«Беречь кислород», – вспоминаю я. Осипчук объяснил, как это делается. Нужно дышать спокойно и ровно, избегая глубоких или частых вдохов. Иначе дыхательный мешок переполняется, и кислород уходит зря. Узнать это довольно легко. Когда кислород уходит, вода над головой становится «газированной».
Смотрю, пузырьки газа бегут вверх. Стараюсь дышать ровнее. Непривычное занятие. На земле я просто дышал, не задумываясь. Теперь пробую думать. Получается ещё хуже, дыхание сбивается. Вспоминаю сказку о сороконожке. Она легко справлялась со всеми своими ногами, пока не стала объяснять, как это делается…
Чувствую, конец подрагивает. Сверху сигналят. Но что? Я не считал рывки верёвки и, конечно, ничего не понимаю. Прошу повторить. Ага, предлагают вернуться. Даю сигнал согласия, нахожу лестницу и начинаю подъём.
Идти вверх труднее. Особенно тяжело выходить. Ноги наливаются свинцом и как будто прилипают к воде. Хватаюсь за какую-то толстую палку и стягиваю шлем. Вижу смеющееся лицо Осипчука – это его рука.
– Ну как? – спрашивает Смолин.
– Очень хорошо, – отвечаю я весело. – Только кислорода, наверное, много растратил.
– Да нет, – гудит Осипчук. – По первому спуску вполне. Другой раз новичок так волнуется, что за десять минут транжирит баллон. А вы ничего, спокойненько.
После меня спускается Гена. Потом, тряхнув стариной, сам Смолин.
– Значит, приносите свой, – говорит на прощание Осипчук. – А насчёт удостоверения не сомневайтесь, выправим.
Легко дышать на земле.
И ВДРУГ…
Глава 5
МИРОВОЙ РЕКОРД
В ОБЫЧНЫХ ЗЕМНЫХ УСЛОВИЯХ…
ТРОЕ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ
Смотрю, пузырьки газа бегут вверх. Стараюсь дышать ровнее. Непривычное занятие. На земле я просто дышал, не задумываясь. Теперь пробую думать. Получается ещё хуже, дыхание сбивается. Вспоминаю сказку о сороконожке. Она легко справлялась со всеми своими ногами, пока не стала объяснять, как это делается…
Чувствую, конец подрагивает. Сверху сигналят. Но что? Я не считал рывки верёвки и, конечно, ничего не понимаю. Прошу повторить. Ага, предлагают вернуться. Даю сигнал согласия, нахожу лестницу и начинаю подъём.
Идти вверх труднее. Особенно тяжело выходить. Ноги наливаются свинцом и как будто прилипают к воде. Хватаюсь за какую-то толстую палку и стягиваю шлем. Вижу смеющееся лицо Осипчука – это его рука.
– Ну как? – спрашивает Смолин.
– Очень хорошо, – отвечаю я весело. – Только кислорода, наверное, много растратил.
– Да нет, – гудит Осипчук. – По первому спуску вполне. Другой раз новичок так волнуется, что за десять минут транжирит баллон. А вы ничего, спокойненько.
После меня спускается Гена. Потом, тряхнув стариной, сам Смолин.
– Значит, приносите свой, – говорит на прощание Осипчук. – А насчёт удостоверения не сомневайтесь, выправим.
Легко дышать на земле.
И ВДРУГ…
Данил Данилович ни о чём не спрашивает. Он всё понимает, старый инженерный волк. Смолин сначала спорит. Он убеждён, что для первого испытания наша конструкция вполне годится. Тем более, Осипчук предложил…
Именно поэтому мы твёрдо стоим на своём. В нашем кругу (работники Отдела – это уже наш круг) мы можем испытывать хоть детскую ванночку. Но нести скафандр на посмешище… Нет, мы категорически против.
– Верно, – коротко говорит Д.Д.
Смолин разводит руками. Ладно, если все против, он не настаивает.
– Теперь держитесь, – предупреждает Д.Д. – Буду гонять по всем правилам.
Он, кажется, думал, что мы завтра же придём с новой конструкцией. Но мы видели своего противника и, честное слово, кое-чему научились. В наш язык прочно вошёл вопрос: «А если?..»
– Давай поставим здесь клапан, – говорю я. – Для гарантии.
– А если клапан откажет? – спрашивает Гена.
Клапан отменяется.
– По-моему, прибор для определения запаса перекиси не нужен, – думает он вслух. – Проще взять резерв – лишние пол-литра.
– А если скафандром будет пользоваться новичок? – напоминаю я. – Он за десять минут израсходует и запас, и резерв…
Гена что-то ворчит о сосунках, которым нечего соваться в водолазное дело. Однако спорить не о чём: прибор нужен.
Доводка. Самая тяжёлая, кропотливая и неблагодарная из всех работ. Бывает, что гениальная идея осенит тебя за пятнадцать минут, ну, скажем, за полчаса. Ты и все вокруг видят: совсем недавно идеи не было, а теперь есть. Очень эффектно. Взлёт мысли, озарение, поэзия.
Потом начинается проза. Расчёт вызывает серьёзные сомнения в том, что идея действительно гениальна.
К тому же она никак не хочет укладываться в конструкцию. Почему-то, согласно справочникам, в распоряжении человечества нет нужных для неё материалов. А те, что есть, недостаточно прочны и много весят. Гениальную идею приходится сдать в архив до лучших времён…
Бывает, хотя и не часто, что идея проходит испытание. Однако самое худшее – доводка – ещё впереди. Доводка – борьба с мелочами. Никаких внешних эффектов. Бьёшься неделю, месяц, год, результатов не видно. Где-то добавилась узенькая скоба, где-то удалось уменьшить диаметр отверстия, изменить наклон с 60 градусов на 45.
– М-да, – говорят знакомые, с удивлением рассматривая два совершенно одинаковых чертежа (чертежи почти одинаковые, но никто, кроме авторов, этого не замечает). – Работали восемь месяцев? М-да, конечно… А как та идея? Жалко… Такая, знаете ли, поэтическая идея… Такая яркая…
Скафандр усложняется. Был один чертёж, теперь их много. Чертежи деталей. Чертежи узлов. Сборочные чертежи. Общий вид аппарата. Вырывы. Разрезы. Спецификации.
Параллельно мы продолжаем изучать кислород. На этом настоял Гена.
– Хватит нам неожиданностей, – сказал он.
Теперь мы читаем другие книги. О дыхании. О работе на большой высоте и под водой. О кислородных приборах. О водолазных спусках. И ещё мы занимаемся основами конструирования, технологией металлов, технологией машиностроения, ОСТами и ГОСТами.
Эти предметы проходят в институте. Но нам нужно не просто пройти. Экзамен будет под водой, где трудно подбросить шпаргалку и поздно заглядывать в книгу.
Мы изучаем их, хотя и добросовестно, но без особого энтузиазма. Для нас это предметы вспомогательные, что-то вроде лестницы, которая позволит нам подняться в сверкающий мир нового. Однако проходят месяцы, и мы обнаруживаем, что в сухих строчках ГОСТов спрессована величайшая инженерная мудрость. Мудрость, которая копилась веками и позволяет людям разных эпох и стран понимать друг друга, создавать машины и процессы, имеющие «прописку» по всей Земле…
Мы по-прежнему часто бываем в Отделе изобретений. Занимаемся обычными делами. Гена чертит, я составляю описания. Смолин поглядывает на нас озадаченно, ему хочется спросить о скафандре, поторопить. Но он молчит. И Д.Д. молчит – спокойный, замкнутый, непроницаемый.
Молчим и мы. Теперь всё будет иначе. Работа идёт к концу. Ещё несколько дней, и на стол Д.Д. ляжет проект. Проект, в котором всё учтено и рассчитано, который мы будем защищать до конца. Потом принесут аппарат.
Я представляю себе этот момент. Стук. Открывается дверь, и Татаринов вносит скафандр. Не жалкое изделие кустарей-одиночек, а настоящая машина для подводных спусков. Удобная, сверкающая, обтекаемая.
И вдруг…
Именно поэтому мы твёрдо стоим на своём. В нашем кругу (работники Отдела – это уже наш круг) мы можем испытывать хоть детскую ванночку. Но нести скафандр на посмешище… Нет, мы категорически против.
– Верно, – коротко говорит Д.Д.
Смолин разводит руками. Ладно, если все против, он не настаивает.
– Теперь держитесь, – предупреждает Д.Д. – Буду гонять по всем правилам.
Он, кажется, думал, что мы завтра же придём с новой конструкцией. Но мы видели своего противника и, честное слово, кое-чему научились. В наш язык прочно вошёл вопрос: «А если?..»
– Давай поставим здесь клапан, – говорю я. – Для гарантии.
– А если клапан откажет? – спрашивает Гена.
Клапан отменяется.
– По-моему, прибор для определения запаса перекиси не нужен, – думает он вслух. – Проще взять резерв – лишние пол-литра.
– А если скафандром будет пользоваться новичок? – напоминаю я. – Он за десять минут израсходует и запас, и резерв…
Гена что-то ворчит о сосунках, которым нечего соваться в водолазное дело. Однако спорить не о чём: прибор нужен.
Доводка. Самая тяжёлая, кропотливая и неблагодарная из всех работ. Бывает, что гениальная идея осенит тебя за пятнадцать минут, ну, скажем, за полчаса. Ты и все вокруг видят: совсем недавно идеи не было, а теперь есть. Очень эффектно. Взлёт мысли, озарение, поэзия.
Потом начинается проза. Расчёт вызывает серьёзные сомнения в том, что идея действительно гениальна.
К тому же она никак не хочет укладываться в конструкцию. Почему-то, согласно справочникам, в распоряжении человечества нет нужных для неё материалов. А те, что есть, недостаточно прочны и много весят. Гениальную идею приходится сдать в архив до лучших времён…
Бывает, хотя и не часто, что идея проходит испытание. Однако самое худшее – доводка – ещё впереди. Доводка – борьба с мелочами. Никаких внешних эффектов. Бьёшься неделю, месяц, год, результатов не видно. Где-то добавилась узенькая скоба, где-то удалось уменьшить диаметр отверстия, изменить наклон с 60 градусов на 45.
– М-да, – говорят знакомые, с удивлением рассматривая два совершенно одинаковых чертежа (чертежи почти одинаковые, но никто, кроме авторов, этого не замечает). – Работали восемь месяцев? М-да, конечно… А как та идея? Жалко… Такая, знаете ли, поэтическая идея… Такая яркая…
Скафандр усложняется. Был один чертёж, теперь их много. Чертежи деталей. Чертежи узлов. Сборочные чертежи. Общий вид аппарата. Вырывы. Разрезы. Спецификации.
Параллельно мы продолжаем изучать кислород. На этом настоял Гена.
– Хватит нам неожиданностей, – сказал он.
Теперь мы читаем другие книги. О дыхании. О работе на большой высоте и под водой. О кислородных приборах. О водолазных спусках. И ещё мы занимаемся основами конструирования, технологией металлов, технологией машиностроения, ОСТами и ГОСТами.
Эти предметы проходят в институте. Но нам нужно не просто пройти. Экзамен будет под водой, где трудно подбросить шпаргалку и поздно заглядывать в книгу.
Мы изучаем их, хотя и добросовестно, но без особого энтузиазма. Для нас это предметы вспомогательные, что-то вроде лестницы, которая позволит нам подняться в сверкающий мир нового. Однако проходят месяцы, и мы обнаруживаем, что в сухих строчках ГОСТов спрессована величайшая инженерная мудрость. Мудрость, которая копилась веками и позволяет людям разных эпох и стран понимать друг друга, создавать машины и процессы, имеющие «прописку» по всей Земле…
Мы по-прежнему часто бываем в Отделе изобретений. Занимаемся обычными делами. Гена чертит, я составляю описания. Смолин поглядывает на нас озадаченно, ему хочется спросить о скафандре, поторопить. Но он молчит. И Д.Д. молчит – спокойный, замкнутый, непроницаемый.
Молчим и мы. Теперь всё будет иначе. Работа идёт к концу. Ещё несколько дней, и на стол Д.Д. ляжет проект. Проект, в котором всё учтено и рассчитано, который мы будем защищать до конца. Потом принесут аппарат.
Я представляю себе этот момент. Стук. Открывается дверь, и Татаринов вносит скафандр. Не жалкое изделие кустарей-одиночек, а настоящая машина для подводных спусков. Удобная, сверкающая, обтекаемая.
И вдруг…
Глава 5
АПНОЭ
МИРОВОЙ РЕКОРД
Мы в бане. Точнее, в отдельной ванной комнате. Посторонних, естественно, нет, все свои – Смолин, Д.Д., я. Мы одеты, как обычно, и стоим. Гена в трусах лежит под водой, в ванне.
Д.Д. невозмутим. Я слегка волнуюсь, но держусь уверенно. А Смолин нервничает. Он бегает вокруг ванны, наклоняется, поглядывает на секундомер.
– Ну, хватит, – просит он. – Слышишь, Гена, вылезай. Достаточно.
Гена лежит.
– Данил Данилович! Володя! – кричит Смолин. – Что вы стоите? Давайте его вытащим. Может, ему плохо…
– У него спокойное лицо и глаза открыты, – флегматично отвечает Д.Д. – К тому же он может сам вылезти.
– Но вы понимаете, пять… пять с половиной минут… Он уже побил мировой рекорд. Гена, я тебя прошу, скажи, что ты жив. У меня больное сердце!
– Сергей Петрович, не беспокойтесь, – уговариваю я. – Он же не может говорить, он же под водой.
– А что мне от того? – плачущим голосом спрашивает Смолин. – Пусть сделает знак.
Гена высовывает из воды ногу и энергично трясёт ею в воздухе. Смолин приходит в восторг.
– Шесть минут под водой, и хоть бы что! – восклицает он. – Подумать только, какие перспективы. Володя, сколько мировой рекорд?
– Меньше шести. Точно не помню, но меньше.
К концу седьмой минуты Гена начинает шевелиться. Он поворачивается на бок, ещё раз высовывает ногу (хотя теперь его никто не просит) и, наконец, вылезает сам.
Смолин набрасывает на него простыню. Прикрываясь ею, Гена делает несколько глубоких вдохов. Я вижу, ему трудно, но он старается скрыть. Впрочем, Смолин всё равно ничего не видит. Он слишком увлечён.
– Семь минут пятнадцать секунд, – бормочет он. – Перекрыть мировой рекорд… И кто, мальчишка, без тренировки…
– Ну как? – спрашивает Д.Д.
Он, как всегда, спокоен. Однако чувствуется, что семь с лишним минут под водой без прибора даже на него произвели впечатление.
– Хорошо, только немного скучно. – Гена уже отдышался и может говорить.
Отвечает он так, будто перекрывать мировые рекорды – дело для него обычное, чуточку скучноватое.
В другое время я обязательно показал бы ему кулак. Но тут я любезно подаю ему туфли и поправляю воротник. Конечно, мы этого ожидали. И всё-таки больше семи минут…
Мы выходим. Впереди торжественно следует Смолин, держа под руку Гену. За ними, задумчиво попыхивая папиросой, – Д.Д. Шествие замыкаю я, неся небольшой, но довольно тяжёлый свёрток. В свёртке – нечто, тщательно укутанное в тряпку, а потом в газету. Это «нечто» до поры до времени скрыто от людских глаз, оно помогло нам установить мировой рекорд. Даже между собой мы говорим «оно». На этом настоял Смолин. Там, где дело касается изобретений, некоторая сдержанность, даже секретность отнюдь не решает.
По пути Смолин задерживается возле человека в морской фуражке. Начальник бани. Именно начальник – ни директоров, ни заведующих моряки не признают. И фуражкой он подчёркивает тот факт, что ему доверено руководство одним из флотских объектов. Сегодня – это баня, завтра, может быть, корабль…
В том же порядке – впереди Смолин с Геной – мы входим в Отдел изобретений. Конечно, нас ждут. Коваленко встаёт. Майя и Люся делают вид, что чертят, а из-за досок с любопытством оглядывают нас.
А вопросов не задают. Дисциплина. На флоте, пусть торговом, задавать вопросы начальнику не положено. Наши приготовления они видели и понимают, что проводился какой-то опыт. Ясно, результаты хорошие, Смолин сияет. Со временем они узнают, в чём дело, – от Майи и Люси в Отделе нет секретов. А пока… Пока придётся подождать. Наша кавалькада проходит в кабинет, дверь закрывается.
Смолин садится и кладёт перед собой секундомер, на большом циферблате отчётливо выделяются цветные стрелки. Они замерли на знакомых делениях. Но я не могу отказать себе в удовольствии. Ещё раз проверяю. Всё точно – семь минут пятнадцать секунд.
– Теперь рассказывайте, – командует Смолин.
– Разрешите два вопроса? – это Данил Данилович.
– Пожалуйста.
Смолин сейчас совсем другой, настоящий начальник Отдела. Прямо не верится, что несколько минут назад он с восторгом смотрел на Генину босую ногу и старательно укутывал его простыней.
– Эксперимент можно повторить в бассейне? – спрашивает Д.Д.
– Вполне, – уверенно подтверждает Гена.
– Когда?
– Хоть завтра.
– У меня всё, Сергей Петрович, – докладывает Д.Д.
– Хорошо, тогда рассказывайте.
Гена смотрит на меня.
Придвигаюсь к столу – говорить должен я. Соображаю, с чего начать.
Может быть, прямо с Лавуазье? Знаменитый доклад, который он прочёл 3 мая 1777 года на заседании французской академии наук, начинался так: «Из всех явлений животного организма нет более поразительных и более достойных внимания физиков и физиологов, чем явления, сопровождающие дыхание».
А может быть, вспомнить древнего философа Мао-Хоа? В VIII веке он высказал мысль, что воздух, как и все другие вещества, состоит из двух начал: сильного – «янг» и слабого – «ин». Чем больше «янга», тем вещество чище, лучше, благороднее. Например, воздух можно очистить от «ина», если нагреть в нём металлы, серу или уголь.
Похоже, Мао-Хоа думал, что источником «жизненной силы» является «янг» (азот), тогда как кислород («ин») – слабая и вредная часть воздуха. На себе он, видимо, опытов не ставил. Иначе дыхание благородным «янгом» кончилось бы печально…
Или вспомнить любопытную историю, связанную со словом «азот»? Когда Лавуазье установил, что азот не участвует в дыхании, он предложил назвать его «безжизненным». По-гречески «а» – отрицание («без»), «зоэ» – «жизнь». Получилось – азоэ, или, для удобства произношения, азот.
Однако название «азот» существовало за много веков до Лавуазье. И относилось оно к тому же газу. В древности считали, что азот – основа жизни. Потому его и назвали так. «А» – первая буква всех известных тогда алфавитов; «Z» – последняя буква латинского алфавита; W (омега) – последняя буква греческого; «Т» (тов) – древнееврейского. Вышло «азот» – «начало и конец всех начал».
Совпадение, конечно, случайное. Но интересное и очень точно передающее двойственность азота. «Безжизненный», он составляет одну из основ жизни…
– Начинайте с самого начала, – дружески улыбаясь, советует Смолин.
Ах да – дыхание. Издавна замечено, что есть нечто общее между дыханием и горением: в обоих случаях нужен воздух. Так, может быть, дыхание – то же горение, только медленное? Примерно так ответил на этот вопрос Лавуазье – первый, кто сумел понять сущность дыхания. Но ведь сейчас мы знаем гораздо больше. Многие учёные после Лавуазье – физики, химики, физиологи – занимались проблемой дыхания.
Я машинально открыл лежащую на столе книгу. Повесть. Пробежал несколько строк и рассмеялся. Готовое начало.
Д.Д. невозмутим. Я слегка волнуюсь, но держусь уверенно. А Смолин нервничает. Он бегает вокруг ванны, наклоняется, поглядывает на секундомер.
– Ну, хватит, – просит он. – Слышишь, Гена, вылезай. Достаточно.
Гена лежит.
– Данил Данилович! Володя! – кричит Смолин. – Что вы стоите? Давайте его вытащим. Может, ему плохо…
– У него спокойное лицо и глаза открыты, – флегматично отвечает Д.Д. – К тому же он может сам вылезти.
– Но вы понимаете, пять… пять с половиной минут… Он уже побил мировой рекорд. Гена, я тебя прошу, скажи, что ты жив. У меня больное сердце!
– Сергей Петрович, не беспокойтесь, – уговариваю я. – Он же не может говорить, он же под водой.
– А что мне от того? – плачущим голосом спрашивает Смолин. – Пусть сделает знак.
Гена высовывает из воды ногу и энергично трясёт ею в воздухе. Смолин приходит в восторг.
– Шесть минут под водой, и хоть бы что! – восклицает он. – Подумать только, какие перспективы. Володя, сколько мировой рекорд?
– Меньше шести. Точно не помню, но меньше.
К концу седьмой минуты Гена начинает шевелиться. Он поворачивается на бок, ещё раз высовывает ногу (хотя теперь его никто не просит) и, наконец, вылезает сам.
Смолин набрасывает на него простыню. Прикрываясь ею, Гена делает несколько глубоких вдохов. Я вижу, ему трудно, но он старается скрыть. Впрочем, Смолин всё равно ничего не видит. Он слишком увлечён.
– Семь минут пятнадцать секунд, – бормочет он. – Перекрыть мировой рекорд… И кто, мальчишка, без тренировки…
– Ну как? – спрашивает Д.Д.
Он, как всегда, спокоен. Однако чувствуется, что семь с лишним минут под водой без прибора даже на него произвели впечатление.
– Хорошо, только немного скучно. – Гена уже отдышался и может говорить.
Отвечает он так, будто перекрывать мировые рекорды – дело для него обычное, чуточку скучноватое.
В другое время я обязательно показал бы ему кулак. Но тут я любезно подаю ему туфли и поправляю воротник. Конечно, мы этого ожидали. И всё-таки больше семи минут…
Мы выходим. Впереди торжественно следует Смолин, держа под руку Гену. За ними, задумчиво попыхивая папиросой, – Д.Д. Шествие замыкаю я, неся небольшой, но довольно тяжёлый свёрток. В свёртке – нечто, тщательно укутанное в тряпку, а потом в газету. Это «нечто» до поры до времени скрыто от людских глаз, оно помогло нам установить мировой рекорд. Даже между собой мы говорим «оно». На этом настоял Смолин. Там, где дело касается изобретений, некоторая сдержанность, даже секретность отнюдь не решает.
По пути Смолин задерживается возле человека в морской фуражке. Начальник бани. Именно начальник – ни директоров, ни заведующих моряки не признают. И фуражкой он подчёркивает тот факт, что ему доверено руководство одним из флотских объектов. Сегодня – это баня, завтра, может быть, корабль…
В том же порядке – впереди Смолин с Геной – мы входим в Отдел изобретений. Конечно, нас ждут. Коваленко встаёт. Майя и Люся делают вид, что чертят, а из-за досок с любопытством оглядывают нас.
А вопросов не задают. Дисциплина. На флоте, пусть торговом, задавать вопросы начальнику не положено. Наши приготовления они видели и понимают, что проводился какой-то опыт. Ясно, результаты хорошие, Смолин сияет. Со временем они узнают, в чём дело, – от Майи и Люси в Отделе нет секретов. А пока… Пока придётся подождать. Наша кавалькада проходит в кабинет, дверь закрывается.
Смолин садится и кладёт перед собой секундомер, на большом циферблате отчётливо выделяются цветные стрелки. Они замерли на знакомых делениях. Но я не могу отказать себе в удовольствии. Ещё раз проверяю. Всё точно – семь минут пятнадцать секунд.
– Теперь рассказывайте, – командует Смолин.
– Разрешите два вопроса? – это Данил Данилович.
– Пожалуйста.
Смолин сейчас совсем другой, настоящий начальник Отдела. Прямо не верится, что несколько минут назад он с восторгом смотрел на Генину босую ногу и старательно укутывал его простыней.
– Эксперимент можно повторить в бассейне? – спрашивает Д.Д.
– Вполне, – уверенно подтверждает Гена.
– Когда?
– Хоть завтра.
– У меня всё, Сергей Петрович, – докладывает Д.Д.
– Хорошо, тогда рассказывайте.
Гена смотрит на меня.
Придвигаюсь к столу – говорить должен я. Соображаю, с чего начать.
Может быть, прямо с Лавуазье? Знаменитый доклад, который он прочёл 3 мая 1777 года на заседании французской академии наук, начинался так: «Из всех явлений животного организма нет более поразительных и более достойных внимания физиков и физиологов, чем явления, сопровождающие дыхание».
А может быть, вспомнить древнего философа Мао-Хоа? В VIII веке он высказал мысль, что воздух, как и все другие вещества, состоит из двух начал: сильного – «янг» и слабого – «ин». Чем больше «янга», тем вещество чище, лучше, благороднее. Например, воздух можно очистить от «ина», если нагреть в нём металлы, серу или уголь.
Похоже, Мао-Хоа думал, что источником «жизненной силы» является «янг» (азот), тогда как кислород («ин») – слабая и вредная часть воздуха. На себе он, видимо, опытов не ставил. Иначе дыхание благородным «янгом» кончилось бы печально…
Или вспомнить любопытную историю, связанную со словом «азот»? Когда Лавуазье установил, что азот не участвует в дыхании, он предложил назвать его «безжизненным». По-гречески «а» – отрицание («без»), «зоэ» – «жизнь». Получилось – азоэ, или, для удобства произношения, азот.
Однако название «азот» существовало за много веков до Лавуазье. И относилось оно к тому же газу. В древности считали, что азот – основа жизни. Потому его и назвали так. «А» – первая буква всех известных тогда алфавитов; «Z» – последняя буква латинского алфавита; W (омега) – последняя буква греческого; «Т» (тов) – древнееврейского. Вышло «азот» – «начало и конец всех начал».
Совпадение, конечно, случайное. Но интересное и очень точно передающее двойственность азота. «Безжизненный», он составляет одну из основ жизни…
– Начинайте с самого начала, – дружески улыбаясь, советует Смолин.
Ах да – дыхание. Издавна замечено, что есть нечто общее между дыханием и горением: в обоих случаях нужен воздух. Так, может быть, дыхание – то же горение, только медленное? Примерно так ответил на этот вопрос Лавуазье – первый, кто сумел понять сущность дыхания. Но ведь сейчас мы знаем гораздо больше. Многие учёные после Лавуазье – физики, химики, физиологи – занимались проблемой дыхания.
Я машинально открыл лежащую на столе книгу. Повесть. Пробежал несколько строк и рассмеялся. Готовое начало.
В ОБЫЧНЫХ ЗЕМНЫХ УСЛОВИЯХ…
«… Иван Иванович встал, медленно прошёлся по комнате. Взглянул в окно. Достал портсигар, щёлкнул крышкой, закурил. Прилёг. Лежал, вспоминая утренний разговор, думал…»
В действиях неизвестного мне Ивана Ивановича как будто нет ничего необычного. Но у меня особый взгляд. «Встал, прошёлся, взглянул, достал, щёлкнул, закурил, прилёг» – каждое из действий требует усилий, работы. И лёжа Иван Иванович совершал работу – думал. Его организм продолжал бы работать, даже если бы он уснул: билось бы сердце, прогоняя кровь, сжимались бы мышцы, трудился бы мозг, осваивая впечатления дня. Правильно сказано: «Покой нам только снится»…
Любая машина, работая, тратит энергию. Виды энергии различны: тепловая, электрическая, химическая. Но принцип: работа – энергия, остаётся неизменным.
Расход, энергии должен восполняться. В двигателе внутреннего сгорания сжигаются всё новые порции горючего. На гидроэлектростанции падающая вода вращает турбины, механическая энергия переходит в электрическую. В атомном котле тепло рождается в процессе непрерывного распада радиоактивных элементов.
Если внутри человека не смонтирован вечный двигатель, то энергия, которую он тратит, также должна восстанавливаться. Роль топлива в человеческом двигателе выполняют пищевые продукты: мясо, масло, сахар. Или, в переводе на язык химии, – белки, жиры, углеводы. При их окислении выделяется энергия. Она-то и даёт возможность Ивану Ивановичу медленно пройтись по комнате, взглянуть в окно, щёлкнуть портсигаром…
Правда, наш двигатель работает несколько иначе (и проще, и сложнее), чем обычные тепловые. Возьмём для сравнения паровую машину. Сгорание угля – химическая реакция соединения углерода и водорода с кислородом. При реакции выделяется теплота – химическая энергия переходит в тепловую. Теплота нагревает воду, превращает её в пар. Пар приводит в движение поршень – тепловая энергия преобразуется в механическую. Итак, прежде чем начать работать, «двигать», химическая энергия проходит через лишнюю ступень – тепловую.
В человеческой машине этой ступени нет. Химическая энергия клеток переходит непосредственно в механическую – вызывает сокращение мышц, возбуждение нервных окончаний, торможение. Процессы, из которых в конечном счёте складывается вся деятельность человека: от удара ногой по мячу до создания научной теории.
Реакции, идущие в организме, многообразны. С энергетической точки зрения особенно важны окислительные реакции – соединение углерода, водорода и других элементов пищи с кислородом. Именно эти реакции дают организму основную часть энергии.
Если спросить шофёра, что нужно для нормальной работы двигателя, он сразу ответит: «горючее». Подумав, он назовёт ещё смазочное масло, воду. О кислороде он, вероятно, и не вспомнит, хотя кислорода двигатель «съедает» больше, чем бензина и масла. Но воздух ничего не стоит, его расход не учитывается.
А мы учтём. В обычных условиях человек за сутки вдыхает не меньше 12 кубических метров воздуха. И «съедает» примерно 2 кубометра (около 3 килограммов) кислорода. Количество достаточно солидное.
Куда девается этот кислород? В окислении участвуют двое: то, что окисляется, – топливо, и то, что окисляет, – окислитель. Оба они одинаково важны.
Человеческий организм имеет большие запасы «топлива» (хотя бы жира). Но резервов окислителя в нём нет. Поэтому без еды человек может жить около трёх месяцев, а без кислорода лишь несколько минут.
Конструктор, которому поручили бы спроектировать двигатель человека, оказался бы в трудном положении. С одной стороны, необходимо обеспечить герметичность внутренних органов и тканей – преградить доступ к ним посторонних веществ из внешней среды. С другой, нужно обеспечить подачу в двигатель топлива и окислителя, отвод продуктов сгорания – углекислого газа и паров воды.
Не знаю, как решил бы эту задачу конструктор. Природа справилась с ней блестяще.
Особенно тонко и остроумно сконструирован механизм снабжения организма кислородом и отвода продуктов сгорания. Механизм состоит из двух основных узлов: внешнего и внутреннего. Внешний устроен довольно просто и напоминает обычный газопровод (рот, нос, дыхательное горло, трахеи, бронхи). Он соединяет лёгкие с внешней средой, атмосферой, откуда засасывается воздух и куда удаляются продукты сгорания.
Внутренний узел имеет гораздо более сложную и хитрую конструкцию. В лёгких размещены тончайшие пузырьки – альвеолы. Их тут великое множество – около 700 миллионов; общая их площадь колоссальна – почти 90 квадратных метров (для сравнения: площадь поверхности человеческого тела – 2 квадратных метра). Такие размеры выбраны не случайно. Альвеолы – «обменный пункт», в них происходит обмен газами между лёгкими и кровью. Обмен этот должен происходить почти мгновенно, на ходу, – для этого и нужна большая площадь.
Столь же высоким требованиям должен удовлетворять другой участник обмена – кровь. Главная часть крови – эритроциты, красные кровяные тельца. Их количество в крови огромно – около 25 триллионов.
Цепочкой из эритроцитов человека можно трижды обмотать по экватору земной шар. Эритроциты буквально набиты зёрнами гемоглобина – белка, имеющего чрезвычайно сложное молекулярное строение. По самым
скромным предположениям, формула гемоглобина имеет вид – C712H1130N214O245S2Fe.
Кровь – жидкость, и естественно, что кислород в ней растворяется. Однако в сравнительно скромных количествах. В крови (а её у человека около 5 литров) растворяется лишь 0, 0165 литра кислорода. За минуту кровь совершает примерно три оборота и, следовательно, может передать тканям только 0, 05 литра кислорода. А человек даже во сне потребляет в минуту 0, 3 литра, при тяжёлой же работе нужда в кислороде достигает 4 – 6 литров.
Где же выход? В свойствах гемоглобина. Гемоглобин обладает способностью вступать с кислородом в химическую реакцию. Образуется оксигемоглобин. В таком, связанном, виде кровь переносит основную часть кислорода. Легко соединяясь с кислородом, гемоглобин так же легко отдаёт его клеткам.
Взамен кислорода гемоглобин получает «отработанный» в клетках углекислый газ и выносит его к альвеолам. Здесь происходит новый обмен. Гемоглобин расстаётся с углекислым газом и приобретает кислород. Чтобы снова отдать его клеткам.
Ясно, что главная «деталь» внутреннего узла – обменный пункт, альвеолы. Внутри альвеол – воздух, богатый кислородом. Снаружи – кровь, в которой много углекислоты. Между ними тонкая стенка, перегородка. Через неё должен быть произведён обмен. Сложная задача. Стенка мешает. Убрать её? Но тогда кровь хлынет в лёгкие. Нет, стенка нужна. Но стенка особой конструкции. Непроницаемая для жидкостей и твёрдых частиц, она должна свободно пропускать газы.
Именно так и решил задачу великий конструктор – природа. Теперь уже подобные стенки (их называют обычно полупроницаемыми перегородками) начинают применяться и в технике. Но создателем их является природа – не будем забывать автора…
Итак, на обменный пункт прибыла тёмно-вишнёвая венозная кровь, несущая продукты окисления – углекислоту, пары воды. Она омывает тонкие стенки альвеол. Там, в альвеолах, воздух, богатый кислородом. Молекулы газов, летящие во всех направлениях, «прошивают» перегородку. Происходит постепенное (а в конечном счёте очень быстрое, ибо площадь альвеол огромна) выравнивание состава. Часть альвеолярного кислорода поступает в кровь; продукты сгорания проникают в альвеолы и при выдохе уходят в атмосферу.
С обменного пункта кровь следует дальше, к клеткам. Теперь она алого цвета. У неё и название другое, светлое – артериальная кровь. Сердце – бесперебойный насос – качает и качает её, чтобы самые отдалённые ткани получили кислород. Ведь кислород – это жизнь.
В конструкции человеческого двигателя есть ещё одно, очень интересное и важное устройство. Оно напоминает современные системы автоматического управления. Это устройство регулирует «внешнее» дыхание.
Допустим, меня что-то заинтересовало: футбольный матч или партия в шахматы. Я так увлёкся, что смотрю на поле (или на доску) «разинув рот». Хочется пить, но мне не до того. В азарте я забыл даже, что надо делать вдох и выдох – дышать.
Что произойдёт? Альвеолярный воздух после каждого обмена становится всё беднее кислородом и богаче углекислым газом. Наконец настанет момент, когда обмен прекратится. Артериальная кровь станет такой же тёмной, как венозная, такой же бедной кислородом. Она пойдёт к клеткам, но ей нечего будет им дать, она не сможет ничего получить взамен. Клетки задохнутся в продуктах сгорания, наступит смерть.
Хороший конструктор учитывает свойства машины. И природа «предусмотрела» специальное устройство – «дыхательный центр», – которое действует автоматически.
Всякий автомат срабатывает от какого-то внешнего воздействия. Это может быть тяжесть трёхкопеечной монеты (в автоматах с газированной водой), повышение или понижение температуры (в термостатах), фотохимическое действие света и т. п. Однако какой-то «толчок» должен быть. Именно его улавливает «принимающая» часть автомата и передаёт приказ исполнительному механизму.
Какой «толчок» выбрали бы вы в данном случае? Подозреваю, что самый простой – недостаток кислорода, уменьшение его концентрации в лёгких (или в альвеолах) до определённой величины. Такое устройство вполне можно представить. Скажем, в альвеолах есть чувствительный «датчик», который отзывается на изменение состава воздуха. Когда содержание кислорода в них упадёт, допустим, до 12 процентов (обычно 15 – 16), «датчик» сработает, передаст сигнал в мозг, и оттуда поступит такой приказ, что вы мгновенно забудете о футболе и сделаете вдох или выдох.
Но тем временем организм будет испытывать кислородный голод. Как говорят физиологи, образуется кислородный «долг». Такой долг возникает у спортсменов при большой нагрузке. Например, при скоростном беге на короткие дистанции. В эти моменты человек способен израсходовать в минуту до 35 литров кислорода. Между тем даже у хорошо тренированного человека максимальная доставка кислорода составляет лишь 4 – 5, редко 6 литров в минуту.
Поэтому бег с такой скоростью может продолжаться лишь несколько секунд (для стометровки – 10 – 12 секунд). Этот небольшой промежуток мышцы работают в условиях недостатка кислорода, за счёт резервов. Человек быстро устаёт, ему сразу же необходим отдых, «восстановительный период», в течение которого организм погасит кислородную задолженность.
Но одно дело рекордный бег специально тренированного спортсмена, длящийся секунды, и совсем другое – обычная жизнь. Тут не может быть никаких «долгов», потребность в кислороде должна удовлетворяться полностью. Учитывая это, природа построила работу дыхательного центра на другом принципе. Автомат срабатывает не при недостатке кислорода, а при… избытке углекислоты!
Автомат действует очень хорошо и надёжно. В этом легко убедиться, если попробовать не дышать. Минута, максимум полторы, и вы начнёте жадно хватать воздух. В лёгких ещё достаточно кислорода, никакого «долга» нет. Но углекислота накопилась, и автомат сработал, предупреждая кислородный голод.
В обычных, земных, условиях дыхательный автомат работает безукоризненно. И не его вина, если человек, не довольствуясь поверхностью земли, лезет под воду или поднимается в верхние слои атмосферы. На эти случаи автомат не рассчитан, тут возможны всякие неожиданности. И когда об этом забывают…
В действиях неизвестного мне Ивана Ивановича как будто нет ничего необычного. Но у меня особый взгляд. «Встал, прошёлся, взглянул, достал, щёлкнул, закурил, прилёг» – каждое из действий требует усилий, работы. И лёжа Иван Иванович совершал работу – думал. Его организм продолжал бы работать, даже если бы он уснул: билось бы сердце, прогоняя кровь, сжимались бы мышцы, трудился бы мозг, осваивая впечатления дня. Правильно сказано: «Покой нам только снится»…
Любая машина, работая, тратит энергию. Виды энергии различны: тепловая, электрическая, химическая. Но принцип: работа – энергия, остаётся неизменным.
Расход, энергии должен восполняться. В двигателе внутреннего сгорания сжигаются всё новые порции горючего. На гидроэлектростанции падающая вода вращает турбины, механическая энергия переходит в электрическую. В атомном котле тепло рождается в процессе непрерывного распада радиоактивных элементов.
Если внутри человека не смонтирован вечный двигатель, то энергия, которую он тратит, также должна восстанавливаться. Роль топлива в человеческом двигателе выполняют пищевые продукты: мясо, масло, сахар. Или, в переводе на язык химии, – белки, жиры, углеводы. При их окислении выделяется энергия. Она-то и даёт возможность Ивану Ивановичу медленно пройтись по комнате, взглянуть в окно, щёлкнуть портсигаром…
Правда, наш двигатель работает несколько иначе (и проще, и сложнее), чем обычные тепловые. Возьмём для сравнения паровую машину. Сгорание угля – химическая реакция соединения углерода и водорода с кислородом. При реакции выделяется теплота – химическая энергия переходит в тепловую. Теплота нагревает воду, превращает её в пар. Пар приводит в движение поршень – тепловая энергия преобразуется в механическую. Итак, прежде чем начать работать, «двигать», химическая энергия проходит через лишнюю ступень – тепловую.
В человеческой машине этой ступени нет. Химическая энергия клеток переходит непосредственно в механическую – вызывает сокращение мышц, возбуждение нервных окончаний, торможение. Процессы, из которых в конечном счёте складывается вся деятельность человека: от удара ногой по мячу до создания научной теории.
Реакции, идущие в организме, многообразны. С энергетической точки зрения особенно важны окислительные реакции – соединение углерода, водорода и других элементов пищи с кислородом. Именно эти реакции дают организму основную часть энергии.
Если спросить шофёра, что нужно для нормальной работы двигателя, он сразу ответит: «горючее». Подумав, он назовёт ещё смазочное масло, воду. О кислороде он, вероятно, и не вспомнит, хотя кислорода двигатель «съедает» больше, чем бензина и масла. Но воздух ничего не стоит, его расход не учитывается.
А мы учтём. В обычных условиях человек за сутки вдыхает не меньше 12 кубических метров воздуха. И «съедает» примерно 2 кубометра (около 3 килограммов) кислорода. Количество достаточно солидное.
Куда девается этот кислород? В окислении участвуют двое: то, что окисляется, – топливо, и то, что окисляет, – окислитель. Оба они одинаково важны.
Человеческий организм имеет большие запасы «топлива» (хотя бы жира). Но резервов окислителя в нём нет. Поэтому без еды человек может жить около трёх месяцев, а без кислорода лишь несколько минут.
Конструктор, которому поручили бы спроектировать двигатель человека, оказался бы в трудном положении. С одной стороны, необходимо обеспечить герметичность внутренних органов и тканей – преградить доступ к ним посторонних веществ из внешней среды. С другой, нужно обеспечить подачу в двигатель топлива и окислителя, отвод продуктов сгорания – углекислого газа и паров воды.
Не знаю, как решил бы эту задачу конструктор. Природа справилась с ней блестяще.
Особенно тонко и остроумно сконструирован механизм снабжения организма кислородом и отвода продуктов сгорания. Механизм состоит из двух основных узлов: внешнего и внутреннего. Внешний устроен довольно просто и напоминает обычный газопровод (рот, нос, дыхательное горло, трахеи, бронхи). Он соединяет лёгкие с внешней средой, атмосферой, откуда засасывается воздух и куда удаляются продукты сгорания.
Внутренний узел имеет гораздо более сложную и хитрую конструкцию. В лёгких размещены тончайшие пузырьки – альвеолы. Их тут великое множество – около 700 миллионов; общая их площадь колоссальна – почти 90 квадратных метров (для сравнения: площадь поверхности человеческого тела – 2 квадратных метра). Такие размеры выбраны не случайно. Альвеолы – «обменный пункт», в них происходит обмен газами между лёгкими и кровью. Обмен этот должен происходить почти мгновенно, на ходу, – для этого и нужна большая площадь.
Столь же высоким требованиям должен удовлетворять другой участник обмена – кровь. Главная часть крови – эритроциты, красные кровяные тельца. Их количество в крови огромно – около 25 триллионов.
Цепочкой из эритроцитов человека можно трижды обмотать по экватору земной шар. Эритроциты буквально набиты зёрнами гемоглобина – белка, имеющего чрезвычайно сложное молекулярное строение. По самым
скромным предположениям, формула гемоглобина имеет вид – C712H1130N214O245S2Fe.
Кровь – жидкость, и естественно, что кислород в ней растворяется. Однако в сравнительно скромных количествах. В крови (а её у человека около 5 литров) растворяется лишь 0, 0165 литра кислорода. За минуту кровь совершает примерно три оборота и, следовательно, может передать тканям только 0, 05 литра кислорода. А человек даже во сне потребляет в минуту 0, 3 литра, при тяжёлой же работе нужда в кислороде достигает 4 – 6 литров.
Где же выход? В свойствах гемоглобина. Гемоглобин обладает способностью вступать с кислородом в химическую реакцию. Образуется оксигемоглобин. В таком, связанном, виде кровь переносит основную часть кислорода. Легко соединяясь с кислородом, гемоглобин так же легко отдаёт его клеткам.
Взамен кислорода гемоглобин получает «отработанный» в клетках углекислый газ и выносит его к альвеолам. Здесь происходит новый обмен. Гемоглобин расстаётся с углекислым газом и приобретает кислород. Чтобы снова отдать его клеткам.
Ясно, что главная «деталь» внутреннего узла – обменный пункт, альвеолы. Внутри альвеол – воздух, богатый кислородом. Снаружи – кровь, в которой много углекислоты. Между ними тонкая стенка, перегородка. Через неё должен быть произведён обмен. Сложная задача. Стенка мешает. Убрать её? Но тогда кровь хлынет в лёгкие. Нет, стенка нужна. Но стенка особой конструкции. Непроницаемая для жидкостей и твёрдых частиц, она должна свободно пропускать газы.
Именно так и решил задачу великий конструктор – природа. Теперь уже подобные стенки (их называют обычно полупроницаемыми перегородками) начинают применяться и в технике. Но создателем их является природа – не будем забывать автора…
Итак, на обменный пункт прибыла тёмно-вишнёвая венозная кровь, несущая продукты окисления – углекислоту, пары воды. Она омывает тонкие стенки альвеол. Там, в альвеолах, воздух, богатый кислородом. Молекулы газов, летящие во всех направлениях, «прошивают» перегородку. Происходит постепенное (а в конечном счёте очень быстрое, ибо площадь альвеол огромна) выравнивание состава. Часть альвеолярного кислорода поступает в кровь; продукты сгорания проникают в альвеолы и при выдохе уходят в атмосферу.
С обменного пункта кровь следует дальше, к клеткам. Теперь она алого цвета. У неё и название другое, светлое – артериальная кровь. Сердце – бесперебойный насос – качает и качает её, чтобы самые отдалённые ткани получили кислород. Ведь кислород – это жизнь.
В конструкции человеческого двигателя есть ещё одно, очень интересное и важное устройство. Оно напоминает современные системы автоматического управления. Это устройство регулирует «внешнее» дыхание.
Допустим, меня что-то заинтересовало: футбольный матч или партия в шахматы. Я так увлёкся, что смотрю на поле (или на доску) «разинув рот». Хочется пить, но мне не до того. В азарте я забыл даже, что надо делать вдох и выдох – дышать.
Что произойдёт? Альвеолярный воздух после каждого обмена становится всё беднее кислородом и богаче углекислым газом. Наконец настанет момент, когда обмен прекратится. Артериальная кровь станет такой же тёмной, как венозная, такой же бедной кислородом. Она пойдёт к клеткам, но ей нечего будет им дать, она не сможет ничего получить взамен. Клетки задохнутся в продуктах сгорания, наступит смерть.
Хороший конструктор учитывает свойства машины. И природа «предусмотрела» специальное устройство – «дыхательный центр», – которое действует автоматически.
Всякий автомат срабатывает от какого-то внешнего воздействия. Это может быть тяжесть трёхкопеечной монеты (в автоматах с газированной водой), повышение или понижение температуры (в термостатах), фотохимическое действие света и т. п. Однако какой-то «толчок» должен быть. Именно его улавливает «принимающая» часть автомата и передаёт приказ исполнительному механизму.
Какой «толчок» выбрали бы вы в данном случае? Подозреваю, что самый простой – недостаток кислорода, уменьшение его концентрации в лёгких (или в альвеолах) до определённой величины. Такое устройство вполне можно представить. Скажем, в альвеолах есть чувствительный «датчик», который отзывается на изменение состава воздуха. Когда содержание кислорода в них упадёт, допустим, до 12 процентов (обычно 15 – 16), «датчик» сработает, передаст сигнал в мозг, и оттуда поступит такой приказ, что вы мгновенно забудете о футболе и сделаете вдох или выдох.
Но тем временем организм будет испытывать кислородный голод. Как говорят физиологи, образуется кислородный «долг». Такой долг возникает у спортсменов при большой нагрузке. Например, при скоростном беге на короткие дистанции. В эти моменты человек способен израсходовать в минуту до 35 литров кислорода. Между тем даже у хорошо тренированного человека максимальная доставка кислорода составляет лишь 4 – 5, редко 6 литров в минуту.
Поэтому бег с такой скоростью может продолжаться лишь несколько секунд (для стометровки – 10 – 12 секунд). Этот небольшой промежуток мышцы работают в условиях недостатка кислорода, за счёт резервов. Человек быстро устаёт, ему сразу же необходим отдых, «восстановительный период», в течение которого организм погасит кислородную задолженность.
Но одно дело рекордный бег специально тренированного спортсмена, длящийся секунды, и совсем другое – обычная жизнь. Тут не может быть никаких «долгов», потребность в кислороде должна удовлетворяться полностью. Учитывая это, природа построила работу дыхательного центра на другом принципе. Автомат срабатывает не при недостатке кислорода, а при… избытке углекислоты!
Автомат действует очень хорошо и надёжно. В этом легко убедиться, если попробовать не дышать. Минута, максимум полторы, и вы начнёте жадно хватать воздух. В лёгких ещё достаточно кислорода, никакого «долга» нет. Но углекислота накопилась, и автомат сработал, предупреждая кислородный голод.
В обычных, земных, условиях дыхательный автомат работает безукоризненно. И не его вина, если человек, не довольствуясь поверхностью земли, лезет под воду или поднимается в верхние слои атмосферы. На эти случаи автомат не рассчитан, тут возможны всякие неожиданности. И когда об этом забывают…
ТРОЕ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ
Утром 15 апреля 1875 года аэростат «Зенит» оторвался от земли и начал стремительный подъём. День был ясный, солнечный. Ветер почти не ощущался. Всё предвещало удачный полёт и благополучное возвращение.
Аэронавты не сомневались в успехе. Командир «Зенита» француз Тиссандье десятки раз поднимался на аэростатах различных конструкций. Немалый опыт имели и члены экипажа итальянцы Кроссе-Спинелли и Сивель.
«Зенит» был снабжён всем необходимым. Продовольствие и вода на несколько дней, тёплая одежда, резиновая лодка. Аэронавты захватили с собой даже запас кислорода в подушках. Большая подъёмная сила и солидный балласт позволяли надеяться, что «Зенит» сможет подняться на небывалую высоту.
Запас кислорода в подушках был невелик. Но аэронавтов это не беспокоило. Они решили экономить кислород, воспользоваться им, только когда почувствуют удушье. К тому же при малейшей опасности они откроют клапан, стравят избыток водорода и начнут немедленный спуск.
Аэронавты не сомневались в успехе. Командир «Зенита» француз Тиссандье десятки раз поднимался на аэростатах различных конструкций. Немалый опыт имели и члены экипажа итальянцы Кроссе-Спинелли и Сивель.
«Зенит» был снабжён всем необходимым. Продовольствие и вода на несколько дней, тёплая одежда, резиновая лодка. Аэронавты захватили с собой даже запас кислорода в подушках. Большая подъёмная сила и солидный балласт позволяли надеяться, что «Зенит» сможет подняться на небывалую высоту.
Запас кислорода в подушках был невелик. Но аэронавтов это не беспокоило. Они решили экономить кислород, воспользоваться им, только когда почувствуют удушье. К тому же при малейшей опасности они откроют клапан, стравят избыток водорода и начнут немедленный спуск.