Я не люблю бертолетову соль. Мне трудно представить, что когда-то я её «открыл» и горячо рекомендовал Гене. Он не спорил. И в самом деле: если судить теоретически, бертолетова соль вполне годилась для наших целей. Кислорода в ней много: в 1 килограмме 275 литров. При нагревании она его легко отдаёт.
Слишком легко! Будь мы опытнее, это насторожило бы нас. Вещества, которые легко расстаются с кислородом, так же легко взрываются. Мы этого не знали, и потому у меня над бровью небольшой шрам.
Но шрам – мелочь. И что я пролежал три дня в больнице – тоже ерунда (лежат же с гриппом). Хуже всего были разговоры дома, в школе, в Доме пионеров. Пришлось дать торжественное обещание, что с бертолетовой солью я больше не буду работать. Я и не работал, хотя, говорят, нам просто не повезло – она взрывается совсем не так часто.
К другим веществам обещание не относилось. Мы рассудили, что ими можно заниматься, не нарушая слова. Тем более, что пока я лежал в больнице, Гена сделал открытие – обнаружил перекись натрия и тетраокись калия.
В молекуле обычного кислородного соединения – окиси – один атом кислорода. В перекиси их два. А в тетраокиси – четыре («тетра – по-гречески и значит „четыре“). Такое изобилие кислорода само по себе заслуживало внимания. Генка, однако, вычитал нечто гораздо более важное. Перекись и тетраокись отдают кислород, если действовать на них… водой и углекислым газом. То есть теми самыми продуктами, которые выделяются при дыхании!
Стоит подышать, скажем, на тетраокись, и пожалуйста, она отдаёт кислород. Специального регенеративного патрона не нужно: эти удивительные, как будто специально созданные для нас вещества не только вырабатывают кислород, но и поглощают продукты дыхания, очищая воздух. Гениально!
Вот тогда-то нам впервые пришлось столкнуться с третьим условием, практическим. Ни получить, ни купить, ни достать, ни раздобыть перекись натрия или тетраокись калия мы не смогли. Шла война, с реактивами было трудно.
Мы долго переживали неудачу. И зря, как я узнал позднее. Во-первых, сумей мы достать перекись и тетраокись, мы не сделали бы изобретения, потому что их применяли в дыхательных аппаратах ещё в 1904 году (вот что значит забыть поправку на ворон!). Во-вторых, мы не учли ещё одну старую истину: и на солнце бывают пятна.
В пероксидных аппаратах (так их называют) кислород выделяется неравномерно: то его слишком мало, то слишком много. Перекись и тетраокись взрываются, пожалуй, чаще, чем бертолетова соль.
Неизвестно, чем бы кончились наши опыты. Хорошо, если только вторым шрамом…
Всё идёт нормально. Мы ходим по земле, где сколько угодно воздуха, учимся в школе, получаем отметки – хорошие и не очень. А где-то там, километрах в сорока от Баку, мирно дремлют на дне пролива затонувшие корабли. И вот однажды…
Это было в середине июля. Беспощадно жарило солнце. Воздух напоминал парное молоко – густоё и теплоё. В такую погоду нужно держаться тени и ходить медленно, избегая лишних движений.
Но мне было не до того – я торопился к Гене. Должно быть, я немного увлёкся, потому что, встретив самого Генку на улице, попытался проскочить мимо.
– Что-нибудь случилось? – спросил Генка и как-то странно посмотрел на меня.
Нет, я не воскликнул: «Эврика!» Это было бы глупо. Генка шёл, кажется, ко мне, и глаза у него подозрительно блестели. Я сказал осторожно:
– Так, кое-что… А у тебя?
– Кое-какие соображения.
Я насторожился. Одна гениальная идея – хорошо. Две гениальные идеи одновременно – это слишком много. Начнутся споры, обсуждения, доказательства. Конечно, моя идея лучше и со временем пробьёт себе дорогу, но драгоценное время будет потеряно.
– Любопытно… – сказал я как можно небрежнее. – А что такое?
Я ожидал, что Генка начнёт изворачиваться. А он ответил прямо:
– Вода.
Я вздохнул с облегчением. Для моей идеи вода опасности не представляла: для её разложения нужна мощная электролитическая установка. Строить установку на дне? Явный абсурд.
– А у тебя?
По Генкиному лицу было видно: его очень интересует, что у меня. Но спросил он почти равнодушно.
– Перекись.
За этим простым ответом скрывалась хитрость.
– Перекись, – с нескрываемым удовольствием повторил Гена. Он явно хотел добавить: – «Только-то…»
Я улыбнулся: вот как ловят карасей на удочку! Он, конечно, решил, что я говорю о перекиси натрия.
– Подожди-ка! – Генка спохватился. – Это что за перекись?
– Водорода. – Отвечая, я смотрел в сторону. Краем глаза я наблюдал за ним. Но что это? Он усмехнулся! – Стоп! – сказал я решительно. – Так не честно. Какая вода?
Генка невинно посмотрел на меня:
– Окисленная.
ЧАША ТЕРПЕНИЯ
Глава 2
СВЕТ И ТЕНЬ
Слишком легко! Будь мы опытнее, это насторожило бы нас. Вещества, которые легко расстаются с кислородом, так же легко взрываются. Мы этого не знали, и потому у меня над бровью небольшой шрам.
Но шрам – мелочь. И что я пролежал три дня в больнице – тоже ерунда (лежат же с гриппом). Хуже всего были разговоры дома, в школе, в Доме пионеров. Пришлось дать торжественное обещание, что с бертолетовой солью я больше не буду работать. Я и не работал, хотя, говорят, нам просто не повезло – она взрывается совсем не так часто.
К другим веществам обещание не относилось. Мы рассудили, что ими можно заниматься, не нарушая слова. Тем более, что пока я лежал в больнице, Гена сделал открытие – обнаружил перекись натрия и тетраокись калия.
В молекуле обычного кислородного соединения – окиси – один атом кислорода. В перекиси их два. А в тетраокиси – четыре («тетра – по-гречески и значит „четыре“). Такое изобилие кислорода само по себе заслуживало внимания. Генка, однако, вычитал нечто гораздо более важное. Перекись и тетраокись отдают кислород, если действовать на них… водой и углекислым газом. То есть теми самыми продуктами, которые выделяются при дыхании!
Стоит подышать, скажем, на тетраокись, и пожалуйста, она отдаёт кислород. Специального регенеративного патрона не нужно: эти удивительные, как будто специально созданные для нас вещества не только вырабатывают кислород, но и поглощают продукты дыхания, очищая воздух. Гениально!
Вот тогда-то нам впервые пришлось столкнуться с третьим условием, практическим. Ни получить, ни купить, ни достать, ни раздобыть перекись натрия или тетраокись калия мы не смогли. Шла война, с реактивами было трудно.
Мы долго переживали неудачу. И зря, как я узнал позднее. Во-первых, сумей мы достать перекись и тетраокись, мы не сделали бы изобретения, потому что их применяли в дыхательных аппаратах ещё в 1904 году (вот что значит забыть поправку на ворон!). Во-вторых, мы не учли ещё одну старую истину: и на солнце бывают пятна.
В пероксидных аппаратах (так их называют) кислород выделяется неравномерно: то его слишком мало, то слишком много. Перекись и тетраокись взрываются, пожалуй, чаще, чем бертолетова соль.
Неизвестно, чем бы кончились наши опыты. Хорошо, если только вторым шрамом…
Всё идёт нормально. Мы ходим по земле, где сколько угодно воздуха, учимся в школе, получаем отметки – хорошие и не очень. А где-то там, километрах в сорока от Баку, мирно дремлют на дне пролива затонувшие корабли. И вот однажды…
Это было в середине июля. Беспощадно жарило солнце. Воздух напоминал парное молоко – густоё и теплоё. В такую погоду нужно держаться тени и ходить медленно, избегая лишних движений.
Но мне было не до того – я торопился к Гене. Должно быть, я немного увлёкся, потому что, встретив самого Генку на улице, попытался проскочить мимо.
– Что-нибудь случилось? – спросил Генка и как-то странно посмотрел на меня.
Нет, я не воскликнул: «Эврика!» Это было бы глупо. Генка шёл, кажется, ко мне, и глаза у него подозрительно блестели. Я сказал осторожно:
– Так, кое-что… А у тебя?
– Кое-какие соображения.
Я насторожился. Одна гениальная идея – хорошо. Две гениальные идеи одновременно – это слишком много. Начнутся споры, обсуждения, доказательства. Конечно, моя идея лучше и со временем пробьёт себе дорогу, но драгоценное время будет потеряно.
– Любопытно… – сказал я как можно небрежнее. – А что такое?
Я ожидал, что Генка начнёт изворачиваться. А он ответил прямо:
– Вода.
Я вздохнул с облегчением. Для моей идеи вода опасности не представляла: для её разложения нужна мощная электролитическая установка. Строить установку на дне? Явный абсурд.
– А у тебя?
По Генкиному лицу было видно: его очень интересует, что у меня. Но спросил он почти равнодушно.
– Перекись.
За этим простым ответом скрывалась хитрость.
– Перекись, – с нескрываемым удовольствием повторил Гена. Он явно хотел добавить: – «Только-то…»
Я улыбнулся: вот как ловят карасей на удочку! Он, конечно, решил, что я говорю о перекиси натрия.
– Подожди-ка! – Генка спохватился. – Это что за перекись?
– Водорода. – Отвечая, я смотрел в сторону. Краем глаза я наблюдал за ним. Но что это? Он усмехнулся! – Стоп! – сказал я решительно. – Так не честно. Какая вода?
Генка невинно посмотрел на меня:
– Окисленная.
ЧАША ТЕРПЕНИЯ
Окисленной водой её назвал профессор Тенар, впервые получивший перекись водорода в 1818 году. Название правильное. В молекуле воды один атом кислорода, в молекуле перекиси – их два. Поэтому вполне можно считать, что это вода, соединившаяся с кислородом, то есть окисленная вода.
Но и второе, более позднее и обычное теперь название – перекись водорода – тоже правильно. Если вода, Н2 О, – окись водорода, то окисленная вода, Н2 О2 , – его перекись.
Впрочем, все эти проблемы заинтересовали нас позднее. А в тот момент, стоя на самом солнцепёке, мы думали о другом. Совпадение потрясло нас. Один человек может ошибиться и потом убедить другого. Но когда два человека, совершенно независимо, приходят к одной мысли, да ещё в один день и час, – это кое-что значит…
Наполовину зажаренные, но полные бодрости, мы пошли в библиотеку и взялись за книги. К сожалению, книг по перекиси не было. Только небольшие главки в вузовских учебниках.
Мы жадно бегали глазами по страницам и лихорадочно обменивались впечатлениями. Сведения были такие, что хотелось кричать. В конце концов нам пришлось удалиться в коридор, и здесь мы по-настоящему оценили размеры счастья, которое нас озарило.
Сокровища ещё лежали на дне моря, но недалёк был день, когда их поднимут на поверхность. Ведь теперь человек получит не устаревшие скафандры со сжатым кислородом, а новые – с всесильной перекисью водорода!
Мы не уставали восхищаться. Перекись обладала всеми достоинствами и не имела, кажется, ни одного недостатка. Жидкость – она не нуждалась в толстых и тяжёлых баллонах, где приходится хранить газ. При нормальной температуре она не разлагалась. Для хранения перекиси вполне годилась обыкновенная алюминиевая кастрюля. И она, эта перекись, почти целиком состояла из кислорода.
В килограмме перекиси почти 950 граммов, или 660 литров, кислорода. Следовательно, чтобы получить нужные нам 1800 литров, потребуется совсем немного. Кастрюля с 3 килограммами перекиси – и дыши под водой 10 часов!
Я спохватился. Из двух атомов кислорода, входящих в молекулу перекиси, использовать можно только один. Окисленная вода, отдавая этот «лишний» кислород, превращается в обыкновенную воду. Вода же, как известно, за свой кислород держится крепко. Значит, не три килограмма, а шесть. Ничего, шесть – тоже вполне терпимо.
Где достать перекись, мы, конечно, знали. Тут совсем не требуется быть химиком. В дамской парикмахерской. Правда, меня там спросили, не хочу ли я стать блондином (Гена и так блондин), но охотно налили небольшой пузырёк. Для первого опыта достаточно.
Выделить из перекиси кислород весьма просто. Достаточно добавить в неё вещество, ускоряющее разложение, – катализатор. Катализаторов перекиси сколько угодно: почти все металлы, щёлочи, ферменты (например, содержащиеся в крови), обыкновенная пыль. Если верить книгам, особенно хорошо действуют платина и палладий. Скажем, 1 миллиграмм тонкоизмельчённой платины может разложить целое озеро окисленной воды.
К сожалению, платины у нас не было. Но и озера – тоже. Был небольшой пузырёк. Поэтому для опыта вполне годилась серебряная ложка, тем более что серебро, как писали в книгах, «превосходный катализатор».
Мы налили перекись в блюдце, осторожно коснулись её ложкой. Никакого впечатления. Опустили ложку. Из глубины на поверхность выскочил пузырёк газа, лопнул. За ним потянулись другие. Но как-то вяло, неохотно.
– Может, это не серебро? – усомнился Гена.
Я молча показал пробу.
– Катализатор лучше действует в тонкоизмельчённом состоянии, – отпарировал он.
Приводить ложку в тонкоизмельчённое состояние я отказался, дома это могло вызвать возражения. Зато у меня нашёлся другой сильный катализатор – перманганат калия («марганцовка»), и уже в порошке. Мы бросили несколько крупинок, пузырьки побежали быстрее. Но всё равно это никак не напоминало извержение кислородного вулкана, которого мы ожидали.
– По-моему, дело в концентрации, – сказал я. – Это не чистая перекись, раствор. И, наверное, слабый.
– Какая перекись? Самая обыкновенная, – удивился мастер в парикмахерской, – Раствор? Ясно, раствор. А вы что хотите, чистую? – Он расхохотался. – Другой не бывает. Точно не знаю. Процента три, думаю, наберётся.
Три процента! Я мгновенно произвёл несложную арифметическую операцию. Если чистой перекиси нужно 6 килограммов, то 3-процентного раствора в 33 раза больше. Почти 200 килограммов. В путешествие за сокровищами придётся захватить хорошую лошадь…
Из парикмахерской мы вышли одинаково мрачные – Гена считал не хуже меня. Впрочем, он быстро пришёл в себя.
– В аптеке должна быть пергидроль, – бодро сообщил он. – Концентрация вполне приличная – тридцать три процента. Конечно, придётся брать восемнадцать килограммов. Всё-таки не двести!
Достать пергидроль было труднее, но мы достали. И сразу почувствовали разницу. Крупинка перманганата – и перекись кипела. Я поднёс лучинку. Она мгновенно вспыхнула. Это был кислород – перекись превосходно разлагалась!
Даже слишком. И если затонувшие корабли всё ещё спокойно лежат на дне Каспийского моря, то виноват в атом беспокойный характер перекиси.
Очень скоро мы заметили, что она отлично разлагается и без перманганата. В состав стекла входит щёлочь. Эту щёлочь в совершенно ничтожных количествах «вымывает» вода. Попав в раствор, щёлочь становится катализатором. Через несколько дней окисленная вода в бутылке превращается в обыкновенную.
Перелить её в медную или чугунную посуду? Об этом не могло быть и речи: медь и железо – катализаторы. Лучше всего алюминиевая кастрюля, алюминий на перекись почти не действует.
Но только если он чистый. А попробуйте отмыть кастрюлю так, чтобы в ней не осталось следов ферментов, когда ферменты входят в состав пищи. Впрочем, это ещё полбеды. Перекись нужно охранять от пыли, грязи, света. Даже плюнуть на неё в сердцах нельзя. В слюне – ферменты. По-моему, злых взглядов она тоже не выдерживает. Но трудно смотреть ласково, когда прямо на глазах с таким трудом добытая перекись превращается в воду.
Мы нашли выход. Стали добавлять к перекиси специальные вещества. Одни из них являются врагами катализаторов, уничтожают их действие. Они так и называются – «антикатализаторы». Другие – стабилизаторы – замедляют разложение перекиси в десятки и сотни раз. Как и почему – не вполне ясно. Но замедляют – это точно.
Особенно понравились нам порошки от головной боли. Они у нас постоянно были с собой. Когда смотришь, как перекись разлагается, и ничего не можешь сделать, без асфена (аспирина с фенацетином) не обойтись. И вдруг выяснилось, что порошки обладают «двойным» действием: успокаивают не только голову, но и перекись! Это было гениальное открытие (к сожалению, не наше; о том, что аспирин и фенацетин хорошие стабилизаторы, мы узнали из книг).
Главную трудность как будто удалось преодолеть. В чистой, промытой кислотой алюминиевой кастрюле или в тёмной, зелёного стекла бутылке перекись не разлагалась. Мы смогли, наконец, перейти к настоящему делу – к конструированию водолазного аппарата нового типа.
Не скажу, что мы были специалистами в этой области. В частности, о таких необходимых конструктору предметах, как теоретическая механика, сопротивление материалов или детали машин, у нас были смутные представления. ОСТы и ГОСТы рисовались нам в тумане.
Но после укрощения перекиси мы верили в свои силы. Генка, который чертил лучше меня, был назначен главным конструктором. И мы приступили.
Как всё великое, наш первый аппарат был предельно прост. Два бачка – один над другим, соединённые трубкой с краником. В верхнем бачке отверстие с крышкой для заливки перекиси. От нижнего бачка отходила трубка для кислорода. Вот, собственно, и всё.
Аппарат должен был работать так. Человек открывает краник – порция перекиси стекает в нижний бачок. Там она попадает на серебряную сетку (катализатор) и разлагается. Выделившийся кислород по другой трубке (краник закрыт) идёт в дыхательный мешок и дальше – в маску. Выдох через регенеративный патрон.
Маску, дыхательный мешок и регенеративный патрон можно было оставить такими же и взять со старых водолазных скафандров – это упрощало дело.
По совести, некоторые элементы конструкции вызывали у нас сомнения. Постоянно открывать и закрывать краник не очень удобно. Не совсем ясно, что произойдёт, если человек в воде перевернётся и нижний бачок окажется сверху.
Решили этим пренебречь. Возня с краником, конечно, неудобство, но мелкое. А вниз головой можно и не становиться – не цирк.
Свернув чертежи «индустриальной» трубочкой, мы отправились по мастерским. И тут возникло препятствие, которого мы никак не ожидали. Мастера брались изготовить наш аппарат из любого материала, только не из алюминия. Ни паять, ни варить алюминий они не умели (вообще-то, ничего невозможного нет; но и сейчас трудно найти мастера, который возьмётся за алюминий).
После долгих и безуспешных переговоров мы сдались: заменили алюминий листовым железом. Через неделю, точно в договорённый срок, мы получили аппарат: два больших железных ящика, бурых от ржавчины. Один из этих ящиков до сих пор хранится у меня – в поисках затонувших кораблей он не участвовал.
И не мог участвовать – это показал первый же опыт. Перекись, залитая в верхний бачок, совсем не нуждалась в серебряной сетке. Она разлагалась немедленно и чрезвычайно бурно: железо и ржавчина – сильные катализаторы. Никакие порошки тут не помогали. Где им было справиться с такой массой катализатора! До взрыва, правда, не доходило: мы опасались завинчивать крышку…
Мы снова обошли все мастерские города. Безрезультатно. Паять и варить алюминий по-прежнему никто не брался. Вести же поиски затонувших кораблей, имея при себе алюминиевую кастрюлю с перекисью, было невозможно. Пришлось признать, что наших сил недостаточно, нужна помощь.
В ноябре 1943 года я составил описание аппарата, Гена тщательно вычертил все узлы, и проект отправился в Москву – в Отдел изобретений морского флота.
С этого дня мы жили почтой. И не столько обычными письмами, сколько телеграммами. Мы были уверены, что не сегодня-завтра придёт вызов. Что-нибудь вроде: «Поздравляем победой. Немедленно вылетайте. Создан специальный институт вашим руководством».
Телеграмм, однако, не было. Писем тоже. Мы посылали запросы: один, другой… Наконец, уже в начале 1944 года, ответ пришёл. Короткая, отпечатанная на машинке бумажка. Сухое перечисление недостатков: отсутствие автоматической регулировки, невозможность работать в перевёрнутом положении, и так далее. Но больше всего досталось перекиси: она-де дорога, чрезвычайно неустойчива, взрыво – и пожароопасна.
Тут можно было спорить. Но в конце приводился расчёт. Обычный баллон, в котором 300 литров кислорода, весит 5 килограммов. Для получения того же количества газа нужно 3 килограмма 33-процентной перекиси. Вес аппарата (двух бачков) для хранения и разложения перекиси – не менее 1, 5 – 2 килограммов. Так что выигрыша в весе предложение авторов не даёт. И, следовательно, интереса не представляет. А потому предложение отклоняется.
Шло время. Мы кончили школу, поступили в Индустриальный институт. На один и тот же факультет. На механический. Химию мы и так знали неплохо. А конструированию нужно было учиться.
Нет, мы не забыли скафандр. Мы думали о нём постоянно. Но спорить против расчёта было невозможно. Перекись 33-процентной концентрации не имеет преимуществ перед сжатым кислородом.
В начале 1947 года Гена встретил в журнале упоминание о 50-процентной перекиси. Потом я нашёл заметку о 70-процентной. И, наконец, появилась статья, где чёрным по белому было написано, что немцы к концу войны использовали перекись водорода концентрации 80 процентов.
Уже сами по себе сообщения заслуживали всяческого внимания. Но ещё больше заинтересовал нас тон, которым теперь писали о перекиси. Тон был явно таинственный. Авторы прозрачно намекали, что о применении окисленной воды им известно такое… Короче, только совсем уж бесчувственный человек мог остаться спокойным, когда перекись – наша перекись! – из безобидной «парикмахерской» жидкости превращалась в «стратегическое сырьё»…
Эти статьи были последней каплей. Не очень глубокая чаша нашего терпения переполнилась. Мы решили действовать.
Но и второе, более позднее и обычное теперь название – перекись водорода – тоже правильно. Если вода, Н2 О, – окись водорода, то окисленная вода, Н2 О2 , – его перекись.
Впрочем, все эти проблемы заинтересовали нас позднее. А в тот момент, стоя на самом солнцепёке, мы думали о другом. Совпадение потрясло нас. Один человек может ошибиться и потом убедить другого. Но когда два человека, совершенно независимо, приходят к одной мысли, да ещё в один день и час, – это кое-что значит…
Наполовину зажаренные, но полные бодрости, мы пошли в библиотеку и взялись за книги. К сожалению, книг по перекиси не было. Только небольшие главки в вузовских учебниках.
Мы жадно бегали глазами по страницам и лихорадочно обменивались впечатлениями. Сведения были такие, что хотелось кричать. В конце концов нам пришлось удалиться в коридор, и здесь мы по-настоящему оценили размеры счастья, которое нас озарило.
Сокровища ещё лежали на дне моря, но недалёк был день, когда их поднимут на поверхность. Ведь теперь человек получит не устаревшие скафандры со сжатым кислородом, а новые – с всесильной перекисью водорода!
Мы не уставали восхищаться. Перекись обладала всеми достоинствами и не имела, кажется, ни одного недостатка. Жидкость – она не нуждалась в толстых и тяжёлых баллонах, где приходится хранить газ. При нормальной температуре она не разлагалась. Для хранения перекиси вполне годилась обыкновенная алюминиевая кастрюля. И она, эта перекись, почти целиком состояла из кислорода.
В килограмме перекиси почти 950 граммов, или 660 литров, кислорода. Следовательно, чтобы получить нужные нам 1800 литров, потребуется совсем немного. Кастрюля с 3 килограммами перекиси – и дыши под водой 10 часов!
Я спохватился. Из двух атомов кислорода, входящих в молекулу перекиси, использовать можно только один. Окисленная вода, отдавая этот «лишний» кислород, превращается в обыкновенную воду. Вода же, как известно, за свой кислород держится крепко. Значит, не три килограмма, а шесть. Ничего, шесть – тоже вполне терпимо.
Где достать перекись, мы, конечно, знали. Тут совсем не требуется быть химиком. В дамской парикмахерской. Правда, меня там спросили, не хочу ли я стать блондином (Гена и так блондин), но охотно налили небольшой пузырёк. Для первого опыта достаточно.
Выделить из перекиси кислород весьма просто. Достаточно добавить в неё вещество, ускоряющее разложение, – катализатор. Катализаторов перекиси сколько угодно: почти все металлы, щёлочи, ферменты (например, содержащиеся в крови), обыкновенная пыль. Если верить книгам, особенно хорошо действуют платина и палладий. Скажем, 1 миллиграмм тонкоизмельчённой платины может разложить целое озеро окисленной воды.
К сожалению, платины у нас не было. Но и озера – тоже. Был небольшой пузырёк. Поэтому для опыта вполне годилась серебряная ложка, тем более что серебро, как писали в книгах, «превосходный катализатор».
Мы налили перекись в блюдце, осторожно коснулись её ложкой. Никакого впечатления. Опустили ложку. Из глубины на поверхность выскочил пузырёк газа, лопнул. За ним потянулись другие. Но как-то вяло, неохотно.
– Может, это не серебро? – усомнился Гена.
Я молча показал пробу.
– Катализатор лучше действует в тонкоизмельчённом состоянии, – отпарировал он.
Приводить ложку в тонкоизмельчённое состояние я отказался, дома это могло вызвать возражения. Зато у меня нашёлся другой сильный катализатор – перманганат калия («марганцовка»), и уже в порошке. Мы бросили несколько крупинок, пузырьки побежали быстрее. Но всё равно это никак не напоминало извержение кислородного вулкана, которого мы ожидали.
– По-моему, дело в концентрации, – сказал я. – Это не чистая перекись, раствор. И, наверное, слабый.
– Какая перекись? Самая обыкновенная, – удивился мастер в парикмахерской, – Раствор? Ясно, раствор. А вы что хотите, чистую? – Он расхохотался. – Другой не бывает. Точно не знаю. Процента три, думаю, наберётся.
Три процента! Я мгновенно произвёл несложную арифметическую операцию. Если чистой перекиси нужно 6 килограммов, то 3-процентного раствора в 33 раза больше. Почти 200 килограммов. В путешествие за сокровищами придётся захватить хорошую лошадь…
Из парикмахерской мы вышли одинаково мрачные – Гена считал не хуже меня. Впрочем, он быстро пришёл в себя.
– В аптеке должна быть пергидроль, – бодро сообщил он. – Концентрация вполне приличная – тридцать три процента. Конечно, придётся брать восемнадцать килограммов. Всё-таки не двести!
Достать пергидроль было труднее, но мы достали. И сразу почувствовали разницу. Крупинка перманганата – и перекись кипела. Я поднёс лучинку. Она мгновенно вспыхнула. Это был кислород – перекись превосходно разлагалась!
Даже слишком. И если затонувшие корабли всё ещё спокойно лежат на дне Каспийского моря, то виноват в атом беспокойный характер перекиси.
Очень скоро мы заметили, что она отлично разлагается и без перманганата. В состав стекла входит щёлочь. Эту щёлочь в совершенно ничтожных количествах «вымывает» вода. Попав в раствор, щёлочь становится катализатором. Через несколько дней окисленная вода в бутылке превращается в обыкновенную.
Перелить её в медную или чугунную посуду? Об этом не могло быть и речи: медь и железо – катализаторы. Лучше всего алюминиевая кастрюля, алюминий на перекись почти не действует.
Но только если он чистый. А попробуйте отмыть кастрюлю так, чтобы в ней не осталось следов ферментов, когда ферменты входят в состав пищи. Впрочем, это ещё полбеды. Перекись нужно охранять от пыли, грязи, света. Даже плюнуть на неё в сердцах нельзя. В слюне – ферменты. По-моему, злых взглядов она тоже не выдерживает. Но трудно смотреть ласково, когда прямо на глазах с таким трудом добытая перекись превращается в воду.
Мы нашли выход. Стали добавлять к перекиси специальные вещества. Одни из них являются врагами катализаторов, уничтожают их действие. Они так и называются – «антикатализаторы». Другие – стабилизаторы – замедляют разложение перекиси в десятки и сотни раз. Как и почему – не вполне ясно. Но замедляют – это точно.
Особенно понравились нам порошки от головной боли. Они у нас постоянно были с собой. Когда смотришь, как перекись разлагается, и ничего не можешь сделать, без асфена (аспирина с фенацетином) не обойтись. И вдруг выяснилось, что порошки обладают «двойным» действием: успокаивают не только голову, но и перекись! Это было гениальное открытие (к сожалению, не наше; о том, что аспирин и фенацетин хорошие стабилизаторы, мы узнали из книг).
Главную трудность как будто удалось преодолеть. В чистой, промытой кислотой алюминиевой кастрюле или в тёмной, зелёного стекла бутылке перекись не разлагалась. Мы смогли, наконец, перейти к настоящему делу – к конструированию водолазного аппарата нового типа.
Не скажу, что мы были специалистами в этой области. В частности, о таких необходимых конструктору предметах, как теоретическая механика, сопротивление материалов или детали машин, у нас были смутные представления. ОСТы и ГОСТы рисовались нам в тумане.
Но после укрощения перекиси мы верили в свои силы. Генка, который чертил лучше меня, был назначен главным конструктором. И мы приступили.
Как всё великое, наш первый аппарат был предельно прост. Два бачка – один над другим, соединённые трубкой с краником. В верхнем бачке отверстие с крышкой для заливки перекиси. От нижнего бачка отходила трубка для кислорода. Вот, собственно, и всё.
Аппарат должен был работать так. Человек открывает краник – порция перекиси стекает в нижний бачок. Там она попадает на серебряную сетку (катализатор) и разлагается. Выделившийся кислород по другой трубке (краник закрыт) идёт в дыхательный мешок и дальше – в маску. Выдох через регенеративный патрон.
Маску, дыхательный мешок и регенеративный патрон можно было оставить такими же и взять со старых водолазных скафандров – это упрощало дело.
По совести, некоторые элементы конструкции вызывали у нас сомнения. Постоянно открывать и закрывать краник не очень удобно. Не совсем ясно, что произойдёт, если человек в воде перевернётся и нижний бачок окажется сверху.
Решили этим пренебречь. Возня с краником, конечно, неудобство, но мелкое. А вниз головой можно и не становиться – не цирк.
Свернув чертежи «индустриальной» трубочкой, мы отправились по мастерским. И тут возникло препятствие, которого мы никак не ожидали. Мастера брались изготовить наш аппарат из любого материала, только не из алюминия. Ни паять, ни варить алюминий они не умели (вообще-то, ничего невозможного нет; но и сейчас трудно найти мастера, который возьмётся за алюминий).
После долгих и безуспешных переговоров мы сдались: заменили алюминий листовым железом. Через неделю, точно в договорённый срок, мы получили аппарат: два больших железных ящика, бурых от ржавчины. Один из этих ящиков до сих пор хранится у меня – в поисках затонувших кораблей он не участвовал.
И не мог участвовать – это показал первый же опыт. Перекись, залитая в верхний бачок, совсем не нуждалась в серебряной сетке. Она разлагалась немедленно и чрезвычайно бурно: железо и ржавчина – сильные катализаторы. Никакие порошки тут не помогали. Где им было справиться с такой массой катализатора! До взрыва, правда, не доходило: мы опасались завинчивать крышку…
Мы снова обошли все мастерские города. Безрезультатно. Паять и варить алюминий по-прежнему никто не брался. Вести же поиски затонувших кораблей, имея при себе алюминиевую кастрюлю с перекисью, было невозможно. Пришлось признать, что наших сил недостаточно, нужна помощь.
В ноябре 1943 года я составил описание аппарата, Гена тщательно вычертил все узлы, и проект отправился в Москву – в Отдел изобретений морского флота.
С этого дня мы жили почтой. И не столько обычными письмами, сколько телеграммами. Мы были уверены, что не сегодня-завтра придёт вызов. Что-нибудь вроде: «Поздравляем победой. Немедленно вылетайте. Создан специальный институт вашим руководством».
Телеграмм, однако, не было. Писем тоже. Мы посылали запросы: один, другой… Наконец, уже в начале 1944 года, ответ пришёл. Короткая, отпечатанная на машинке бумажка. Сухое перечисление недостатков: отсутствие автоматической регулировки, невозможность работать в перевёрнутом положении, и так далее. Но больше всего досталось перекиси: она-де дорога, чрезвычайно неустойчива, взрыво – и пожароопасна.
Тут можно было спорить. Но в конце приводился расчёт. Обычный баллон, в котором 300 литров кислорода, весит 5 килограммов. Для получения того же количества газа нужно 3 килограмма 33-процентной перекиси. Вес аппарата (двух бачков) для хранения и разложения перекиси – не менее 1, 5 – 2 килограммов. Так что выигрыша в весе предложение авторов не даёт. И, следовательно, интереса не представляет. А потому предложение отклоняется.
Шло время. Мы кончили школу, поступили в Индустриальный институт. На один и тот же факультет. На механический. Химию мы и так знали неплохо. А конструированию нужно было учиться.
Нет, мы не забыли скафандр. Мы думали о нём постоянно. Но спорить против расчёта было невозможно. Перекись 33-процентной концентрации не имеет преимуществ перед сжатым кислородом.
В начале 1947 года Гена встретил в журнале упоминание о 50-процентной перекиси. Потом я нашёл заметку о 70-процентной. И, наконец, появилась статья, где чёрным по белому было написано, что немцы к концу войны использовали перекись водорода концентрации 80 процентов.
Уже сами по себе сообщения заслуживали всяческого внимания. Но ещё больше заинтересовал нас тон, которым теперь писали о перекиси. Тон был явно таинственный. Авторы прозрачно намекали, что о применении окисленной воды им известно такое… Короче, только совсем уж бесчувственный человек мог остаться спокойным, когда перекись – наша перекись! – из безобидной «парикмахерской» жидкости превращалась в «стратегическое сырьё»…
Эти статьи были последней каплей. Не очень глубокая чаша нашего терпения переполнилась. Мы решили действовать.
Глава 2
«НЕЧЕГО ВОСПИТЫВАТЬ БЕЗДЕЛЬНИКОВ!»
СВЕТ И ТЕНЬ
Мы смело прошли мимо часового, но перед простой, обитой клеёнкой дверью остановились в нерешительности. В коридоре было полутёмно, и всё равно надпись на медной дощечке выделялась отчётливо: «Отдел изобретений».
Не знаю, о чём думал Гена. В моём сознании почему-то мелькнули старинный велосипед с огромным передним колесом, деревянный станок времён Петра Первого, загадочного вида сооружение – должно быть, машина времени.
За дверью было тихо. Я слегка подтолкнул Гену плечом. Он не ответил. Не отрываясь, читал надпись – будто хотел запомнить каждую букву.
Я услышал шаги. Кто-то из дальнего конца коридора шёл в нашу сторону. Сейчас он подойдёт и увидит нас, с глупым видом торчащих у двери… Я рванул ручку.
Яркий свет. Две комнаты, разделённые стеклянной перегородкой, целиком заполнены солнцем. Люди, столы, чертежи на стенах – всё терялось в этом ослепительном царстве света.
– Здравствуйте, – услышал я. – Не правда ли, именно так вы хотели начать?
– Да, – машинально ответил я.
– Значит, я угадал.
Вокруг засмеялись – меня разыгрывали. Но обидеться я не успел. Человек в строгом офицерском кителе поднялся из-за стола.
– Изобретатели? Рад познакомиться. – Теперь он говорил серьёзно. – Данил Данилович Глебов. Проходите к начальнику. Прямо туда, за перегородку.
По пути я успел заметить седого, важного человека в очках (техник-конструктор Коваленко, как я узнал позднее) и двух девушек.
Начальник встретил нас так, словно пришли старые и добрые друзья, которых он заждался.
– Принесли? – спросил он радостно и, только услышав: «Да», пожал нам руки.
С тех пор я видел многих работников отделов изобретений. Среди них были, конечно, разные люди. Некоторые, например, избегали беспокойства; предпочитали изобретения простые и ясные, авторов – тихих и покладистых.
Сергей Петрович Смолин просто не мог жить спокойно. Он любил изобретения «нахальные» (это его слово), которые отрицали, ломали, ниспровергали нечто вроде бы бесспорное, вечное. Любил авторов весёлых, ершистых, уверенных в себе, готовых воевать за изобретение с любыми авторитетами. «Нахальные» изобретения обычно вызывали бурю страстей, потому что за машинами стоят люди. Сергей Петрович, старый капитан, любил бури.
Маленький, полный, стремительный, он весь сиял: белоснежная улыбка, белоснежный китель, золотые шевроны капитана дальнего плавания.
– Замечательно! – восклицал он, энергично двигая стулья и усаживая нас. – Замечательно, – повторил он, и мы почувствовали, какой это в самом деле необыкновенный момент. Люди пришли в Отдел со своим первым (может быть, великим – кто знает?) изобретением…
– Данил Данилович! – крикнул он.
Вошёл майор артиллерии, взял стул и, ничего не спрашивая, сел к столу.
– Смотрим, – бросил Смолин.
Теперь он вовсе не был похож на этакого доброго дядюшку-весельчака. За столом сидел начальник Отдела изобретений.
Для этой встречи мы мобилизовали весь запас идей. Водолазный скафандр был представлен в трёх вариантах: на бертолетовой соли (поскольку, если верить книгам, она взрывается редко), на перекиси натрия и на перекиси водорода.
– Легководолазный скафандр, – определил Смолин, бегло просмотрев первое описание. – Источник кислорода – бертолетова соль (Данил Данилович поднял брови). Представляет несомненный интерес (у меня ёкнуло сердце)… для моей бабушки…
Мы с Геной ошалело смотрели друг на друга.
– … Скафандр (теперь я слышал лишь отдельные слова)… натрия… интерес… бабушки…
– Скафандр… водорода… перевернётся?.. подумать…
– За конструкцию – единица с минусом, – определил Данил Данилович. – На уровне детского сада.
– Конструкцию можно изменить. Ты скажи: перевернётся?
– Надо подумать.
– Главное, с бабушкой всё в порядке.
Я чувствовал, что не выдержу и начну ругаться. Но меня опередил Гена.
– Может быть, вы будете настолько любезны, что скажете, при чём тут ваша бабушка? Кто и куда опрокинется?
Когда он говорит так вежливо, лучше с ним не связываться.
– Объясним, – весело согласился Смолин. – И докажем. Мы всё объясняем и доказываем. Верно, Данил Данилович?
– Разумеется, – буркнул тот. – Хотя не все и не всё понимают.
Скоро мы убедились, что «бабушка» капитана имеет к изобретениям прямое отношение. Проекты, которые представляли интерес для неё, не представляли интереса для Комитета по делам изобретений: в них не было ничего нового. Обычно новизну проверяют в специальных библиотеках, где собраны миллионы старых патентов. Однако у Смолина была поразительная память! Он помнил не только многие патенты, но даже их номера. Когда он вспоминал «бабушку», спорить с ним не имело смысла. Я не знаю ни одного случая, чтобы он ошибся.
Другим его любимым выражением было: «Опрокинется. Так он определял предложения нереальные, ошибочные и вообще плохие. При этом совершенно не имело значения, может ли предлагаемая вещь действительно „опрокинуться“. Например, как-то он убеждал связиста, что его новая азбука (вместо морзянки) „наверняка опрокинется“.
Смолин не был инженером и не всё мог доказать. Однако он обладал опытом и редким техническим чутьём. А умением доказывать в совершенстве владел Данил Данилович Глебов. Слушать его было истинным наслаждением. Он говорит, очень вежливо, всегда был готов помочь человеку недостаточно подготовленному, но всезнайства и полузнания не терпел.
– В семейный архив, – оказал Смолин, возвращая нам два предложения.
Почему-то меня это очень обидело, и едва мы вышли, я изорвал бумаги. До сих пор жалею: интересно было бы посмотреть и вспомнить.
– Посылали? – спросил он, положив руку на последнюю нашу надежду – предложение с перекисью водорода.
Я взглянул на Гену, он чуть наклонил голову. Тогда я достал из внутреннего кармана старый ответ. Смолин взглянул и рассмеялся:
– Забавно! Давно не перечитывали?
Я сказал, что давно. С сорок четвёртого года. Зачем перечитывать, когда мы знали ответ наизусть?
– А подпись? Вот чудаки…
Не выпуская бумагу из рук, он показал мне подпись. Я прочёл: «Начальник отдела С. Смолин».
– Будут резать, – предположил Данил Данилович. – Изобретатели – народ кровожадный. Сам изобретатель, знаю.
Я сказал, что не будем. За давностью времени. Сказал и испугался: вдруг обидятся? Но нет.
– Кстати, сам я этим делом не занимался, – заметил Смолин. – Подписал как начальник отдела.
– Не читая? – поинтересовался Данил Данилович.
– Отчего же, читал. По-моему, убедительно. Авторы во всяком случае не возражали.
В то время авторы и не знали, что изобретатель имеет право возражать. Но сейчас это не имело значения. Мы принесли с собой журнал со статьёй о 80-процентной перекиси. Это было сильнее возражений.
Смолин пробежал глазами статью, отложил в сторону.
– Прикинем. Вес уменьшится раза в два – два с половиной. Габариты – раза в полтора. Можно будет обойтись без компрессоров. Пожалуй, стоящее дело. Теперь по твоей части, Данил Данилович. Глянь, можно сделать приличную конструкцию на перекиси. Без этой… – он поморщился, – кустарщины?
Глебов подумал, взялся за карандаш. Остановился, спросил коротко:
– Институт? Факультет? Курс?
Отложил карандаш в сторону.
– Нечего воспитывать бездельников! Студенты третьего курса механического факультета должны уметь проектировать. Когда нужно будет ругать очередную конструкцию, зовите меня. Договорились? – Он встал.
– Погоди, – остановил Смолин. – Конструкцию мы в конце концов отработаем, дело поправимое. Важно другое – перекись. Откуда её брать?
Мы молчали – это был самый острый вопрос. Пять лет назад все казалось ясным: перекись получают в парикмахерской или в аптеке. Но теперь ответить так можно было лишь в шутку. Чтобы предложенный нами аппарат стал широко применяться в водолазном деле, нужны десятки, даже сотни тонн перекиси. И не 33-процентной пергидроли, которую продают в аптеках, а настоящей, 80 – 90-процентной перекиси.
Не знаю, о чём думал Гена. В моём сознании почему-то мелькнули старинный велосипед с огромным передним колесом, деревянный станок времён Петра Первого, загадочного вида сооружение – должно быть, машина времени.
За дверью было тихо. Я слегка подтолкнул Гену плечом. Он не ответил. Не отрываясь, читал надпись – будто хотел запомнить каждую букву.
Я услышал шаги. Кто-то из дальнего конца коридора шёл в нашу сторону. Сейчас он подойдёт и увидит нас, с глупым видом торчащих у двери… Я рванул ручку.
Яркий свет. Две комнаты, разделённые стеклянной перегородкой, целиком заполнены солнцем. Люди, столы, чертежи на стенах – всё терялось в этом ослепительном царстве света.
– Здравствуйте, – услышал я. – Не правда ли, именно так вы хотели начать?
– Да, – машинально ответил я.
– Значит, я угадал.
Вокруг засмеялись – меня разыгрывали. Но обидеться я не успел. Человек в строгом офицерском кителе поднялся из-за стола.
– Изобретатели? Рад познакомиться. – Теперь он говорил серьёзно. – Данил Данилович Глебов. Проходите к начальнику. Прямо туда, за перегородку.
По пути я успел заметить седого, важного человека в очках (техник-конструктор Коваленко, как я узнал позднее) и двух девушек.
Начальник встретил нас так, словно пришли старые и добрые друзья, которых он заждался.
– Принесли? – спросил он радостно и, только услышав: «Да», пожал нам руки.
С тех пор я видел многих работников отделов изобретений. Среди них были, конечно, разные люди. Некоторые, например, избегали беспокойства; предпочитали изобретения простые и ясные, авторов – тихих и покладистых.
Сергей Петрович Смолин просто не мог жить спокойно. Он любил изобретения «нахальные» (это его слово), которые отрицали, ломали, ниспровергали нечто вроде бы бесспорное, вечное. Любил авторов весёлых, ершистых, уверенных в себе, готовых воевать за изобретение с любыми авторитетами. «Нахальные» изобретения обычно вызывали бурю страстей, потому что за машинами стоят люди. Сергей Петрович, старый капитан, любил бури.
Маленький, полный, стремительный, он весь сиял: белоснежная улыбка, белоснежный китель, золотые шевроны капитана дальнего плавания.
– Замечательно! – восклицал он, энергично двигая стулья и усаживая нас. – Замечательно, – повторил он, и мы почувствовали, какой это в самом деле необыкновенный момент. Люди пришли в Отдел со своим первым (может быть, великим – кто знает?) изобретением…
– Данил Данилович! – крикнул он.
Вошёл майор артиллерии, взял стул и, ничего не спрашивая, сел к столу.
– Смотрим, – бросил Смолин.
Теперь он вовсе не был похож на этакого доброго дядюшку-весельчака. За столом сидел начальник Отдела изобретений.
Для этой встречи мы мобилизовали весь запас идей. Водолазный скафандр был представлен в трёх вариантах: на бертолетовой соли (поскольку, если верить книгам, она взрывается редко), на перекиси натрия и на перекиси водорода.
– Легководолазный скафандр, – определил Смолин, бегло просмотрев первое описание. – Источник кислорода – бертолетова соль (Данил Данилович поднял брови). Представляет несомненный интерес (у меня ёкнуло сердце)… для моей бабушки…
Мы с Геной ошалело смотрели друг на друга.
– … Скафандр (теперь я слышал лишь отдельные слова)… натрия… интерес… бабушки…
– Скафандр… водорода… перевернётся?.. подумать…
– За конструкцию – единица с минусом, – определил Данил Данилович. – На уровне детского сада.
– Конструкцию можно изменить. Ты скажи: перевернётся?
– Надо подумать.
– Главное, с бабушкой всё в порядке.
Я чувствовал, что не выдержу и начну ругаться. Но меня опередил Гена.
– Может быть, вы будете настолько любезны, что скажете, при чём тут ваша бабушка? Кто и куда опрокинется?
Когда он говорит так вежливо, лучше с ним не связываться.
– Объясним, – весело согласился Смолин. – И докажем. Мы всё объясняем и доказываем. Верно, Данил Данилович?
– Разумеется, – буркнул тот. – Хотя не все и не всё понимают.
Скоро мы убедились, что «бабушка» капитана имеет к изобретениям прямое отношение. Проекты, которые представляли интерес для неё, не представляли интереса для Комитета по делам изобретений: в них не было ничего нового. Обычно новизну проверяют в специальных библиотеках, где собраны миллионы старых патентов. Однако у Смолина была поразительная память! Он помнил не только многие патенты, но даже их номера. Когда он вспоминал «бабушку», спорить с ним не имело смысла. Я не знаю ни одного случая, чтобы он ошибся.
Другим его любимым выражением было: «Опрокинется. Так он определял предложения нереальные, ошибочные и вообще плохие. При этом совершенно не имело значения, может ли предлагаемая вещь действительно „опрокинуться“. Например, как-то он убеждал связиста, что его новая азбука (вместо морзянки) „наверняка опрокинется“.
Смолин не был инженером и не всё мог доказать. Однако он обладал опытом и редким техническим чутьём. А умением доказывать в совершенстве владел Данил Данилович Глебов. Слушать его было истинным наслаждением. Он говорит, очень вежливо, всегда был готов помочь человеку недостаточно подготовленному, но всезнайства и полузнания не терпел.
– В семейный архив, – оказал Смолин, возвращая нам два предложения.
Почему-то меня это очень обидело, и едва мы вышли, я изорвал бумаги. До сих пор жалею: интересно было бы посмотреть и вспомнить.
– Посылали? – спросил он, положив руку на последнюю нашу надежду – предложение с перекисью водорода.
Я взглянул на Гену, он чуть наклонил голову. Тогда я достал из внутреннего кармана старый ответ. Смолин взглянул и рассмеялся:
– Забавно! Давно не перечитывали?
Я сказал, что давно. С сорок четвёртого года. Зачем перечитывать, когда мы знали ответ наизусть?
– А подпись? Вот чудаки…
Не выпуская бумагу из рук, он показал мне подпись. Я прочёл: «Начальник отдела С. Смолин».
– Будут резать, – предположил Данил Данилович. – Изобретатели – народ кровожадный. Сам изобретатель, знаю.
Я сказал, что не будем. За давностью времени. Сказал и испугался: вдруг обидятся? Но нет.
– Кстати, сам я этим делом не занимался, – заметил Смолин. – Подписал как начальник отдела.
– Не читая? – поинтересовался Данил Данилович.
– Отчего же, читал. По-моему, убедительно. Авторы во всяком случае не возражали.
В то время авторы и не знали, что изобретатель имеет право возражать. Но сейчас это не имело значения. Мы принесли с собой журнал со статьёй о 80-процентной перекиси. Это было сильнее возражений.
Смолин пробежал глазами статью, отложил в сторону.
– Прикинем. Вес уменьшится раза в два – два с половиной. Габариты – раза в полтора. Можно будет обойтись без компрессоров. Пожалуй, стоящее дело. Теперь по твоей части, Данил Данилович. Глянь, можно сделать приличную конструкцию на перекиси. Без этой… – он поморщился, – кустарщины?
Глебов подумал, взялся за карандаш. Остановился, спросил коротко:
– Институт? Факультет? Курс?
Отложил карандаш в сторону.
– Нечего воспитывать бездельников! Студенты третьего курса механического факультета должны уметь проектировать. Когда нужно будет ругать очередную конструкцию, зовите меня. Договорились? – Он встал.
– Погоди, – остановил Смолин. – Конструкцию мы в конце концов отработаем, дело поправимое. Важно другое – перекись. Откуда её брать?
Мы молчали – это был самый острый вопрос. Пять лет назад все казалось ясным: перекись получают в парикмахерской или в аптеке. Но теперь ответить так можно было лишь в шутку. Чтобы предложенный нами аппарат стал широко применяться в водолазном деле, нужны десятки, даже сотни тонн перекиси. И не 33-процентной пергидроли, которую продают в аптеках, а настоящей, 80 – 90-процентной перекиси.