Страница:
Впрочем, хотя этот вывод подтверждался показаниями восьми свидетелей, верить комиссии упорно не хотели — и не только потому что опальные Нагие даже в ссылке продолжали гнуть свое. Дело в ином: слишком сильна в людях привычка усматривать за любой случайностью проявление некоей разумной силы — либо руку Провидения, либо (и несравненно чаще) руку злокозненного заговора, таинственной и могущественной закулисы, которую смерть как хочется назвать и сделать явной. В нашем отечестве привычка эта укоренена особенно прочно — недаром же ни одна другая страна не знала такого обилия самозванцев, причем отнюдь не только во времена Смуты, сгубившей злосчастную династию Годуновых.
О том, сколь укоренены были сомнения в ненасильственной смерти царевича свидетельствует любопытный факт. Вторым по значению членом следственной комиссии был упоминавшийся выше окольничий Луп-Клешнин. Человек, которого Иван Грозный отличал особым доверием, «дядька» царевича Федора, впоследствии он стал активным сторонником и сподвижником Годунова и неоднократно выполнял ответственные поручения правителя. Вскоре после окончания работы комиссии этот влиятельный сановник принял постриг в отдаленном Пафнутиев-Боровском монастыре под именем Левкия, причем не просто инока, но принесшего суровые обеты и надевшего вериги схимонаха [182]. Не будем судить, что побудило Луп-Клешнина поступить таким образом — в монастырь уходили многие и по разным причинам, особенно под старость, Андрей Петрович же был далеко не молод. Но вот что интересно. В 1605 году царь Борис тайно навестил его в обители. Если легенда справедлива, Годунова мучил вопрос, так сформулированный Алексеем Константиновичем Толстым в трагедии «Царь Борис»:
Словом, «кровавый мальчик» и впрямь стал и прижизненным, и посмертным проклятием Годунова.
И все же.
Как писал С.Ф. Платонов [183], «если внимательно разобрать отзывы [современников. — А.Б.] о Борисе, то окажется, что хорошие мнения о нем <…> положительно преобладали. Более раннее потомство ценило Бориса, пожалуй, более, чем мы. Оно опиралось на свежую еще память о счастливом управлении Бориса, о его привлекательной личности.
Современники же Бориса, конечно, живее его потомков чувствовали обаяние этого человека, и собор 1598 года выбирал его вполне сознательно и лучше нас, разумеется, знал, за что выбирает».
Злосчастью вопреки
А судьи кто?
Часть II.
Глава 7.
Историография каноническая
О том, сколь укоренены были сомнения в ненасильственной смерти царевича свидетельствует любопытный факт. Вторым по значению членом следственной комиссии был упоминавшийся выше окольничий Луп-Клешнин. Человек, которого Иван Грозный отличал особым доверием, «дядька» царевича Федора, впоследствии он стал активным сторонником и сподвижником Годунова и неоднократно выполнял ответственные поручения правителя. Вскоре после окончания работы комиссии этот влиятельный сановник принял постриг в отдаленном Пафнутиев-Боровском монастыре под именем Левкия, причем не просто инока, но принесшего суровые обеты и надевшего вериги схимонаха [182]. Не будем судить, что побудило Луп-Клешнина поступить таким образом — в монастырь уходили многие и по разным причинам, особенно под старость, Андрей Петрович же был далеко не молод. Но вот что интересно. В 1605 году царь Борис тайно навестил его в обители. Если легенда справедлива, Годунова мучил вопрос, так сформулированный Алексеем Константиновичем Толстым в трагедии «Царь Борис»:
То есть и сам Годунов сомневался в выводах комиссии, хотя уж он-то доподлинно знал, что убийц к царевичу не подсылал. Но это — он сам. А если кто-то? И, не дай Бог, его именем?..
Борис: Дай мне ответ по правде: в Углич ты
На розыск тот посылан с Шуйским был;
Дай мне ответ — и царствием небесным
Мне поклянись: убит иль нет Димитрий?
Словом, «кровавый мальчик» и впрямь стал и прижизненным, и посмертным проклятием Годунова.
И все же.
Как писал С.Ф. Платонов [183], «если внимательно разобрать отзывы [современников. — А.Б.] о Борисе, то окажется, что хорошие мнения о нем <…> положительно преобладали. Более раннее потомство ценило Бориса, пожалуй, более, чем мы. Оно опиралось на свежую еще память о счастливом управлении Бориса, о его привлекательной личности.
Современники же Бориса, конечно, живее его потомков чувствовали обаяние этого человека, и собор 1598 года выбирал его вполне сознательно и лучше нас, разумеется, знал, за что выбирает».
Злосчастью вопреки
И впрямь, если кто-то и был достоин избрания на царство, так Борис Годунов. Хоть он и начинал свою карьеру в опричниках, однако в их деяниях ухитрился не замараться — как отмечает тот же С.Ф. Платонов, «…и в Александровской слободе держал он себя с большим тактом; народная память никогда не связывала имени Бориса с подвигами опричнины. — И продолжает: — Историческая роль Бориса чрезвычайно симпатична: судьбы страны очутились в его руках тотчас же по смерти Грозного, при котором Русь пришла ко нравственному и экономическому упадку. Особенностям царствования Грозного в этом много помогли и общественные неурядицы XVI века, и разного рода случайные обстоятельства. (Так, например, внешняя торговля при нем чрезвычайно упала благодаря потере Нарвской гавани, через которую успешно вывозились наши товары, а также вследствие того, что в долгих Польско-Литовских войнах оставались закрытыми пути за границу). После Грозного Московское государство, утомленное бесконечными войнами и страшной неурядицей, нуждалось в умиротворении. Желанным умиротворителем явился именно Борис, и в этом его громадная заслуга».
Всходя на престол, Годунов пообещал, что при нем кровопролития в стране не будет (случай, среди отечественных государей едва ли не уникальный). И — что еще уникальнее — сдержал слово. Да, опалы были. Были ссылки. Было насильственное пострижение. Особенно досталось Романовым и Шуйским — надо признать, не по облыжным доносам, не из одного только опасения возможных конкурентов или просто ради устранения оппонентов; нет — и те и другие активно рвались к трону и реально злоумышляли против Бориса. Но Борис и прощал (порою, может быть, зря!), и возвращал из ссылок… Но не казнил — ни разу. Никого.
А вот некоторые итоги, достигнутые за двадцать один год — для наглядности объединим в этом случае время его фактического правления и срок собственно царствования.
При Годунове были возвращены отданные шведам при Грозном Копорье, Ивангород, Ям (современный Кингисепп) и Корела.
Небывала по размаху и деятельность Бориса по строительству городов. При нем были заложены Цивильск, Уржум, Санчурск, Царев-Борисов, Самара, Саратов и Царицын (современный Волгоград), а также построены каменная крепость в Астрахани и город на Яике (современная река Урал). Для защиты от набегов крымских татар воздвигнуты крепости на южной степной окраине — Ливны, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки, под прикрытием которых только могла идти на юг русская колонизация. В Сибири — заложены Тюмень, Тобольск, Пелым, Березов, Сургут, Тара, Нарым, Верхотурье, Мангазея, Туринск, Томск и Кетский острог… Постройкой Белого города в правление Бориса были усилены укрепления Москвы и воздвигнуты каменные стены Смоленска, так пригодившиеся в Смутное время. А на Волге, под Плесом, были построены уникальные подводные оборонительные сооружения.
При Годунове на Руси было учреждено патриаршество, что сравняло первосвятителя русской церкви с восточными вселенскими патриархами.
Юрьев день был отменен еще при Грозном; Борис же в 1601 году снова разрешил переход крестьян — повсюду, кроме Московского уезда (правда, лишь от мелких владельцев к мелким — с одной стороны, явная уступка крупным землевладельцам, но с другой — воспрепятствование последним в намерении переманивать к себе крестьян от помещиков победнее). Годунов заботился даже об урегулировании отношений крестьян и помещиков, стремясь ограничить работу на землевладельца двумя днями в неделю.
Годуновскую внешнюю политику трудно назвать сплошной чередой успехов, однако и здесь ему удалось хоть в какой-то мере дать передышку уставшей от войн стране.
Борис хотел организовать в Москве высшую школу по образцу европейских университетов, но встретил непреодолимое сопротивление духовенства. Он первым решился отправить дворянских недорослей учиться в Англию, Францию, Австрию и ганзейский город Любек. Правда, первым же и столкнулся с явлением, в XX веке получившим название невозвращенчества: все до единого предпочли остаться за границей, а один из них даже перешел в англиканство и защитил докторскую диссертацию на тему «О заблуждениях православия»…
Годунов охотно приглашал на царскую службу иностранных врачей, рудознатцев, суконщиков и вообще мастеровой люд — всех их принимал ласково, назначал хорошее жалованье и наделял поместьями. Пользовались покровительством Бориса также иноземные купцы, особенно английские. Немцам разрешено было построить в Москве лютеранскую церковь, а некоторые наши соотечественники, подражая иностранцам, даже стали брить бороды (как видите, окно в Европу открывалось задолго до Петра I, сведшего знакомство с немцами на Кукуе, разросшемся как раз в царствование Бориса!).
И все это — вопреки феноменальному злосчастью. Против Годунова ополчались не только люди — его корона одинаково грезилась и Шуйским, и Лжедмитрию I, и Романовым (причем впоследствии все они получили возможность на собственном опыте проверить, сколь тяжела шапка Мономаха, и только последние оказались в состоянии носить ее триста лет кряду). Но с людьми — и даже с Романовыми, даже с Самозванцем! — Годунов, скорее всего, совладал бы. Однако на него ополчился еще и противник поистине необоримый — сама стихия.
Приблизительно в 1430 году на планете началось общее похолодание, получившее название малого ледникового периода — по мнению климатологов, окончательно завершился он лишь к 1850 году. Началось это изменение климата даже раньше — в частности, еще не развившись по-настоящему, в середине XIV века оно уже успело погубить колонию викингов в Гренландии. Впрочем, страны Западной и Центральной Европы пострадали в меньшей степени — все-таки атлантическая печка Гольфстрима продолжала греть исправно (благодаря этому обогреву, кстати, в Европе передвижение на один градус на запад климатически соответствует перемещению на один градус к югу). Увы, до Московской Руси, лежавшей восточнее всех прочих европейских государств, это благодатное тепло не доходило. А ведь значительная часть ее земельных угодий располагалась вдобавок в зоне рискованного земледелия. В итоге для Руси и стран северовосточной Европы малый ледниковый обернулся подлинной аграрной катастрофой. А теперь добавим, что самый пик малого ледникового периода пришелся как раз на царствование Бориса Годунова.
Лето 1601 года выпало холодным и дождливым — на всем пространстве от Пскова до Нижнего Новгорода дожди беспрестанно лили целых два месяца, в результате чего хлеба «замокли» на полях и не вызрели. Окончательно погубили урожай ранние морозы, грянувшие уже в конце августа. Весна следующего года начиналась вроде бы нормально, но потом вернулись морозы, побившие рожь «на цвету». Лишившись семенного фонда, в 1603 году крестьяне засеяли поля «зяблым» зерном, но это не спасло положения — недород оказался ужасающим. А трехлетних неурожаев не могло в те времена выдержать сельское хозяйство никакой страны. Цены на хлеб взвинтились фантастически: оптимисты среди историков считают — в 10—15; пессимисты — в 80—120 раз; с наибольшей достоверностью можно считать, что в 25 раз. Массовый голод начался уже в 1602 году. Ели все — собак, кошек, коренья, кору, траву… Дошло даже до людоедства.
При венчании у Годунова вырвались слова, поразившие современников и ни одним из государей ни до, ни после не произносившиеся: «Бог свидетель, никто не будет в моем царстве нищ или беден! — И, тряся ворот сорочки, он прибавил: — И сию последнюю разделю со всеми!» Так вот, чтобы облегчить участь голодающих, Борис за казенный (и за свой личный!) счет начал широкомасштабное строительство в Москве — это давало рабочие места и, соответственно, заработки. Он просто раздавал хлеб и деньги — только в Москве казна расходовала на помощь голодающим 300—400 рублей в день, сумму совершенно невероятную, означавшую помощь примерно шестидесяти-восьмидесяти тысячам голодающих. Но не меньшие суммы уходили и в другие города. У крупных землевладельцев и монастырей, придерживавших зерно в расчете на дальнейший рост цен, изымались излишки и продавались голодающим по твердой цене, примерно вдвое ниже рыночной. Словом, делалось все, что можно. Делалось грамотно. Но переломить таким образом ситуацию было невозможно — ложкой моря не вычерпаешь. Неизвестный житель города Почепа писал в ту пору: «Лета 7110 [от Сотворения мира. — А.Б.]… глад бысть по всей земли и по всему царству Московскому при благоверном царе Борисе Федоровиче всея Руси и при святейшем патриярхи Иеве и вымерла треть царства Московского голодной смертью [184]». В одной только столице за время голода на трех кладбищах было погребено 127 000 человек — при том, что постоянное население города составлял в те времена около 50 000. И это не удивительно — в призрачной надежде на спасение государевыми милостями народ массово устремился в столицу, где бессчетно умирал от голода и моровых поветрий, самым страшным из которых стала эпидемия чумы.
Голоду и мору, естественно, сопутствовали разбои — всюду, на дорогах и в городах, на окраинах царства и в самой первопрестольной. Сколачивались шайки, ядром которых, как правило, становились привычные к оружию «боевые холопы», грабили не только одиноких путников, но следующие под охраной купеческие и государевы обозы. Однако и с этой напастью — человеческой, не стихийной, пусть и стихийным бедствием порожденной, — Годунов, быть может, справился бы, потому что изводили разбойный люд в целом довольно успешно. Но тут появился Самозванец, и вскоре бесчисленные шайки влились в армию вторгшегося в пределы Руси Лжедмитрия I.
Впрочем, и тогда замершая в неустойчивом равновесии история еще могла повернуться иначе, если бы не скоропостижная кончина Бориса 13 апреля 1605 года. Москва присягнула его сыну — Федору Борисовичу, которому отец постарался дать возможно лучшее воспитание и которого превозносили все современники. Но после мимолетного царствования тот вместе с матерью был убит, а с ним пресеклась и коротенькая династия Годуновых. Дочь Бориса, красавица Ксения, была пощажена «для потехи Самозванца» — впоследствии она постриглась в монахини и умерла в 1622 году.
Но тут уже начинается совсем иная, хотя и чрезвычайно интересная история — по сей день остающийся загадочным Лжедмитрий I, вакханалия самозванцев после его гибели, Смута, воцарение Романовых… Однако все это лежит уже за пределами нашей темы.
Всходя на престол, Годунов пообещал, что при нем кровопролития в стране не будет (случай, среди отечественных государей едва ли не уникальный). И — что еще уникальнее — сдержал слово. Да, опалы были. Были ссылки. Было насильственное пострижение. Особенно досталось Романовым и Шуйским — надо признать, не по облыжным доносам, не из одного только опасения возможных конкурентов или просто ради устранения оппонентов; нет — и те и другие активно рвались к трону и реально злоумышляли против Бориса. Но Борис и прощал (порою, может быть, зря!), и возвращал из ссылок… Но не казнил — ни разу. Никого.
А вот некоторые итоги, достигнутые за двадцать один год — для наглядности объединим в этом случае время его фактического правления и срок собственно царствования.
При Годунове были возвращены отданные шведам при Грозном Копорье, Ивангород, Ям (современный Кингисепп) и Корела.
Небывала по размаху и деятельность Бориса по строительству городов. При нем были заложены Цивильск, Уржум, Санчурск, Царев-Борисов, Самара, Саратов и Царицын (современный Волгоград), а также построены каменная крепость в Астрахани и город на Яике (современная река Урал). Для защиты от набегов крымских татар воздвигнуты крепости на южной степной окраине — Ливны, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки, под прикрытием которых только могла идти на юг русская колонизация. В Сибири — заложены Тюмень, Тобольск, Пелым, Березов, Сургут, Тара, Нарым, Верхотурье, Мангазея, Туринск, Томск и Кетский острог… Постройкой Белого города в правление Бориса были усилены укрепления Москвы и воздвигнуты каменные стены Смоленска, так пригодившиеся в Смутное время. А на Волге, под Плесом, были построены уникальные подводные оборонительные сооружения.
При Годунове на Руси было учреждено патриаршество, что сравняло первосвятителя русской церкви с восточными вселенскими патриархами.
Юрьев день был отменен еще при Грозном; Борис же в 1601 году снова разрешил переход крестьян — повсюду, кроме Московского уезда (правда, лишь от мелких владельцев к мелким — с одной стороны, явная уступка крупным землевладельцам, но с другой — воспрепятствование последним в намерении переманивать к себе крестьян от помещиков победнее). Годунов заботился даже об урегулировании отношений крестьян и помещиков, стремясь ограничить работу на землевладельца двумя днями в неделю.
Годуновскую внешнюю политику трудно назвать сплошной чередой успехов, однако и здесь ему удалось хоть в какой-то мере дать передышку уставшей от войн стране.
Борис хотел организовать в Москве высшую школу по образцу европейских университетов, но встретил непреодолимое сопротивление духовенства. Он первым решился отправить дворянских недорослей учиться в Англию, Францию, Австрию и ганзейский город Любек. Правда, первым же и столкнулся с явлением, в XX веке получившим название невозвращенчества: все до единого предпочли остаться за границей, а один из них даже перешел в англиканство и защитил докторскую диссертацию на тему «О заблуждениях православия»…
Годунов охотно приглашал на царскую службу иностранных врачей, рудознатцев, суконщиков и вообще мастеровой люд — всех их принимал ласково, назначал хорошее жалованье и наделял поместьями. Пользовались покровительством Бориса также иноземные купцы, особенно английские. Немцам разрешено было построить в Москве лютеранскую церковь, а некоторые наши соотечественники, подражая иностранцам, даже стали брить бороды (как видите, окно в Европу открывалось задолго до Петра I, сведшего знакомство с немцами на Кукуе, разросшемся как раз в царствование Бориса!).
И все это — вопреки феноменальному злосчастью. Против Годунова ополчались не только люди — его корона одинаково грезилась и Шуйским, и Лжедмитрию I, и Романовым (причем впоследствии все они получили возможность на собственном опыте проверить, сколь тяжела шапка Мономаха, и только последние оказались в состоянии носить ее триста лет кряду). Но с людьми — и даже с Романовыми, даже с Самозванцем! — Годунов, скорее всего, совладал бы. Однако на него ополчился еще и противник поистине необоримый — сама стихия.
Приблизительно в 1430 году на планете началось общее похолодание, получившее название малого ледникового периода — по мнению климатологов, окончательно завершился он лишь к 1850 году. Началось это изменение климата даже раньше — в частности, еще не развившись по-настоящему, в середине XIV века оно уже успело погубить колонию викингов в Гренландии. Впрочем, страны Западной и Центральной Европы пострадали в меньшей степени — все-таки атлантическая печка Гольфстрима продолжала греть исправно (благодаря этому обогреву, кстати, в Европе передвижение на один градус на запад климатически соответствует перемещению на один градус к югу). Увы, до Московской Руси, лежавшей восточнее всех прочих европейских государств, это благодатное тепло не доходило. А ведь значительная часть ее земельных угодий располагалась вдобавок в зоне рискованного земледелия. В итоге для Руси и стран северовосточной Европы малый ледниковый обернулся подлинной аграрной катастрофой. А теперь добавим, что самый пик малого ледникового периода пришелся как раз на царствование Бориса Годунова.
Лето 1601 года выпало холодным и дождливым — на всем пространстве от Пскова до Нижнего Новгорода дожди беспрестанно лили целых два месяца, в результате чего хлеба «замокли» на полях и не вызрели. Окончательно погубили урожай ранние морозы, грянувшие уже в конце августа. Весна следующего года начиналась вроде бы нормально, но потом вернулись морозы, побившие рожь «на цвету». Лишившись семенного фонда, в 1603 году крестьяне засеяли поля «зяблым» зерном, но это не спасло положения — недород оказался ужасающим. А трехлетних неурожаев не могло в те времена выдержать сельское хозяйство никакой страны. Цены на хлеб взвинтились фантастически: оптимисты среди историков считают — в 10—15; пессимисты — в 80—120 раз; с наибольшей достоверностью можно считать, что в 25 раз. Массовый голод начался уже в 1602 году. Ели все — собак, кошек, коренья, кору, траву… Дошло даже до людоедства.
При венчании у Годунова вырвались слова, поразившие современников и ни одним из государей ни до, ни после не произносившиеся: «Бог свидетель, никто не будет в моем царстве нищ или беден! — И, тряся ворот сорочки, он прибавил: — И сию последнюю разделю со всеми!» Так вот, чтобы облегчить участь голодающих, Борис за казенный (и за свой личный!) счет начал широкомасштабное строительство в Москве — это давало рабочие места и, соответственно, заработки. Он просто раздавал хлеб и деньги — только в Москве казна расходовала на помощь голодающим 300—400 рублей в день, сумму совершенно невероятную, означавшую помощь примерно шестидесяти-восьмидесяти тысячам голодающих. Но не меньшие суммы уходили и в другие города. У крупных землевладельцев и монастырей, придерживавших зерно в расчете на дальнейший рост цен, изымались излишки и продавались голодающим по твердой цене, примерно вдвое ниже рыночной. Словом, делалось все, что можно. Делалось грамотно. Но переломить таким образом ситуацию было невозможно — ложкой моря не вычерпаешь. Неизвестный житель города Почепа писал в ту пору: «Лета 7110 [от Сотворения мира. — А.Б.]… глад бысть по всей земли и по всему царству Московскому при благоверном царе Борисе Федоровиче всея Руси и при святейшем патриярхи Иеве и вымерла треть царства Московского голодной смертью [184]». В одной только столице за время голода на трех кладбищах было погребено 127 000 человек — при том, что постоянное население города составлял в те времена около 50 000. И это не удивительно — в призрачной надежде на спасение государевыми милостями народ массово устремился в столицу, где бессчетно умирал от голода и моровых поветрий, самым страшным из которых стала эпидемия чумы.
Голоду и мору, естественно, сопутствовали разбои — всюду, на дорогах и в городах, на окраинах царства и в самой первопрестольной. Сколачивались шайки, ядром которых, как правило, становились привычные к оружию «боевые холопы», грабили не только одиноких путников, но следующие под охраной купеческие и государевы обозы. Однако и с этой напастью — человеческой, не стихийной, пусть и стихийным бедствием порожденной, — Годунов, быть может, справился бы, потому что изводили разбойный люд в целом довольно успешно. Но тут появился Самозванец, и вскоре бесчисленные шайки влились в армию вторгшегося в пределы Руси Лжедмитрия I.
Впрочем, и тогда замершая в неустойчивом равновесии история еще могла повернуться иначе, если бы не скоропостижная кончина Бориса 13 апреля 1605 года. Москва присягнула его сыну — Федору Борисовичу, которому отец постарался дать возможно лучшее воспитание и которого превозносили все современники. Но после мимолетного царствования тот вместе с матерью был убит, а с ним пресеклась и коротенькая династия Годуновых. Дочь Бориса, красавица Ксения, была пощажена «для потехи Самозванца» — впоследствии она постриглась в монахини и умерла в 1622 году.
Но тут уже начинается совсем иная, хотя и чрезвычайно интересная история — по сей день остающийся загадочным Лжедмитрий I, вакханалия самозванцев после его гибели, Смута, воцарение Романовых… Однако все это лежит уже за пределами нашей темы.
А судьи кто?
Так почему же при упоминании имени Бориса Годунова в памяти каждого из нас первым делом всплывают не страницы ученых томов, не образ одного из достойнейших государей в отечественной истории, а знаменитые пушкинские строки:
А пока вернемся ненадолго к современникам Годунова. И к Угличскому делу.
Обвинение Бориса как инициатора убийства малолетнего Дмитрия Ивановича основывается на соображении, будто бы смерть царевича расчищала ему дорогу к трону. При этом почему-то забывают, что Дмитрий вообще не имел никаких прав на престол — сын пятой (если даже, как вы помните, не седьмой) венчанной жены Грозного, тогда как церковь признавала законными не более трех браков и, следовательно, потомков от них.
Впрочем, что за дело Даниловичам до закона? Впервой, что ли? Да и народу куда ближе природного государя незаконный отпрыск, нежели законный, но неприродный, не по праву рождения самодержец — потому и присягали потом с готовностью всем Лжедмитриям, тогда как избранного Земским собором царя Бориса так до самого конца и не приняли… Последнее обстоятельство сыграло в судьбе Годунова — как прижизненной, так и посмертной, — чрезвычайно важную роль.
Так или иначе, если подходить к делу прагматически, угличский бастард угрозы для Годунова не представлял. А уж если решаться на преступление — так более продуманное и организованное. Как тут не вспомнить злосчастного Ричарда III и принцев в Тауэре, о которых мы говорили в предыдущей главе? Параллель прямо-таки напрашивается…
Угличское дело раскрыло шлюзы, откуда хлынул поток злословия и клеветы.
Впрочем, первый злой слух распространился еще задолго до «убиения Дмитрия» — о яде, будто бы данном царевичу сторонниками Годунова, но чудесным образом не подействовавшем.
В июне того же года в Москве вспыхнул сильный пожар, истребивший весь Белый город. Борис старался оказать всевозможную помощь погорельцам — и вот пронесся слух, будто он нарочно велел поджечь столицу, чтобы потом милостями привлечь ее жителей. Как тут не вспомнить Нерона и пожар Рима?
Летнее нашествие войск крымского хана Казы-Гирея также приписывалось Борису, который якобы желал тем самым отвлечь внимание народа от убийства Дмитрия.
Даже смерть царя Федора и его дочери Феодосии приписывали яду, подсыпанному Годуновым.
Ну и, конечно же, отмена Юрьева дня — права ежегодного свободного перехода крестьян от одного владельца к другому — также годуновское черное дело. Разве же был способен на такое злодеяние добрый батюшка-государь Иван Грозный?
О том, насколько ничто не прощалось неприродному государю, красноречиво свидетельствует любопытная история. К числу архитектурных свершений годуновской поры относится возведенная в 1600 году в Кремле знаменитым зодчим Федором Конем [186] колокольня Ивана Великого, названием своим обязанная неслыханной по тем временам высоте — 81 м. Такая высота была связана с ростом города — чтобы постройка могла царить над ним, возникая в глазах (по свидетельству современников) больше, чем за 10 верст до Москвы. Кроме того, Борис задумал воздвигнуть грандиозный храм, подобный церкви Вознесения в Иерусалиме, и высота колокольни должна была соответствовать размерам этого будущего собора, так и оставшегося лишь мечтой и прожектом. Под куполом Ивана Великого по сей день можно прочитать выведенную золотом на медных листах надпись: «Изволением Святыя Троицы, повелением Великого Господаря Царя и Великого Князя Бориса Федоровича Всея Русии самодержца и сына его благоверного Великого Господаря царевича князя Федора Борисовича Всея Русии сей храм совершен и позлащен во второе лето господарства их».
Так вот, даже в этом усмотрели не стремление украсить столицу, а непомерную гордыню. Современник писал: «На самой верхней голове церковной, которая была выше всех других церквей, <…> равняясь с нею гордостью, <…> на вызолоченных досках золотыми буквами он обозначил свое имя, положив его как некое чудо на подставке, чтобы всякий мог, смотря, прочитать крупные буквы, как будто имея их у себя в руках». До чего же все-таки интересно: никому не приходило в голову порицать Ивана Грозного за решение построить храм Василия Блаженного; никто не дерзнул осудить Романовых за грандиозные Исаакиевский и Казанский соборы, возведенные в Петербурге… А вот Годунова — осудили. Даже за это.
Впрочем, вздорность подавляющего большинства обвинений столь очевидна, что всерьез их не принимали ни современники, ни потомки.
И даже обвинения в угличском убийстве опирались не на факты, выявленные следственной комиссией (их, сколько ни старались, не смогли опровергнуть по сей день, хотя некоторые попытки и выглядели на первый взгляд достаточно основательными и убедительными), а на примитивно толкуемую логику «кому выгодно?». Но повернем вопрос: а кому был выгоден миф о Годунове — злодее?
И вот здесь ответы очевидны. Сперва — Лжедмитрию I, нуждавшемуся в моральном оправдании своей авантюры: ведь одно дело — низложить законного царя, и совсем другое — свергнуть сына тирана и убийцы, чудом не преуспевшего в своем кровавом деле. Затем, когда пал Лжедмитрий, это понадобилось взошедшему наконец навожделенный трон Василию Шуйскому. И тоже для оправдания. Ведь сперва, еще при Годунове, в качестве главы следственной комиссии он утверждал, что царевич стал жертвой несчастного случая. Но затем ему показалось выгодным признать в Самозванце подлинного Дмитрия и присягнуть ему на верность. А затем, инициировав свержение Лжедмитрия I, он вновь стал доказывать, что Дмитрий-де доподлинно погиб в Угличе, злодейски зарезанный присными царя Бориса. В доказательство народу даже были явлены мощи убиенного царевича, спешно причисленного к лику святых (поскольку даже невольный самоубийца святости обрести не может, это должно было послужить непререкаемым доказательством Борисова преступления). По замыслу все это должно было представить воцарение Шуйского не очередной узурпацией, но актом высшей справедливости…
Пришедшим на смену Шуйскому Романовым (более всего, кстати, пострадавшим в борьбе за власть с Борисом) очернение Годунова уже не было нужно: он был не предшественником, а полузабытой в быстротечности Смутного времени фигурой. Основатель дома Романовых, Михаил Федорович, даже приказал перевезти прах Бориса, удаленный при Лжедмитрии I из Архангельского собора, в Троице-Сергиеву лавру.
Но к тому времени миф об угличском убийце уже обрел собственную жизнь, которой продолжает жить и по сей день — и в романах, и на страницах учебников, и даже в серьезных исторических трудах. Человека, убийством расчистившего себе дорогу к трону, усматривали в Борисе и автор «Истории государства Российского» Карамзин, и такие историки, как Костомаров и даже Соловьев [187]. Костомаров вообще не усматривал в Годунове ни единой светлой черты, даже лучшие его поступки объясняя дурными мотивами. И пожалуй, только объективнейший С.Ф. Платонов в своем «Полном курсе лекций по русской истории» заметил: «Если Борис — убийца, то он злодей, каким рисует его Карамзин; если нет, то он один из симпатичнейших московских царей», — после чего именно симпатичнейший образ и нарисовал, убедительно такой портрет обосновывая.
Как бы там ни было, в памяти народной образ Бориса Годунова, скорее всего, просто изгладился бы — как изгладился, например, не менее привлекательный образ царя Федора II Алексеевича, старшего сводного брата и предшественника Петра I. Суждения же историков, вероятнее всего, остались бы известными лишь сравнительно узкому кругу, не вмешайся гений Пушкина.
Разумеется, историком Пушкин не был. Подобно тому, как Шекспир пользовался «Хрониками» Холиншеда, он опирался на «Историю государства Российского» Карамзина, который, в свою очередь, усматривал свою цель не в воссоздании подлинной истории, но в красочном и полезном для морализаторских целей ее изложении [188]. Вот и вышло, что скорее писатель, нежели историк заложил фундамент здания, возведенного литературным гением. А Гению подлинный царь Борис был не слишком интересен. Уходя от байронического романтизма к шекспировскому трагизму, он интересовался исключительно вечными проблемами добра и зла, гения и злодейства, целей и средств. А в конечном счете Годунов (и не он один — ведь и Сальери не отравлял Моцарта, но уж больно хорошо ложился на сомнительную сплетню блистательный сюжет!) для всех нас стал именно таким, каким изобразил его Пушкин…
Или его же убийственная характеристика:
И всё тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
Впрочем, о гении российской словесности чуть позже, поскольку образы свои он черпал отнюдь не из неких нематериальных эмпиреев, а из исторических трудов. В частности, из «Истории государства Российского» того самого Карамзина, чьи слова я предпослал этой главе в качестве эпиграфа.
Вчерашний раб, татарин [185], зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач…
И всё.
А пока вернемся ненадолго к современникам Годунова. И к Угличскому делу.
Обвинение Бориса как инициатора убийства малолетнего Дмитрия Ивановича основывается на соображении, будто бы смерть царевича расчищала ему дорогу к трону. При этом почему-то забывают, что Дмитрий вообще не имел никаких прав на престол — сын пятой (если даже, как вы помните, не седьмой) венчанной жены Грозного, тогда как церковь признавала законными не более трех браков и, следовательно, потомков от них.
Впрочем, что за дело Даниловичам до закона? Впервой, что ли? Да и народу куда ближе природного государя незаконный отпрыск, нежели законный, но неприродный, не по праву рождения самодержец — потому и присягали потом с готовностью всем Лжедмитриям, тогда как избранного Земским собором царя Бориса так до самого конца и не приняли… Последнее обстоятельство сыграло в судьбе Годунова — как прижизненной, так и посмертной, — чрезвычайно важную роль.
Так или иначе, если подходить к делу прагматически, угличский бастард угрозы для Годунова не представлял. А уж если решаться на преступление — так более продуманное и организованное. Как тут не вспомнить злосчастного Ричарда III и принцев в Тауэре, о которых мы говорили в предыдущей главе? Параллель прямо-таки напрашивается…
Угличское дело раскрыло шлюзы, откуда хлынул поток злословия и клеветы.
Впрочем, первый злой слух распространился еще задолго до «убиения Дмитрия» — о яде, будто бы данном царевичу сторонниками Годунова, но чудесным образом не подействовавшем.
В июне того же года в Москве вспыхнул сильный пожар, истребивший весь Белый город. Борис старался оказать всевозможную помощь погорельцам — и вот пронесся слух, будто он нарочно велел поджечь столицу, чтобы потом милостями привлечь ее жителей. Как тут не вспомнить Нерона и пожар Рима?
Летнее нашествие войск крымского хана Казы-Гирея также приписывалось Борису, который якобы желал тем самым отвлечь внимание народа от убийства Дмитрия.
Даже смерть царя Федора и его дочери Феодосии приписывали яду, подсыпанному Годуновым.
Ну и, конечно же, отмена Юрьева дня — права ежегодного свободного перехода крестьян от одного владельца к другому — также годуновское черное дело. Разве же был способен на такое злодеяние добрый батюшка-государь Иван Грозный?
О том, насколько ничто не прощалось неприродному государю, красноречиво свидетельствует любопытная история. К числу архитектурных свершений годуновской поры относится возведенная в 1600 году в Кремле знаменитым зодчим Федором Конем [186] колокольня Ивана Великого, названием своим обязанная неслыханной по тем временам высоте — 81 м. Такая высота была связана с ростом города — чтобы постройка могла царить над ним, возникая в глазах (по свидетельству современников) больше, чем за 10 верст до Москвы. Кроме того, Борис задумал воздвигнуть грандиозный храм, подобный церкви Вознесения в Иерусалиме, и высота колокольни должна была соответствовать размерам этого будущего собора, так и оставшегося лишь мечтой и прожектом. Под куполом Ивана Великого по сей день можно прочитать выведенную золотом на медных листах надпись: «Изволением Святыя Троицы, повелением Великого Господаря Царя и Великого Князя Бориса Федоровича Всея Русии самодержца и сына его благоверного Великого Господаря царевича князя Федора Борисовича Всея Русии сей храм совершен и позлащен во второе лето господарства их».
Так вот, даже в этом усмотрели не стремление украсить столицу, а непомерную гордыню. Современник писал: «На самой верхней голове церковной, которая была выше всех других церквей, <…> равняясь с нею гордостью, <…> на вызолоченных досках золотыми буквами он обозначил свое имя, положив его как некое чудо на подставке, чтобы всякий мог, смотря, прочитать крупные буквы, как будто имея их у себя в руках». До чего же все-таки интересно: никому не приходило в голову порицать Ивана Грозного за решение построить храм Василия Блаженного; никто не дерзнул осудить Романовых за грандиозные Исаакиевский и Казанский соборы, возведенные в Петербурге… А вот Годунова — осудили. Даже за это.
Впрочем, вздорность подавляющего большинства обвинений столь очевидна, что всерьез их не принимали ни современники, ни потомки.
И даже обвинения в угличском убийстве опирались не на факты, выявленные следственной комиссией (их, сколько ни старались, не смогли опровергнуть по сей день, хотя некоторые попытки и выглядели на первый взгляд достаточно основательными и убедительными), а на примитивно толкуемую логику «кому выгодно?». Но повернем вопрос: а кому был выгоден миф о Годунове — злодее?
И вот здесь ответы очевидны. Сперва — Лжедмитрию I, нуждавшемуся в моральном оправдании своей авантюры: ведь одно дело — низложить законного царя, и совсем другое — свергнуть сына тирана и убийцы, чудом не преуспевшего в своем кровавом деле. Затем, когда пал Лжедмитрий, это понадобилось взошедшему наконец навожделенный трон Василию Шуйскому. И тоже для оправдания. Ведь сперва, еще при Годунове, в качестве главы следственной комиссии он утверждал, что царевич стал жертвой несчастного случая. Но затем ему показалось выгодным признать в Самозванце подлинного Дмитрия и присягнуть ему на верность. А затем, инициировав свержение Лжедмитрия I, он вновь стал доказывать, что Дмитрий-де доподлинно погиб в Угличе, злодейски зарезанный присными царя Бориса. В доказательство народу даже были явлены мощи убиенного царевича, спешно причисленного к лику святых (поскольку даже невольный самоубийца святости обрести не может, это должно было послужить непререкаемым доказательством Борисова преступления). По замыслу все это должно было представить воцарение Шуйского не очередной узурпацией, но актом высшей справедливости…
Пришедшим на смену Шуйскому Романовым (более всего, кстати, пострадавшим в борьбе за власть с Борисом) очернение Годунова уже не было нужно: он был не предшественником, а полузабытой в быстротечности Смутного времени фигурой. Основатель дома Романовых, Михаил Федорович, даже приказал перевезти прах Бориса, удаленный при Лжедмитрии I из Архангельского собора, в Троице-Сергиеву лавру.
Но к тому времени миф об угличском убийце уже обрел собственную жизнь, которой продолжает жить и по сей день — и в романах, и на страницах учебников, и даже в серьезных исторических трудах. Человека, убийством расчистившего себе дорогу к трону, усматривали в Борисе и автор «Истории государства Российского» Карамзин, и такие историки, как Костомаров и даже Соловьев [187]. Костомаров вообще не усматривал в Годунове ни единой светлой черты, даже лучшие его поступки объясняя дурными мотивами. И пожалуй, только объективнейший С.Ф. Платонов в своем «Полном курсе лекций по русской истории» заметил: «Если Борис — убийца, то он злодей, каким рисует его Карамзин; если нет, то он один из симпатичнейших московских царей», — после чего именно симпатичнейший образ и нарисовал, убедительно такой портрет обосновывая.
Как бы там ни было, в памяти народной образ Бориса Годунова, скорее всего, просто изгладился бы — как изгладился, например, не менее привлекательный образ царя Федора II Алексеевича, старшего сводного брата и предшественника Петра I. Суждения же историков, вероятнее всего, остались бы известными лишь сравнительно узкому кругу, не вмешайся гений Пушкина.
Разумеется, историком Пушкин не был. Подобно тому, как Шекспир пользовался «Хрониками» Холиншеда, он опирался на «Историю государства Российского» Карамзина, который, в свою очередь, усматривал свою цель не в воссоздании подлинной истории, но в красочном и полезном для морализаторских целей ее изложении [188]. Вот и вышло, что скорее писатель, нежели историк заложил фундамент здания, возведенного литературным гением. А Гению подлинный царь Борис был не слишком интересен. Уходя от байронического романтизма к шекспировскому трагизму, он интересовался исключительно вечными проблемами добра и зла, гения и злодейства, целей и средств. А в конечном счете Годунов (и не он один — ведь и Сальери не отравлял Моцарта, но уж больно хорошо ложился на сомнительную сплетню блистательный сюжет!) для всех нас стал именно таким, каким изобразил его Пушкин…
Часть II.
Возвеличенные облыжно
Глава 7.
Цезарь до Цезаря
Они кричат: «За нами право!»
Он клянут: «Ты бунтовщик!
Ты поднял стяг войны кровавой,
На брата брата ты воздвиг!»
Но вы — что сделали вы с Римом?..
Валерий Брюсов
Историография каноническая
Всякий окончивший школу вынес из уроков истории твердое знание о том, что время от времени Древний мир — и в том числе Древний Рим — потрясали восстания рабов. И еще, что самым грозным и славным из них было возглавленное Спартаком — рабом-фракийцем, воспетым в одноименном романе итальянца Рафаэлло Джованьоли, блистательно сыгранным Керком Дугласом в одноименном же фильме Стенли Кубрика [189], а для балетоманов еще и блистательно исполненным Юрием Григоровичем в опять-таки одноименном балете Арама Хачатуряна. И пусть описание этой трехлетней эпопеи можно без труда почерпнуть хоть в учебнике, хоть в энциклопедии, осмелюсь в самых общих чертах напомнить течение событий в их традиционном изложении.