахматы он играл хорошо и вовсе не был простаком в жизни. Напрасно Шуйские призывали его участвовать в заговоре против Бориса Годунова, ссылаясь на невысокое происхождение правителя. Глинский не поддавался никаким уговорам. Он с уважением относился к Борису Годунову, и в его доме правитель чувствовал себя в безопасности.
   Иван Михайлович, сняв с доски убитого коня, с напускным равнодушием вымолвил:
   — Не заметил ты, свет Борис Федорович, ферзь-то мою?
   — И то не заметил, — досадовал Годунов. Охватив голову мясистыми руками и уставившись на красно-белую доску, он надолго замолчал.
   Проигрывать в шахматы Годунов не любил и после всякого проигрыша бывал в большой досаде.
   Свояки забавлялись в шахматы в доме у князя Глинского, женатого на средней дочери Малюты Скуратова, Анне, родной сестре Марьи, на которой был женат правитель.
   Дом Глинских стоял на Никольской улице неподалеку от старого Никольского монастыря. Горница была маленькая, под самой крышей и называлась «певчей». По стенам горницы висели шесть серебряных клеток с голосистыми птицами, купленными за большие деньги. Иван Михайлович любил и знал толк в птичьем пении.
   Борис Годунов хотел без лишних свидетелей поговорить с одним из приказчиков торговой лондонской конторы, Джеромом Горсеем, и, коротая время за шахматной доской, ждал купца.
   Горсей не однажды оказывал услуги московскому правительству. В тяжелые годы Ливонской войны он отправился за помощью к английской королеве и вернулся к Никольскому устью с тридцатью кораблями, груженными селитрой, порохом и всевозможным оружием.
   Проиграв партию, начальный боярин сердито нахмурился, с досадой посмотрел на своего любимца Ивана Воейкова, громко храпевшего на лавке, на щебетавших в клетках птиц.
   «Лучше бы я поддался, — думал Иван Михайлович, преотлично знавший нрав свояка, — уж больно гневлив. С другой стороны, ему польза — крепче игру уразумеет».
   Англичанин подъехал к дому ровно в полдень, как было условлено. Услышав стук копыт, Иван Воейков сразу открыл глаза и приподнялся с лавки. Он, как верный пес, никогда не покидал своего хозяина и был наготове вцепиться в горло всякому подозрительному человеку.
   Джером Горсей, розоволицый толстячок с маслеными глазками, кланяясь, вошел в горницу. Одет он по-дорожному — в плаще, высоких сапогах и широкополой шляпе. Увидев в углу икону, купец стал с усердием креститься.
   Иван Воейков помог ему раздеться. Англичанина усадили поближе к печке. Поставили перед ним серебряную чашу крепкого меда и ковшик. Поджав под лавку короткие толстые ноги, Горсей прихлебывал мед и прикидывал, зачем он понадобился правителю а неурочное время да еще в чужом доме.
   Живой и предприимчивый, Джером Горсей у своих товарищей был не в чести и слыл за любителя ловить рыбку в мутной воде. Он увлекался горячительными напитками сверх нормы, установленной Лондонским обществом, вел разгульную жизнь, и в Москве ходили слухи, что он принял православную веру и хочет жениться на русской девице.
   За купцом втиснулся в дверь коренастый дьяк Андрей Щелкалов, поклонился, сел на лавку возле Ивана Воейкова. Вчера он сидел с казанским воеводой в приказной избе до солнечного восхода и смертельно хотел спать. Дьяк часто позевывал, крестя рот.
   — Итак, мой друг, — прервал молчание Годунов, — ты надеешься оправдаться в Лондоне и убедить в своей правоте королеву?
   — Да, ваша светлость, я надеюсь оправдать свое доброе имя. Мне придется вступить в бой с Лондонским обществом.
   — Хм, да. Я желаю тебе удачи.
   Андрей Щелкалов шевельнулся и чуть заметно скривил губы. Лондонское общество переживало беспокойные времена. Первые годы торговли с Россией английские купцы, получив от царя Ивана Грозного всевозможные поблажки, не имели соперников и чувствовали себя на русской земле привольно. Но после завоевания Нарвы в Москву стали проникать в большом числе купцы других народов и англичане, не принадлежавшие к Московскому торговому обществу. И когда Нарва отошла от России, то некоторые из этих купцов продолжали самостоятельную, отдельную от общества торговлю, привозя свои товары сухим путем, через литовский рубеж. «Через горы», как говорили московиты.
   К этим купцам присоединились кое-кто из приказчиков Лондонского общества, отказавшиеся дать отчет в товарах и в деньгах, имевшихся у них на руках. Приказчики открыли в Москве собственную торговлю.
   Слухи о беззакониях, творившихся в московской конторе, серьезно обеспокоили лондонских дельцов, и они отправили двух лиц, облеченных особым доверием, в Москву — Пипока и в Казань — Чаппеля.
   Главный московский приказчик общества господин Трумбуль выехал в Архангельск для встречи со следователями и вместо себя в Москве оставил Джерома Горсея.
   Сам Джером Горсей был основательно замешан во всех противозаконных делах и поэтому внимательно следил за действиями лондонских следователей. Когда Пипок тайно послал в Лондон извещение о его делах со своим помощником Горнби, Горсей узнал об этом и донес русскому правительству. В своем донесении он сообщал, что Пипок сносится тайно с Литвою во вред русским. И тогда англичанин Горнби был схвачен, предан пытке на дыбе и огнем, а следователи общества Пипок и Чаппель заключены в тюрьму. Примечательно, что переводчиком отобранных у Горнби писем оказался Джером Горсей…
   Предприимчивый купец по совету Андрея Щелкалова, помнившего его удачную поездку при царе Иване, был назначен гонцом царя Федора Ивановича к королеве Елизавете.
   Правитель хотел наладить хорошие отношения с Англией, а для Джерома Горсея было важно предупредить невыгодное известие о его поступках, посланное из Москвы английскими купцами. Поэтому Джером Горсей согласился стать царским гонцом с великим желанием. Он ехал в Лондон тайно, не как царский гонец, а как купец по торговым делам. И не морской дорогой через Холмогоры и Белое море, а сухопутьем. Для русских этот прямой, удобный путь, через литовские владения, был недоступен из-за препон, чинимых властями.
   Борис Годунов, помолчав, исподлобья взглянул на Горсея.
   — Ты состоишь в товарищах по торговле с купцом Антоном Маршем?
   — Да, государь.
   — Дьяк Андрей Щелкалов подтвердил особой грамотой, что ты брал в долг у наших купцов для Московской торговой конторы. На самом деле деньги ты положил в свой карман. Правду я говорю?
   Джером Горсей побледнел, сжался. Он ждал, что правитель скажет о морских судах, посланных в Скифское море, и был готов к самому худшему.
   — Нам известны твои дела с купцом Антоном Маршем, — продолжал Годунов, — мы знаем о твоем недостойном поведении…
   — Наш великий покровитель Борис Федорович, — поднявшись с лавки и прижав руки к груди, воскликнул англичанин, — я отблагодарю вас достойно!..
   — Пустое. Я звал тебя для другого. В дела Андрея Щелкалова я не вмешиваюсь. Так ведь, Андрей Яковлевич?
   Дьяк повернулся и кивнул головой. Ему явно не сиделось на месте. Он опять зевнул и перекрестился.
   — Борис Федорович, — сказал дьяк, — пока ты судишь да рядишь, мы с хозяином холодного кваску изопьем. Анна Григорьевна великая мастерица квас с хреном ставить… Угостишь, Иван Михайлович?
   — Угощу, Андрей Яковлевич, свеженьким, недавно новую бочку начали.
   Вместе с князем Глинским великий дьяк спустился вниз по лестнице, скрипевшей под его тяжелыми шагами.
   — А мы с тобой об одном деле покумекаем… Ваня, — обернулся Борис Годунов к Воейкову, — дай-ка мне ларец.
   Иван Воейков вскочил с лавки и поставил окованный серебром ларец на стол перед правителем. Борис Годунов ключом, висевшим на шее, отпер ларец и вынул письмо Иеронима Бауса.
   — Королевский посол оскорбил Андрея Щелкалова, князя Никиту Романовича, дядю царя, все правительство и непригоже писал о самом великом государе, — промолвил он. — Прочитай.
   Джером Горсей взял письмо из рук правителя, пробежал глазами по строчкам.
   — О-о да. Плохо.
   — Я не показывал его дьяку Щелкалову. Он стал бы мстить всем аглицким купцам.
   Джером Горсей понимал, что это справедливо… Если письмо попадет в руки Щелкалова, добра не ждать. Письмо сочтут оскорбительным для царского величества, и тогда англичане проиграют по всем статьям.
   — Расскажи об этом письме королеве Елизавете. Если письму дать ход, — продолжал Борис Годунов, — аглицким купцам угрожают многие беды… Ты расскажешь королеве Елизавете, как я защищаю аглицких купцов ради ее величества и во внимание к ее доброте и милости молю за них царя, который для меня, — он сделал ударение на слове «меня», — изволит пожаловать купцов повольной грамотой, каковой нигде доселе им жаловано не было… И еще скажи королеве, что я, Борис Федорович Годунов, не в пример остальным боярам! Я — правитель великой державы русской, главный наместник царств Казанского и Астраханского, главный начальник всех воинских сил, наследный государь знаменитой области Важской и многих иных…
   Джером Горсей сразу все понял. Борис Годунов хочет, чтобы иноземные государи знали о нем как о великом, могущественном человеке. А для чего ему нужна известность, нетрудно догадаться. В Москве многие говорят о тайных замыслах царского шурина.
   — Великий боярин и правитель, — торжественно сказал, поднявшись с места, Джером Горсей, — английская королева узнает о ваших великих заслугах перед ее величеством. И о том, как вы, благоприятствуя английским купцам, не дали ходу оскорбительному письму Иеронима Бауса.
   — Ладно, я верю тебе. — Борис Годунов спрятал письмо в ларец, щелкнул замком. — Если когда-нибудь я получу от королевы аглицкой письмо, ты не будешь забыт, добрый мой Джером… Однако у меня есть еще просьба.
   — Если в моих силах… клянусь всеми святыми исполнить ее со всем тщанием.
   — Перед тем как передать письмо королеве Елизавете, ты исполнишь еще одно поручение… Слушай, Джером, в Риге живет вдова ливонского короля Магнуса Мария Владимировна. Тайно проникни к ней и… — Тут Борис Годунов, понизив голос, долго втолковывал Джерому Горсею, что надо сделать.
   На подкуп нужных людей и на дорожные расходы Иван Воейков, по велению правителя, передал Джерому Горсею пять сороков отличных соболей и тяжелый кошель с золотыми.
   Низко кланяясь, англичанин удалился. Прощаясь, он не забыл поцеловать мягкую белую руку Бориса Годунова.
   После отъезда купца Джерома Горсея Андрей Щелкалов вернулся в «певчую» горницу. Великий дьяк хмурился, он был не в духе.
   — Правильно ли мы поступили? — спросил Борис Годунов, будто раздумывая. — Не получится ли так: вокруг королевы Марии Владимировны закрутятся всякие бездельники, опять пойдут заговоры, тайные шашни.
   — Все может быть, — облизывая мокрые от кваса усы, ответил дьяк. — Однако, государь, мы спать не будем и свои меры возьмем. Мои люди все вызнают. А не будет заговоров, придумать можно… Одно скажу: для наших дел королева со своим дитем и в Риге и в Москве не на пользу…