Страница:
Он поднял глаза на икону Николая-угодника, и показалось, что большие, чуть прищуренные глаза любимого святого смотрят не по-обычному строго.
— Прости меня, святой боже, за презренные мысли! Москва осталась одна, беззащитная. Пока бьется мое сердце, я буду стоять за отечество. Царь Иван смертен: потешится, да и на кладбище, а Русской земле жить вечно… Победа, только победа! Стоять насмерть за все, что можно любить в жизни: за родную землю, за народ русский, за православную веру, за свой дом, за детей, за матерей и жен своих…
Воротынский опустился на колени.
— Приведи мой ум в ясность, дай твердость руке, — просил он у бога, — не пущу язычника на отчизну. Скорее Ока назад потечет, чем мы отступим.
В полночь войска, стоявшие в крепости, были подняты на ноги. Им велено огня не зажигать, не шуметь, разговаривать шепотом. Пусть думают враги, что русские спят.
Сотня Степана Гурьева заняла участок стены слева от вылазных ворот.
Мореходы стали готовиться к бою, зарядили свои пищали, точили боевые топоры с длинными рукоятками. Отец Феодор с крестом в руках обходил отважных воинов. Готовясь к смертному бою, многие исповедовались, и монах-кормщик отпускал им грехи.
Неожиданно мореходов сменили стрельцы; сотне Степана Гурьева приказано быть наготове к вылазке вместе с войсками передового полка.
Не успели мореходы отойди от ворот, как началось движение. Из крепости выходил большой полк. Михаил Воротынский выехал на своем любимце — сером жеребце, окруженный воеводами. В темноте чуть отсвечивали драгоценные доспехи.
— Братья мои, государи, — повернувшись в седле, сказал Воротынский ратникам, — будем биться насмерть, не отдадим врагу свою землю на позорище!
— Не отдадим Москвы врагу! — раздалось в ответ. — Где ляжет твоя голова, князь, там и мы свои головы сложим…
Воротынский обнял своего товарища Ивана Шереметева, остающегося в крепости, и нарядного воеводу князя Ивана Коркодинова.
— Блюдите город, братья! Не силой нынче воюем, хитростью. Не ошибитесь, не дайте врагу ненароком разломать стены!
Большой полк бесшумным непрерывным потоком устремился к лесной чаще, находившейся в сотне шагов. Через полчаса у стен крепости не было видно ни одного человека. Ворота снова накрепко закрыли.
Пушкари и затинщики давно изготовили пушки и пищали. Главный зелейный мастер к каждой пушке принес по восемь больших кувшинов пороха. В шатре главного воеводы остался князь Шереметев. Через каждые полчаса дозорные сообщали ему о действиях врага.
С рассветом завыли татарские трубы. Крымчаки внезапно появились из леса и, выпустив тучу стрел, с дикими криками ринулись на крепость. Они бесстрашно прыгали в ров на колья, лезли к стенам, заполняя своими телами ров. Когда их головы и руки показались над стенами, стрельцы заработали топорами, секирами и рогатинами. Ратники, стоявшие сзади на возвышенности, стреляли из луков.
Прошел час. Еще час. Небо на востоке окровавилось. Время подходило к восходу солнца.
Большой медный барабан, стоявший у шатра главного воеводы, ударил два раза. Не успело затихнуть гулкое эхо, как Гуляй-город окутался дымом пушек и пищалей. Ядра и дробь ударили по врагам, упорно наползавшим на крепость из леса. Стреляла первая половина всех крепостных пушек. Огневой удар оглушил нападающих. Многие свалились на землю замертво. Войска противника приостановились, смешались. В это время загремел второй залп. А в тылу врага послышались крики и звон оружия. Воевода Воротынский незаметно провел свои полки в обход по ложбине и ударил в спину крымским ордам. Завязалась яростная схватка. Сила мускулов и мужество решали дело. Крики и звон оружия спугнули птиц, они беспокойно кружились над лесом.
Теперь татары все свои силы направили на большой полк Михаила Воротынского. Прошло два часа, и русские стали сдавать, слишком много было воинов у крымского хана.
И тогда из Гуляй-города послышались тягучие призывы полковых труб. Вылазные ворота открылись, передовой полк под командованием Дмитрия Хворостинина вырвался из крепости и ринулся на врага. Воины большого полка обрадовались подмоге и бились с новыми силами, словно в оседавшее тесто добавили свежих дрожжей.
Кипел отчаянный бой. Ратники передового полка бились доблестно, не щадя жизни. Благодаря своему высокому росту, воевода Хворостинин, сидя на коне, хорошо видел, что делается на поле битвы. Грозная сеча продолжалась долго. Кровь ручьями стекала в реку…
Теснимые с двух сторон, татары не выдержали и побежали.
Девлет-Гирей, лежа на подушках в своем шатре, слушал донесение о вылазке большого полка воеводы Воротынского и радостно потирал руки, заранее празднуя победу. Цель достигнута, русские вышли из крепости.
В это время сотня Степана Гурьева пробивалась к ханскому шатру. Сотник задумал взять в плен крымского владыку.
Одноглазый мурза Сулеш, задыхаясь, прибежал в шатер к Девлет-Гирею:
— О сладкорукий, лошади готовы, надо бежать, русские близко! Твоя охрана рубится с ними. — Шрам на лице мурзы сделался лиловым.
Забыв про боли в животе, хан заметался по шатру. Полы зеленого халата распахнулись, обнажив тонкие дрожавшие ноги.
Мурза Сулеш подхватил безоружного владыку под руку и вывел его к лошади. Двое слуг подсадили Девлет-Гирея в седло. Бескровное лицо хана еще больше побледнело — он услышал яростные вопли и звон оружия. «Не я, а московский царь Иван поведет меня на веревке», — пронеслось в голове. Не помня себя от страха, хан полоснул коня плетью… Для прикрытия бегства он оставил немногих, а сам, нигде не отдыхая, ночью прискакал к Оке и поспешно переправился через Сенькин перелаз. Боясь погони, хан оставил на переправе сильный заслон.
Сотня Степана Гурьева, изрубив ханскую стражу, прорвалась к заповедному шатру. Он был пуст. На узорчатом ковре валялись брошенные ханские знамена, оружие, три золоченых шлема и кольчуги. Забившись под богатые одежды, плакали от страха две русские девочки-невольницы.
Думая, что Девлет-Гирей спрятался, Степан Гурьев стал искать по всему шатру. Откинув стенной ковер, он увидел князя Янгурчей-Ази, оружного, в чешуйчатых латах. Князь вихрем обрушился на Степана с боевым топором. Метил в голову, но промахнулся, и удар пришелся в плечо. Мореходы бросились на князя, зарубили. Истекавшего кровью Степана Гурьева положили на мягкие ханские подушки его товарищи русские корсары: Дементий Денежкин, Федор Шубин и Иван Твердяков.
И отец Феодор, пробившийся к ханскому шатру вместе со Степаном, не отходил от него.
Бой окончился полным разгромом крымских орд. Но победа досталась дорогой ценой: три четверти русских ратников полегли близ сельца Молоди.
Оставшиеся в живых хоронили павших. Помахивая кадилами, молились над усопшими попы. Синеватый ладанный дым поднимался к небесам.
К вечеру у ханского шатра остановились два всадника — плечистый парень и молодая женщина.
— Где сотня Степана Гурьева? — спросил парень у дозорного.
— Здесь.
— Где Степан Гурьев?
— В шатре лежит, раненый.
Молодая женщина, это была Анфиса, спрыгнула с коня и бросилась в шатер. У изголовья Степана горела свеча. Деревенский лекарь-ведун, старик с всклокоченными седыми волосами, накладывал на рану чистые тряпки, пропитанные зеленой пахучей мазью. В жаровне переливались огнями раскаленные угли. Кипела какая-то жидкость в глиняном горшке, распространяя резкий запах.
— Что с ним? — крикнула Анфиса, пораженная бледным, неживым лицом раненого.
— Много крови вышло, еле унял. Топор басурманский заговоренный… А ты родня, что ли, ему?
— Жена!
Степан Гурьев открыл глаза и посмотрел на Анфису. Не поверил себе.
— Анфиса! Откуда? Жива? — еле слышно лепетал он, но Анфиса услышала.
— Степушка, как я ждала тебя!.. — Анфиса бросилась к мужу. Она хотела рассказать все, что выстрадала без него, но лекарь успел схватить ее за руку.
— Нельзя, бабонька! Слаб твой Степан. Видишь, глаза закрыл, сил в нем нисколько нет… Оставайся с ним, выходишь, а сейчас и тронуть не моги.
Степан снова открыл глаза.
— Анфиса, — позвал он, чуть шевельнув рукой.
Она поняла и вложила свою маленькую руку в его холодную ладонь.
Раненый улыбнулся и закрыл глаза.
Князь Михаил Иванович Воротынский послал гонцов на быстроходных конях серпуховскому осадному воеводе. Остатки крымских орд должны перехватывать, преследовать и уничтожать осадные стрельцы и казаки заокских и украинских городов. На врага нападали сидящие в засадах сторожи и станицы…
Обессиленные тяжким боем, русские полки расположились за сельцом Молоди, по обочинам большой серпуховской дороги. Наутро приказано всем выступить в Серпухов и дальше по своим местам. Люди расположились у костров. На версты тянулись обозы. Паслись стреноженные лошади.
Сидели люди у горевших костров… Едва ли осталась четверть тех, что встретились грудью с ордами крымского хана. Много раненых лежало на телегах. Последним на отдых встал с остатками своей дружины ротмистр Георгий Фаренсбах. Немцы дрались храбро, неделю не снимая тяжелой брони.
Вскоре прискакали гонцы с новыми вестями: на Оке разгромлены остатки вражеской силы.
На рассвете барабанный бой и завывание труб разбудили ратников.
— Воевода Воротынский! Воевода Воротынский! — неслось со всех сторон.
Ратники вскакивали с земли, помогали вставать раненым.
Из сельца Молоди поднимался в гору воевода Воротынский на сером тяжелом коне.
Дружным радостным ревом встретило воинство славного вождя. Бросали вверх шапки и шлемы и кричали до хрипоты. Многие вскочили на коней и приветствовали победителя, подняв шлемы на пики.
Впереди князя скакали на белых лошадях два знаменосца. В руках одного царский стяг — на зеленом полотнище черный двуглавый орел. Другой держал знамя с ликом Иисуса Христа. За князем, чуть поодаль, ехали воевода полка правой руки князь Николай Одоевский и воевода полка левой руки князь Репнин. Третьим был полюбившийся Воротынскому за беззаветную храбрость высокий воевода Дмитрий Хворостинин.
— Победителю!
— Спасителю нашему!
— Спасибо за Русскую землю!
Князь Воротынский остановил коня. Воины лавой стали сбегаться со всех сторон, окружили воеводу плотной толпой.
Михаил Иванович снял шлем, седые кудри упали на плечи.
— Крымский хан утек яко пес, — громко сказал он. — Спасибо вам, русские люди. Своим бесстрашием вы спасли свою Землю. Вы спасли отцов и матерей, жен и детей своих от плена и смерти, а православную церковь от надругательства. Бог даровал вам храбрость и запамятование смерти… Вы не дали вновь опозорить и сжечь город Москву. Царь Иван Васильевич обещал после победы отринуть опричнину, и разделенная земля Русская вновь станет единой. Гонцы с победной вестью посланы государю, будем ждать царской милости.
Раздались радостные громкие возгласы. Снова полетели кверху шлемы и шапки.
Михаил Иванович, позвякивая оружием, низко поклонился воинам, еще раз сказал спасибо. Он пришпорил коня и под торжествующие вопли боевых полков поскакал к Оке по серпуховской дороге.
Впереди, как и прежде, ехали на белых конях знаменосцы, а позади воеводы. Вслед за воеводами — охранная княжеская сотня на отборных серых конях со шлемами, поднятыми на пиках.
Клубы серой пыли скрыли от глаз ратников славного воеводу. Крики стихли. Опять стали слышны стоны раненых.
А когда взошло солнце, загремели барабаны, заиграли трубы.
Сотники отдали приказ готовиться к походу в Серпухов, Тарусу, Каширу, Коломну, где кому приказано стоять царским повелением.
— На теплые полати теперя, — радостно говорили ратники, — ко щам да к женам!..
Глава тридцать девятая. НЕ ВСЯКОМУ СТАРЦУ В ИГУМНАХ БЫТЬ
— Прости меня, святой боже, за презренные мысли! Москва осталась одна, беззащитная. Пока бьется мое сердце, я буду стоять за отечество. Царь Иван смертен: потешится, да и на кладбище, а Русской земле жить вечно… Победа, только победа! Стоять насмерть за все, что можно любить в жизни: за родную землю, за народ русский, за православную веру, за свой дом, за детей, за матерей и жен своих…
Воротынский опустился на колени.
— Приведи мой ум в ясность, дай твердость руке, — просил он у бога, — не пущу язычника на отчизну. Скорее Ока назад потечет, чем мы отступим.
В полночь войска, стоявшие в крепости, были подняты на ноги. Им велено огня не зажигать, не шуметь, разговаривать шепотом. Пусть думают враги, что русские спят.
Сотня Степана Гурьева заняла участок стены слева от вылазных ворот.
Мореходы стали готовиться к бою, зарядили свои пищали, точили боевые топоры с длинными рукоятками. Отец Феодор с крестом в руках обходил отважных воинов. Готовясь к смертному бою, многие исповедовались, и монах-кормщик отпускал им грехи.
Неожиданно мореходов сменили стрельцы; сотне Степана Гурьева приказано быть наготове к вылазке вместе с войсками передового полка.
Не успели мореходы отойди от ворот, как началось движение. Из крепости выходил большой полк. Михаил Воротынский выехал на своем любимце — сером жеребце, окруженный воеводами. В темноте чуть отсвечивали драгоценные доспехи.
— Братья мои, государи, — повернувшись в седле, сказал Воротынский ратникам, — будем биться насмерть, не отдадим врагу свою землю на позорище!
— Не отдадим Москвы врагу! — раздалось в ответ. — Где ляжет твоя голова, князь, там и мы свои головы сложим…
Воротынский обнял своего товарища Ивана Шереметева, остающегося в крепости, и нарядного воеводу князя Ивана Коркодинова.
— Блюдите город, братья! Не силой нынче воюем, хитростью. Не ошибитесь, не дайте врагу ненароком разломать стены!
Большой полк бесшумным непрерывным потоком устремился к лесной чаще, находившейся в сотне шагов. Через полчаса у стен крепости не было видно ни одного человека. Ворота снова накрепко закрыли.
Пушкари и затинщики давно изготовили пушки и пищали. Главный зелейный мастер к каждой пушке принес по восемь больших кувшинов пороха. В шатре главного воеводы остался князь Шереметев. Через каждые полчаса дозорные сообщали ему о действиях врага.
С рассветом завыли татарские трубы. Крымчаки внезапно появились из леса и, выпустив тучу стрел, с дикими криками ринулись на крепость. Они бесстрашно прыгали в ров на колья, лезли к стенам, заполняя своими телами ров. Когда их головы и руки показались над стенами, стрельцы заработали топорами, секирами и рогатинами. Ратники, стоявшие сзади на возвышенности, стреляли из луков.
Прошел час. Еще час. Небо на востоке окровавилось. Время подходило к восходу солнца.
Большой медный барабан, стоявший у шатра главного воеводы, ударил два раза. Не успело затихнуть гулкое эхо, как Гуляй-город окутался дымом пушек и пищалей. Ядра и дробь ударили по врагам, упорно наползавшим на крепость из леса. Стреляла первая половина всех крепостных пушек. Огневой удар оглушил нападающих. Многие свалились на землю замертво. Войска противника приостановились, смешались. В это время загремел второй залп. А в тылу врага послышались крики и звон оружия. Воевода Воротынский незаметно провел свои полки в обход по ложбине и ударил в спину крымским ордам. Завязалась яростная схватка. Сила мускулов и мужество решали дело. Крики и звон оружия спугнули птиц, они беспокойно кружились над лесом.
Теперь татары все свои силы направили на большой полк Михаила Воротынского. Прошло два часа, и русские стали сдавать, слишком много было воинов у крымского хана.
И тогда из Гуляй-города послышались тягучие призывы полковых труб. Вылазные ворота открылись, передовой полк под командованием Дмитрия Хворостинина вырвался из крепости и ринулся на врага. Воины большого полка обрадовались подмоге и бились с новыми силами, словно в оседавшее тесто добавили свежих дрожжей.
Кипел отчаянный бой. Ратники передового полка бились доблестно, не щадя жизни. Благодаря своему высокому росту, воевода Хворостинин, сидя на коне, хорошо видел, что делается на поле битвы. Грозная сеча продолжалась долго. Кровь ручьями стекала в реку…
Теснимые с двух сторон, татары не выдержали и побежали.
Девлет-Гирей, лежа на подушках в своем шатре, слушал донесение о вылазке большого полка воеводы Воротынского и радостно потирал руки, заранее празднуя победу. Цель достигнута, русские вышли из крепости.
В это время сотня Степана Гурьева пробивалась к ханскому шатру. Сотник задумал взять в плен крымского владыку.
Одноглазый мурза Сулеш, задыхаясь, прибежал в шатер к Девлет-Гирею:
— О сладкорукий, лошади готовы, надо бежать, русские близко! Твоя охрана рубится с ними. — Шрам на лице мурзы сделался лиловым.
Забыв про боли в животе, хан заметался по шатру. Полы зеленого халата распахнулись, обнажив тонкие дрожавшие ноги.
Мурза Сулеш подхватил безоружного владыку под руку и вывел его к лошади. Двое слуг подсадили Девлет-Гирея в седло. Бескровное лицо хана еще больше побледнело — он услышал яростные вопли и звон оружия. «Не я, а московский царь Иван поведет меня на веревке», — пронеслось в голове. Не помня себя от страха, хан полоснул коня плетью… Для прикрытия бегства он оставил немногих, а сам, нигде не отдыхая, ночью прискакал к Оке и поспешно переправился через Сенькин перелаз. Боясь погони, хан оставил на переправе сильный заслон.
Сотня Степана Гурьева, изрубив ханскую стражу, прорвалась к заповедному шатру. Он был пуст. На узорчатом ковре валялись брошенные ханские знамена, оружие, три золоченых шлема и кольчуги. Забившись под богатые одежды, плакали от страха две русские девочки-невольницы.
Думая, что Девлет-Гирей спрятался, Степан Гурьев стал искать по всему шатру. Откинув стенной ковер, он увидел князя Янгурчей-Ази, оружного, в чешуйчатых латах. Князь вихрем обрушился на Степана с боевым топором. Метил в голову, но промахнулся, и удар пришелся в плечо. Мореходы бросились на князя, зарубили. Истекавшего кровью Степана Гурьева положили на мягкие ханские подушки его товарищи русские корсары: Дементий Денежкин, Федор Шубин и Иван Твердяков.
И отец Феодор, пробившийся к ханскому шатру вместе со Степаном, не отходил от него.
Бой окончился полным разгромом крымских орд. Но победа досталась дорогой ценой: три четверти русских ратников полегли близ сельца Молоди.
Оставшиеся в живых хоронили павших. Помахивая кадилами, молились над усопшими попы. Синеватый ладанный дым поднимался к небесам.
К вечеру у ханского шатра остановились два всадника — плечистый парень и молодая женщина.
— Где сотня Степана Гурьева? — спросил парень у дозорного.
— Здесь.
— Где Степан Гурьев?
— В шатре лежит, раненый.
Молодая женщина, это была Анфиса, спрыгнула с коня и бросилась в шатер. У изголовья Степана горела свеча. Деревенский лекарь-ведун, старик с всклокоченными седыми волосами, накладывал на рану чистые тряпки, пропитанные зеленой пахучей мазью. В жаровне переливались огнями раскаленные угли. Кипела какая-то жидкость в глиняном горшке, распространяя резкий запах.
— Что с ним? — крикнула Анфиса, пораженная бледным, неживым лицом раненого.
— Много крови вышло, еле унял. Топор басурманский заговоренный… А ты родня, что ли, ему?
— Жена!
Степан Гурьев открыл глаза и посмотрел на Анфису. Не поверил себе.
— Анфиса! Откуда? Жива? — еле слышно лепетал он, но Анфиса услышала.
— Степушка, как я ждала тебя!.. — Анфиса бросилась к мужу. Она хотела рассказать все, что выстрадала без него, но лекарь успел схватить ее за руку.
— Нельзя, бабонька! Слаб твой Степан. Видишь, глаза закрыл, сил в нем нисколько нет… Оставайся с ним, выходишь, а сейчас и тронуть не моги.
Степан снова открыл глаза.
— Анфиса, — позвал он, чуть шевельнув рукой.
Она поняла и вложила свою маленькую руку в его холодную ладонь.
Раненый улыбнулся и закрыл глаза.
Князь Михаил Иванович Воротынский послал гонцов на быстроходных конях серпуховскому осадному воеводе. Остатки крымских орд должны перехватывать, преследовать и уничтожать осадные стрельцы и казаки заокских и украинских городов. На врага нападали сидящие в засадах сторожи и станицы…
Обессиленные тяжким боем, русские полки расположились за сельцом Молоди, по обочинам большой серпуховской дороги. Наутро приказано всем выступить в Серпухов и дальше по своим местам. Люди расположились у костров. На версты тянулись обозы. Паслись стреноженные лошади.
Сидели люди у горевших костров… Едва ли осталась четверть тех, что встретились грудью с ордами крымского хана. Много раненых лежало на телегах. Последним на отдых встал с остатками своей дружины ротмистр Георгий Фаренсбах. Немцы дрались храбро, неделю не снимая тяжелой брони.
Вскоре прискакали гонцы с новыми вестями: на Оке разгромлены остатки вражеской силы.
На рассвете барабанный бой и завывание труб разбудили ратников.
— Воевода Воротынский! Воевода Воротынский! — неслось со всех сторон.
Ратники вскакивали с земли, помогали вставать раненым.
Из сельца Молоди поднимался в гору воевода Воротынский на сером тяжелом коне.
Дружным радостным ревом встретило воинство славного вождя. Бросали вверх шапки и шлемы и кричали до хрипоты. Многие вскочили на коней и приветствовали победителя, подняв шлемы на пики.
Впереди князя скакали на белых лошадях два знаменосца. В руках одного царский стяг — на зеленом полотнище черный двуглавый орел. Другой держал знамя с ликом Иисуса Христа. За князем, чуть поодаль, ехали воевода полка правой руки князь Николай Одоевский и воевода полка левой руки князь Репнин. Третьим был полюбившийся Воротынскому за беззаветную храбрость высокий воевода Дмитрий Хворостинин.
— Победителю!
— Спасителю нашему!
— Спасибо за Русскую землю!
Князь Воротынский остановил коня. Воины лавой стали сбегаться со всех сторон, окружили воеводу плотной толпой.
Михаил Иванович снял шлем, седые кудри упали на плечи.
— Крымский хан утек яко пес, — громко сказал он. — Спасибо вам, русские люди. Своим бесстрашием вы спасли свою Землю. Вы спасли отцов и матерей, жен и детей своих от плена и смерти, а православную церковь от надругательства. Бог даровал вам храбрость и запамятование смерти… Вы не дали вновь опозорить и сжечь город Москву. Царь Иван Васильевич обещал после победы отринуть опричнину, и разделенная земля Русская вновь станет единой. Гонцы с победной вестью посланы государю, будем ждать царской милости.
Раздались радостные громкие возгласы. Снова полетели кверху шлемы и шапки.
Михаил Иванович, позвякивая оружием, низко поклонился воинам, еще раз сказал спасибо. Он пришпорил коня и под торжествующие вопли боевых полков поскакал к Оке по серпуховской дороге.
Впереди, как и прежде, ехали на белых конях знаменосцы, а позади воеводы. Вслед за воеводами — охранная княжеская сотня на отборных серых конях со шлемами, поднятыми на пиках.
Клубы серой пыли скрыли от глаз ратников славного воеводу. Крики стихли. Опять стали слышны стоны раненых.
А когда взошло солнце, загремели барабаны, заиграли трубы.
Сотники отдали приказ готовиться к походу в Серпухов, Тарусу, Каширу, Коломну, где кому приказано стоять царским повелением.
— На теплые полати теперя, — радостно говорили ратники, — ко щам да к женам!..
Глава тридцать девятая. НЕ ВСЯКОМУ СТАРЦУ В ИГУМНАХ БЫТЬ
Пригнувшись к седлу и усердно нахлестывая плетью взмыленного коня, по большой тверской дороге мчался наметом всадник. У Московской заставы он крикнул стрельцу, стоявшему на крыше караульной избы:
— Государь близко-о!.. Смотри-и…
Стрелец взмахнул белым полотнищем. Почти в тот же миг на колокольне деревянной церкви ударил колокол. Ему отозвался колокол соседней церкви. За ним ударил еще один… Колокола перекликались до тех пор, пока на призыв не отозвался большой колокол Успенского собора в Кремле.
Вскоре из-за соснового леса показалось конное войско. Стрелец на крыше взмахнул полотнищем два раза. На соседней церкви хватили во все колокола. Торжественный звон подхватили все московские церкви, все большие и малые монастыри. Звон был неистовый, звонили так, что разговаривать на улицах стало невозможно.
Всадники приближались. Они ехали по шестеро в ряд. Первая шестерка держала государские знамена. Мальчишки, сбежавшиеся к заставе смотреть на царя, насчитали шесть сотен стрельцов, вооруженных пищалями.
За стрельцами медленно ехал на своем любимце, вороном жеребце, царь Иван. Ни собачьей головы на конской шее, ни метлы на плетке не было. Зато конь был в сбруе из алого бархата и весь разукрашен в золото и серебро.
Из городских ворот навстречу вышли бояре земской думы. Они собрались все, отсутствовал лишь князь Михаил Иванович Воротынский. По приказу царя он продолжал нести охрану приокских рубежей.
Первыми взяли под уздцы царского коня боярин князь Иван Мстиславский и боярин Лев Салтыков. Все члены государственного совета поочередно удостоились этой великой чести.
За царем ехали два всадника в красных кафтанах. Каждый вез лестницу, обтянутую красным сукном, по ней царь, когда ему хотелось, мог влезть в свою золоченую колымагу. Ее тащили десять светло-серых лошадей в нарядной сбруе. Следом катились еще шесть возов, в каждом был встроен большой фонарь, для езды в темное время.
На светло-серых жеребцах ехали восемь вооруженных телохранителей. За ними везли крытую золоченую повозку царицы. В повозке вместе с царицей Анной сидели оба царских сына — Иван и Федор. За царицыной повозкой ехали тридцать шесть знатных придворных женщин в красных бархатных плащах и войлочных шляпах с красной лентой. Белая кисея закрывала им лица. Сидели они в седлах по-мужски. За отрядом женщин двигались царские телохранители в сверкавших на солнце кафтанах, вытканных золотом.
Внимание толпы привлекала телега, убранная зеленым сукном. На ней лежали воинские знамена крымского хана Девлет-Гирея, два его лука, шлемы и меч. А на телеге, запряженной коровами, везли Дивей-мурзу, главнокомандующего, брата ханской жены со связанными назад руками. Склонив голову, он стоял на коленях. Кто-то из сердобольных людей положил ему под ноги рогожный мешок с сеном.
Вслед коровьей упряжке на рослых рыжих жеребцах шли две сотни воинов, отобранных из всех полков Воротынского, одержавших славную победу. Впереди высился над всеми, как башня, воевода Дмитрий Хворостинин. У всех русских воинов на шлеме зеленела березовая веточка.
Понурив головы, шли две сотни крымских воинов, взятых в плен. Они были в драной одежде, босые, со связанными руками.
На Тверской улице царский конь ступал по зеленым ветвям и полевым цветам, сорванным в это утро. Люди сбрасывали одежды со своих плеч и бросали их под копыта царского жеребца.
Стоявшая по сторонам дороги толпа неистовствовала. Люди громко славили царя Ивана, будто он был победителем в неравной битве с Девлет-Гиреем. Забыв зверства и казни, они целовали его одежды и стремена, падали ниц.
А царь Иван, оглушаемый восторженными криками, важно восседал на своем вороном. В золотых ризах и золотой шапке, он весь светился под лучами яркого солнца. Его мрачное, неподвижное лицо кривила чуть заметная усмешка.
Чем ближе к Кремлю, тем больше зеленых веток и цветов лежало на улице, тем гуще и яростней колокольный звон.
У Троицких ворот царя Ивана встретил митрополит всея Руси Антоний со всем высшим духовенством. Царь слез с коня и принял благословение. Звон колоколов стал еще громче. Такого звона в Москве не слыхивали с древних времен.
Митрополит Антоний поискал глазами воеводу большого полка, победителя Девлет-Гирея, Михаила Ивановича Воротынского, удивился, что его нет, хотел было спросить о нем царя, но поостерегся.
Три дня длился пир во дворце. Царь раздал вельможам богатые подарки. Бочки с хмельными напитками были выставлены на всех площадях и улицах.
Через несколько дней после торжественного въезда в Москву царь Иван принял литовского посла Федора Воропая. В большой палате присутствовали бояре земской и опричной думы, а всего восемнадцать человек. Три боярина были в отлучке по царским делам. На прием собрались многие царские вельможи и сановники. Они стояли по стенам в два ряда, от дверей до трона. Царь сидел на деревянном помосте, покрытом ковром, в золоченом кресле, в пышном облачении. Рядом, на кресле пониже, сидел наследник, царевич Иван. У трона стоял Малюта Скуратов да думный дьяк Василий Щелкалов.
По левую руку царя застыли телохранители — четверо крепких и высоких парней, как всегда, в длинных белых кафтанах и белых шапках.
По знаку дворецкого отворилась дверь. В палату вошел литовский посол Федор Воропай, сопровождаемый секретарем и толпой знатных шляхтичей.
Посол поклонился в землю. Царь молчаливо подал ему руку для поцелуя, ладонью вниз. После царя посол приложился к руке наследника.
Склонив голову, прерывающимся от волнения голосом Воропай произнес:
— Великий государь и царь всея Руси, от имени панов королевских и литовских приношу тебе скорбную весть: любимейший король наш, Сигизмунд-Август, восемнадцатого июля призван богом в свои чертоги, прожив на свете всего пятьдесят два года.
В палате наступила тишина.
— Просим тебя, великий государь, — продолжал посол, — пожалеть осиротевшее государство. До будущего вечного мира между нами не воюй Литву, не воюй Ливонии.
И Федор Воропай, закрыв руками лицо, заплакал. В толпе шляхтичей и вельмож, сопровождавших посла, послышались всхлипывания.
Царь Иван поднял руку, словно желая утешить скорбь. Он знал, ради чего приехало посольство. Еще до смерти своего короля литовские и королевские паны вели тайные переговоры, предлагая русскому царю корону Речи Посполитой.
— Федор, — сказал царь пронзительным голосом, — ты известил меня о кончине брата моего Жигимонда, о чем я хотя уже прежде слышал, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими, а мы по воле божьей все еще живем и здравствуем… Теперь верю и сожалею, тем более что Жигимонд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти. Оставил двух сестер: одну — замужем, но какова жизнь ее в Швеции, всем известно, другую — в девицах, без заступника, без покровителя, но бог ее покровитель! Вельможные паны теперь без головы… Хотя у вас и много голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли государственные, как потоки в море! — Царь остановился, строго посмотрел на своих бояр и вельмож, стоявших вдоль стен, словно деревянные статуи. Платком вытер пену с губ. — Немалое время были мы в раздоре с братом Жигимондом, вражда утихла, любовь начинала водворяться между нами, но еще не утвердилась — и Жигимонда не стало! Злочестие высится, христианство никнет. Если бы вы признали меня своим государем-защитником! Перестало бы веселиться злочестие, не унизил бы нас ни Царьград, ни самый Рим величавый. В отечестве вашем ославили меня злобным, гневным: не отрицаю того. Но да спросят меня, на кого злобствую? Скажу в ответ: на злобных. А доброму не пожалею отдать и сию златую цепь, и сию одежду, мною носимую… — Царь сделал движение, будто готовясь снять золотую цепь с шеи.
Тут советник царев, Малюта Скуратов, осмелился прервать речь царя Ивана.
— Государь самодержавный, — сказал он с поклоном, — казна твоя не убога, есть чем жаловать слуг верных.
— В Вильне, в Варшаве знают о богатстве моего отца и деда, а я вдвое богаче и сильнее. Упоминаю о том единственно мимоходом.
Царь Иван вспомнил сожжение Москвы Девлет-Гиреем в прошлом, 1571 году. Он знал, что в Польше и Литве он прослыл трусом, и решил оправдаться.
— Удивительно ли, что ваши короли любят своих подданных, которые их взаимно любят, — снова начал он. — А мои желали предать меня в руки хану и, быв впереди, не сразились. Пусть не одержали победы, но дали бы царю время изготовиться к новой битве. Я с благодарностью принял бы от них, в ознаменование усердия, хотя бы одну плеть татарскую. Имея с собой не более шести тысяч воинов, я не испугался многочисленности врагов, но, видя измену своих, только устранился. Одна тысяча мужественных спасла бы Москву, но люди знатные не хотели обороняться. Что было делать войску и народу? Хан сжег столицу, а мне и знать о том не дали. Вот дела бояр моих! Я казнил изменников, не милуют их и в Вильне… Если угодно всевышнему, чтобы я властвовал над вами, то обещаю нерушимо блюсти все уставы, права вольности ваши и еще распространять их, буде надобно.
Литовские и коронные вельможи при этих словах царя Ивана переглянулись между собой.
— Ежели паны вздумают избрать в короли моего царевича, то пусть знают, что у меня два сына, как два ока — не расстанусь ни с единым. Ежели захотите признать меня своим государем, то можете через великих послов условиться со мною о мире… Не стою за Полоцк, соглашусь кое-что добавить к нему, буде уступите мне всю Ливонию по Двину. Тогда обещаемся клятвой, я и дети мои, не воевать Литвы, доколе царствует дом наш в России православной. Перемирия не нарушу до срока, даю опасную грамоту для послов и буду ожидать их. Время дорого.
Опять воцарилось молчание. Бояре подумали, что царь Иван закончил свою речь.
— И титул наш будет, — вдруг снова заговорил он, подняв руку. — Божею милостью государь царь и великий князь всея России, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский… Имена всех других областей распишем по их знатности. Требую уважение к вере греческой. Да венчает меня на царство не латинский архиепископ, а митрополит Российский…
Думные бояре одобрительно зашумели, закивали головами. Речь царя им понравилась.
Литовские и королевские вельможи молчали.
Прием был окончен. Пятясь задом к дверям, посол Федор Воропай, литовские и королевские вельможи вышли из приемной палаты.
Однако царь не думал прекращать войну с Ливонией. Наоборот, он усиленно готовился к новому походу. Большая часть награбленной в Великом Новгороде казны пошла на пушки и всякое вооружение. Царь с нетерпением ждал часа, когда все будет готово. Возглавить поход он собирался сам.
Время шло быстро. Прошел сентябрь месяц, наступил октябрь. С деревьев облетели последние листья, только на дубах осталась жухлая желтизна. Шли дожди. Грязь на улицах Москвы засасывала колеса повозок. Пешему трудно было пройти. Ночи стали холодные, в домах топились печи.
В Москве царя Ивана давно дожидался посол крымского хана Девлет-Гирея — Талан-Мурза. Посла держали обычным порядком, в еде и питье не обижали, однако почестей никаких не оказывали.
Царь Иван принял посла неуважительно, словно захудалого и незваного гостя. Он решил за малейшее упущение в царском титулеnote 101 прекратить прием и выпроводить посла из Москвы. Бояре, сановники, дьяки присутствовали на приеме в своих обычных одеждах. Только царские телохранители, как всегда, стояли у престола в нарядных белых кафтанах с серебряным оружием.
Ханский посол старался держаться важно, напыщенно, старался не уронить своего достоинства, но это ему удавалось плохо. Царское почетное звание он произнес полностью, без всяких сокращений.
— А помнишь, ты в прошлом годе мне сказывал, от хана кланяясь, тако: кто победил, тот и прав, тот и дань берет. Что же теперь скажешь? — не скрывая своего торжества, спросил царь Иван.
— Великий государь! — Ханский посол выставил вперед ногу и поднял голову. — Повелитель царей, великий из великих, повелел передать тебе, своему брату, что воеводы твои хвалятся мнимой победой. А ходил хан к Москве только лишь для заключения мира. Его храбрые воины притомили коней и слезами убедили хана возвратиться в свои земли. Вот почему хан Девлет-Гирей ушел из-под Москвы. А небольшие, маловажные битвы, случившиеся между нашими войнами, доказали превосходство крымцев, а не русских…
Посол замолчал, ожидая, пока толмач переведет. От напряжения на лице его выступили крупные капли.
— И сказал еще хан Девлет-Гирей слова дивные и мудрые, — продолжал он. — «Долго ли нам враждовать за Астрахань и Казань? Отдай их, и мы друзья навеки. Тем спасешь меня от греха. Ибо, по нашим книгам, не могу оставить царств мусульманских в руках у неверных…»
Во время всей этой речи царь Иван сидел хмурый. Сановники решили, что послу несдобровать. Его наглые слова рассердили всех. Однако царь сдержал себя.
— Требования твоего господина, крымского хана Девлет-Гирея, безрассудны. Мы, государи великие, бездельных речей говорить и слушать не хотим, — ответил он послу, не называя хана своим братом. — Нынче видим мы против себя одну саблю — Крым. А ежели отдадим хану завоеванное нами, то Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвертая… Я пока еще в своем уме. Ежели мои воеводы мнимою победою хвастались, то откуда эти знамена? — Царь указал рукой на знамена, лежавшие у него под ногами. — И шеломы чьи? И лук, и меч? Видать, с поспешанием согласился хан на слезную просьбу ногайцев… Вот прими для господина своего подарок. — Усмехнувшись, царь Иван отшвырнул ногой один из ханских шлемов. Позванивая застежками, шлем скатился по ступеням помоста к ногам посла.
— Государь близко-о!.. Смотри-и…
Стрелец взмахнул белым полотнищем. Почти в тот же миг на колокольне деревянной церкви ударил колокол. Ему отозвался колокол соседней церкви. За ним ударил еще один… Колокола перекликались до тех пор, пока на призыв не отозвался большой колокол Успенского собора в Кремле.
Вскоре из-за соснового леса показалось конное войско. Стрелец на крыше взмахнул полотнищем два раза. На соседней церкви хватили во все колокола. Торжественный звон подхватили все московские церкви, все большие и малые монастыри. Звон был неистовый, звонили так, что разговаривать на улицах стало невозможно.
Всадники приближались. Они ехали по шестеро в ряд. Первая шестерка держала государские знамена. Мальчишки, сбежавшиеся к заставе смотреть на царя, насчитали шесть сотен стрельцов, вооруженных пищалями.
За стрельцами медленно ехал на своем любимце, вороном жеребце, царь Иван. Ни собачьей головы на конской шее, ни метлы на плетке не было. Зато конь был в сбруе из алого бархата и весь разукрашен в золото и серебро.
Из городских ворот навстречу вышли бояре земской думы. Они собрались все, отсутствовал лишь князь Михаил Иванович Воротынский. По приказу царя он продолжал нести охрану приокских рубежей.
Первыми взяли под уздцы царского коня боярин князь Иван Мстиславский и боярин Лев Салтыков. Все члены государственного совета поочередно удостоились этой великой чести.
За царем ехали два всадника в красных кафтанах. Каждый вез лестницу, обтянутую красным сукном, по ней царь, когда ему хотелось, мог влезть в свою золоченую колымагу. Ее тащили десять светло-серых лошадей в нарядной сбруе. Следом катились еще шесть возов, в каждом был встроен большой фонарь, для езды в темное время.
На светло-серых жеребцах ехали восемь вооруженных телохранителей. За ними везли крытую золоченую повозку царицы. В повозке вместе с царицей Анной сидели оба царских сына — Иван и Федор. За царицыной повозкой ехали тридцать шесть знатных придворных женщин в красных бархатных плащах и войлочных шляпах с красной лентой. Белая кисея закрывала им лица. Сидели они в седлах по-мужски. За отрядом женщин двигались царские телохранители в сверкавших на солнце кафтанах, вытканных золотом.
Внимание толпы привлекала телега, убранная зеленым сукном. На ней лежали воинские знамена крымского хана Девлет-Гирея, два его лука, шлемы и меч. А на телеге, запряженной коровами, везли Дивей-мурзу, главнокомандующего, брата ханской жены со связанными назад руками. Склонив голову, он стоял на коленях. Кто-то из сердобольных людей положил ему под ноги рогожный мешок с сеном.
Вслед коровьей упряжке на рослых рыжих жеребцах шли две сотни воинов, отобранных из всех полков Воротынского, одержавших славную победу. Впереди высился над всеми, как башня, воевода Дмитрий Хворостинин. У всех русских воинов на шлеме зеленела березовая веточка.
Понурив головы, шли две сотни крымских воинов, взятых в плен. Они были в драной одежде, босые, со связанными руками.
На Тверской улице царский конь ступал по зеленым ветвям и полевым цветам, сорванным в это утро. Люди сбрасывали одежды со своих плеч и бросали их под копыта царского жеребца.
Стоявшая по сторонам дороги толпа неистовствовала. Люди громко славили царя Ивана, будто он был победителем в неравной битве с Девлет-Гиреем. Забыв зверства и казни, они целовали его одежды и стремена, падали ниц.
А царь Иван, оглушаемый восторженными криками, важно восседал на своем вороном. В золотых ризах и золотой шапке, он весь светился под лучами яркого солнца. Его мрачное, неподвижное лицо кривила чуть заметная усмешка.
Чем ближе к Кремлю, тем больше зеленых веток и цветов лежало на улице, тем гуще и яростней колокольный звон.
У Троицких ворот царя Ивана встретил митрополит всея Руси Антоний со всем высшим духовенством. Царь слез с коня и принял благословение. Звон колоколов стал еще громче. Такого звона в Москве не слыхивали с древних времен.
Митрополит Антоний поискал глазами воеводу большого полка, победителя Девлет-Гирея, Михаила Ивановича Воротынского, удивился, что его нет, хотел было спросить о нем царя, но поостерегся.
Три дня длился пир во дворце. Царь раздал вельможам богатые подарки. Бочки с хмельными напитками были выставлены на всех площадях и улицах.
Через несколько дней после торжественного въезда в Москву царь Иван принял литовского посла Федора Воропая. В большой палате присутствовали бояре земской и опричной думы, а всего восемнадцать человек. Три боярина были в отлучке по царским делам. На прием собрались многие царские вельможи и сановники. Они стояли по стенам в два ряда, от дверей до трона. Царь сидел на деревянном помосте, покрытом ковром, в золоченом кресле, в пышном облачении. Рядом, на кресле пониже, сидел наследник, царевич Иван. У трона стоял Малюта Скуратов да думный дьяк Василий Щелкалов.
По левую руку царя застыли телохранители — четверо крепких и высоких парней, как всегда, в длинных белых кафтанах и белых шапках.
По знаку дворецкого отворилась дверь. В палату вошел литовский посол Федор Воропай, сопровождаемый секретарем и толпой знатных шляхтичей.
Посол поклонился в землю. Царь молчаливо подал ему руку для поцелуя, ладонью вниз. После царя посол приложился к руке наследника.
Склонив голову, прерывающимся от волнения голосом Воропай произнес:
— Великий государь и царь всея Руси, от имени панов королевских и литовских приношу тебе скорбную весть: любимейший король наш, Сигизмунд-Август, восемнадцатого июля призван богом в свои чертоги, прожив на свете всего пятьдесят два года.
В палате наступила тишина.
— Просим тебя, великий государь, — продолжал посол, — пожалеть осиротевшее государство. До будущего вечного мира между нами не воюй Литву, не воюй Ливонии.
И Федор Воропай, закрыв руками лицо, заплакал. В толпе шляхтичей и вельмож, сопровождавших посла, послышались всхлипывания.
Царь Иван поднял руку, словно желая утешить скорбь. Он знал, ради чего приехало посольство. Еще до смерти своего короля литовские и королевские паны вели тайные переговоры, предлагая русскому царю корону Речи Посполитой.
— Федор, — сказал царь пронзительным голосом, — ты известил меня о кончине брата моего Жигимонда, о чем я хотя уже прежде слышал, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими, а мы по воле божьей все еще живем и здравствуем… Теперь верю и сожалею, тем более что Жигимонд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти. Оставил двух сестер: одну — замужем, но какова жизнь ее в Швеции, всем известно, другую — в девицах, без заступника, без покровителя, но бог ее покровитель! Вельможные паны теперь без головы… Хотя у вас и много голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли государственные, как потоки в море! — Царь остановился, строго посмотрел на своих бояр и вельмож, стоявших вдоль стен, словно деревянные статуи. Платком вытер пену с губ. — Немалое время были мы в раздоре с братом Жигимондом, вражда утихла, любовь начинала водворяться между нами, но еще не утвердилась — и Жигимонда не стало! Злочестие высится, христианство никнет. Если бы вы признали меня своим государем-защитником! Перестало бы веселиться злочестие, не унизил бы нас ни Царьград, ни самый Рим величавый. В отечестве вашем ославили меня злобным, гневным: не отрицаю того. Но да спросят меня, на кого злобствую? Скажу в ответ: на злобных. А доброму не пожалею отдать и сию златую цепь, и сию одежду, мною носимую… — Царь сделал движение, будто готовясь снять золотую цепь с шеи.
Тут советник царев, Малюта Скуратов, осмелился прервать речь царя Ивана.
— Государь самодержавный, — сказал он с поклоном, — казна твоя не убога, есть чем жаловать слуг верных.
— В Вильне, в Варшаве знают о богатстве моего отца и деда, а я вдвое богаче и сильнее. Упоминаю о том единственно мимоходом.
Царь Иван вспомнил сожжение Москвы Девлет-Гиреем в прошлом, 1571 году. Он знал, что в Польше и Литве он прослыл трусом, и решил оправдаться.
— Удивительно ли, что ваши короли любят своих подданных, которые их взаимно любят, — снова начал он. — А мои желали предать меня в руки хану и, быв впереди, не сразились. Пусть не одержали победы, но дали бы царю время изготовиться к новой битве. Я с благодарностью принял бы от них, в ознаменование усердия, хотя бы одну плеть татарскую. Имея с собой не более шести тысяч воинов, я не испугался многочисленности врагов, но, видя измену своих, только устранился. Одна тысяча мужественных спасла бы Москву, но люди знатные не хотели обороняться. Что было делать войску и народу? Хан сжег столицу, а мне и знать о том не дали. Вот дела бояр моих! Я казнил изменников, не милуют их и в Вильне… Если угодно всевышнему, чтобы я властвовал над вами, то обещаю нерушимо блюсти все уставы, права вольности ваши и еще распространять их, буде надобно.
Литовские и коронные вельможи при этих словах царя Ивана переглянулись между собой.
— Ежели паны вздумают избрать в короли моего царевича, то пусть знают, что у меня два сына, как два ока — не расстанусь ни с единым. Ежели захотите признать меня своим государем, то можете через великих послов условиться со мною о мире… Не стою за Полоцк, соглашусь кое-что добавить к нему, буде уступите мне всю Ливонию по Двину. Тогда обещаемся клятвой, я и дети мои, не воевать Литвы, доколе царствует дом наш в России православной. Перемирия не нарушу до срока, даю опасную грамоту для послов и буду ожидать их. Время дорого.
Опять воцарилось молчание. Бояре подумали, что царь Иван закончил свою речь.
— И титул наш будет, — вдруг снова заговорил он, подняв руку. — Божею милостью государь царь и великий князь всея России, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский… Имена всех других областей распишем по их знатности. Требую уважение к вере греческой. Да венчает меня на царство не латинский архиепископ, а митрополит Российский…
Думные бояре одобрительно зашумели, закивали головами. Речь царя им понравилась.
Литовские и королевские вельможи молчали.
Прием был окончен. Пятясь задом к дверям, посол Федор Воропай, литовские и королевские вельможи вышли из приемной палаты.
Однако царь не думал прекращать войну с Ливонией. Наоборот, он усиленно готовился к новому походу. Большая часть награбленной в Великом Новгороде казны пошла на пушки и всякое вооружение. Царь с нетерпением ждал часа, когда все будет готово. Возглавить поход он собирался сам.
Время шло быстро. Прошел сентябрь месяц, наступил октябрь. С деревьев облетели последние листья, только на дубах осталась жухлая желтизна. Шли дожди. Грязь на улицах Москвы засасывала колеса повозок. Пешему трудно было пройти. Ночи стали холодные, в домах топились печи.
В Москве царя Ивана давно дожидался посол крымского хана Девлет-Гирея — Талан-Мурза. Посла держали обычным порядком, в еде и питье не обижали, однако почестей никаких не оказывали.
Царь Иван принял посла неуважительно, словно захудалого и незваного гостя. Он решил за малейшее упущение в царском титулеnote 101 прекратить прием и выпроводить посла из Москвы. Бояре, сановники, дьяки присутствовали на приеме в своих обычных одеждах. Только царские телохранители, как всегда, стояли у престола в нарядных белых кафтанах с серебряным оружием.
Ханский посол старался держаться важно, напыщенно, старался не уронить своего достоинства, но это ему удавалось плохо. Царское почетное звание он произнес полностью, без всяких сокращений.
— А помнишь, ты в прошлом годе мне сказывал, от хана кланяясь, тако: кто победил, тот и прав, тот и дань берет. Что же теперь скажешь? — не скрывая своего торжества, спросил царь Иван.
— Великий государь! — Ханский посол выставил вперед ногу и поднял голову. — Повелитель царей, великий из великих, повелел передать тебе, своему брату, что воеводы твои хвалятся мнимой победой. А ходил хан к Москве только лишь для заключения мира. Его храбрые воины притомили коней и слезами убедили хана возвратиться в свои земли. Вот почему хан Девлет-Гирей ушел из-под Москвы. А небольшие, маловажные битвы, случившиеся между нашими войнами, доказали превосходство крымцев, а не русских…
Посол замолчал, ожидая, пока толмач переведет. От напряжения на лице его выступили крупные капли.
— И сказал еще хан Девлет-Гирей слова дивные и мудрые, — продолжал он. — «Долго ли нам враждовать за Астрахань и Казань? Отдай их, и мы друзья навеки. Тем спасешь меня от греха. Ибо, по нашим книгам, не могу оставить царств мусульманских в руках у неверных…»
Во время всей этой речи царь Иван сидел хмурый. Сановники решили, что послу несдобровать. Его наглые слова рассердили всех. Однако царь сдержал себя.
— Требования твоего господина, крымского хана Девлет-Гирея, безрассудны. Мы, государи великие, бездельных речей говорить и слушать не хотим, — ответил он послу, не называя хана своим братом. — Нынче видим мы против себя одну саблю — Крым. А ежели отдадим хану завоеванное нами, то Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвертая… Я пока еще в своем уме. Ежели мои воеводы мнимою победою хвастались, то откуда эти знамена? — Царь указал рукой на знамена, лежавшие у него под ногами. — И шеломы чьи? И лук, и меч? Видать, с поспешанием согласился хан на слезную просьбу ногайцев… Вот прими для господина своего подарок. — Усмехнувшись, царь Иван отшвырнул ногой один из ханских шлемов. Позванивая застежками, шлем скатился по ступеням помоста к ногам посла.