– Не хватает только моего пальца, – говорит Гена. Смолин вежливо улыбается. Чудак, он думает – это шутка. Но в списке экспериментов за номером 16 указан опыт: «Палец Гены».
А пока ртуть. Мы собираем её в пробирку и погружаем пробирку в жидкий кислород. Удар молотком, пробирка разлетается. Я зажимаю твёрдый столбик ртути щипцами, и на глазах потрясённого Смолина вгоняю ртутью гвоздь в лабораторный стол.
Мячик, яблоко, шляпа и пробки, «познакомившись» с температурой минус 183 градуса, начисто меняют свойства. Удар, и мячик с лёгким звоном разлетается на куски. Яблоко и пробку мы растираем в пыль: получается особый «яблочно-пробковый» порошок. «Бум!» Смолин жмурится – летят осколки старой фетровой шляпы…
А вот ржавая пружина сделалась молодой и упругой. Её трудно растягивать, она легко выдерживает вес вдвое больше, чем обычно. И свинец стал упругим. Жаль, что мы не можем сделать из него колокольчик. Говорят (вернее, пишут), что свинцовый колокольчик, опущенный в жидкий кислород, звенит потом как серебряный…
Гена наполняет кислородом пробирку и подвешивает её на нитке к штативу. Подносит магнит. Я знаю, что должно случиться, и всё равно удивляюсь, когда это случается: пробирка тянется к магниту. Жидкий кислород, как пишут в книгах, обладает магнитными свойствами.
Мы макаем в пробирку папиросу, зажигаем и смотрим, как она, словно бенгальский огонь, разбрасывает красные и золотые искры.
Жалко, что сейчас день, и на окнах лаборатории нет штор. В темноте мы могли бы увидеть интересные вещи. Как светится ровным зелёным пламенем опущенный в кислород белый воск. Или мерцающий синий свет, которым горит белая яичная скорлупа. Фосфоресценция.
А вот цветы… Наверное, это красиво: они становятся нежными, прозрачными и лёгкими, как ёлочные игрушки. Но есть в них что-то холодное, неживое. Словно они из фарфора. Я отвожу глаза. У Гены дрожит рука, и слабый, едва уловимый звон плывёт над нами. Мёртвый звон.
Опыт № 16. Гена наливает стакан до краёв. Примеривается. Я вижу, губа у него чуть подрагивает. Сейчас, после цветов, пожалуй, не стоит… Но Гена опускает палец в стакан и выдёргивает раньше, чем Смолин успевает охнуть.
– Мы так не уговаривались, – сердито ворчит он.
Я объясняю – эксперимент совершенно безопасен. В сравнении с жидким кислородом палец нагрет, как печка. При соприкосновении с ним кислород бурно испаряется. Между жидкостью и кожей образуется воздушная прослойка. Воздух – плохой проводник тепла, и пока палец охладится… За это время его надо успеть вытащить.
– Знаю, сфероидальное состояние, – машет рукой Смолин. – А если задержишься? Цветы видели!
Видели. Но мы и без цветов знаем. Несколько лишних мгновений, и неизбежен сильнейший «холодный» ожог. А ещё через несколько секунд палец станет похож на жёлтую палку, которую можно обратить в пыль лёгким ударом молотка…
Вслух я этого не говорю. Мы собираемся провести ещё один, самый эффектный опыт. Однако Смолин настороже. Приходится объяснить. Клод утверждает (в книге есть даже картинка), что можно безболезненно направить струю жидкого кислорода в рот.
– Возражаю, – твёрдо говорит Смолин.
Мы подчиняемся. Я сохраняю мрачный вид, но испытываю некоторое облегчение. Во время опыта можно растеряться и глотнуть немного кислорода. И тогда… нет, не ожог, просто раздует, как бурдюк.
– Вообще, хватит, – решает Смолин. – Ясно, что при соблюдении правил работа с жидким кислородом достаточно… – он подозрительно косится на руку Гены, – достаточно… э… безопасна. Давайте проект-расчёты, чертежи… Сроки не за горами.
Расчёт холодильного костюма в принципе не так уж сложен. На испарение килограмма жидкости и нагревание образовавшегося газа от минус 183 до плюс 20 градусов тратится около 100 больших калорий. Следовательно, нужно 13 килограммов кислорода.
Много? Нет, теперь не много. Костюм комбинированный. Он не только охлаждает, но и обеспечивает дыхание. Поэтому к допустимым условиями 8 – 10 килограммам добавляются ещё 11 – 13 килограммов, заимствованных у «вышедшего в отставку» респиратора. Итого 20 – 22 килограмма.
Внешне – но только внешне! – костюм похож на водолазный скафандр. Прочная двойная оболочка сделана из негорючей стеклянной ткани. Такая ткань в десятки раз крепче обычной, по прочности она немногим уступает стали. И, главное, она выдерживает нагревание до 650 градусов.
Голова защищена дюралевым шлемом с внутренней теплоизоляцией. Резервуар жидкого кислорода укреплён на спине, под комбинезоном. Теплоизоляция резервуара рассчитана так, что весь запас жидкого кислорода испаряется за четыре часа.
Конечно, у Д.Д. есть замечания. Эту трубку надо переставить. Часть изоляции резервуара лучше сделать «подвижной», чтобы охлаждение можно было регулировать. Здесь хорошо бы… А в общем, замечаний немного. Кажется, за эти годы мы чему-то научились. И вот: «Добро». Майя забирает толстый пакет и уносит его на почту. На пакете крупно: «Советский шахтёр» – это наш девиз…
Конечно, мы живём. Занимаемся в аспирантуре, гуляем, читаем книги. Даже работаем над какой-то задачей (над какой, я не помню, она так и осталась нерешённой). Но каждый раз, когда мы открываем знакомую дверь, я чувствую, как бьётся сердце. Мы не задаём вопросов, и Смолин ничего не говорит. Это значит, ответа нет.
И вдруг – такие вещи всегда бывают вдруг:
– Пляшите!
В суматохе мы проделываем несколько немыслимых па. И Смолин достаёт бумагу. Перед глазами пляшут строчки, В моей жизни это, может быть, самая большая радость. На Всесоюзном конкурсе холодильный костюм под девизом «Советский шахтёр» удостоен первой премии…
По пути домой мы молчим. Мощные теплозащитные костюмы позволят горноспасателям проникать к самым очагам подземных пожаров, быстро гасить огонь, спасать оставшихся в шахте людей. Пожарные смогут входить в горящие здания, бороться с огнём на самых коротких дистанциях. Холодильные костюмы облегчат ремонт печей, котлов, химических установок…
Мы думаем и о будущем. В теплозащитных скафандрах выйдут из ракетопланов первые путешественники, прилетевшие на Венеру, Меркурий, «горячие» планеты иных, пока неведомых миров. Победив стихию огня, человек сделает ещё один шаг за пределы дозволенного, отвоевав у природы новую сферу жизни.
ЗАЧЕМ ЕМУ ГАРАНТИИ?
Глава 8
СЛОВО СКАЗАНО
В ОДИННАДЦАТЬ С МИНУТАМИ…
А пока ртуть. Мы собираем её в пробирку и погружаем пробирку в жидкий кислород. Удар молотком, пробирка разлетается. Я зажимаю твёрдый столбик ртути щипцами, и на глазах потрясённого Смолина вгоняю ртутью гвоздь в лабораторный стол.
Мячик, яблоко, шляпа и пробки, «познакомившись» с температурой минус 183 градуса, начисто меняют свойства. Удар, и мячик с лёгким звоном разлетается на куски. Яблоко и пробку мы растираем в пыль: получается особый «яблочно-пробковый» порошок. «Бум!» Смолин жмурится – летят осколки старой фетровой шляпы…
А вот ржавая пружина сделалась молодой и упругой. Её трудно растягивать, она легко выдерживает вес вдвое больше, чем обычно. И свинец стал упругим. Жаль, что мы не можем сделать из него колокольчик. Говорят (вернее, пишут), что свинцовый колокольчик, опущенный в жидкий кислород, звенит потом как серебряный…
Гена наполняет кислородом пробирку и подвешивает её на нитке к штативу. Подносит магнит. Я знаю, что должно случиться, и всё равно удивляюсь, когда это случается: пробирка тянется к магниту. Жидкий кислород, как пишут в книгах, обладает магнитными свойствами.
Мы макаем в пробирку папиросу, зажигаем и смотрим, как она, словно бенгальский огонь, разбрасывает красные и золотые искры.
Жалко, что сейчас день, и на окнах лаборатории нет штор. В темноте мы могли бы увидеть интересные вещи. Как светится ровным зелёным пламенем опущенный в кислород белый воск. Или мерцающий синий свет, которым горит белая яичная скорлупа. Фосфоресценция.
А вот цветы… Наверное, это красиво: они становятся нежными, прозрачными и лёгкими, как ёлочные игрушки. Но есть в них что-то холодное, неживое. Словно они из фарфора. Я отвожу глаза. У Гены дрожит рука, и слабый, едва уловимый звон плывёт над нами. Мёртвый звон.
Опыт № 16. Гена наливает стакан до краёв. Примеривается. Я вижу, губа у него чуть подрагивает. Сейчас, после цветов, пожалуй, не стоит… Но Гена опускает палец в стакан и выдёргивает раньше, чем Смолин успевает охнуть.
– Мы так не уговаривались, – сердито ворчит он.
Я объясняю – эксперимент совершенно безопасен. В сравнении с жидким кислородом палец нагрет, как печка. При соприкосновении с ним кислород бурно испаряется. Между жидкостью и кожей образуется воздушная прослойка. Воздух – плохой проводник тепла, и пока палец охладится… За это время его надо успеть вытащить.
– Знаю, сфероидальное состояние, – машет рукой Смолин. – А если задержишься? Цветы видели!
Видели. Но мы и без цветов знаем. Несколько лишних мгновений, и неизбежен сильнейший «холодный» ожог. А ещё через несколько секунд палец станет похож на жёлтую палку, которую можно обратить в пыль лёгким ударом молотка…
Вслух я этого не говорю. Мы собираемся провести ещё один, самый эффектный опыт. Однако Смолин настороже. Приходится объяснить. Клод утверждает (в книге есть даже картинка), что можно безболезненно направить струю жидкого кислорода в рот.
– Возражаю, – твёрдо говорит Смолин.
Мы подчиняемся. Я сохраняю мрачный вид, но испытываю некоторое облегчение. Во время опыта можно растеряться и глотнуть немного кислорода. И тогда… нет, не ожог, просто раздует, как бурдюк.
– Вообще, хватит, – решает Смолин. – Ясно, что при соблюдении правил работа с жидким кислородом достаточно… – он подозрительно косится на руку Гены, – достаточно… э… безопасна. Давайте проект-расчёты, чертежи… Сроки не за горами.
Расчёт холодильного костюма в принципе не так уж сложен. На испарение килограмма жидкости и нагревание образовавшегося газа от минус 183 до плюс 20 градусов тратится около 100 больших калорий. Следовательно, нужно 13 килограммов кислорода.
Много? Нет, теперь не много. Костюм комбинированный. Он не только охлаждает, но и обеспечивает дыхание. Поэтому к допустимым условиями 8 – 10 килограммам добавляются ещё 11 – 13 килограммов, заимствованных у «вышедшего в отставку» респиратора. Итого 20 – 22 килограмма.
Внешне – но только внешне! – костюм похож на водолазный скафандр. Прочная двойная оболочка сделана из негорючей стеклянной ткани. Такая ткань в десятки раз крепче обычной, по прочности она немногим уступает стали. И, главное, она выдерживает нагревание до 650 градусов.
Голова защищена дюралевым шлемом с внутренней теплоизоляцией. Резервуар жидкого кислорода укреплён на спине, под комбинезоном. Теплоизоляция резервуара рассчитана так, что весь запас жидкого кислорода испаряется за четыре часа.
Конечно, у Д.Д. есть замечания. Эту трубку надо переставить. Часть изоляции резервуара лучше сделать «подвижной», чтобы охлаждение можно было регулировать. Здесь хорошо бы… А в общем, замечаний немного. Кажется, за эти годы мы чему-то научились. И вот: «Добро». Майя забирает толстый пакет и уносит его на почту. На пакете крупно: «Советский шахтёр» – это наш девиз…
Конечно, мы живём. Занимаемся в аспирантуре, гуляем, читаем книги. Даже работаем над какой-то задачей (над какой, я не помню, она так и осталась нерешённой). Но каждый раз, когда мы открываем знакомую дверь, я чувствую, как бьётся сердце. Мы не задаём вопросов, и Смолин ничего не говорит. Это значит, ответа нет.
И вдруг – такие вещи всегда бывают вдруг:
– Пляшите!
В суматохе мы проделываем несколько немыслимых па. И Смолин достаёт бумагу. Перед глазами пляшут строчки, В моей жизни это, может быть, самая большая радость. На Всесоюзном конкурсе холодильный костюм под девизом «Советский шахтёр» удостоен первой премии…
По пути домой мы молчим. Мощные теплозащитные костюмы позволят горноспасателям проникать к самым очагам подземных пожаров, быстро гасить огонь, спасать оставшихся в шахте людей. Пожарные смогут входить в горящие здания, бороться с огнём на самых коротких дистанциях. Холодильные костюмы облегчат ремонт печей, котлов, химических установок…
Мы думаем и о будущем. В теплозащитных скафандрах выйдут из ракетопланов первые путешественники, прилетевшие на Венеру, Меркурий, «горячие» планеты иных, пока неведомых миров. Победив стихию огня, человек сделает ещё один шаг за пределы дозволенного, отвоевав у природы новую сферу жизни.
ЗАЧЕМ ЕМУ ГАРАНТИИ?
Вы, наверно, замечали: после того как побываешь в незнакомом городе, невольно начинаешь считать его «своим». О нём интересно читать. Выигрыш его футбольной команды почему-то радует.
С веществами так же. Много лет я ревниво слежу за судьбой перекиси водорода. Она «моя», и я подозрительно отношусь к азотной кислоте, которая в некоторых случаях конкурирует с перекисью. Жидкий кислород я тоже считаю своим – мы с ним работали, он принёс нам первый серьёзный успех.
Было бы горько, если бы он так и остался «экзотикой», известный немногим и немногим нужный. К счастью, случилось иначе.
В конце прошлого века по улицам Лондона разъезжал экипаж, приводимый в движение жидким воздухом. Потом его видели жители Парижа – экипаж демонстрировался на Всемирной выставке 1900 года. Это было изобретение эффектное и совершенно бесполезное. Килограмм воздуха, испаряясь, позволял развить мощность в 1 /5 лошадиной силы – гораздо меньше, чем керосин или бензин.
Однако в 1899 году, за год до Парижской выставки, жидкий кислород нашёл первое действительно полезное применение. При проходке Симплонского туннеля были использованы новые взрывчатые вещества – оксиликвиты, главную роль в которых играл жидкий кислород.
У оксиликвитов много достоинств. Они просты, их можно изготовить из местных материалов. Стоят они недорого. К тому же у них есть ещё одно совершенно неоценимое качество. Они свободны от недостатков, которыми обладают любые другие взрывчатые вещества.
В детстве я жил в Сибири. Тогда там строились знаменитые «вторые пути», которые должны были соединить Москву с Владивостоком. Строить дорогу было трудно. В Сибири много гор, «сопок», через которые приходилось пробивать туннели.
Я уже не помню, чем пользовались строители – аммоналом или динамитом. Но очень ясно, словно это было вчера, помню, как привезли и положили на площади убитых. Их было двое, красные знамёна закрывали лица.
Подрывники знают: самые тщательные меры не гарантируют, что все заложенные патроны взорвутся. А если хоть один останется и его не найдут, значит, месяцы и годы где-то будет дремать смерть. Рано или поздно на неё наткнутся…
Оксиликвиты в этом смысле абсолютно безопасны: 20 – 30 минут, и кислород «выдохнется».
Оксиликвиты – взрывчатые вещества сугубо мирные. Ими не начиняют снаряды, торпеды, бомбы. Зато огромное количество скважин на рудниках всего мира взорвано с их помощью. В Советском Союзе оксиликвиты впервые были использованы в 1926 году при разработке Криворожского железорудного бассейна. Затем – очень широко – на Днепрострое. В Норильске за девять лет оксиликвиты помогли «вынуть» больше трёх миллионов тонн породы.
Масштабы мирного строительства у нас в стране настолько велики, что одно это гарантировало бы жидкому кислороду… Но зачем ему гарантии? С кислородом связано настоящее ракет – этого достаточно.
Ракетное топливо! Трудно удержаться и не сказать: «таинственное» или «загадочное». Мы не всегда знаем, на каком топливе летают ракеты, часто это тайна. Не секрет, однако, что топливо обладает высокими качествами. Ведь мощность ракетных двигателей прежде всего зависит от топлива.
Наиболее мощные ракеты (в том числе космические) работают на жидком топливе. Оно состоит из горючего и окислителя. В качестве горючего могут, вообще говоря, использоваться все вещества, которые окисляются «энергично», выделяя много тепла: водород, бор, литий, спирт, керосин.
Из окислителей выбирают такие, которые «энергично» окисляют. Если перечислять, получится довольно длинный список: перекись водорода, азотная кислота, четырёхокись азота, фтористый кислород… Но характерно: все эти соединения представляют собой комбинации с двумя элементами – кислородом и фтором. И, оценивая тот или иной окислитель, исходят главным образом из того, как много кислорода или фтора в нём содержится.
С энергетической точки зрения выгоднее фтор. При соединении с ним горючее выделяет вдвое больше теплоты, чем при реакции с обычным кислородом («обычным» – это следует иметь в виду!). Однако практически использовать фтор трудно. При нормальных условиях жидкий фтор непрерывно испаряется (температура кипения – минус 188 градусов), а пары его весьма ядовиты. Фтор вступает в реакцию почти со всеми веществами, и, следовательно, очень нелегко найти для него подходящую «упаковку». Если к этому добавить ещё взрыво – и пожароопасность…
И всё-таки в военных лабораториях фтору и его соединениям уделяют огромное внимание. Известно, например, что в Соединённых Штатах Америки его производят в промышленных масштабах.
Пока же в ракетах работает «элемент жизни» – кислород. На перекиси водорода летали первые немецкие самолёты-снаряды «Фау-1». В американских журналах много пишут об использовании богатых кислородом азотной кислоты, четырёхокиси азота, соединения, напоминающего бертолетову соль LiCLO4…
Эти вещества, как известно, содержат много кислорода (50 – 60 процентов). И всё-таки гораздо меньше, чем жидкий кислород, – ведь в нём нет ничего «постороннего».
Интересно, что использовать жидкий кислород в ракетах предложил Циолковский. И первая советская ракета «09», запущенная 17 августа 1933 года, работала на жидком кислороде.
А теперь о кислороде «необычном». «Энергетически» обычный кислород слабее фтора. Но озон – O3 – способен выдержать конкуренцию. Жидкий озон – тёмно-голубая, почти синяя жидкость. Он получается при пропускании через кислород тихого электрического разряда. Озон превращается в кислород с выделением тепла, и его удельный вес выше. Значит, он гораздо энергичнее обычного кислорода. Кипит озон при минус 112 градусах – при температуре достаточно низкой, но всё же более удобной.
Недостаток у озона один – легко взрывается. И, главное, неизвестно отчего. В последние годы в Соединённых Штатах Америки проводились многочисленные исследования. Были даже сообщения, что причина взрывов найдена и устраняется. Однако скоро появились опровержения, озон продолжает взрываться…
Пока что чистый озон не применяют. Но его растворы в жидком кислороде вполне устойчивы. Их использование даст возможность конструировать более лёгкие и компактные реактивные двигатели, увеличить дальность полёта ракет.
Другой, совсем уж необычный кислород – атомарный (O). Атомарный кислород в десятки раз «энергичнее» обычного, молекулярного. Достаточно сказать, что добавка в жидкий кислород лишь одного процента «O» повышает его активность на 20 процентов.
Однако получать в значительных количествах и сохранять атомарный кислород человек пока не умеет. Поэтому двигатели, работающие на таком кислороде, – дело будущего.
С веществами так же. Много лет я ревниво слежу за судьбой перекиси водорода. Она «моя», и я подозрительно отношусь к азотной кислоте, которая в некоторых случаях конкурирует с перекисью. Жидкий кислород я тоже считаю своим – мы с ним работали, он принёс нам первый серьёзный успех.
Было бы горько, если бы он так и остался «экзотикой», известный немногим и немногим нужный. К счастью, случилось иначе.
В конце прошлого века по улицам Лондона разъезжал экипаж, приводимый в движение жидким воздухом. Потом его видели жители Парижа – экипаж демонстрировался на Всемирной выставке 1900 года. Это было изобретение эффектное и совершенно бесполезное. Килограмм воздуха, испаряясь, позволял развить мощность в 1 /5 лошадиной силы – гораздо меньше, чем керосин или бензин.
Однако в 1899 году, за год до Парижской выставки, жидкий кислород нашёл первое действительно полезное применение. При проходке Симплонского туннеля были использованы новые взрывчатые вещества – оксиликвиты, главную роль в которых играл жидкий кислород.
У оксиликвитов много достоинств. Они просты, их можно изготовить из местных материалов. Стоят они недорого. К тому же у них есть ещё одно совершенно неоценимое качество. Они свободны от недостатков, которыми обладают любые другие взрывчатые вещества.
В детстве я жил в Сибири. Тогда там строились знаменитые «вторые пути», которые должны были соединить Москву с Владивостоком. Строить дорогу было трудно. В Сибири много гор, «сопок», через которые приходилось пробивать туннели.
Я уже не помню, чем пользовались строители – аммоналом или динамитом. Но очень ясно, словно это было вчера, помню, как привезли и положили на площади убитых. Их было двое, красные знамёна закрывали лица.
Подрывники знают: самые тщательные меры не гарантируют, что все заложенные патроны взорвутся. А если хоть один останется и его не найдут, значит, месяцы и годы где-то будет дремать смерть. Рано или поздно на неё наткнутся…
Оксиликвиты в этом смысле абсолютно безопасны: 20 – 30 минут, и кислород «выдохнется».
Оксиликвиты – взрывчатые вещества сугубо мирные. Ими не начиняют снаряды, торпеды, бомбы. Зато огромное количество скважин на рудниках всего мира взорвано с их помощью. В Советском Союзе оксиликвиты впервые были использованы в 1926 году при разработке Криворожского железорудного бассейна. Затем – очень широко – на Днепрострое. В Норильске за девять лет оксиликвиты помогли «вынуть» больше трёх миллионов тонн породы.
Масштабы мирного строительства у нас в стране настолько велики, что одно это гарантировало бы жидкому кислороду… Но зачем ему гарантии? С кислородом связано настоящее ракет – этого достаточно.
Ракетное топливо! Трудно удержаться и не сказать: «таинственное» или «загадочное». Мы не всегда знаем, на каком топливе летают ракеты, часто это тайна. Не секрет, однако, что топливо обладает высокими качествами. Ведь мощность ракетных двигателей прежде всего зависит от топлива.
Наиболее мощные ракеты (в том числе космические) работают на жидком топливе. Оно состоит из горючего и окислителя. В качестве горючего могут, вообще говоря, использоваться все вещества, которые окисляются «энергично», выделяя много тепла: водород, бор, литий, спирт, керосин.
Из окислителей выбирают такие, которые «энергично» окисляют. Если перечислять, получится довольно длинный список: перекись водорода, азотная кислота, четырёхокись азота, фтористый кислород… Но характерно: все эти соединения представляют собой комбинации с двумя элементами – кислородом и фтором. И, оценивая тот или иной окислитель, исходят главным образом из того, как много кислорода или фтора в нём содержится.
С энергетической точки зрения выгоднее фтор. При соединении с ним горючее выделяет вдвое больше теплоты, чем при реакции с обычным кислородом («обычным» – это следует иметь в виду!). Однако практически использовать фтор трудно. При нормальных условиях жидкий фтор непрерывно испаряется (температура кипения – минус 188 градусов), а пары его весьма ядовиты. Фтор вступает в реакцию почти со всеми веществами, и, следовательно, очень нелегко найти для него подходящую «упаковку». Если к этому добавить ещё взрыво – и пожароопасность…
И всё-таки в военных лабораториях фтору и его соединениям уделяют огромное внимание. Известно, например, что в Соединённых Штатах Америки его производят в промышленных масштабах.
Пока же в ракетах работает «элемент жизни» – кислород. На перекиси водорода летали первые немецкие самолёты-снаряды «Фау-1». В американских журналах много пишут об использовании богатых кислородом азотной кислоты, четырёхокиси азота, соединения, напоминающего бертолетову соль LiCLO4…
Эти вещества, как известно, содержат много кислорода (50 – 60 процентов). И всё-таки гораздо меньше, чем жидкий кислород, – ведь в нём нет ничего «постороннего».
Интересно, что использовать жидкий кислород в ракетах предложил Циолковский. И первая советская ракета «09», запущенная 17 августа 1933 года, работала на жидком кислороде.
А теперь о кислороде «необычном». «Энергетически» обычный кислород слабее фтора. Но озон – O3 – способен выдержать конкуренцию. Жидкий озон – тёмно-голубая, почти синяя жидкость. Он получается при пропускании через кислород тихого электрического разряда. Озон превращается в кислород с выделением тепла, и его удельный вес выше. Значит, он гораздо энергичнее обычного кислорода. Кипит озон при минус 112 градусах – при температуре достаточно низкой, но всё же более удобной.
Недостаток у озона один – легко взрывается. И, главное, неизвестно отчего. В последние годы в Соединённых Штатах Америки проводились многочисленные исследования. Были даже сообщения, что причина взрывов найдена и устраняется. Однако скоро появились опровержения, озон продолжает взрываться…
Пока что чистый озон не применяют. Но его растворы в жидком кислороде вполне устойчивы. Их использование даст возможность конструировать более лёгкие и компактные реактивные двигатели, увеличить дальность полёта ракет.
Другой, совсем уж необычный кислород – атомарный (O). Атомарный кислород в десятки раз «энергичнее» обычного, молекулярного. Достаточно сказать, что добавка в жидкий кислород лишь одного процента «O» повышает его активность на 20 процентов.
Однако получать в значительных количествах и сохранять атомарный кислород человек пока не умеет. Поэтому двигатели, работающие на таком кислороде, – дело будущего.
Глава 8
ИСПЫТАНИЕ
СЛОВО СКАЗАНО
Странное состояние. Вижу Приморский бульвар – чёрный полукруг бухты, далёкие огни в море, струящуюся перламутром лунную дорожку. Вижу отчётливо и понимаю, что это сон. Бульвар далеко, в Баку, а мы в Ленинграде. На губах что-то влажное, холодное, с запахом зимних яблок.
Открываю глаза – яблоко, крупное, сочное, румяное, у самых моих губ. Не очень разбираясь, где сон, где явь, кусаю. Что за чудо: яблоко вполне натуральное!
– А теперь вставать, – слышу голос Смолина.
На соседней кровати лежит Гена, сонно моргает и тоже ест яблоко. Кровать Смолина застелена. Сам он, умытый, причёсанный, в синем кителе, держит в руках яблоко и улыбается.
Вставать не хочется.
– Ещё рано, – тяну я.
– Шесть ноль-ноль.
Значит, пора. Рывком спрыгиваю с кровати. Но всерьёз просыпаюсь только под умывальником. Вода ледяная, другой мы теперь не признаем.
За эту неделю Смолин многому научил нас. Сразу вставать, умываться холодом, по утрам есть яблоки. Наверное, иначе мы не выдержали бы. Ровно в восемь надо быть в институте. Идти километра четыре. Автобусов, троллейбусов и прочей «распущенности» Смолин не признает. Работу мы кончаем в восемь вечера. («В двадцать ноль-ноль», – упорно говорит Смолин.) Ужинаем в кафе. И идём гулять по городу.
– Пора спать, – ворчит Смолин.
Но это так, для формы. Мы в Ленинграде впервые, и нужно быть «бесчувственным статуем», чтобы спать в городе, где течёт Нева, скачет Медный всадник, где, опираясь на тяжёлые, как века, лапы, с мудрой иронией смотрят на мир сфинксы.
А для Смолина – это город его юности. Здесь по призыву: «Комсомольцы – на флот» – он стал краснофлотцем. Здесь он впервые увидел море, скошенные трубы океанских пароходов, узнал, что это такое – драить до жёлтого блеска вымазанную нефтью палубу. Для него, приехавшего из глубин России, Ленинград стал родным. Он мог ворчать сколько угодно, однако мы бы его смертельно обидели, если бы послушались и раньше двенадцати вернулись в гостиницу.
– Стойте! Немного левее. Смотрите. Эта улица Зодчего Росси… – тихо говорит Смолин.
И мы не столько видим (темно), сколько чувствуем спокойную, неброскую красоту этой небольшой улицы. Обычные дома, мостовая, деревья, а кажется, будто от века они были вместе и вечно будут. И уже живут в тебе, как мелодия, знакомая с детства.
Мы ложимся в час, иногда в два, а встаём в шесть. И двенадцать часов, что мы в институте, – это работа.
Когда мы собирались в Ленинград, предполагалось, что главная цель поездки – проверка водолазного аппарата «в натуральных условиях», при работе на высококонцентрированной перекиси водорода. Но в Москве в Отделе изобретений министерства нам добавили ещё несколько дел. Участие в совещании по использованию апноэ, обсуждение способа получения перекиси с ленинградскими химиками, испытание нескольких предложений, поданных в разное время.
Да и проверка водолазного скафандра оказалась вовсе не простым делом. Этот скафандр (нам пришлось взять первую модель, вторая не была готова) разбирали и собирали, обмеривали и взвешивали. К нам обращались с вопросами, приглашали специалистов, требовали объяснений и переделок.
Участвовать в совещаниях, отвечать на вопросы, спорить нужно было с полной отдачей сил. С нами работали не просто инженеры, а специалисты. Свой «профиль» они знали блестяще, малейшая неточность казалась им страшной ошибкой – болезненно морщась, они пожимали плечами.
Были и люди, которые разбирались, по-моему, во всех вопросах. Мне особенно запомнился академик О. Когда звучал его негромкий старческий голос, в зале наступала тишина. Во всём, что связано с подводными работами, его авторитет был непререкаем. А говорил он так: «Я позволю себе высказать мнение…», «Думаю, что не вызовет серьёзных возражений…» И как умел слушать! Спокойно, благожелательно, ласково…
– Ох и попадёт мне! – вздыхал Смолин. – Вы же бегаете, нервничаете и ничего не едите.
Это была клевета. Никогда в жизни мы не ели так много. Правда, и работать так нам, пожалуй, не приходилось.
Удивительный он был человек! Вся тяжесть нашего отъезда легла на его плечи. В своё время он условился с тем «член-корром», который приезжал в Баку. Он «пробивал» командировку в министерстве. Договаривался с аспирантурой нашего института. Успокаивал родителей. Здесь, в Ленинграде, ложился последним и вставал раньше всех. Работал. Показывал нам город. Кормил. И при каждой неувязке чувствовал себя виноватым.
А неувязки, конечно, были. Задержалась доставка перекиси. Наконец её привезли. Стеклянные, запечатанные баллоны. Внешне она ничем не отличалась от нашей старой знакомой – пергидроли, вода и вода… Только на этикетке стоял штамп: «90 процентов», и от этой надписи нас бросало в жар и в холод…
Было бы неплохо поработать с 90-процентной перекисью, узнать её свойства. Однако заведующий лабораторией – весь он был какой-то узкий (фигура, глаза, бородка) – заметил небрежно:
– Вам, конечно, приходилось?..
Мы с Геной невольно кивнули. В этот момент работа с незнакомым и, в общем, опасным веществом пугала нас несравненно меньше, чем пожатие узких плеч.
– Троглодиты! – загремел Смолин. – Правильно говорят во Франции: если человек глуп, это уже надолго. Как вы могли?..
– По глупости, – кротко подтвердил Гена. – Но так или иначе, Сергей Петрович, слово сказано.
– А если с вами что-нибудь случится?
– Мы можем дать подписку. Володя, возьми бумагу…
– К чёрту подписку! – взревел Смолин. – Мне нужны вы, а не бумага.
– Мы здесь, – заметил я робко.
– Посмотрим, где ты будешь завтра!
– Кому хуже всех? – вопросил Гена. – Конечно, мне. Володьке что, он себе взорвётся, и ладно. Вас, Сергей Петрович, посадят. Останусь я. Предлагаю меняться!
– Иди к дьяволу, – вежливо посоветовал я.
– С вами нельзя говорить серьёзно, – махнул рукой Смолин.
– Отчего? Можно, – возразил Гена. – Серьёзно? Что же делать, Сергей Петрович, если слово сказано…
– Глупое слово.
– Верно. А менять его поздно. Члены комиссии предупреждены. Испытания завтра. Ровно в десять.
Открываю глаза – яблоко, крупное, сочное, румяное, у самых моих губ. Не очень разбираясь, где сон, где явь, кусаю. Что за чудо: яблоко вполне натуральное!
– А теперь вставать, – слышу голос Смолина.
На соседней кровати лежит Гена, сонно моргает и тоже ест яблоко. Кровать Смолина застелена. Сам он, умытый, причёсанный, в синем кителе, держит в руках яблоко и улыбается.
Вставать не хочется.
– Ещё рано, – тяну я.
– Шесть ноль-ноль.
Значит, пора. Рывком спрыгиваю с кровати. Но всерьёз просыпаюсь только под умывальником. Вода ледяная, другой мы теперь не признаем.
За эту неделю Смолин многому научил нас. Сразу вставать, умываться холодом, по утрам есть яблоки. Наверное, иначе мы не выдержали бы. Ровно в восемь надо быть в институте. Идти километра четыре. Автобусов, троллейбусов и прочей «распущенности» Смолин не признает. Работу мы кончаем в восемь вечера. («В двадцать ноль-ноль», – упорно говорит Смолин.) Ужинаем в кафе. И идём гулять по городу.
– Пора спать, – ворчит Смолин.
Но это так, для формы. Мы в Ленинграде впервые, и нужно быть «бесчувственным статуем», чтобы спать в городе, где течёт Нева, скачет Медный всадник, где, опираясь на тяжёлые, как века, лапы, с мудрой иронией смотрят на мир сфинксы.
А для Смолина – это город его юности. Здесь по призыву: «Комсомольцы – на флот» – он стал краснофлотцем. Здесь он впервые увидел море, скошенные трубы океанских пароходов, узнал, что это такое – драить до жёлтого блеска вымазанную нефтью палубу. Для него, приехавшего из глубин России, Ленинград стал родным. Он мог ворчать сколько угодно, однако мы бы его смертельно обидели, если бы послушались и раньше двенадцати вернулись в гостиницу.
– Стойте! Немного левее. Смотрите. Эта улица Зодчего Росси… – тихо говорит Смолин.
И мы не столько видим (темно), сколько чувствуем спокойную, неброскую красоту этой небольшой улицы. Обычные дома, мостовая, деревья, а кажется, будто от века они были вместе и вечно будут. И уже живут в тебе, как мелодия, знакомая с детства.
Мы ложимся в час, иногда в два, а встаём в шесть. И двенадцать часов, что мы в институте, – это работа.
Когда мы собирались в Ленинград, предполагалось, что главная цель поездки – проверка водолазного аппарата «в натуральных условиях», при работе на высококонцентрированной перекиси водорода. Но в Москве в Отделе изобретений министерства нам добавили ещё несколько дел. Участие в совещании по использованию апноэ, обсуждение способа получения перекиси с ленинградскими химиками, испытание нескольких предложений, поданных в разное время.
Да и проверка водолазного скафандра оказалась вовсе не простым делом. Этот скафандр (нам пришлось взять первую модель, вторая не была готова) разбирали и собирали, обмеривали и взвешивали. К нам обращались с вопросами, приглашали специалистов, требовали объяснений и переделок.
Участвовать в совещаниях, отвечать на вопросы, спорить нужно было с полной отдачей сил. С нами работали не просто инженеры, а специалисты. Свой «профиль» они знали блестяще, малейшая неточность казалась им страшной ошибкой – болезненно морщась, они пожимали плечами.
Были и люди, которые разбирались, по-моему, во всех вопросах. Мне особенно запомнился академик О. Когда звучал его негромкий старческий голос, в зале наступала тишина. Во всём, что связано с подводными работами, его авторитет был непререкаем. А говорил он так: «Я позволю себе высказать мнение…», «Думаю, что не вызовет серьёзных возражений…» И как умел слушать! Спокойно, благожелательно, ласково…
– Ох и попадёт мне! – вздыхал Смолин. – Вы же бегаете, нервничаете и ничего не едите.
Это была клевета. Никогда в жизни мы не ели так много. Правда, и работать так нам, пожалуй, не приходилось.
Удивительный он был человек! Вся тяжесть нашего отъезда легла на его плечи. В своё время он условился с тем «член-корром», который приезжал в Баку. Он «пробивал» командировку в министерстве. Договаривался с аспирантурой нашего института. Успокаивал родителей. Здесь, в Ленинграде, ложился последним и вставал раньше всех. Работал. Показывал нам город. Кормил. И при каждой неувязке чувствовал себя виноватым.
А неувязки, конечно, были. Задержалась доставка перекиси. Наконец её привезли. Стеклянные, запечатанные баллоны. Внешне она ничем не отличалась от нашей старой знакомой – пергидроли, вода и вода… Только на этикетке стоял штамп: «90 процентов», и от этой надписи нас бросало в жар и в холод…
Было бы неплохо поработать с 90-процентной перекисью, узнать её свойства. Однако заведующий лабораторией – весь он был какой-то узкий (фигура, глаза, бородка) – заметил небрежно:
– Вам, конечно, приходилось?..
Мы с Геной невольно кивнули. В этот момент работа с незнакомым и, в общем, опасным веществом пугала нас несравненно меньше, чем пожатие узких плеч.
– Троглодиты! – загремел Смолин. – Правильно говорят во Франции: если человек глуп, это уже надолго. Как вы могли?..
– По глупости, – кротко подтвердил Гена. – Но так или иначе, Сергей Петрович, слово сказано.
– А если с вами что-нибудь случится?
– Мы можем дать подписку. Володя, возьми бумагу…
– К чёрту подписку! – взревел Смолин. – Мне нужны вы, а не бумага.
– Мы здесь, – заметил я робко.
– Посмотрим, где ты будешь завтра!
– Кому хуже всех? – вопросил Гена. – Конечно, мне. Володьке что, он себе взорвётся, и ладно. Вас, Сергей Петрович, посадят. Останусь я. Предлагаю меняться!
– Иди к дьяволу, – вежливо посоветовал я.
– С вами нельзя говорить серьёзно, – махнул рукой Смолин.
– Отчего? Можно, – возразил Гена. – Серьёзно? Что же делать, Сергей Петрович, если слово сказано…
– Глупое слово.
– Верно. А менять его поздно. Члены комиссии предупреждены. Испытания завтра. Ровно в десять.
В ОДИННАДЦАТЬ С МИНУТАМИ…
Я ничего не делаю – хожу и смотрю. Смотреть мне не запрещают, но едва я к чему-нибудь прикасаюсь, мгновенно появляются Гена или Смолин. Очень вежливо и деликатно меня оттесняют в сторону, поближе к креслу. Начинаю себя чувствовать подопытным животным, этаким кроликом, с которым большие умные дяди будут что-то делать в интересах науки.
Оживлённо переговариваясь, «дяди» осматривают аппарат. В очередной раз взвешивают. Проверяют маску и шланги на герметичность. Заливают в мягкий резервуар перекись. Вес её известен, однако заряженный аппарат почему-то снова взвешивают. Я сижу в кресле и думаю, что кролику, пожалуй, лучше – он хоть не понимает, что происходит. Время медленно тянется к десяти.
– Начнём, – говорит председатель комиссии, и все оглядываются на меня.
Я встаю. Наверное, со стороны заметно, что походка у меня странная. Ноги не отрываются от пола, руки висят.
Председатель произносит речь. Объясняет мне, что нужно делать и чего, наоборот, делать не следует. Я не очень понимаю, да, честно говоря, и не стараюсь – все это известно. Одно меня огорчает. Наш скафандр рассчитан на работу в море. Там естественное водяное охлаждение – лучше не придумаешь. А на земле стоило бы снабдить аппарат «воздушным холодильником» – ребристой трубкой с несколькими зигзагами.
Поблизости сколько угодно бассейнов, Финский залив и целое Балтийское море. Но, видимо, лезть в бассейн членам комиссии не хочется, а отпускать меня одного они не решаются. Вдруг, вместо того чтобы дышать из аппарата, я «контрабандой» пронесу под воду пару «кубиков» атмосферного воздуха… В общем, решено проводить наземные испытания.
Об этом нас предупредили давно, и мы не возражали. Однако сейчас выясняется, что испытания будут даже не наземными, а «паркетными», в коридорах института. Это много хуже.
На улице чудесно – декабрь. Сквозь лёгкие облака проглядывает солнце, матовым блеском горит земля, носятся в воздухе редкие снежные хлопья. Прохладно. В такой день дышать тёплым кислородом – одно удовольствие.
Декабрь ощущается и в коридорах. Согласно графику, отопительный сезон в разгаре – котельные в централизованном порядке получили лимиты на топливо. И топят истово, не жалея угля. Когда я включу аппарат, станет совсем весело – начнёт работать на перекиси водорода «внутренняя котельная».
Рассуждать некогда. Я надеваю маску, щёлкаю резиной (словно боюсь наружного воздуха) и выхожу в коридор. Самое, пожалуй, неприятное – первый вдох. Я отчётливо чувствую острый запах перекиси. В лицо ударяет горячий ветер. Становится темно в глазах. «Неужели?..»
– Протрите стёкла, – откуда-то издали доходит до меня голос Смолина.
Сразу легче. Воздух уже не кажется таким горячим, запах перекиси слабее – аппарат вошёл в режим. Гена улыбается, Смолин поднимает руку: всё в порядке, держись.
– Приступим, – объявляет председатель комиссии. – Шагом! Быстрее! Ещё быстрее! Бегом! Поворот!
Лечь! Встать!..
Меня гонит, бросает, треплет шквал команд. Я бегу по коридору, падаю, вскакиваю. Поворачиваю налево и направо, прыгаю, ползу, снова бегу.
Запах перекиси усиливается, трубка дышит зноем. Я опять вижу плохо и чувствую, как по телу, не испаряясь, стекает пот. Даже пот горячий. А на улице чудесно – декабрь, идёт снег…
Медленно соображаю. Интенсивная работа. Организм расходует много энергии. Много кислорода. Много перекиси. Много тепла.
Вспоминаю бравого солдата Швейка. За какую-то провинность его вот так же гоняли. Только он был хитрее. Стоял на месте и объяснял, что и как надо делать: вставать и ложиться, прыгать и бегать. Я тоже предпочёл бы объяснить, но боюсь, что члены комиссии читали Ярослава Гашека…
И вдруг – тишина. Такая полная, что звенит в ушах. Я задерживаю дыхание и чувствую, как хорошо. Команд не слышно, и мы с аппаратом – теперь уже мы оба – входим в режим.
Ещё немного…
– Бе-гом! Поворот! Ло-жись! Пол-зи! Встать!..
Переход настолько внезапный, что впервые я ощущаю сердце. Липкий комок подкатывает к горлу. Тяну руку к маске. Одно движение, и можно будет свободно дышать. Дышать, как все.
А что? Ведь каждому понятно: аппарат рассчитан на работу под водой. Для паркетных условий он не приспособлен. Простое воздушное охлаждение. Ясно. А в акте всё-таки запишут: «На такой-то минуте испытатель сорвал маску. В предложенном виде аппарат для наземных условий не пригоден». Не пригоден – и точка. А рассуждения насчёт холодильника останутся рассуждениями. В теории – можно; на практике же испытания окончились неудачей.
Я отдёргиваю руку (надеюсь, никто её не заметил) и старательно делаю всё, что от меня требуют. Оказывается, это не так трудно. То ли я привык, то ли просто успокоился. Когда нервничаешь и злишься, кислорода уходит больше. Человек – не совсем машина, кроме химии и механики, есть ещё физиология…
Резкий хлопок в ладоши. Подбегают Гена и Смолин. Тянут маску. Я не даю. В чём дело? Сейчас я готов работать в аппарате хоть два часа.
– Испытания окончены, – ровным голосом сообщает председатель комиссии.
Он подходит ко мне и жмёт руку. Теперь я вижу, он улыбается.
– Нелегко пришлось без охлаждения? – спрашивает он добродушно. – Гоняли мы вас по всем правилам. – Он смеётся и неожиданно подмигивает мне.
Я тоже смеюсь и вместо заранее подготовленной бодрой фразы: «Чувствовал себя отлично, аппарат работает превосходно» – говорю честно:
– Вначале было трудно.
Идём в кабинет писать акт испытаний. Не такое это простое дело. Кто-то из членов комиссии утверждает, что в первый момент из аппарата шёл пар, и требует, чтобы это отметили в акте. Заведующий лабораторией, снимая и надевая пенсне (оно у него тоже узкое) настаивает, чтобы в акт внесли «утомлённое состояние испытателя».
– Откуда вам известно?
– По данным визуальных наблюдений.
Я возражаю. Гена меня поддерживает. Голоса звучат всё громче.
– Займитесь аппаратом, – распоряжается Смолин.
Без особого удовольствия мы уходим. У дверей я оглядываюсь. Смолин успокоительно машет рукой: «Не беспокойтесь. Всё в порядке».
Оживлённо переговариваясь, «дяди» осматривают аппарат. В очередной раз взвешивают. Проверяют маску и шланги на герметичность. Заливают в мягкий резервуар перекись. Вес её известен, однако заряженный аппарат почему-то снова взвешивают. Я сижу в кресле и думаю, что кролику, пожалуй, лучше – он хоть не понимает, что происходит. Время медленно тянется к десяти.
– Начнём, – говорит председатель комиссии, и все оглядываются на меня.
Я встаю. Наверное, со стороны заметно, что походка у меня странная. Ноги не отрываются от пола, руки висят.
Председатель произносит речь. Объясняет мне, что нужно делать и чего, наоборот, делать не следует. Я не очень понимаю, да, честно говоря, и не стараюсь – все это известно. Одно меня огорчает. Наш скафандр рассчитан на работу в море. Там естественное водяное охлаждение – лучше не придумаешь. А на земле стоило бы снабдить аппарат «воздушным холодильником» – ребристой трубкой с несколькими зигзагами.
Поблизости сколько угодно бассейнов, Финский залив и целое Балтийское море. Но, видимо, лезть в бассейн членам комиссии не хочется, а отпускать меня одного они не решаются. Вдруг, вместо того чтобы дышать из аппарата, я «контрабандой» пронесу под воду пару «кубиков» атмосферного воздуха… В общем, решено проводить наземные испытания.
Об этом нас предупредили давно, и мы не возражали. Однако сейчас выясняется, что испытания будут даже не наземными, а «паркетными», в коридорах института. Это много хуже.
На улице чудесно – декабрь. Сквозь лёгкие облака проглядывает солнце, матовым блеском горит земля, носятся в воздухе редкие снежные хлопья. Прохладно. В такой день дышать тёплым кислородом – одно удовольствие.
Декабрь ощущается и в коридорах. Согласно графику, отопительный сезон в разгаре – котельные в централизованном порядке получили лимиты на топливо. И топят истово, не жалея угля. Когда я включу аппарат, станет совсем весело – начнёт работать на перекиси водорода «внутренняя котельная».
Рассуждать некогда. Я надеваю маску, щёлкаю резиной (словно боюсь наружного воздуха) и выхожу в коридор. Самое, пожалуй, неприятное – первый вдох. Я отчётливо чувствую острый запах перекиси. В лицо ударяет горячий ветер. Становится темно в глазах. «Неужели?..»
– Протрите стёкла, – откуда-то издали доходит до меня голос Смолина.
Сразу легче. Воздух уже не кажется таким горячим, запах перекиси слабее – аппарат вошёл в режим. Гена улыбается, Смолин поднимает руку: всё в порядке, держись.
– Приступим, – объявляет председатель комиссии. – Шагом! Быстрее! Ещё быстрее! Бегом! Поворот!
Лечь! Встать!..
Меня гонит, бросает, треплет шквал команд. Я бегу по коридору, падаю, вскакиваю. Поворачиваю налево и направо, прыгаю, ползу, снова бегу.
Запах перекиси усиливается, трубка дышит зноем. Я опять вижу плохо и чувствую, как по телу, не испаряясь, стекает пот. Даже пот горячий. А на улице чудесно – декабрь, идёт снег…
Медленно соображаю. Интенсивная работа. Организм расходует много энергии. Много кислорода. Много перекиси. Много тепла.
Вспоминаю бравого солдата Швейка. За какую-то провинность его вот так же гоняли. Только он был хитрее. Стоял на месте и объяснял, что и как надо делать: вставать и ложиться, прыгать и бегать. Я тоже предпочёл бы объяснить, но боюсь, что члены комиссии читали Ярослава Гашека…
И вдруг – тишина. Такая полная, что звенит в ушах. Я задерживаю дыхание и чувствую, как хорошо. Команд не слышно, и мы с аппаратом – теперь уже мы оба – входим в режим.
Ещё немного…
– Бе-гом! Поворот! Ло-жись! Пол-зи! Встать!..
Переход настолько внезапный, что впервые я ощущаю сердце. Липкий комок подкатывает к горлу. Тяну руку к маске. Одно движение, и можно будет свободно дышать. Дышать, как все.
А что? Ведь каждому понятно: аппарат рассчитан на работу под водой. Для паркетных условий он не приспособлен. Простое воздушное охлаждение. Ясно. А в акте всё-таки запишут: «На такой-то минуте испытатель сорвал маску. В предложенном виде аппарат для наземных условий не пригоден». Не пригоден – и точка. А рассуждения насчёт холодильника останутся рассуждениями. В теории – можно; на практике же испытания окончились неудачей.
Я отдёргиваю руку (надеюсь, никто её не заметил) и старательно делаю всё, что от меня требуют. Оказывается, это не так трудно. То ли я привык, то ли просто успокоился. Когда нервничаешь и злишься, кислорода уходит больше. Человек – не совсем машина, кроме химии и механики, есть ещё физиология…
Резкий хлопок в ладоши. Подбегают Гена и Смолин. Тянут маску. Я не даю. В чём дело? Сейчас я готов работать в аппарате хоть два часа.
– Испытания окончены, – ровным голосом сообщает председатель комиссии.
Он подходит ко мне и жмёт руку. Теперь я вижу, он улыбается.
– Нелегко пришлось без охлаждения? – спрашивает он добродушно. – Гоняли мы вас по всем правилам. – Он смеётся и неожиданно подмигивает мне.
Я тоже смеюсь и вместо заранее подготовленной бодрой фразы: «Чувствовал себя отлично, аппарат работает превосходно» – говорю честно:
– Вначале было трудно.
Идём в кабинет писать акт испытаний. Не такое это простое дело. Кто-то из членов комиссии утверждает, что в первый момент из аппарата шёл пар, и требует, чтобы это отметили в акте. Заведующий лабораторией, снимая и надевая пенсне (оно у него тоже узкое) настаивает, чтобы в акт внесли «утомлённое состояние испытателя».
– Откуда вам известно?
– По данным визуальных наблюдений.
Я возражаю. Гена меня поддерживает. Голоса звучат всё громче.
– Займитесь аппаратом, – распоряжается Смолин.
Без особого удовольствия мы уходим. У дверей я оглядываюсь. Смолин успокоительно машет рукой: «Не беспокойтесь. Всё в порядке».