Страница:
Талан-мурза быстро подхватил его и, облобызав, передал стоявшему позади крымскому вельможе.
— А других поминок посылать не буду. Хан писал мне, что казна ему не надобна, что богатство для него с прахом равно…
В тюрьме у Малюты Скуратова было много опричников, совершивших более страшные и тяжелые преступления, но калужское дело потрясло царя.
Как быть с опричниной? Вопрос этот не давал спокойно спать царю Ивану.
После победы над Девлет-Гиреем он приказал строго расследовать преступления своих людей. Земцы получили право жаловаться на учиненное опричниками зло.
Разбойных дел скапливалось все больше и больше. Малюта Скуратов выискивал повсюду виновных опричников и докладывал царю Ивану днем и ночью. Однако во дворце он не чувствовал себя так привольно, как раньше.
У молодой царицы Анны оказался плохой характер. Немного приобвыкнув к своему высокому положению и разобравшись в дворцовых порядках, она стала досаждать царю жалобами на его ближайших людей. Царице особенно был ненавистен Скуратов. Когда он по ночам появлялся в опочивальне и уводил в темницу ее мужа, она неистовствовала.
Услышав его льстивый голос, увидев широкую бороду и толстое неуклюжее тело, царица Анна вскрикивала и, прижавшись к царю, шептала ему в ухо:
— Ой, боюсь, боюсь! Он убьет тебя. Не верь Малюте… Вурдалак он, вурдалак, и борода-то у него вся в крови!..
Царь Иван мало обращал внимания на легкие слова жены и по-прежнему доверял своему любимцу. Но все же ежедневные наговоры царицы действовали угнетающе, и он чувствовал себя не так приятно, как прежде, в обществе думного дворянина.
После победы над крымским ханом Девлет-Гиреем царь Иван решил усилить военные действия в Ливонии. Смерть короля Сигизмунда-Августа и моровое поветрие в Речи Посполитой развязывали ему руки. В первую очередь царю хотелось свести счеты с королем Юханом, державшим в своих руках город Ревель. Царь Иван не забыл своего грозного письма шведскому королю и деятельно готовился к походу.
После первой неудачной попытки овладеть Ревелем в 1570 году царь возобновил договор о совместных действиях с братом датского короля герцогом Магнусом. Вместо умершей невесты Евфимии он обещал дать ему в жены вторую дочь князя Старицкого — Марию.
К Великому Новгороду подтягивались войска, подвозились пушки, порох, ядра и кормовые запасы.
В осеннюю распутицу выехал царь Иван из Москвы в Новгород. Его сопровождали знатнейшие бояре и сановники, многие воеводы и думные дьяки. Малюта Скуратов и лекарь Бомелий находились в ближайшем царском окружении.
Глава сороковая. ЛИВОНИЯ БЫЛА БОГАТОЙ НЕВЕСТОЙ, ВОЗЛЕ КОТОРОЙ ВСЕ ПЛЯСАЛИ
Глава сорок первая. ЛАСКОВОЕ СЛОВО ЛУЧШЕ МЯГКОГО ПИРОГА
— А других поминок посылать не буду. Хан писал мне, что казна ему не надобна, что богатство для него с прахом равно…
* * *
Два месяца царь Иван занимался в темнице вместе с Малютой сыскными делами. Теперь это были особые дела; в застенках сидели опричники. Каждую ночь царь ходил в пытошную и сам участвовал в допросах. Все, что писали челобитчики, оказалось правдой. Особенно запомнилось царю Ивану калужское дело. Один из опричных вельмож оказался гробокопателем, нарушителем церковных порядков. По его приказу недавно погребенных мертвецов выкапывали из земли, пустые гробы зарывали обратно, а мертвое тело кололи рогатиной, секли саблей и, вымазав кровью, подкладывали в дома богатых людей. А потом богачей судили неправедно, по ложным свидетельствам, все подворье и богатство грабили.В тюрьме у Малюты Скуратова было много опричников, совершивших более страшные и тяжелые преступления, но калужское дело потрясло царя.
Как быть с опричниной? Вопрос этот не давал спокойно спать царю Ивану.
После победы над Девлет-Гиреем он приказал строго расследовать преступления своих людей. Земцы получили право жаловаться на учиненное опричниками зло.
Разбойных дел скапливалось все больше и больше. Малюта Скуратов выискивал повсюду виновных опричников и докладывал царю Ивану днем и ночью. Однако во дворце он не чувствовал себя так привольно, как раньше.
У молодой царицы Анны оказался плохой характер. Немного приобвыкнув к своему высокому положению и разобравшись в дворцовых порядках, она стала досаждать царю жалобами на его ближайших людей. Царице особенно был ненавистен Скуратов. Когда он по ночам появлялся в опочивальне и уводил в темницу ее мужа, она неистовствовала.
Услышав его льстивый голос, увидев широкую бороду и толстое неуклюжее тело, царица Анна вскрикивала и, прижавшись к царю, шептала ему в ухо:
— Ой, боюсь, боюсь! Он убьет тебя. Не верь Малюте… Вурдалак он, вурдалак, и борода-то у него вся в крови!..
Царь Иван мало обращал внимания на легкие слова жены и по-прежнему доверял своему любимцу. Но все же ежедневные наговоры царицы действовали угнетающе, и он чувствовал себя не так приятно, как прежде, в обществе думного дворянина.
После победы над крымским ханом Девлет-Гиреем царь Иван решил усилить военные действия в Ливонии. Смерть короля Сигизмунда-Августа и моровое поветрие в Речи Посполитой развязывали ему руки. В первую очередь царю хотелось свести счеты с королем Юханом, державшим в своих руках город Ревель. Царь Иван не забыл своего грозного письма шведскому королю и деятельно готовился к походу.
После первой неудачной попытки овладеть Ревелем в 1570 году царь возобновил договор о совместных действиях с братом датского короля герцогом Магнусом. Вместо умершей невесты Евфимии он обещал дать ему в жены вторую дочь князя Старицкого — Марию.
К Великому Новгороду подтягивались войска, подвозились пушки, порох, ядра и кормовые запасы.
В осеннюю распутицу выехал царь Иван из Москвы в Новгород. Его сопровождали знатнейшие бояре и сановники, многие воеводы и думные дьяки. Малюта Скуратов и лекарь Бомелий находились в ближайшем царском окружении.
Глава сороковая. ЛИВОНИЯ БЫЛА БОГАТОЙ НЕВЕСТОЙ, ВОЗЛЕ КОТОРОЙ ВСЕ ПЛЯСАЛИ
Целый месяц лил холодный осенний дождь. Земля размякла и превратилась в огромное непроходимое болото. На Москве давно наладилась зимняя дорога — ездили удобно и гладко на санях. А в Ливонии — бездорожье. Северо-западный ветер все нес и нес с моря серые, напитанные влагой облака.
Многочисленное войско царя Ивана двигалось по Эстонской земле, захватывая, почти без сопротивления, укрепленные замки немецких рыцарей. Шли рождественские праздники; русские воины видели в замках и посадах беззаботных людей, пиры, музыку, пляски… До крепости Вейсенштейн осталось всего два десятка верст. Ее обороняли шведские солдаты и немецкие ополченцы.
Нарядным воеводой царских войск был ясельничийnote 102 Василий Федорович Ошанин. В его ведении находились все пушки и обоз с чугунными ядрами, порохом и картечью.
Лошадям под нарядом приходилось туго. Они напрягали последние силы, вытаскивая тяжелые орудия из липкой грязи. Знаменитую пушку «Золотой лев» — гордость царя Ивана, недавно отлитую московскими мастерами, — барахтаясь по брюхо в грязи, тащили десятка три лошадей. Когда пушка снова застряла на ухабе, лошади стали. Ни окрики, ни хлопанье бичей, ни жестокие удары ездовых не могли заставить уставших животных двинуться с места.
Главный воевода, боярин и князь Василий Голицын подскакал к застрявшей пушке на гнедом жеребце, заляпанном желтой грязью.
— Отпрягайте лошадей, мужиков сюда! — закричал воевода.
Лошадей отпрягли, к пушкам подвалила толпа мужиков, пригнанных сюда с разных концов Русской земли. Здесь были москвичи и рязанцы, старичане и можаичи, брянчане и володимирцы, туляки и одоевские. Мужики были обряжены в рыжие армяки, перепоясанные сыромятными ремнями, либо в короткие кафтаны. Более полтысячи впряглись в лямки, словно бурлаки. Утопая по колени, а то и по пояс в жидкой грязи, подбадривая себя криками, люди вытащили медное чудовище из глубокой ямины.
— Взяли, православные, ошшо раз — взяли!.. — раздавался пронзительный вопль. — Ошшо раз…
Спрятавшиеся в придорожных лесах поселяне, эсты, с жалостью смотрели на голодных, озябших людей в мокрой одежде, тянувших по грязной дороге тяжелую пушку. В иных местах эсты выбегали на дорогу и помогали москвичам и рязанцам, подкармливали их пресными лепешками и кусочками сухого сыра.
В другое время воеводы не проявили бы столько упорства в такую неподходящую погоду, а сидели бы и грелись в походных шатрах. Но на этот раз с войсками ехал сам царь Иван.
К ночи русское воинство подошло под стены каменной крепости Вейсенштейн.
Нарядный воевода Василий Ошанин еще долго не давал мужикам отдохнуть, устанавливая пушки на удобных возвышенных местах. Обстрел замка царь назначил с рассветом.
Ночью люди работали при факельных огнях. Вокруг замка зажглись костры. Стрельцы и прочие воины, конные и пешие, готовили себе ночлег и пищу. Они рубили жерди в соседнем лесу и ставили шалаши. Некоторым посчастливилось устроиться в посадских домах.
Царский шатер раскинули на холме, поросшем молодым дубняком. На землю положили доски, а доски застелили дорогим персидским ковром. Царь Иван сидел в кресле с высокой спинкой и читал письмо.
Постельничий князь Сицкий поднял перед ним четырехсвечовый серебряный держак с ярко горящими восковыми свечами.
Рядом стоял царев тайный советник Малюта Скуратов, а чуть поодаль дьяк Василий Щелкалов.
«Ваше императорское величество! — читал царь. — После удачных сражений с вашими врагами на Восточном море я, ваш слуга адмирал Карстен Роде, захватил двадцать два корабля со всем снаряжением и грузами.
В сентябре 1571 года флот Вашего величества состоял из семнадцати кораблей. Пусть скажет про мои победы король польский Сигизмунд, враг ваш и недоброжелатель. Вряд ли у него осталось больше пяти корсарских кораблей.
Ваше императорское величество, мне тяжело писать, что шведский адмирал Горн внезапным нападением у берегов острова Борнхольма уничтожил большую часть ваших кораблей. Остальные вероломно были захвачены в Копенгагене по приказу короля Фредерика. Сие сделалось возможным только из-за отсутствия у Вашего величества удобной гавани, где флот мог бы безопасно находиться…
Я, ваш верный слуга адмирал Карстен Роде, по приказу короля Фредерика арестован и нахожусь в заточении. Если Вашему величеству по-прежнему нужна морская служба, вы можете выкупить своего адмирала за тысячу талеров. Кланяюсь низко и обещаю верную службу до конца своих дней.
Адмирал флота Вашего императорского величества
К а р с т е н Р о д е».
— Из Копенгавна кто привез? — спросил царь.
— Мой человек, — скромно сказал Малюта.
— Добро… Вишь, как им Нарва припекла! А еще что твой человек слышал тамо?
— У франкейских немцев в городе Париже прошлое лето в ночь на святого Варфоломея убито больше трех тысяч человек и в других городах многие тысячи.
— Кто приказал? — живо отликнулся царь.
— Ихний король Карл.
— По какой причине?
— Супротивничали вере римской.
Царь Иван долго теребил бороду.
— Говорят, будто я кровоядец, а другие державцы против меня ангелы. А выходит, врут все… А еще что знаешь?
— Не хотят тебе, великий государь, Ливонскую землю давать. И на Варяжское море, говорят, не допустим.
— Как будет, мы посмотрим. А сегодня к нам в Нарву все торговать едут, окромя шведов. Да и те потихоньку от своего короля Юхана бывают. Ну-ка, Василий, спрячь письмо, — обернулся он к дьяку Щелкалову. — А деньги погодим высылать. Разузнать надо, как и что. Напишу письмо королю Фредерику, авось и без денег отпустит… адмирала. Ты, Гриша, иди отдыхай.
Малюта Скуратов продолжал стоять.
— Что еще сказать хочешь?
— Обижаешь, великий государь, верных слуг, опричников своих. Ванька Колтун бьет тебе челом. Вотчину, тобой пожалованную, у него отобрали, а земского дворянина…
Царь нахмурился. Лицо его приняло зловещее выражение.
— Нет у меня больше опричников… Все равны, и двор у меня один, и войско одно…
Земля будто качнулась под ногами Малюты.
— Великий государь, — снова начал он. — Опричник…
— Замолчи, я запрещаю произносить это слово! А ежели кто скажет, на площади батогами прикажу бить…
— И я, видать, не нужон тебе, великий государь?
На лице Малюты Скуратова было написано такое отчаяние, что царь Иван смягчился.
— Зачем же, Гриша… Ты мой верный слуга. А опричнине более не бывать!
— А как же?
— Управимся и так. Забывали опричники, сидя за моим столом, как саблей рубиться. За чужими спинами прятались. А безоружных грабить да убивать куда как охочи… Одна у меня сейчас забота: Пайдуnote 103 у шведского короля отобрать. День и ночь думаю. И тебе, Гриша, дворовому воеводе, об этом надо думать. А теперь иди покамест…
Малюта Скуратов, пошатываясь, вышел из царского шатра. Он понял: царь опалился на опричнину. «Что же будет теперь? — думал он. — Значит, и я больше царю не нужен? А без царской руки мне и дня не прожить. Земские, бояре да князья, на меня как волки смотрят».
С сожалением вспоминал Малюта своих старых друзей, которых обрек на мучения и уготовил топор и плаху. Одна надежда осталась у него — на зятя, Бориса Годунова. «Хоть и не в боярских чинах, а полюбил его царь. Однако Бориска сам себе на уме, — перебирал в уме Малюта. — Если царь косо посмотрит, он и отцу родному руки не подаст. Трудно его понять. Но все же посоветоваться надо, худого он мне не хочет…»
И Григорий Лукьянович поспешил к палатке зятя. Годунов, умаявшись за трудный поход, храпел в темноте, с головой укрывшись лисьей шубой.
— Борис Федорович, Боря! — позвал его Малюта Скуратов.
Годунов шевельнулся, откинул шубу, сел.
— А, Григорий Лукьянович! Рад, рад… Садись, дорогой тестюшка, чем могу услужить?
Малюта Скуратов без утайки поведал Годунову о недавнем разговоре с царем.
— «Нет у меня больше опричников, все равны» — тако изрек наш милостивец. И думать мне приказал, как город Пайду взять. «Ты, говорит, дворовый воевода. Вот и хочу твоего совета», — закончил Малюта.
Борис Годунов и сам видел крутой поворот царя; распоясавшиеся опричники стали угрозой престолу, однако таких откровенных слов он не слышал. Его насторожил царский приказ — думать Малюте Скуратову о крепости Пайде.
— Кроме тебя, Григорий Лукьянович, был ли кто у царя?
— Васька Щелкалов да спальник князь Сицкий.
«Ежели насовсем царь отменил опричнину, — думал Борис Годунов, — то Григорий Лукьянович будет помехой, он один всей опричнины стоит. А ежели помеха, то царь его уберет. Тогда и ему, Борису Годунову, отзовется. От родства не откажешься… Лучше пусть дорогой тестюшка в бою жизнь отдаст».
— Вот что, Григорий Лукьянович, — поглаживая кудрявую бородку, сказал Годунов, — мыслю я, великий государь хотел, чтобы ты с войсками на приступ шел. Увидит он, что ты жизни своей не жалеешь. А возьмем город, снова в царскую милость войдешь. Однако я советник плохой, могу ошибиться…
Малюта сразу понял невысказанные мысли зятя.
— Ты прав, Борис Федорович, — ответил он, понурив голову, — видно, другого мне не остается. Пойду завтра на приступ. Ежели сложу голову, значит, судьба мне такая. А уцелею, царь без милости не оставит… Вот что, зятек, пойдем ко мне поговорим. Чать, ты не чужой. Для дочери богатство немалое отложено, все тебе оставлю. И еще кое о чем перемолвиться надо. У меня никто не подслушает.
Борис Годунов кивнул головой и стал одеваться.
Малюта Скуратов поспешил к себе и велел верному слуге Захарке Верещаге поставить вокруг шатра охрану и самому быть в дозоре.
В запасе у тайного советника нашлось заморское вино. Он отпил из большого кубка, половину передал зятю.
— За жизнь, Борюшка, я скопил немало и все хочу отдать в твои руки, как отдал и любимую дочь. Я знаю, ты пойдешь далеко, умен. Деньги всегда помогут умному человеку. — Малюта положил короткопалую руку на плечо Годунова. — Так вот, слушай…
— Рано, Григорий Лукьянович, духовную отписывать. Успеешь еще, времени у нас много.
— Чует смерть мое сердце, Борис. Как сказал мне великий государь про крепость, у меня сразу будто оборвалось что-то… Молчи, молчи, — заторопился Малюта Скуратов, видя, что Годунов хочет возразить, — терять время нечего.
Борис Годунов склонил голову.
— Наперед всего — дубовый сундук и в нем всякие золотые деньги в моем доме наверху в стене замурован. Войдешь в комнату, под левым окном. Вчетвером едва поднимали. — Малюта помолчал. — Еще сундуки с золотыми вещами и драгоценным каменьем в другом тайнике укрыты. Я тебе показывал, как в подземелье пройти. По правую руку и по левую от входа на стены приметные камни вмурованы. Моему богатству и сам царь позавидовал бы. Это тебе, Боря, все тебе. В тех сундуках сокровища многих знатных князей да бояр казненных. Мужиков тех, что сундуки прятали, я давно в рай отправил. Остальное в духовной прописано, и там я тебя не забыл.
— Спасибо, Григорий Лукьянович. О Машеньке не заботься. Пока жив, все для нее сделаю.
Малюта и Борис Годунов обнялись.
— Хочу тебе, Боря, еще слово сказать, — понизив голос, продолжал Малюта. — Не верь царю. Неверное у него сердце. Видишь сам, как он со мной поступил. Когда нужен был, возле себя держал, и все Гриша да Гриша… И днем и ночью призывал. А время другое пришло — ступай на стену, показывай свою верность. Спохватится еще царь, вспомнит меня… Опричником, вишь, теперь называться зазорно. «Нет у меня больше опричников… Все равны, и двор у меня один…» — повторил Малюта царские слова. — Что ж будет-то? Мне из дому не выйти, прикончат из-за угла… Сядут они царю на шею, вспомнишь мои слова, Борис. Теперь первый советник Бомелька-лекарь, всем отраву дает, кому царь укажет. Смотри и ты, Борис, кабы не опоили. А может, что и похуже будет…
— Не больно сядешь на шею царю-то.
— Да уж так будет.
Они еще молча посидели. Выпили еще по чаше красного вина. Борис Годунов зевнул украдкой.
— Не слышал, много ли людей в крепости заперлось? — спросил Малюта.
— Не более двух сотен.
— Ну прощай, Борис.
Они еще раз обнялись.
Малюта Скуратов долго не мог уснуть. Потрескивая, горела на низком столике свеча. В лагере глухо перекликались дозорные. А на шатровом полотнище от тающего снега медленно расплывались темные пятна. Горькие думы одолевали думного дворянина. «Кто был выше меня перед царем? — размышлял он. — Не было никого. Только Афонька Вяземский мог со мной поспорить. Царь любил меня. Я всегда был ему верен, даже в мыслях. И вот благодарность… Я не нужен, я мешаю царю. Эх, кабы знать, кто против меня ему в уши дует!» Малюта Скуратов стал перебирать в уме всех, кто окружал царя сегодня. Нет, среди них сильных людей не было… На ум пришел и лекарь Бомелий. Вот кого всей душой ненавидел Малюта. Колдун, чернокнижник, знает, что царь боится колдунов и кудесников, и пользуется этим… Малюта догадывался, что смерть многих людей за последние два года наступала не без помощи царского лекаря.
Потом он стал вспоминать, сколько людей погибло от его руки. Перед глазами тайного советника возникла гора расчлененных человеческих тел с отрубленными головами. «Кто за них ответит перед всевышним?» — мелькнула мысль. Стало страшно… «Я делал по царскому слову, значит, я невиновен. Царь ответит перед всевышним, — поспешил Малюта успокоить совесть. — Чего там вспоминать убитых! За них попы и монахи бога молят. Меня самого могут сегодня убить». Малюта вздрогнул и сразу облился холодным потом.
— Нет, меня не могут убить, — сказал он вслух, — я верный царский слуга.
Он снова вспомнил Афанасия Вяземского и снова пожалел, что его нет. Наконец Малюта потушил свечу и стал засыпать. Два раза его будили резкие крики какой-то ночной птицы. К рассвету он забылся в тревожном сне.
Всю ночь в грязь, растоптанную конскими копытами и человеческими ногами, валил мокрый густой снег.
Серым неприглядным утром вышел царь Иван из походного шатра. Слуги подвели коня. Царь сунул ногу в стремя, перевалился в седло, удобнее примостился, разобрал поводья. Настроение у него было отличное. Он хорошо выспался и был уверен в победе.
Окружившие царя воеводы слышали его любимую:
Царь Иван посмотрел на высокие стены, сделанные из белого камня, на тяжелые осадные пушки, полукругом охватившие крепость. Позади, за линией пушек, изготовились к бою русские полки.
Царь вздохнул, снял рукавицу, медленно стер теплой рукой налипший снег с лица и обернулся к трубачу:
— Начинай.
Раздался громкий, пронзительный сигнал, повторенный два раза. Фитильщики приложили дымящиеся фитили к затравникам. Загремели выстрелы, окрестность заволокло едким дымом. Из пушки «Золотой лев» вылетали шестипудовые ядра. За первым залпом последовал второй, третий… Стрельба длилась около двух часов не переставая. В городе начались пожары. Под защитой пушек русские воины потащили к стенам тяжелые осадные лестницы.
Крепостные пушки города Вейсенштейна сделали несколько выстрелов и смолкли.
К царю приблизился воевода и боярин Василий Голицын.
— Великий государь, время к городу приступать.
Царь Иван кивнул головой.
Ударили полковые барабаны, заиграли трубы. Пушки умолкли. Русские войска лавой устремились к крепости. Раздался громкий боевой клич.
Царь снял шапку и перекрестился. Сняли шапки и перекрестились окружавшие царя воеводы.
Воцарилось тревожное ожидание.
— Великий государь, — сказал боярин Голицын, — в передовом полку у князя Федора Ивановича одним воеводой прибыло.
Царь Иван оторвал взгляд от бежавших к крепости воинов, хмуро посмотрел на боярина.
— Григорий Лукьянович, Малюта Скуратов, второй дворовый воевода, пожелал идти приступом на стены вместе с передовым полком, — пояснил Голицын.
— Гриша! Зачем, разве я хотел этого?
Царь рванул коня, словно желая догнать своих воинов. Сделав несколько скачков, он возвратился на прежнее место и снова стал смотреть на стены. Его зоркий глаз заметил грузного воина, широкого в плечах, первым подбежавшего к лестнице. Из крепостных амбразур послышались пищальные выстрелы. Сверху осажденные бросали на русских ратников камни и лили кипящую смолу…
Воеводы переглянулись. Боярин Голицын не смог сдержать злорадной улыбки.
Поднятый боевым сигналом, Малюта Скуратов побежал вместе со всеми к крепости. Звериный рев вырывался из его горла. С налившимися кровью глазами он был похож на бешеного быка. Одним из первых Малюта влез на стену.
Вытащив из-за пояса привычное оружие, топор с широким лезвием, он замахнулся на высокого шведа, первого попавшегося ему на глаза. Замахнулся… и больше ничего не видел и не слышал.
Подбежавший на помощь товарищу другой швед тяжелым мечом отрубил голову Малюте Скуратову.
Через несколько часов крепость Вейсенштейн была взята. Посланные царем слуги нашли лысую голову тайного советника и его изуродованное тело.
Царь Иван взял в руки голову, долго смотрел в открытые мертвые глаза. Лицо царя задергалось, борода полезла на сторону.
Тем, кто наблюдал за ним, казалось, что он заплачет.
— Великий государь, Григорий Лукьянович завещал похоронить его в монастыре Иосифа Волоцкого, где покоятся его отец и сын, — раздался вкрадчивый голос Бориса Годунова.
— Похоронить почетно там, где он завещал, — сказал царь. Он осторожно, из рук в руки, передал бородатую голову Борису Годунову.
Вздыбив коня, царь Иван поскакал тяжелым галопом к открытым воротам крепости.
За царем поскакали телохранители, воеводы и бояре.
Многочисленное войско царя Ивана двигалось по Эстонской земле, захватывая, почти без сопротивления, укрепленные замки немецких рыцарей. Шли рождественские праздники; русские воины видели в замках и посадах беззаботных людей, пиры, музыку, пляски… До крепости Вейсенштейн осталось всего два десятка верст. Ее обороняли шведские солдаты и немецкие ополченцы.
Нарядным воеводой царских войск был ясельничийnote 102 Василий Федорович Ошанин. В его ведении находились все пушки и обоз с чугунными ядрами, порохом и картечью.
Лошадям под нарядом приходилось туго. Они напрягали последние силы, вытаскивая тяжелые орудия из липкой грязи. Знаменитую пушку «Золотой лев» — гордость царя Ивана, недавно отлитую московскими мастерами, — барахтаясь по брюхо в грязи, тащили десятка три лошадей. Когда пушка снова застряла на ухабе, лошади стали. Ни окрики, ни хлопанье бичей, ни жестокие удары ездовых не могли заставить уставших животных двинуться с места.
Главный воевода, боярин и князь Василий Голицын подскакал к застрявшей пушке на гнедом жеребце, заляпанном желтой грязью.
— Отпрягайте лошадей, мужиков сюда! — закричал воевода.
Лошадей отпрягли, к пушкам подвалила толпа мужиков, пригнанных сюда с разных концов Русской земли. Здесь были москвичи и рязанцы, старичане и можаичи, брянчане и володимирцы, туляки и одоевские. Мужики были обряжены в рыжие армяки, перепоясанные сыромятными ремнями, либо в короткие кафтаны. Более полтысячи впряглись в лямки, словно бурлаки. Утопая по колени, а то и по пояс в жидкой грязи, подбадривая себя криками, люди вытащили медное чудовище из глубокой ямины.
— Взяли, православные, ошшо раз — взяли!.. — раздавался пронзительный вопль. — Ошшо раз…
Спрятавшиеся в придорожных лесах поселяне, эсты, с жалостью смотрели на голодных, озябших людей в мокрой одежде, тянувших по грязной дороге тяжелую пушку. В иных местах эсты выбегали на дорогу и помогали москвичам и рязанцам, подкармливали их пресными лепешками и кусочками сухого сыра.
В другое время воеводы не проявили бы столько упорства в такую неподходящую погоду, а сидели бы и грелись в походных шатрах. Но на этот раз с войсками ехал сам царь Иван.
К ночи русское воинство подошло под стены каменной крепости Вейсенштейн.
Нарядный воевода Василий Ошанин еще долго не давал мужикам отдохнуть, устанавливая пушки на удобных возвышенных местах. Обстрел замка царь назначил с рассветом.
Ночью люди работали при факельных огнях. Вокруг замка зажглись костры. Стрельцы и прочие воины, конные и пешие, готовили себе ночлег и пищу. Они рубили жерди в соседнем лесу и ставили шалаши. Некоторым посчастливилось устроиться в посадских домах.
Царский шатер раскинули на холме, поросшем молодым дубняком. На землю положили доски, а доски застелили дорогим персидским ковром. Царь Иван сидел в кресле с высокой спинкой и читал письмо.
Постельничий князь Сицкий поднял перед ним четырехсвечовый серебряный держак с ярко горящими восковыми свечами.
Рядом стоял царев тайный советник Малюта Скуратов, а чуть поодаль дьяк Василий Щелкалов.
«Ваше императорское величество! — читал царь. — После удачных сражений с вашими врагами на Восточном море я, ваш слуга адмирал Карстен Роде, захватил двадцать два корабля со всем снаряжением и грузами.
В сентябре 1571 года флот Вашего величества состоял из семнадцати кораблей. Пусть скажет про мои победы король польский Сигизмунд, враг ваш и недоброжелатель. Вряд ли у него осталось больше пяти корсарских кораблей.
Ваше императорское величество, мне тяжело писать, что шведский адмирал Горн внезапным нападением у берегов острова Борнхольма уничтожил большую часть ваших кораблей. Остальные вероломно были захвачены в Копенгагене по приказу короля Фредерика. Сие сделалось возможным только из-за отсутствия у Вашего величества удобной гавани, где флот мог бы безопасно находиться…
Я, ваш верный слуга адмирал Карстен Роде, по приказу короля Фредерика арестован и нахожусь в заточении. Если Вашему величеству по-прежнему нужна морская служба, вы можете выкупить своего адмирала за тысячу талеров. Кланяюсь низко и обещаю верную службу до конца своих дней.
Адмирал флота Вашего императорского величества
К а р с т е н Р о д е».
— Из Копенгавна кто привез? — спросил царь.
— Мой человек, — скромно сказал Малюта.
— Добро… Вишь, как им Нарва припекла! А еще что твой человек слышал тамо?
— У франкейских немцев в городе Париже прошлое лето в ночь на святого Варфоломея убито больше трех тысяч человек и в других городах многие тысячи.
— Кто приказал? — живо отликнулся царь.
— Ихний король Карл.
— По какой причине?
— Супротивничали вере римской.
Царь Иван долго теребил бороду.
— Говорят, будто я кровоядец, а другие державцы против меня ангелы. А выходит, врут все… А еще что знаешь?
— Не хотят тебе, великий государь, Ливонскую землю давать. И на Варяжское море, говорят, не допустим.
— Как будет, мы посмотрим. А сегодня к нам в Нарву все торговать едут, окромя шведов. Да и те потихоньку от своего короля Юхана бывают. Ну-ка, Василий, спрячь письмо, — обернулся он к дьяку Щелкалову. — А деньги погодим высылать. Разузнать надо, как и что. Напишу письмо королю Фредерику, авось и без денег отпустит… адмирала. Ты, Гриша, иди отдыхай.
Малюта Скуратов продолжал стоять.
— Что еще сказать хочешь?
— Обижаешь, великий государь, верных слуг, опричников своих. Ванька Колтун бьет тебе челом. Вотчину, тобой пожалованную, у него отобрали, а земского дворянина…
Царь нахмурился. Лицо его приняло зловещее выражение.
— Нет у меня больше опричников… Все равны, и двор у меня один, и войско одно…
Земля будто качнулась под ногами Малюты.
— Великий государь, — снова начал он. — Опричник…
— Замолчи, я запрещаю произносить это слово! А ежели кто скажет, на площади батогами прикажу бить…
— И я, видать, не нужон тебе, великий государь?
На лице Малюты Скуратова было написано такое отчаяние, что царь Иван смягчился.
— Зачем же, Гриша… Ты мой верный слуга. А опричнине более не бывать!
— А как же?
— Управимся и так. Забывали опричники, сидя за моим столом, как саблей рубиться. За чужими спинами прятались. А безоружных грабить да убивать куда как охочи… Одна у меня сейчас забота: Пайдуnote 103 у шведского короля отобрать. День и ночь думаю. И тебе, Гриша, дворовому воеводе, об этом надо думать. А теперь иди покамест…
Малюта Скуратов, пошатываясь, вышел из царского шатра. Он понял: царь опалился на опричнину. «Что же будет теперь? — думал он. — Значит, и я больше царю не нужен? А без царской руки мне и дня не прожить. Земские, бояре да князья, на меня как волки смотрят».
С сожалением вспоминал Малюта своих старых друзей, которых обрек на мучения и уготовил топор и плаху. Одна надежда осталась у него — на зятя, Бориса Годунова. «Хоть и не в боярских чинах, а полюбил его царь. Однако Бориска сам себе на уме, — перебирал в уме Малюта. — Если царь косо посмотрит, он и отцу родному руки не подаст. Трудно его понять. Но все же посоветоваться надо, худого он мне не хочет…»
И Григорий Лукьянович поспешил к палатке зятя. Годунов, умаявшись за трудный поход, храпел в темноте, с головой укрывшись лисьей шубой.
— Борис Федорович, Боря! — позвал его Малюта Скуратов.
Годунов шевельнулся, откинул шубу, сел.
— А, Григорий Лукьянович! Рад, рад… Садись, дорогой тестюшка, чем могу услужить?
Малюта Скуратов без утайки поведал Годунову о недавнем разговоре с царем.
— «Нет у меня больше опричников, все равны» — тако изрек наш милостивец. И думать мне приказал, как город Пайду взять. «Ты, говорит, дворовый воевода. Вот и хочу твоего совета», — закончил Малюта.
Борис Годунов и сам видел крутой поворот царя; распоясавшиеся опричники стали угрозой престолу, однако таких откровенных слов он не слышал. Его насторожил царский приказ — думать Малюте Скуратову о крепости Пайде.
— Кроме тебя, Григорий Лукьянович, был ли кто у царя?
— Васька Щелкалов да спальник князь Сицкий.
«Ежели насовсем царь отменил опричнину, — думал Борис Годунов, — то Григорий Лукьянович будет помехой, он один всей опричнины стоит. А ежели помеха, то царь его уберет. Тогда и ему, Борису Годунову, отзовется. От родства не откажешься… Лучше пусть дорогой тестюшка в бою жизнь отдаст».
— Вот что, Григорий Лукьянович, — поглаживая кудрявую бородку, сказал Годунов, — мыслю я, великий государь хотел, чтобы ты с войсками на приступ шел. Увидит он, что ты жизни своей не жалеешь. А возьмем город, снова в царскую милость войдешь. Однако я советник плохой, могу ошибиться…
Малюта сразу понял невысказанные мысли зятя.
— Ты прав, Борис Федорович, — ответил он, понурив голову, — видно, другого мне не остается. Пойду завтра на приступ. Ежели сложу голову, значит, судьба мне такая. А уцелею, царь без милости не оставит… Вот что, зятек, пойдем ко мне поговорим. Чать, ты не чужой. Для дочери богатство немалое отложено, все тебе оставлю. И еще кое о чем перемолвиться надо. У меня никто не подслушает.
Борис Годунов кивнул головой и стал одеваться.
Малюта Скуратов поспешил к себе и велел верному слуге Захарке Верещаге поставить вокруг шатра охрану и самому быть в дозоре.
В запасе у тайного советника нашлось заморское вино. Он отпил из большого кубка, половину передал зятю.
— За жизнь, Борюшка, я скопил немало и все хочу отдать в твои руки, как отдал и любимую дочь. Я знаю, ты пойдешь далеко, умен. Деньги всегда помогут умному человеку. — Малюта положил короткопалую руку на плечо Годунова. — Так вот, слушай…
— Рано, Григорий Лукьянович, духовную отписывать. Успеешь еще, времени у нас много.
— Чует смерть мое сердце, Борис. Как сказал мне великий государь про крепость, у меня сразу будто оборвалось что-то… Молчи, молчи, — заторопился Малюта Скуратов, видя, что Годунов хочет возразить, — терять время нечего.
Борис Годунов склонил голову.
— Наперед всего — дубовый сундук и в нем всякие золотые деньги в моем доме наверху в стене замурован. Войдешь в комнату, под левым окном. Вчетвером едва поднимали. — Малюта помолчал. — Еще сундуки с золотыми вещами и драгоценным каменьем в другом тайнике укрыты. Я тебе показывал, как в подземелье пройти. По правую руку и по левую от входа на стены приметные камни вмурованы. Моему богатству и сам царь позавидовал бы. Это тебе, Боря, все тебе. В тех сундуках сокровища многих знатных князей да бояр казненных. Мужиков тех, что сундуки прятали, я давно в рай отправил. Остальное в духовной прописано, и там я тебя не забыл.
— Спасибо, Григорий Лукьянович. О Машеньке не заботься. Пока жив, все для нее сделаю.
Малюта и Борис Годунов обнялись.
— Хочу тебе, Боря, еще слово сказать, — понизив голос, продолжал Малюта. — Не верь царю. Неверное у него сердце. Видишь сам, как он со мной поступил. Когда нужен был, возле себя держал, и все Гриша да Гриша… И днем и ночью призывал. А время другое пришло — ступай на стену, показывай свою верность. Спохватится еще царь, вспомнит меня… Опричником, вишь, теперь называться зазорно. «Нет у меня больше опричников… Все равны, и двор у меня один…» — повторил Малюта царские слова. — Что ж будет-то? Мне из дому не выйти, прикончат из-за угла… Сядут они царю на шею, вспомнишь мои слова, Борис. Теперь первый советник Бомелька-лекарь, всем отраву дает, кому царь укажет. Смотри и ты, Борис, кабы не опоили. А может, что и похуже будет…
— Не больно сядешь на шею царю-то.
— Да уж так будет.
Они еще молча посидели. Выпили еще по чаше красного вина. Борис Годунов зевнул украдкой.
— Не слышал, много ли людей в крепости заперлось? — спросил Малюта.
— Не более двух сотен.
— Ну прощай, Борис.
Они еще раз обнялись.
Малюта Скуратов долго не мог уснуть. Потрескивая, горела на низком столике свеча. В лагере глухо перекликались дозорные. А на шатровом полотнище от тающего снега медленно расплывались темные пятна. Горькие думы одолевали думного дворянина. «Кто был выше меня перед царем? — размышлял он. — Не было никого. Только Афонька Вяземский мог со мной поспорить. Царь любил меня. Я всегда был ему верен, даже в мыслях. И вот благодарность… Я не нужен, я мешаю царю. Эх, кабы знать, кто против меня ему в уши дует!» Малюта Скуратов стал перебирать в уме всех, кто окружал царя сегодня. Нет, среди них сильных людей не было… На ум пришел и лекарь Бомелий. Вот кого всей душой ненавидел Малюта. Колдун, чернокнижник, знает, что царь боится колдунов и кудесников, и пользуется этим… Малюта догадывался, что смерть многих людей за последние два года наступала не без помощи царского лекаря.
Потом он стал вспоминать, сколько людей погибло от его руки. Перед глазами тайного советника возникла гора расчлененных человеческих тел с отрубленными головами. «Кто за них ответит перед всевышним?» — мелькнула мысль. Стало страшно… «Я делал по царскому слову, значит, я невиновен. Царь ответит перед всевышним, — поспешил Малюта успокоить совесть. — Чего там вспоминать убитых! За них попы и монахи бога молят. Меня самого могут сегодня убить». Малюта вздрогнул и сразу облился холодным потом.
— Нет, меня не могут убить, — сказал он вслух, — я верный царский слуга.
Он снова вспомнил Афанасия Вяземского и снова пожалел, что его нет. Наконец Малюта потушил свечу и стал засыпать. Два раза его будили резкие крики какой-то ночной птицы. К рассвету он забылся в тревожном сне.
Всю ночь в грязь, растоптанную конскими копытами и человеческими ногами, валил мокрый густой снег.
Серым неприглядным утром вышел царь Иван из походного шатра. Слуги подвели коня. Царь сунул ногу в стремя, перевалился в седло, удобнее примостился, разобрал поводья. Настроение у него было отличное. Он хорошо выспался и был уверен в победе.
Окружившие царя воеводы слышали его любимую:
Снег падал и падал тяжелыми хлопьями.
Уж как звали молодца,
Позывали молодца
На игрище поглядеть,
На Ярилу посмотреть.
Царь Иван посмотрел на высокие стены, сделанные из белого камня, на тяжелые осадные пушки, полукругом охватившие крепость. Позади, за линией пушек, изготовились к бою русские полки.
Царь вздохнул, снял рукавицу, медленно стер теплой рукой налипший снег с лица и обернулся к трубачу:
— Начинай.
Раздался громкий, пронзительный сигнал, повторенный два раза. Фитильщики приложили дымящиеся фитили к затравникам. Загремели выстрелы, окрестность заволокло едким дымом. Из пушки «Золотой лев» вылетали шестипудовые ядра. За первым залпом последовал второй, третий… Стрельба длилась около двух часов не переставая. В городе начались пожары. Под защитой пушек русские воины потащили к стенам тяжелые осадные лестницы.
Крепостные пушки города Вейсенштейна сделали несколько выстрелов и смолкли.
К царю приблизился воевода и боярин Василий Голицын.
— Великий государь, время к городу приступать.
Царь Иван кивнул головой.
Ударили полковые барабаны, заиграли трубы. Пушки умолкли. Русские войска лавой устремились к крепости. Раздался громкий боевой клич.
Царь снял шапку и перекрестился. Сняли шапки и перекрестились окружавшие царя воеводы.
Воцарилось тревожное ожидание.
— Великий государь, — сказал боярин Голицын, — в передовом полку у князя Федора Ивановича одним воеводой прибыло.
Царь Иван оторвал взгляд от бежавших к крепости воинов, хмуро посмотрел на боярина.
— Григорий Лукьянович, Малюта Скуратов, второй дворовый воевода, пожелал идти приступом на стены вместе с передовым полком, — пояснил Голицын.
— Гриша! Зачем, разве я хотел этого?
Царь рванул коня, словно желая догнать своих воинов. Сделав несколько скачков, он возвратился на прежнее место и снова стал смотреть на стены. Его зоркий глаз заметил грузного воина, широкого в плечах, первым подбежавшего к лестнице. Из крепостных амбразур послышались пищальные выстрелы. Сверху осажденные бросали на русских ратников камни и лили кипящую смолу…
Воеводы переглянулись. Боярин Голицын не смог сдержать злорадной улыбки.
Поднятый боевым сигналом, Малюта Скуратов побежал вместе со всеми к крепости. Звериный рев вырывался из его горла. С налившимися кровью глазами он был похож на бешеного быка. Одним из первых Малюта влез на стену.
Вытащив из-за пояса привычное оружие, топор с широким лезвием, он замахнулся на высокого шведа, первого попавшегося ему на глаза. Замахнулся… и больше ничего не видел и не слышал.
Подбежавший на помощь товарищу другой швед тяжелым мечом отрубил голову Малюте Скуратову.
Через несколько часов крепость Вейсенштейн была взята. Посланные царем слуги нашли лысую голову тайного советника и его изуродованное тело.
Царь Иван взял в руки голову, долго смотрел в открытые мертвые глаза. Лицо царя задергалось, борода полезла на сторону.
Тем, кто наблюдал за ним, казалось, что он заплачет.
— Великий государь, Григорий Лукьянович завещал похоронить его в монастыре Иосифа Волоцкого, где покоятся его отец и сын, — раздался вкрадчивый голос Бориса Годунова.
— Похоронить почетно там, где он завещал, — сказал царь. Он осторожно, из рук в руки, передал бородатую голову Борису Годунову.
Вздыбив коня, царь Иван поскакал тяжелым галопом к открытым воротам крепости.
За царем поскакали телохранители, воеводы и бояре.
Глава сорок первая. ЛАСКОВОЕ СЛОВО ЛУЧШЕ МЯГКОГО ПИРОГА
Небольшой отряд вооруженных всадников приближался к сельцу Молоди. Солнце только что скрылось за темной стеной леса, и было еще совсем светло. Впереди, на высоких ухоженных жеребцах, ехали Михаил Иванович Воротынский и Никита Романович Одоевский. Немного поотступя — вооруженные слуги.
Небольшой бревенчатый мост через спокойную и чистую реку Рожаю, и всадники поднялись в горку, к деревянной церкви Вознесенья, окруженной крестьянскими избами.
Стременной воеводы Воротынского постучался в поповский дом, самый обширный среди трех десятков сельских домишек.
Дородный поп Василий вышел встречать именитых гостей. Имя Михаила Воротынского — победителя крымского хана Девлет-Гирея — славилось по всей Русской земле, а среди жителей сельца Молоди почиталось особо.
Воротынский слез с коня, снял шлем и, расправив бороду, первым подошел под благословение.
— Примешь нас, святой отец?
— Входите, входите, дорогие гости. Если бы упредили меня, колокольным бы звоном встретил.
Князь Воротынский махнул рукой:
— Пустое.
Воеводы вошли в дом. Поповский слуга подал путникам умыться с ковша, принес расшитое узорами полотенце. А у стола уже хлопотала попадья, еще молодая, румяная женщина.
Ратники разошлись по крестьянским домам, иные пошли промочить горло в корчму.
Молодинский поп жил небогато, но на стол поставил лучшее, что у него было. Он потирал руки, кланялся, желая всячески показать, как он рад гостям.
— В прошлый вторник, — вспомнил поп, — ровно год миновал после победы. Я молебен в церкви справил, за благоденствие твое, боярин, молился, убиенных воинов поминал.
— Спасибо, отец Василий.
— У нас слух идет, — продолжал поп, — не утишил грозный царь свое сердце. Опять на Москве кровь льется. Хоть и отменил он опришнину, одначе лютует, как прежде.
Воротынский вздохнул, взглянул на Одоевского.
— А куда вы, государе бояре, путь держите?
— Царь и великий князь Иван Васильевич к себе призывает, — с неохотой ответил Никита Одоевский, — в Александрову слободу едем.
— Кровавая яма — Слобода царская, будь она проклята! А правду ли говорят, что ляхи нашему царю корону отдают? Другие говорят, будто они царевича Федора на царствие просят и хочет будто наш великий государь латинскую веру принять.
— Не может того быть, чтобы наш государь латинянином стал, — с негодованием сказал Воротынский.
— И я так думаю, — заторопился поп. — А еще слышно было, требует он себе от ляхов исконную русскую землю Киевскую и будто тамошние жители благоприятствуют в том нашему государю.
Молодинский поп Василий еще о многом расспрашивал воевод. Оно и понятно: нечасто заезжали к нему в дом столь именитые гости. Разговор велся бы еще долго, но Михаил Воротынский устал в дороге. Он решил встать рано, чтобы к вечеру не спеша добраться к Москве.
Попадья мягко постелила ему, и боярин, потянувшись перед сном, потушил свечу и закрыл глаза.
Едва засветило, воеводы проснулись и стали собираться. Хозяин потчевал гостей на дорогу парным молоком с только что испеченными пшеничными ватрушками.
Еще не взошло солнце, по дворам пели третьи петухи, когда отряд боярина двинулся к Москве по большой серпуховской дороге.
Воротынскому вдруг захотелось побывать на месте прошлогодних боев. Поежившись от утреннего холодка, он повернул коня и по берегу реки стал пробираться сквозь густой кустарник. Его конь шумно подминал грудью молодую поросль ивняка и бузины.
За воеводой повернули остальные.
Над рекой и по низинам лежала плотная пелена тумана. Кое-где, разорвав ночное покрывало, торчали зеленые ветви. Невидимые в тумане, крякали и плескались в воде утки.
Небольшой бревенчатый мост через спокойную и чистую реку Рожаю, и всадники поднялись в горку, к деревянной церкви Вознесенья, окруженной крестьянскими избами.
Стременной воеводы Воротынского постучался в поповский дом, самый обширный среди трех десятков сельских домишек.
Дородный поп Василий вышел встречать именитых гостей. Имя Михаила Воротынского — победителя крымского хана Девлет-Гирея — славилось по всей Русской земле, а среди жителей сельца Молоди почиталось особо.
Воротынский слез с коня, снял шлем и, расправив бороду, первым подошел под благословение.
— Примешь нас, святой отец?
— Входите, входите, дорогие гости. Если бы упредили меня, колокольным бы звоном встретил.
Князь Воротынский махнул рукой:
— Пустое.
Воеводы вошли в дом. Поповский слуга подал путникам умыться с ковша, принес расшитое узорами полотенце. А у стола уже хлопотала попадья, еще молодая, румяная женщина.
Ратники разошлись по крестьянским домам, иные пошли промочить горло в корчму.
Молодинский поп жил небогато, но на стол поставил лучшее, что у него было. Он потирал руки, кланялся, желая всячески показать, как он рад гостям.
— В прошлый вторник, — вспомнил поп, — ровно год миновал после победы. Я молебен в церкви справил, за благоденствие твое, боярин, молился, убиенных воинов поминал.
— Спасибо, отец Василий.
— У нас слух идет, — продолжал поп, — не утишил грозный царь свое сердце. Опять на Москве кровь льется. Хоть и отменил он опришнину, одначе лютует, как прежде.
Воротынский вздохнул, взглянул на Одоевского.
— А куда вы, государе бояре, путь держите?
— Царь и великий князь Иван Васильевич к себе призывает, — с неохотой ответил Никита Одоевский, — в Александрову слободу едем.
— Кровавая яма — Слобода царская, будь она проклята! А правду ли говорят, что ляхи нашему царю корону отдают? Другие говорят, будто они царевича Федора на царствие просят и хочет будто наш великий государь латинскую веру принять.
— Не может того быть, чтобы наш государь латинянином стал, — с негодованием сказал Воротынский.
— И я так думаю, — заторопился поп. — А еще слышно было, требует он себе от ляхов исконную русскую землю Киевскую и будто тамошние жители благоприятствуют в том нашему государю.
Молодинский поп Василий еще о многом расспрашивал воевод. Оно и понятно: нечасто заезжали к нему в дом столь именитые гости. Разговор велся бы еще долго, но Михаил Воротынский устал в дороге. Он решил встать рано, чтобы к вечеру не спеша добраться к Москве.
Попадья мягко постелила ему, и боярин, потянувшись перед сном, потушил свечу и закрыл глаза.
Едва засветило, воеводы проснулись и стали собираться. Хозяин потчевал гостей на дорогу парным молоком с только что испеченными пшеничными ватрушками.
Еще не взошло солнце, по дворам пели третьи петухи, когда отряд боярина двинулся к Москве по большой серпуховской дороге.
Воротынскому вдруг захотелось побывать на месте прошлогодних боев. Поежившись от утреннего холодка, он повернул коня и по берегу реки стал пробираться сквозь густой кустарник. Его конь шумно подминал грудью молодую поросль ивняка и бузины.
За воеводой повернули остальные.
Над рекой и по низинам лежала плотная пелена тумана. Кое-где, разорвав ночное покрывало, торчали зеленые ветви. Невидимые в тумане, крякали и плескались в воде утки.