Страница:
Итак, помещение походило и на заводской цех, и на канцелярию, и на отдел института. Однако оно не было ни тем, ни другим, ни третьим. Весь этот комплекс людей и машин назывался «секцией расчета», что, впрочем, тоже не проясняло его назначения, потому что рассчитывать, как известно, можно все — от урожая шампиньонов до движения спутников. Неофициально комплекс еще назывался «сценарным». Это тоже было истиной, поскольку тут действительно готовили сценарии, только не фильмов и не пьес… А впрочем, можно сказать, что и пьес, потому что они предопределяли игру многих людей, только не на сцене, а в жизни, ибо здесь моделировали не более и не менее как ход истории — так, по крайней мере, думали создатели этого комплекса.
Сама по себе деятельность отдела не имела ни задачи, ни цели — в этом смысле отдел ничем не отличался от автомобиля или угольного комбайна. Цель задавалась извне, и даже местное руководство не имело ясного представления, кто же именно определяет задачу и формулирует условия. Кто-то там, наверху, но кто? Он был анонимен, как сам Господь Бог, но на эффективности отдела это никак не отражалось.
Как обычно, некоторое время назад отдел получил срочное задание, которым и был теперь преимущественно и даже сверхурочно занят. Вот как оно было сформулировано.
Исходная ситуация. Президент страны (шло ее название) стал проводить политику, идущую вразрез с нашими интересами (односторонний отказ от секретных статей договора, национализация собственности «Газолин компани» и планы еще более широкой национализации). Точка.
Цель задания. Рассчитать оптимальный вариант замены правительства, гарантирующий полную лояльность нового руководства.
Граничные условия. Операцию требуется осуществить быстро (оптимально — в течение нескольких часов) и по возможности бескровно, внутренними силами.
Срок исполнения — 5 дней.
Эта директива была подобна повороту ключа зажигания. Дальнейшее шло уже автоматически.
Более пристальный, чем у Дины Ланн, взгляд мог бы обнаружить, что лабиринт столов в помещении имеет некую структуру, внешне, правда, не очень заметную, потому что ее предопределяло не место стола в пространстве, а место этой производственной ячейки в незримой системе «программа — машина — человек». Чтобы описать эту систему, ее структуру, то, как она функционирует, потребуется книга, густо нафаршированная математикой. Мы не берем на себя столь непосильной задачи. Однако и невооруженным глазом можно заметить, что столы как-то группируются в своего рода блоки.
Это действительно были блоки, чьи связи и функции отдаленно и грубо напоминали работу головного мозга. С получением задания прежде всего включался информативно-аналитический центр. Сам отдел не собирал никакой информации — он ею пользовался: она хранилась тут же, в ячейках компьютеров. По стране, о которой шла речь, информация имелась в изобилии, поскольку эта страна была соседом, поскольку там говорили на том же языке, но главным образом потому, что она имела исключительно важное значение — оборонное, политическое, экономическое, какое угодно. О ней знали все. И то, что ее нынешний президент носит ортопедическую обувь, потому что страдает плоскостопием, и то, какую губную помаду предпочитают женщины этой страны в этом сезоне. И уж конечно то, как относятся к нынешнему правительству те или иные генералы.
Сама по себе эта гигантская информация, в сборе которой участвовали как электронные системы спутников, так и случайные коммивояжеры, была, однако, не более чем сырьем. Она требовала переработки. Во-первых, надо было отсечь лишнее и, во-вторых, вывести «коэффициент неосведомленности». Если оказывалось, что для решения данной конкретной задачи «коэффициент неосведомленности» недопустимо велик, то службам разведки немедленно давалось задание восполнить те или иные пробелы (уточнение их само по себе было сложной задачей).
Конечно, отсечь лишнюю информацию тоже было непросто, хотя бы потому, что работа с ней не прекращалась до самой последней минуты. Например, была известна жгучая страсть населения к бейсболу. Сама по себе эта крохотная и вроде бы невинная информация, казалось, не могла иметь никакого отношения к плану переворота. И она действительно не имела особого значения, пока не определялась «вилка времени», то есть час «икс» — момент переворота. А уж тут указанная информация обретала значение, поскольку анализ показывал, что в день розыгрыша кубка по бейсболу или в день встречи национальной сборной со сборной какого-нибудь Уругвая проведение быстрого и бескровного переворота облегчается на двенадцать процентов: внимание всех, от министра безопасности до рабочего автозаправочной станции, отвлечено матчем. Значит, имело смысл просчитать такой вариант, когда день и час «икс» совпадают с днем и часом ответственной игры. Впрочем, и этот вариант раскладывался на подварианты: а) переворот происходит во время матча; б) перед началом матча; в) сразу после матча. При этом каждый подвариант имел еще свои подподварианты: если, например, выгоднее начать, скажем, сразу после матча, то какое настроение лучше способствует цели — упоение победой или горечь поражения? Иначе говоря: надо ли подкупать игроков, а если надо, то в каком смысле?
Примерно так выглядела всего одна, отнюдь не самая главная, строка расчета. Но даже на этом уровне возникали самые неожиданные проблемы. Как-то: следует или нет учитывать активность Солнца в час «икс»? Ведь активность Солнца, как это было установлено (не отделом расчета, конечно, и даже не суммой нескольких соседних отделов), влияет на психофизиологическое состояние людей, а характер такого состояния — фактор немаловажный.
Когда Дина Ланн после всех проверок и оформлений впервые прикоснулась к металлической пластинке на двери и впервые попала в «ангар» (так служащие именовали между собой помещение), ей вспомнились и «Сезам, откройся!», и пещера Аладдина. Сердце ее сладко дрогнуло, но длилось это, понятно, всего мгновение.
Дальше начались будни. Работа оказалась не хуже любой другой, зато платили несравненно лучше. Вокруг было много приятных мужчин, Ланн же… Нет, она вовсе не была легкомысленной. Но поставьте себя на ее место. Какая может быть перспектива у девушки, достаточно миловидной, умеренно любящей кино, бар, танцы и прочие развлечения, усердной, но не блещущей особыми талантами, засыпающей над книгой чуть более серьезной, чем «Неустрашимый Билл»? Какая? Хорошо выйти замуж. Что значит «хорошо»? Ну, чтобы была любовь и были деньги, и чтобы жилось получше, в своем домике, своей семьей.
Ланн приблизилась тем временем к столу, где, уткнувшись в бумаги, сидел белобрысый, лет двадцати пяти, джентльмен с удивленно поднятой левой бровью. И по мере того, как она к нему подходила, вокруг для нее замирали звуки.
— Киф… — тихо позвала она.
Джентльмен встрепенулся, левая бровь его переломилась, лицо полыхнуло румянцем, и на душе у Дины Ланн вдруг стало тревожно и радостно.
Любовь? Здесь?! А почему бы и нет? Пробивается же травинка среди асфальта!
Накануне оба поссорились, банально, нелепо: на вечеринке кто-то стал ухаживать за Ланн, она принялась кокетничать, что вызвало у Кифа Бакеро черную ярость, ну, они и сказали друг другу лишнюю пару слов. Это событие не помешало Кифу с блеском завершить один расчетик, а Дине Ланн мимолетно улыбнуться комиссару Гарду в двух шагах от «ангара», хотя делать этого ей не следовало, и ее счастье, что в этот момент ее не видели чужие глаза, а то немедленно пошел бы наверх рапорт, начались бы объяснения и проверки, и кто знает, не завершилась бы после этого карьера девушки, а вместе с ней, как говорится, и вся любовь? Но словно что-то кольнуло в сердце Ланн, когда она сегодня увидела издали Кифа, а Киф, подняв глаза на смущенную девушку, внезапно понял, каким он был на той вечеринке дураком. Смешно, конечно, в наш электронный век верить в Амура с его примитивной стрелой, но что делать, если одна случайная, внешне ничем не примечательная минута может решить судьбу двоих?! Для Дины и Кифа эта минута была подобна удару молнии, меж тем в «ангаре» все катилось своим чередом, и сам короткий разговор молодых людей у стола потонул в гуле реплик:
— Где расчет минимизации президента?
— Опять тупиковая вилка!
— Не задерживайте макс-вариант обратной игры!
Вы, должно быть, и без слов догадываетесь, о чем говорят одними глазами влюбленные, а вот реплики служащих поставили вас, вероятно, в тупик. Ничего удивительного. Здесь, в «ангаре», по ходу работы имели дело не с живыми людьми, их амбициями и поступками, а с символами, которые выражали все это. А как иначе? Прежде чем возникнет «сценарий», где будут даны все мыслимые варианты осложнений, описаны все представимые контршаги противника и наилучшие ответы на них, задолго до того, как все это будет сделано и отпечатано, люди и машины создадут математическую модель того, что должно произойти в жизни.
И эта модель будет проигрываться так и эдак бессчетное число раз, и будут вноситься бессчетные поправки, уточнения, дополнения, выводиться различные коэффициенты, и «блок аналогов» прогонит модель через сверку с уже осуществленными событиями того же типа, и «блок контроля» все это проконтролирует, и много чего еще произойдет. И пусть какой-нибудь излишне образованный сотрудник с гипертрофированным скепсисом на каком-то этапе даже прошепчет: «Уф, как мне надоела эта работа, не приносящая ни уму, ни сердцу ни минуты удовлетворения, не требующая от меня не только азарта и вдохновения, но даже элементарного желания сделать что-то лучше и качественнее!» — все это не имеет никакого значения, о чем свидетельствует опыт предыдущих расчетов. Их не могла омрачить неудача, потому что наука, увы, не всесильна, но не пользоваться ею — значит, уж точно сесть в лужу.
Одним из главных факторов, который выверялся особо тщательно, потому что, как правило, именно он приводил к срыву, был, как тут выражались, «фактор народа».
Это опасение, кстати, владело и заказчиком, именно оно диктовало требование кончать все быстро, внутренними силами, поскольку любая задержка, как это бывало неоднократно, позволяла выйти на сцену народным массам. Просчитывалось, конечно, не столько поведение народа как такового и уж конечно не поведение «случайного человека с улицы», а реакция тех или иных классов и общественных групп. Ирония заключалась в том, что расчет этот производился на основе марксистской, а не какой-нибудь другой идеологии, потому что опыт показал, что эта теория научная, следовательно, ею и надо пользоваться как средством анализа, а зачем и ради чего она создана — это уж дело десятое.
Стоит отметить, что среди всех многочисленных сотрудников не было ни одного, кто бы мыслил дальше своей конкретной задачи, знал бы весь процесс в совокупности и в деталях, не говоря уже о его философском осмыслении. Нет, самый дух философии отсюда был изгнан, и хотя тут пользовались философией, но только как инструментом. Четкой специализации требовал сам характер работы — не осмысляет же отдельная клетка мозга саму мысль, которую она же и вырабатывает!
И это был единственно возможный стиль работы; человек, думающий и действующий иначе, вылетел бы из «сценарного отдела» немедленно — кому нужен автомобиль, решающий, правильно или нет водитель повернул руль, и поступающий соответственно своему выводу? Да что там! Думающий или скорее задумывающийся человек и не мог попасть в это святая святых государственной машины! По этой причине и можно было спокойно закладывать в мозг людей необходимые фрагменты какой угодно теории: они учитывали их так же эффективно, бесстрастно и толково, как любовные отлучки президента из дворца — ведь и то и другое было символом, нужным для построения математической модели события.
Час спустя после мимолетного и столь важного для Дины Ланн и Кифа Бакеро свидания работа над очередным «сценарием» была как раз закончена, выверена до последней запятой и «подана наверх». Если вы думаете, что непредусмотренная регламентом вспышка чувств этих двоих как-то отразилась на результате, внесла в «сценарий» погрешность, которая хоть на йоту изменила запрограммированную последовательность событий, то вы жестоко ошибаетесь. Ничего этого не было и, добавим, быть не могло. Любой сотрудник мог ошибиться, оказаться рассеянным, любая машина способна была дать сбой, — все это заранее учитывалось системой контроля и перепроверки и влияло на ход дела не более, чем травинка среди шпал на бег локомотива.
Представленный на утверждение «сценарий» не содержал никакой неточности.
Наконец пришло время сказать, что вышеописанное не столь далеко отстоит, как это может показаться на первый взгляд, от волнующего нас события: убийства на улице Возрождения. Более того, мы как никогда близко подошли к человеку — или, точнее выразиться, к людям, заставившим Гарда метаться в поисках неизвестно чего. Однако не грех и добавить, что жизнь есть жизнь, и наивен тот, кто думает, что она подчиняется даже компьютером выверенным схемам…
Сама по себе деятельность отдела не имела ни задачи, ни цели — в этом смысле отдел ничем не отличался от автомобиля или угольного комбайна. Цель задавалась извне, и даже местное руководство не имело ясного представления, кто же именно определяет задачу и формулирует условия. Кто-то там, наверху, но кто? Он был анонимен, как сам Господь Бог, но на эффективности отдела это никак не отражалось.
Как обычно, некоторое время назад отдел получил срочное задание, которым и был теперь преимущественно и даже сверхурочно занят. Вот как оно было сформулировано.
Исходная ситуация. Президент страны (шло ее название) стал проводить политику, идущую вразрез с нашими интересами (односторонний отказ от секретных статей договора, национализация собственности «Газолин компани» и планы еще более широкой национализации). Точка.
Цель задания. Рассчитать оптимальный вариант замены правительства, гарантирующий полную лояльность нового руководства.
Граничные условия. Операцию требуется осуществить быстро (оптимально — в течение нескольких часов) и по возможности бескровно, внутренними силами.
Срок исполнения — 5 дней.
Эта директива была подобна повороту ключа зажигания. Дальнейшее шло уже автоматически.
Более пристальный, чем у Дины Ланн, взгляд мог бы обнаружить, что лабиринт столов в помещении имеет некую структуру, внешне, правда, не очень заметную, потому что ее предопределяло не место стола в пространстве, а место этой производственной ячейки в незримой системе «программа — машина — человек». Чтобы описать эту систему, ее структуру, то, как она функционирует, потребуется книга, густо нафаршированная математикой. Мы не берем на себя столь непосильной задачи. Однако и невооруженным глазом можно заметить, что столы как-то группируются в своего рода блоки.
Это действительно были блоки, чьи связи и функции отдаленно и грубо напоминали работу головного мозга. С получением задания прежде всего включался информативно-аналитический центр. Сам отдел не собирал никакой информации — он ею пользовался: она хранилась тут же, в ячейках компьютеров. По стране, о которой шла речь, информация имелась в изобилии, поскольку эта страна была соседом, поскольку там говорили на том же языке, но главным образом потому, что она имела исключительно важное значение — оборонное, политическое, экономическое, какое угодно. О ней знали все. И то, что ее нынешний президент носит ортопедическую обувь, потому что страдает плоскостопием, и то, какую губную помаду предпочитают женщины этой страны в этом сезоне. И уж конечно то, как относятся к нынешнему правительству те или иные генералы.
Сама по себе эта гигантская информация, в сборе которой участвовали как электронные системы спутников, так и случайные коммивояжеры, была, однако, не более чем сырьем. Она требовала переработки. Во-первых, надо было отсечь лишнее и, во-вторых, вывести «коэффициент неосведомленности». Если оказывалось, что для решения данной конкретной задачи «коэффициент неосведомленности» недопустимо велик, то службам разведки немедленно давалось задание восполнить те или иные пробелы (уточнение их само по себе было сложной задачей).
Конечно, отсечь лишнюю информацию тоже было непросто, хотя бы потому, что работа с ней не прекращалась до самой последней минуты. Например, была известна жгучая страсть населения к бейсболу. Сама по себе эта крохотная и вроде бы невинная информация, казалось, не могла иметь никакого отношения к плану переворота. И она действительно не имела особого значения, пока не определялась «вилка времени», то есть час «икс» — момент переворота. А уж тут указанная информация обретала значение, поскольку анализ показывал, что в день розыгрыша кубка по бейсболу или в день встречи национальной сборной со сборной какого-нибудь Уругвая проведение быстрого и бескровного переворота облегчается на двенадцать процентов: внимание всех, от министра безопасности до рабочего автозаправочной станции, отвлечено матчем. Значит, имело смысл просчитать такой вариант, когда день и час «икс» совпадают с днем и часом ответственной игры. Впрочем, и этот вариант раскладывался на подварианты: а) переворот происходит во время матча; б) перед началом матча; в) сразу после матча. При этом каждый подвариант имел еще свои подподварианты: если, например, выгоднее начать, скажем, сразу после матча, то какое настроение лучше способствует цели — упоение победой или горечь поражения? Иначе говоря: надо ли подкупать игроков, а если надо, то в каком смысле?
Примерно так выглядела всего одна, отнюдь не самая главная, строка расчета. Но даже на этом уровне возникали самые неожиданные проблемы. Как-то: следует или нет учитывать активность Солнца в час «икс»? Ведь активность Солнца, как это было установлено (не отделом расчета, конечно, и даже не суммой нескольких соседних отделов), влияет на психофизиологическое состояние людей, а характер такого состояния — фактор немаловажный.
Когда Дина Ланн после всех проверок и оформлений впервые прикоснулась к металлической пластинке на двери и впервые попала в «ангар» (так служащие именовали между собой помещение), ей вспомнились и «Сезам, откройся!», и пещера Аладдина. Сердце ее сладко дрогнуло, но длилось это, понятно, всего мгновение.
Дальше начались будни. Работа оказалась не хуже любой другой, зато платили несравненно лучше. Вокруг было много приятных мужчин, Ланн же… Нет, она вовсе не была легкомысленной. Но поставьте себя на ее место. Какая может быть перспектива у девушки, достаточно миловидной, умеренно любящей кино, бар, танцы и прочие развлечения, усердной, но не блещущей особыми талантами, засыпающей над книгой чуть более серьезной, чем «Неустрашимый Билл»? Какая? Хорошо выйти замуж. Что значит «хорошо»? Ну, чтобы была любовь и были деньги, и чтобы жилось получше, в своем домике, своей семьей.
Ланн приблизилась тем временем к столу, где, уткнувшись в бумаги, сидел белобрысый, лет двадцати пяти, джентльмен с удивленно поднятой левой бровью. И по мере того, как она к нему подходила, вокруг для нее замирали звуки.
— Киф… — тихо позвала она.
Джентльмен встрепенулся, левая бровь его переломилась, лицо полыхнуло румянцем, и на душе у Дины Ланн вдруг стало тревожно и радостно.
Любовь? Здесь?! А почему бы и нет? Пробивается же травинка среди асфальта!
Накануне оба поссорились, банально, нелепо: на вечеринке кто-то стал ухаживать за Ланн, она принялась кокетничать, что вызвало у Кифа Бакеро черную ярость, ну, они и сказали друг другу лишнюю пару слов. Это событие не помешало Кифу с блеском завершить один расчетик, а Дине Ланн мимолетно улыбнуться комиссару Гарду в двух шагах от «ангара», хотя делать этого ей не следовало, и ее счастье, что в этот момент ее не видели чужие глаза, а то немедленно пошел бы наверх рапорт, начались бы объяснения и проверки, и кто знает, не завершилась бы после этого карьера девушки, а вместе с ней, как говорится, и вся любовь? Но словно что-то кольнуло в сердце Ланн, когда она сегодня увидела издали Кифа, а Киф, подняв глаза на смущенную девушку, внезапно понял, каким он был на той вечеринке дураком. Смешно, конечно, в наш электронный век верить в Амура с его примитивной стрелой, но что делать, если одна случайная, внешне ничем не примечательная минута может решить судьбу двоих?! Для Дины и Кифа эта минута была подобна удару молнии, меж тем в «ангаре» все катилось своим чередом, и сам короткий разговор молодых людей у стола потонул в гуле реплик:
— Где расчет минимизации президента?
— Опять тупиковая вилка!
— Не задерживайте макс-вариант обратной игры!
Вы, должно быть, и без слов догадываетесь, о чем говорят одними глазами влюбленные, а вот реплики служащих поставили вас, вероятно, в тупик. Ничего удивительного. Здесь, в «ангаре», по ходу работы имели дело не с живыми людьми, их амбициями и поступками, а с символами, которые выражали все это. А как иначе? Прежде чем возникнет «сценарий», где будут даны все мыслимые варианты осложнений, описаны все представимые контршаги противника и наилучшие ответы на них, задолго до того, как все это будет сделано и отпечатано, люди и машины создадут математическую модель того, что должно произойти в жизни.
И эта модель будет проигрываться так и эдак бессчетное число раз, и будут вноситься бессчетные поправки, уточнения, дополнения, выводиться различные коэффициенты, и «блок аналогов» прогонит модель через сверку с уже осуществленными событиями того же типа, и «блок контроля» все это проконтролирует, и много чего еще произойдет. И пусть какой-нибудь излишне образованный сотрудник с гипертрофированным скепсисом на каком-то этапе даже прошепчет: «Уф, как мне надоела эта работа, не приносящая ни уму, ни сердцу ни минуты удовлетворения, не требующая от меня не только азарта и вдохновения, но даже элементарного желания сделать что-то лучше и качественнее!» — все это не имеет никакого значения, о чем свидетельствует опыт предыдущих расчетов. Их не могла омрачить неудача, потому что наука, увы, не всесильна, но не пользоваться ею — значит, уж точно сесть в лужу.
Одним из главных факторов, который выверялся особо тщательно, потому что, как правило, именно он приводил к срыву, был, как тут выражались, «фактор народа».
Это опасение, кстати, владело и заказчиком, именно оно диктовало требование кончать все быстро, внутренними силами, поскольку любая задержка, как это бывало неоднократно, позволяла выйти на сцену народным массам. Просчитывалось, конечно, не столько поведение народа как такового и уж конечно не поведение «случайного человека с улицы», а реакция тех или иных классов и общественных групп. Ирония заключалась в том, что расчет этот производился на основе марксистской, а не какой-нибудь другой идеологии, потому что опыт показал, что эта теория научная, следовательно, ею и надо пользоваться как средством анализа, а зачем и ради чего она создана — это уж дело десятое.
Стоит отметить, что среди всех многочисленных сотрудников не было ни одного, кто бы мыслил дальше своей конкретной задачи, знал бы весь процесс в совокупности и в деталях, не говоря уже о его философском осмыслении. Нет, самый дух философии отсюда был изгнан, и хотя тут пользовались философией, но только как инструментом. Четкой специализации требовал сам характер работы — не осмысляет же отдельная клетка мозга саму мысль, которую она же и вырабатывает!
И это был единственно возможный стиль работы; человек, думающий и действующий иначе, вылетел бы из «сценарного отдела» немедленно — кому нужен автомобиль, решающий, правильно или нет водитель повернул руль, и поступающий соответственно своему выводу? Да что там! Думающий или скорее задумывающийся человек и не мог попасть в это святая святых государственной машины! По этой причине и можно было спокойно закладывать в мозг людей необходимые фрагменты какой угодно теории: они учитывали их так же эффективно, бесстрастно и толково, как любовные отлучки президента из дворца — ведь и то и другое было символом, нужным для построения математической модели события.
Час спустя после мимолетного и столь важного для Дины Ланн и Кифа Бакеро свидания работа над очередным «сценарием» была как раз закончена, выверена до последней запятой и «подана наверх». Если вы думаете, что непредусмотренная регламентом вспышка чувств этих двоих как-то отразилась на результате, внесла в «сценарий» погрешность, которая хоть на йоту изменила запрограммированную последовательность событий, то вы жестоко ошибаетесь. Ничего этого не было и, добавим, быть не могло. Любой сотрудник мог ошибиться, оказаться рассеянным, любая машина способна была дать сбой, — все это заранее учитывалось системой контроля и перепроверки и влияло на ход дела не более, чем травинка среди шпал на бег локомотива.
Представленный на утверждение «сценарий» не содержал никакой неточности.
Наконец пришло время сказать, что вышеописанное не столь далеко отстоит, как это может показаться на первый взгляд, от волнующего нас события: убийства на улице Возрождения. Более того, мы как никогда близко подошли к человеку — или, точнее выразиться, к людям, заставившим Гарда метаться в поисках неизвестно чего. Однако не грех и добавить, что жизнь есть жизнь, и наивен тот, кто думает, что она подчиняется даже компьютером выверенным схемам…
12. Покушение
Когда в чем-то, даже в мелочах, Гарда подлавливала неудача, он знал: все, надо бросать якорь, потому что неудачи теперь навалятся со всех сторон, могут искрошить в щепки и утопить даже на мелководье. Уж лучше уйти в какую-нибудь тихую бухту и переждать, пересидеть, как моряки пережидают бури, — риск смертельно опасен. А потом, когда черная полоса жизни, подчиняясь каким-то высшим законам, сама уступит место полосе светлой, поднимай паруса и двигайся дальше.
Но истинный бес сидел в душе Дэвида Гарда, комиссара полиции, что, собственно, и делало его столь милым для друзей, столь опасным для врагов и столь неудобным для начальства. Этот бес-искуситель все время точил изнутри Гарда, не хуже того, как Линда точила Фреда Честера, и как бы подзуживал: а ну, испытай еще раз судьбу, сунься-ка туда, куда соваться не следует, рискни, когда лучше бросить якорь!
По всем линиям был тупиковый вариант. Как началось с убийства в «закрытой комнате», так и продолжалось: куда ни тыкался комиссар Гард, всюду напарывался на стенку, в которой не было даже намека на щелочку.
Сунулся к Клоду Серпино, старому другу и товарищу, и чего, казалось бы, проще — определить, кем и когда положены деньги на счет Барроу, какой «сестрой», так не вовремя умершей, — при этом ясно было, что Клод и по дружбе, и по закону не скроет от Гарда сведений… Увы, вкладчик оказался инкогнито, и никакой «сестры» у бывшего гангстера-моряка, конечно, и в помине не существовало.
Быть может, действовал «мертвый счет», открытый фирмой на каждого смертника, купившего приключение без гарантии? Да, с этого счета Мэтьюз Барроу действительно получил одноразовую страховую сумму, — прямо скажем, немалую, целых полторы тысячи кларков! — но его банковский вклад не стал менее таинственным, ибо намного превосходил «мертвый счет».
Наконец, комиссар Робертсон по настойчивой просьбе Гарда как ни вспоминал, так и не смог вспомнить, были ли у него прямые улики против Барроу в связи с той перестрелкой и десятком трупов. Формально же, если исходить из справки, выданной ЦИЦом, Барроу значился как член мафии Гауснера. Однако после известного сражения, буквально через два дня после него исчез на целых два месяца, а затем был пойман, но освобожден от ответственности, поскольку экспертиза признала его невменяемым.
И все. Можно сливать бензин, как сказал бы великий учитель комиссара Альфред-дав-Купер, благородно добавивший к сказанному, что эта фраза принадлежит не ему, а является фольклорной, но, если собственный ум не способен подсказать нечто оригинальное, не грех взять взаймы у народа то, что по праву принадлежит тебе в гомеопатической дозе, поскольку ты сам есть частица народа.
Шутки шутками, а Гард в самом деле напоминал ищейку, которая, остро чувствуя след, не может преодолеть высокую стенку, за которой след продолжается, и все бегает вдоль стены, не догадываясь, что у нее нет краев, ибо она замкнута сама на себе, как ограда средневековой цитадели или оболочка космической «черной дыры».
Что в таком случае делать? Опыт подсказывал: резко менять тактику. Иначе говоря, надо делать что-то из ряда вон выходящее, чего не способна предусмотреть ни одна кибернетическая машина, а уж человеческий мозг — и подавно. Например, взять и арестовать Хартона с его «стрекозами», чтобы затем в течение трех суток, разрешенных законом для задержания без предъявления обвинения, «расколоть» их или, в противном случае, явиться к министру Воннелу с рапортом об отставке. Вот будет торжество у невидимых противников Гарда! Или, например, подстраховавшись инспектором Таратурой, вновь прийти на фирму с парадного входа и купить приключение без гарантии, поставив Хартона и его хозяев в довольно щекотливое положение: убрать комиссара полиции, как рядового клиента фирмы? — нарвешься на крупный скандал и расследование; счесть Гарда не «рядовым» и сохранить ему жизнь? — невольно приподнимешь занавес над тайной, окружающей подводную часть айсберга…
В том, что эта часть существует, Гард почти не сомневался. Ему не давал покоя вопрос, с какой стати гангстеры, имея шанс ускользнуть от правосудия, добровольно расстаются с этим шансом? Допустить, что все они круглые идиоты. Гард не мог. Стало быть, у них не было иного выхода! А его не бывает, когда… черт возьми, вот же о чем надо думать, чтобы «открыть шкатулочку»! Гард даже сел, если считать, что до этого он лежал на своей любимой кушетке, стоящей в кабинете справа от письменного стола с таким расчетом, чтобы, закончив писанину, хозяин мог прямо с кресла перевалиться в ложе для отдыха.
Итак, Гард сел на кушетку и снова прокрутил в голове немудреную схему: гангстеры — не идиоты, и покупать добровольно смерть они просто вынуждены. Чем вынуждены? Или, точнее сказать, кем вынуждены? Какая сила заставляет их идти на смерть, платя за нее собственные деньги и без сопротивления подставляя шею под нож, чего не делает даже самая последняя курица? Быть может, покупая приключение без гарантии, они одновременно… получают гарантию, что жизнь им будет сохранена? Очень оригинальная мысль. Для всех, например для того же комиссара полиции Робертсона, они как бы умерли, а для Фреза или Гауснера они как бы живы?!
Но если так, руководители фирмы, — нет, не этот старый веселящийся вакх Хартон, он, в сущности, туп, как необструганное полено, — истинные руководители фирмы, наверняка умеющие, как шахматисты, просчитывать партию на несколько ходов вперед, непременно догадаются, что он, комиссар Дэвид Гард, известный как не самый последний кретин, просчитает и догадается тоже. Что тогда? Тогда и они рано или поздно сменят тактику и выкинут нечто из ряда вон выходящее. Что?
В это мгновение и раздался звонок в дверь.
Гард быстро глянул на часы. Одиннадцать вечера — для гостя поздновато. Работает ли городской телефон? Да, гудит, провод не перерезан. А как аппарат прямой связи с дежурным по управлению? Квакает. Трубку опускать на рычаг не следует: дежурному пойдет сигнал, по которому, если в течение двух минут комиссар ничего не скажет, оперативная группа должна рвануть к нему на квартиру. Теперь нужно взять из ящика пистолет, а взвести его можно и по дороге к двери. Идти надо бесшумно. В передней снять с вешалки зонтик и встать к стене, вжавшись в угол. Теперь кончиком зонта… секунду, что за дверью? Тихо? Ни одного звука? Прекрасно. Если когда-нибудь кто-нибудь спросит комиссара, что такое профессия сыщика, он ответит в стиле своего учителя Альфреда-дав-Купера: это интуиция, ставшая привычкой! Теперь кончиком зонтика надо тронуть пуговку английского замка.
Касание!
И в тот же момент почти одновременно прозвучали два выстрела. Первый, произведенный с той стороны двери, не причинил Гарду неприятностей: пуля, пробив деревянную филенку, вонзилась в стену напротив вешалки. Второй выстрел, сделанный Гардом, вызвал за дверью вскрик, за которым последовал грузный звук падающего тела.
Выждав с десяток секунд, комиссар повторил фокус с зонтиком, но в ответ была тишина. Затем открылась дверь этажом ниже, это консьерж, пожилой человек, — ему нужно не менее двадцати секунд, чтобы преодолеть два лестничных пролета. Ну вот уже слышны его шаги.
— О, кто вы?! — Это звучит его голос, поскольку он видит кого-то, лежащего у двери в квартиру Гарда.
Если коварство врагов исчерпано, они не помешают консьержу позвонить в дверь. Точно: звонок.
— Господин комиссар! Здесь человек… в крови! Я слышал выстрелы! Вы дома, господин комиссар?
И вот уже звук полицейской сирены. Оперативная группа внизу. Кажется, можно выходить, если покушавшийся не прикрыт соучастниками. Нет, не прикрыт: они бы уже дернули вверх, на чердак, а оттуда по крышам — в разные стороны. Гард, помедлив еще не более трех-пяти секунд, повернул ручку замка и распахнул дверь навстречу спешащим наверх трем полицейским ночного патруля во главе с сержантом.
На лестничной клетке, прямо напротив двери, лежал человек. Он лежал лицом вниз, одна рука его неловко подогнулась или, точнее сказать, вывернулась на спине, как рука сломанной куклы, а другой он сжимал рукоять пистолета. По-видимому, жизнь уже оставила покушавшегося, он не шевелился, и тонкая струя темно-красной крови вытекала на кафель откуда-то из-под груди.
— Ничего не трогать! — резко произнес Гард. — Ни к чему не прикасаться! Сержант, внизу кого-нибудь видели?
— Никак нет, господин комиссар! — бодрым голосом ответил полицейский.
Вмешался консьерж, трясясь от страха:
— Я как услышал выстрелы, господин Гард, и говорю жене…
Гард остановил старика недвусмысленным жестом, и тот поперхнулся на слове. Тогда Гард сказал:
— Идите домой. И успокойтесь. Пора бы уже привыкнуть к тому, что в этом подъезде живет не дантист, а полицейский.
Старик, тряся головой, тихо пошел вниз. Гард наклонился к лежащему человеку, осторожно повернул его вверх лицом и даже не удивился, увидев оскаленную в гримасе улыбку старого, всегда веселящегося вакха.
Но истинный бес сидел в душе Дэвида Гарда, комиссара полиции, что, собственно, и делало его столь милым для друзей, столь опасным для врагов и столь неудобным для начальства. Этот бес-искуситель все время точил изнутри Гарда, не хуже того, как Линда точила Фреда Честера, и как бы подзуживал: а ну, испытай еще раз судьбу, сунься-ка туда, куда соваться не следует, рискни, когда лучше бросить якорь!
По всем линиям был тупиковый вариант. Как началось с убийства в «закрытой комнате», так и продолжалось: куда ни тыкался комиссар Гард, всюду напарывался на стенку, в которой не было даже намека на щелочку.
Сунулся к Клоду Серпино, старому другу и товарищу, и чего, казалось бы, проще — определить, кем и когда положены деньги на счет Барроу, какой «сестрой», так не вовремя умершей, — при этом ясно было, что Клод и по дружбе, и по закону не скроет от Гарда сведений… Увы, вкладчик оказался инкогнито, и никакой «сестры» у бывшего гангстера-моряка, конечно, и в помине не существовало.
Быть может, действовал «мертвый счет», открытый фирмой на каждого смертника, купившего приключение без гарантии? Да, с этого счета Мэтьюз Барроу действительно получил одноразовую страховую сумму, — прямо скажем, немалую, целых полторы тысячи кларков! — но его банковский вклад не стал менее таинственным, ибо намного превосходил «мертвый счет».
Наконец, комиссар Робертсон по настойчивой просьбе Гарда как ни вспоминал, так и не смог вспомнить, были ли у него прямые улики против Барроу в связи с той перестрелкой и десятком трупов. Формально же, если исходить из справки, выданной ЦИЦом, Барроу значился как член мафии Гауснера. Однако после известного сражения, буквально через два дня после него исчез на целых два месяца, а затем был пойман, но освобожден от ответственности, поскольку экспертиза признала его невменяемым.
И все. Можно сливать бензин, как сказал бы великий учитель комиссара Альфред-дав-Купер, благородно добавивший к сказанному, что эта фраза принадлежит не ему, а является фольклорной, но, если собственный ум не способен подсказать нечто оригинальное, не грех взять взаймы у народа то, что по праву принадлежит тебе в гомеопатической дозе, поскольку ты сам есть частица народа.
Шутки шутками, а Гард в самом деле напоминал ищейку, которая, остро чувствуя след, не может преодолеть высокую стенку, за которой след продолжается, и все бегает вдоль стены, не догадываясь, что у нее нет краев, ибо она замкнута сама на себе, как ограда средневековой цитадели или оболочка космической «черной дыры».
Что в таком случае делать? Опыт подсказывал: резко менять тактику. Иначе говоря, надо делать что-то из ряда вон выходящее, чего не способна предусмотреть ни одна кибернетическая машина, а уж человеческий мозг — и подавно. Например, взять и арестовать Хартона с его «стрекозами», чтобы затем в течение трех суток, разрешенных законом для задержания без предъявления обвинения, «расколоть» их или, в противном случае, явиться к министру Воннелу с рапортом об отставке. Вот будет торжество у невидимых противников Гарда! Или, например, подстраховавшись инспектором Таратурой, вновь прийти на фирму с парадного входа и купить приключение без гарантии, поставив Хартона и его хозяев в довольно щекотливое положение: убрать комиссара полиции, как рядового клиента фирмы? — нарвешься на крупный скандал и расследование; счесть Гарда не «рядовым» и сохранить ему жизнь? — невольно приподнимешь занавес над тайной, окружающей подводную часть айсберга…
В том, что эта часть существует, Гард почти не сомневался. Ему не давал покоя вопрос, с какой стати гангстеры, имея шанс ускользнуть от правосудия, добровольно расстаются с этим шансом? Допустить, что все они круглые идиоты. Гард не мог. Стало быть, у них не было иного выхода! А его не бывает, когда… черт возьми, вот же о чем надо думать, чтобы «открыть шкатулочку»! Гард даже сел, если считать, что до этого он лежал на своей любимой кушетке, стоящей в кабинете справа от письменного стола с таким расчетом, чтобы, закончив писанину, хозяин мог прямо с кресла перевалиться в ложе для отдыха.
Итак, Гард сел на кушетку и снова прокрутил в голове немудреную схему: гангстеры — не идиоты, и покупать добровольно смерть они просто вынуждены. Чем вынуждены? Или, точнее сказать, кем вынуждены? Какая сила заставляет их идти на смерть, платя за нее собственные деньги и без сопротивления подставляя шею под нож, чего не делает даже самая последняя курица? Быть может, покупая приключение без гарантии, они одновременно… получают гарантию, что жизнь им будет сохранена? Очень оригинальная мысль. Для всех, например для того же комиссара полиции Робертсона, они как бы умерли, а для Фреза или Гауснера они как бы живы?!
Но если так, руководители фирмы, — нет, не этот старый веселящийся вакх Хартон, он, в сущности, туп, как необструганное полено, — истинные руководители фирмы, наверняка умеющие, как шахматисты, просчитывать партию на несколько ходов вперед, непременно догадаются, что он, комиссар Дэвид Гард, известный как не самый последний кретин, просчитает и догадается тоже. Что тогда? Тогда и они рано или поздно сменят тактику и выкинут нечто из ряда вон выходящее. Что?
В это мгновение и раздался звонок в дверь.
Гард быстро глянул на часы. Одиннадцать вечера — для гостя поздновато. Работает ли городской телефон? Да, гудит, провод не перерезан. А как аппарат прямой связи с дежурным по управлению? Квакает. Трубку опускать на рычаг не следует: дежурному пойдет сигнал, по которому, если в течение двух минут комиссар ничего не скажет, оперативная группа должна рвануть к нему на квартиру. Теперь нужно взять из ящика пистолет, а взвести его можно и по дороге к двери. Идти надо бесшумно. В передней снять с вешалки зонтик и встать к стене, вжавшись в угол. Теперь кончиком зонта… секунду, что за дверью? Тихо? Ни одного звука? Прекрасно. Если когда-нибудь кто-нибудь спросит комиссара, что такое профессия сыщика, он ответит в стиле своего учителя Альфреда-дав-Купера: это интуиция, ставшая привычкой! Теперь кончиком зонтика надо тронуть пуговку английского замка.
Касание!
И в тот же момент почти одновременно прозвучали два выстрела. Первый, произведенный с той стороны двери, не причинил Гарду неприятностей: пуля, пробив деревянную филенку, вонзилась в стену напротив вешалки. Второй выстрел, сделанный Гардом, вызвал за дверью вскрик, за которым последовал грузный звук падающего тела.
Выждав с десяток секунд, комиссар повторил фокус с зонтиком, но в ответ была тишина. Затем открылась дверь этажом ниже, это консьерж, пожилой человек, — ему нужно не менее двадцати секунд, чтобы преодолеть два лестничных пролета. Ну вот уже слышны его шаги.
— О, кто вы?! — Это звучит его голос, поскольку он видит кого-то, лежащего у двери в квартиру Гарда.
Если коварство врагов исчерпано, они не помешают консьержу позвонить в дверь. Точно: звонок.
— Господин комиссар! Здесь человек… в крови! Я слышал выстрелы! Вы дома, господин комиссар?
И вот уже звук полицейской сирены. Оперативная группа внизу. Кажется, можно выходить, если покушавшийся не прикрыт соучастниками. Нет, не прикрыт: они бы уже дернули вверх, на чердак, а оттуда по крышам — в разные стороны. Гард, помедлив еще не более трех-пяти секунд, повернул ручку замка и распахнул дверь навстречу спешащим наверх трем полицейским ночного патруля во главе с сержантом.
На лестничной клетке, прямо напротив двери, лежал человек. Он лежал лицом вниз, одна рука его неловко подогнулась или, точнее сказать, вывернулась на спине, как рука сломанной куклы, а другой он сжимал рукоять пистолета. По-видимому, жизнь уже оставила покушавшегося, он не шевелился, и тонкая струя темно-красной крови вытекала на кафель откуда-то из-под груди.
— Ничего не трогать! — резко произнес Гард. — Ни к чему не прикасаться! Сержант, внизу кого-нибудь видели?
— Никак нет, господин комиссар! — бодрым голосом ответил полицейский.
Вмешался консьерж, трясясь от страха:
— Я как услышал выстрелы, господин Гард, и говорю жене…
Гард остановил старика недвусмысленным жестом, и тот поперхнулся на слове. Тогда Гард сказал:
— Идите домой. И успокойтесь. Пора бы уже привыкнуть к тому, что в этом подъезде живет не дантист, а полицейский.
Старик, тряся головой, тихо пошел вниз. Гард наклонился к лежащему человеку, осторожно повернул его вверх лицом и даже не удивился, увидев оскаленную в гримасе улыбку старого, всегда веселящегося вакха.
13. Подножка
Как обычно, перед обсуждением возникла недолгая пауза. Генерал Дорон бесстрастно курил, миллиардер Крафт-старший поправлял механическим движением рук манжеты, а министр внутренних дел Воннел строго, как на арестантов, смотрел на свои ногти. Им владело привычное раздражение, которое возникало всякий раз, когда надо было обсуждать щепетильный «сценарий». Не то чтобы он сомневался в его необходимости, а он ему просто не доверял, как, положим, старый бухгалтер не доверяет всем этим электронным считалкам, не стоившим и одной костяшки веками проверенных счетов. Воннела всегда раздражали эти плоды научно-машинного творчества, и потому он втайне, чтобы не казаться так уж старомодным, даже в собственном министерстве с подозрением относился к всевозможным ЦИЦам, НАМам и БЕМам, палец о палец не ударяя во имя их развития. «Как будет, так и будет, а денег просить не стану! — обычно решал он про себя, бывая на приемах у президента. — Даст — даст, а не даст — ну и слава Богу!»
Плоды машинного творчества ставили его, Воннела, в странное и унизительное положение человека, занимающего высокий пост в государстве, однако не способного хоть как-то влиять на дела. Конечно, он мог вообще отменить «сценарий» или по крайней мере поставить его под сомнение, но целиком, а вот изменить в нем что-то — увольте! Потому что любое предложенное им изменение требовало обоснований. А раз так, то «сценарий» из-за необходимой корректировки уходил куда-то туда (куда, кстати?), где — уж это Воннел знал по опыту — его снова запускали в машину. А раз запускали в машину, то невольно происходила как бы оценка его, Воннела, мыслей, и… ничего хорошего во всем этом не было. Так если он не мог без ущерба для себя и своего реноме что-либо изменять в «сценарии», ему не совсем понятно было, зачем он вообще тут находится?!
Поэтому Воннелом владело острое желание вот так, левой ногой, без всяких доводов взять и одним махом порушить все эти ненавистные «альтернативы», «оптимизации» и «эксплоративные прогнозы». И оттого, что это было никак невозможно, он чувствовал себя совсем уж гадко. Оставалось ждать, когда что-нибудь скажет Дорон, который понимает или делает вид, что понимает всю эту мудреную механику. Ждать и надеяться, что в словах Дорона будет какая-нибудь слабина, в которую можно будет вцепиться и отвести душу, а заодно показать, что он, Воннел, значит куда больше, чем все эти машинные расчетчики во главе со своим машинным генералом, хотя министр чувствовал, что ожидание его и томительно и малоперспективно. Тем более что Дорон молчал. Он молчал потому, что за него говорили все эти листки, причем увесистым языком науки, и этот голос был сильнее голоса старомодных придворных мудрецов. Не без злорадства он думал о Воннеле, который, хоть и силен, и ловок, и хитер, сейчас, однако, не более чем надутый самомнением мешок, опасающийся неосторожным словом выдать свою пустоту и глупость.
Обсуждение начал Крафт-старший, который тоже презирал науку, но как презирают раба, чьими услугами пользуются, его не замечая, и потому не терзался никакими ущербными мыслями.
— Что ж, — сказал он, — условия соблюдены, степень риска… Какая тут степень риска? А, вот: семь целых пять десятых процента плюс-минус один процент. Когда мы рассматривали операцию с Аудуксеей, риск, насколько помнится, был выше. Отсюда следует…
Плоды машинного творчества ставили его, Воннела, в странное и унизительное положение человека, занимающего высокий пост в государстве, однако не способного хоть как-то влиять на дела. Конечно, он мог вообще отменить «сценарий» или по крайней мере поставить его под сомнение, но целиком, а вот изменить в нем что-то — увольте! Потому что любое предложенное им изменение требовало обоснований. А раз так, то «сценарий» из-за необходимой корректировки уходил куда-то туда (куда, кстати?), где — уж это Воннел знал по опыту — его снова запускали в машину. А раз запускали в машину, то невольно происходила как бы оценка его, Воннела, мыслей, и… ничего хорошего во всем этом не было. Так если он не мог без ущерба для себя и своего реноме что-либо изменять в «сценарии», ему не совсем понятно было, зачем он вообще тут находится?!
Поэтому Воннелом владело острое желание вот так, левой ногой, без всяких доводов взять и одним махом порушить все эти ненавистные «альтернативы», «оптимизации» и «эксплоративные прогнозы». И оттого, что это было никак невозможно, он чувствовал себя совсем уж гадко. Оставалось ждать, когда что-нибудь скажет Дорон, который понимает или делает вид, что понимает всю эту мудреную механику. Ждать и надеяться, что в словах Дорона будет какая-нибудь слабина, в которую можно будет вцепиться и отвести душу, а заодно показать, что он, Воннел, значит куда больше, чем все эти машинные расчетчики во главе со своим машинным генералом, хотя министр чувствовал, что ожидание его и томительно и малоперспективно. Тем более что Дорон молчал. Он молчал потому, что за него говорили все эти листки, причем увесистым языком науки, и этот голос был сильнее голоса старомодных придворных мудрецов. Не без злорадства он думал о Воннеле, который, хоть и силен, и ловок, и хитер, сейчас, однако, не более чем надутый самомнением мешок, опасающийся неосторожным словом выдать свою пустоту и глупость.
Обсуждение начал Крафт-старший, который тоже презирал науку, но как презирают раба, чьими услугами пользуются, его не замечая, и потому не терзался никакими ущербными мыслями.
— Что ж, — сказал он, — условия соблюдены, степень риска… Какая тут степень риска? А, вот: семь целых пять десятых процента плюс-минус один процент. Когда мы рассматривали операцию с Аудуксеей, риск, насколько помнится, был выше. Отсюда следует…