Констанца поднялась с табуретки, расчесывала волосы, закинув их на одну сторону. И Дим с радостью думал, что любуется ею.
- Я как раз приехала вскоре после твоего срыва. Ты не работал-ты лежал в какой-то прострации. Тут ты мне и выдал как раз "по адресу": "Я же понимаю, почему именно вы ко мне приезжаете... Стукаете". Я поняла твои ассоциации, почему ты перенес на меня,- я сестра Лео.
Я заплакала, как девчонка. Не выдержала своей роли.
Ты растерялся. Скоро я взяла себя в руки. И уехала. Решила - насовсем, но я не могла бросить тебя одного. Когда я опять приехала, ты удивился... Хотя слезы мои ты мог истолковать по-всякому. Тем не менее ты понял: что-то здесь не так. Теперь мне нечего, было притворяться, и ты, наверно, видел в моих. глазах все, что в них можно было увидеть, во всяком случае, ты зализывал свою вину. Стал рассказывать о своих опытах, а потом и о своей боли: больше просто некому было. Тут ты почувствовал, что я тебе даже нужна, и я почувствовала. Не очень это меня грело... но все же... Я знала, что ты все равно не мои, и - сейчас я уж этого не могу объяснить - я опять пыталась подействовать на Лео, чтобы он отстал от Лики, но это только подлило масла в огонь. "Зря хлопочешь, сестренка,- сказал он,- здесь тебе ничего не обломится". Не знаю, что он этим хотел сказать. Но, слава богу, ничего не понял.
Констанца поставила на газ сковородочки и, смазывая их маслом, стала печь блины, подбрасывая их в тарелку Диму. Налила себе чаю, подсела к столу.
- Однажды ты пригласил меня в ресторан. Мы поехали в город. Ты заказал модные тогда цыплята табака. Цинандали. И что бы и о чем бы ты ни говорил в этот вечер,-ты говорил о ней. Нет, ты не перечислял ее достоинств и даже говорил какие-то гадости, но ты говорил только о ней. А я слушала тебя. Твой голос. Я была с тобой. Делиться со мной стало твоей потребностью. И ты уже не мог без меня. Как-то мы долго заговорились, и я осталась у тебя в Пещерах на ночь. Помнишь, у Бунина:
"Что ж, камин затоплю, буду пять, хорошо бы собаку купить". Так вот, я была той собакой! Я ни на что не претендовала, мне только хотелось, чтобы ты не развинтился совсем.
Она явилась утром, будто чувствовала или знала, Для меня это до сих пор загадка. Я вымелась подобру-поздорову. А она поставила тебе ультиматум: я думаю, она просто хотела остаться правой. А может быть, это так я со зла - я ведь ее мало знаю. Мне вообще невозможно было понять - как это иметь тебя и добровольно отдать? Потом она, я думаю, жалела, да она и вообще не хотела тебя терять. Подмял ее братец, прости, как мокрую курицу... Там не было расчета - какой-то гипноз - не гипноз. Во всяком случае она с ходу подала на развод, будто сама боялась, что раздумает...
Мы уже с тобой жили, а ты был все с нею. Всё о ней каждый божий день. Что-нибудь вспомнишь или увидишь - всё о ней... А я целый год слушала тебя. А ты мне о ней все говорил и говорил, как о боли, а я должна была тебя еще жалеть. Потом немножко поотстало. Да... Стукнула она тебя... Но когда родились мальчики, ты перестал о ней говорить. А она еще звонила тебе по телефону - по каким-то нелепым поводам...
- Зачем она вытащила меня сейчас?
Констанца пожала плечами:
- Во всяком случае, не для того, чтобы вернуть мне... Не знаю, прости, не знаю, Димушка. Я могу быть несправедлива к ней. - Она долго молчала, смотря Диму в глаза:-Да, видно, прошлое не сотрешь резинкой, не подчистишь бритвочкой. - Теплый свет померк в ее глазах. Да... Так вот мы прожили с тобой и уже с ребятишками еще год... Ты уже отогрелся у меня... Смерть бьет в самое счастье, как в яблочко. Если бы я хоть немного была готова к этому-ты умер, сгорел в три дня. Врачи сказали-от белокровия... Это было после какого-то опыта, который ты делал над собой... Ты от меня скрыл это... В больнице я все время была возле-а ты все уходил, уходил... Если бы они не обещали, не обнадеживали. Я просила врачей - хоть три месяца, хоть полгода. Наутро четвертого дня ты взял мою руку, пожал слабо, будто попрощался. Я держу ее в своей и вижу: глаза гаснут. Тут я и закричала.
Молчали. В доме стояла ночная тишина,
- Что с устройством? С биопеленгом?..
- Ты его не только начал, но и закончил, и погиб, подключаясь к нему. Я его уничтожила, разорила... Сейчас скажу... Гражданская панихида была в больнице. Пришли ребята из ветинститута. Пришла Лика. Это было в конце марта. Ты был весь засыпан грузинскими мимозами. Я с тех пор не могу переносить их запаха: меня тошнит от запаха мимозы. Я встала у изголовья. Лика потеснила меня. Так мы молчали над тобой. И невозможно было поверить, что ты мертв. Лео произнес речь, еще кто-то говорил. И еще.
И вдруг что-то такое произошло-замешательство не замешательство, какое-то движение. Лика нервно покосилась на меня. И тут я почувствовала пустоту, где стоял Лео. Я оглядела всех стоявших,- его не было. Не знаю отчего, но что-то недоброе опахнуло меня. Вышла я,- и во дворе нет. Я на улицу. Будто само собой что-то опять подтолкнуло меня: такси! - прямо-таки бросилась под него. Шофер выматерил меня. Я ему соврала что-то страшное, сказала: "В Пещеры". И сунула ему сразу десятку. Помню, еще оглянулась. Лика выскочила следом.
Гнала я вовсю. Доехали за полчаса. Такси отпустила, Никого - ни следа на пухлом снегу. Дверь, правда, приоткрыта и намело. Я подумала: тебя ведь отсюда унесли-забыли про дверь, наверно. Но Лео здесь явно не было. Я - к бумагам твоим. Стою над ними: все здесь ты и нет тебя. Вот придешь-сядешь. Ведь в смерть никто не верит,-умер человек, а как бы это и неправда.
От слез задохлась, села. Смотрю, буквы твои - ты писал, глажу я буквы... Но ухо где-то настороже, как у собаки, Слышу, подкатила машина. Он! Поскребся в окно, подышал, в дырочку заглядывает: следы ведь на снегу. Мои.
Тут откуда что взялось - опрокинула я спиртовку подожгла бумаги. Сама - к прибору, рву, крушу, ломаю, бац... Братец ворвался. Схватил меня и швырнул в угол.
Он успел прихлопнуть ладонью твои горящие записи: не знаю, что уж там осталось, скомкал и в карман пальто сунул, со злобой, с досадой посмотрел на исковерканный Биопелинг Ки, как ты его называл. Ки - это была я. И говорит мне братец:
- Хоть и дура ты, но я тебя понимаю. Скажи мне спасибо, что я избавил тебя и просвещенное человечество от этого князя Мышкина.
- Что, что, что? - Мне показалось, что я ослышалась, я бросилась к нему, он усмехнулся нагло, толкнул ногою дверь и вышел, я и сейчас не понимаю-дразнил он меня или?.. Я пришла на кладбище, когда тебя уже закопали,
Он не мог не верить: за стенкой сопели его сыновья,
И Констанца была их матерью. Какой-то кошмар!
- То, что я сделала, это было чудовищно. Я уничтожила тебя. Все, чего ты достиг за свою жизнь. Но я всеми печенками чувствовала, что не имею права отдать это твоему врагу, я уже понимала, что он подонок. Впрочем, уже потом, задним числом, я дошла, что вряд ли он смог бы использовать твое изобретение, без твоей головы - ему никак...
Дим сидел раздавленный всем - несколько лет жизни-псу под хвост,-но и счастливый, что есть вот такая женщина, которая... которую он, идиот, проглядел и не понял: значит, и в нем самом были не те гайки и винтики, какие нужны. Не те... "Значит, я сжег себя auto-defe". Или? Забавно...
- Не унывай. Главное, что ты - есть.
Он дотянулся через стол, взял ее руку:
- Спасибо. Ты сделала то, что... Я бы, может быть, убил его!.. Но я не умею убивать. Я действительно, черт возьми, князь Мышкин, будь он неладен. Теперь задачка- перепрыгнуть через пропасть в пять лет.
- Ты просто помолодел. Разве это плохо? Никогда не влюблялась в своих сверстников. Ты теперь даже чуть моложе меня... Ну, не унывай... Димушка.
- Тебе завтра на работу рано?
- Иди умойся - в ванную. Я постелю. Да?
- Да.
Когда он вошел в спальню, она уже постелила ему и себе-на двух рядом стоящих кроватях-впрочем, она их несколько раздвинула, так что между постелями образовалась некая "нейтральная полоса".
- Ложись, я умоюсь.
Она выключила свет, и широкое окно вместе с прозрачной занавеской откачнулось в уличную темноту, а на улице посветлело. Сквозь шевелящиеся ветви сосны в комнату проглянули звезды. Как здорово было лежать в чистейших крахмальных простынях и, оказывается, на собственной кровати! Черт возьми, как хорошо, что он вернулся оттуда! А она ждала его, как ждут жены убитых на войне...
- Неужели... надо...
"Кто это сказал?"
- Неужели надо умереть?..
- ...надо
- ...умереть...
"Что это?.."
- ...чтобы что-то понять?.. Констанца стояла в халатике.
-- Кто это сказал-ды или кто-то из нас?
- Ей-богу, не пойму. По-моему, это сказал я.
- По-моему - я.
Она скользнула дымным призраком и растворилась y себя в постели. Рядом! Уже совсем своя и непозволительно недоступная. Он смотрел в потолок, на сомнамбулические колыхания световой сетки.
Она тоже смотрела в потолок.
"Чудак,- думала она о нем,- теперь ты будешь думать, что ты еще не созрел для нашей любви и будешь бояться опошлить... Чудаки эти мужчины и слюнтяи. Что с того, что я буду немножко недоступной в эту первую ночь как тогда. Так это только так - для порядка". Он потянул ее за руку, стал целовать пальцы.
Она сказала:
- Не надо... сегодня...
И он остановился, хотя оставил ее руку в своей.
А она сказала про себя: "Ну, глупый, чего же ты так легко сдался?" Она пожала его руку,- он понял это пожатие как прощение и бережно положил кисть руки ее на одеяло.
Она лежала не шевелясь. Смотрела в потолок. Он смотрел на ее лицо, на которое наплывала световая рябь.
Только он хотел спросить, почему она не спит,- зазвонил телефон прерывисто и часто: междугородная.
- Кто-то не туда попал,- сказала она и, накинув халат, выбежала в коридорчик. Оттуда она позвала удивленно:
- Дим. Тебя.
- Меня? - Он очень удивился, подумал: "Может быть, Лика, хотя междугородная, кто же?"
- Мы вас слишком побеспокоим,-услышал он сквозь шип и гуд усиленный микрофоном далекий голос. - У вас ночь. С вами говорят из редакции американского журнала "Лайф". Нам доподлинно стало известно о вашем уникальном эксперименте... Если вы не возражаете и если это не секрет, мы хотели бы услышать из ваших уст некоторые подробности...
- Я вас не понял. О каком эксперименте вы говорите?
- Воскресение, как это сказать,- из пластинки.
- Это ошибка. Вас ввели в заблуждение.
- О... мистер Алексееф, не разочаровывайте нас... Вы есть отличный материал...
- К сожалению, я не понимаю, о чем вы... Я просто был в космическом полете вокруг Солнца, о чем пока...
- Да, да. Ну это нас не заинтересует. Желаем вам всего наилючьшего. И телефон разочарованно запикал.
Вслед за этим последовали вызовы из Франции, Бельгии, Англии, Японии, позвонили из АПН. Агентства печати хотели знать подробности. И всех их пришлось отбрить.
- Но, Ки, откуда они узнали? И что я здесь? И вообще обо всем этом?
- Ты так на меня смотришь... Я могу подумать, что ты подозреваешь меня?
- Да нет,- сказал Дим как-то неуверенно, и опять какая-то странная мысль шевельнулась в нем.
Она смотрела в потолок, ждала, сердилась.
Он тоже смотрел в потолок - сердился на нее, на себя, на свою неуверенность, на свое неумение понять ее и поверить ей или.
Или...
Она уснула с капризным недоумением на лице - в темноте он уже пригляделся к ней,- но вскоре на лице ее забродили какие-то другие чувства, что-то она видела во сне.
А он так и не уснул. Уже сочилась молочная розоватость утра. Комната наполнялась светом, сосновые ветви заголубели. Он встал и как был, в трусах, подошел к книжным полкам. Между стопок книг были просветы, и там, в этих просветах, торчали причудливые коренья. Он пригляделся, угадывая лешего, Бабу-Ягу, раненого оленя, Дон Кихота. Под иными были подписи: "Буря", "Саломея", "Венера Пещерская".
Он представил, как она ходила по лесу - молодая ведьма (ведунья, подумал он) - и все эти лесные чуда глядели на нее и обступали со всех сторон. И она умела видеть их и разговаривать с ними. И это было там - в Пещерах.
Он прошел в комнату, где спали дети.
Мальчишки посапывали в двух деревянных кроватках.
Один во сне подергивал себя за хохолок, другой лежал калачиком, прижав колени к подбородку. И вдруг тот, что дергал себя за хохолок, открыл глаза и, совсем не удивившись стоящему над ним дяде, спросил:
- Ты кто?
- Твой папа.
- Отец?
- Ну да.
- Я сейчас тебя видел... Мама говорила о тебе, и я тебя каждую ночь видел.
Мальчик потормошил брата:
- Лех, а Лех.
Тот пробудился. Сел опешив - растерянный и розовый, протер глаза.
- Что я тебе вчера говорил! Вот он - отец,
И они, словно сговорившись, закинули ноги на грядушки кроваток, сопя, преодолели барьер и бросились на штурм. Они лезли на него, как на крепостную стену, а он только говорил им:
- Тише, тише, братва, мать разбудите.
Лика сидела возле окна в раскидном кресле и вязала. В ее восковых пальцах вспыхивали спицы - это были не длинные спицы наших бабушек, а коротенькие, соединенные капроновой нитью, на которую и низалось вязание. Вязка была крупная, в толстую нитку, и уже обозначавшаяся кофта очень смахивала на средневековую кольчугу. Время от времени спицы затихали, вздрагивали. Лика прислушалась, в приоткрытую фрамугу было слышно, как хлопала дверь парадной. Она ждала Лео после защиты диссертации и по этому случаю даже не пошла в театр ее заменили.
И вот щелкнула дверь в прихожей. Лика бросила вязание на подоконник и боком отскочила, встала так, чтобы открывшаяся дверь заслонила ее. Лео имел обыкновение не задерживаться в прихожей - прямо в верхней одежде вламывался в комнату.
Он вошел в макинтоше, бросил на стол свой пузатый портфель, который победно клацнул пряжками. Он швырнул его не раздраженно, как это бывало, а великодушно, размашисто, как-то даже щедро. Кинул шляпу в кресло и, ощупывая самодовольно бороду, подошел к зеркалу и тут увидел в зеркале Лику - кожа на лбу и висках натянулась: он не ожидал, что Лика останется дома,
- Тебя, я вижу, можно поздравить?
Он кивнул.
Сочные губы его, проглядывая в витках бороды, лоснились благостной улыбкой.
Лика бросилась, подпрыгнула и повисла у него на шее, болтая счастливо ногами. Осторожно потерлась щекой о шелковистые кольца его бороды. Хотя он уже два года яосит этот, как она говорила, мужской признак, Лика никак не могла привыкнуть и приспособиться. Она вообще не терпела никакой волосатости, борода же казалась ей каким-то бесстыдством. Впрочем, она догадывалась, что борода ему совершенно необходима - она прикрывала расплывчатость и рыхлость его. физиономии и, что ни говори, делала его лицо интеллигентным.
Лео вышел в коридорчик, скинул макинтош, вернулся, потоптался, снял пиджак, нацепил его на спинку стула и оказался в сетчатой майке, поверх которой была надета манишка с бабочкой. Прикурил от зажигалки-пистолета и расселся перед столом.
Лика разогрела борщ и принесла ему дымящуюся тарелку.
Он ел, аппетитно прихлебывая и время от времени выбирая крошки из бороды. Моргал белесыми ресницами, глаза его светло голубели, и было в них телячье благодушие.
Ей было неприятно, как он ел - хлебал, прихлебывал, обсасывал кости, ел много, долго, вальяжно. Он очень заботился о своем здоровье, во всяком случае любил говорить об этом, а сам год от года рыхлел. Сначала ей даже нравилось ухаживать за ним, и она подмечала странное в себе - почти рабское желание подчиняться ему и в то же время едва ли не материнское стремление оборонить и защитить его-точно он был каким-то беспомощным. Ее часто коробило от его мужланской грубости, неожиданных слов и причуд, но она сносила все это, увещевая себя, что сумеет со временем повлиять на него и в конце концов он с годами помягчеет, что это у него какой-то затянувшийся "подростковый возраст". Ей страстно хотелось подчинить его, посадить, как медведя, на цепочку. Сломить такого сильного и самобытного - в этом была проверка своих сил, что ли? А может быть, эта мысль появилась уже потом, и она хотела доказать самой себе, что должна и в силах изменить его, хотя кому это надо? - мелькало иногда.
Он был гуляка и Моцарт,- как он сам о себе говорил.
Он мог неделями ничего не делать, лежать, читать какой-нибудь детектив, перебирать коллекцию своих значков,- он начал собирать их еще в первых классах школы, но и сейчас трясся от вожделения, если ему попадался какой-нибудь уникальный: такие он получал в обмен у иностранных туристов или привозил из своих заграничных поездок. Эта детская страсть поначалу ее тоже умиляла. Она делала, казалось ей, Лео более доступным.
В дни получек он пропадал допоздна, а потом, часто среди ночи, заявлялся с честной компанией и кого-то еще посылали в ресторан-поплавок, чтобы через швейцара раздобыть пару бутылок коньяку. И это ей поначалу нравилось.
- Детка, это мои друзья - физики. Обеспечь нам маринованных грибков и горячей картошечки. Вот тебе полкило икрицы и кильки. Да вот еще маслины,Он вытягивал из карманов пакетики.- Раскидай.
И она вскакивала, быстро-быстро раскручивала бигуди, влезала в платье, которое Лео сзади привычным движением задергивал на молнию, и бежала на кухню, чтобы приготовить. Это вносило оживление, было много мужчин, которые наперебой спешили сказать ей лестные вещи. И она чувствовала себя этакой Панаевой, которая собирает вокруг себя избранное общество интеллектуалов.. Только, конечно, на современном уровне и в современном стиле.
Такие "римские ночи" могли длиться неделю.
Потом однажды все менялось. Лео засаживался за письменный стол, отгороженный шкафом. И это сидение могло длиться неделю-две. Сходит в институт часа на два (и то не всегда), покажется - и опять уткнется в интегралы и дифференциалы, в свое фазовое пространство - мир таинственный и недоступный ей. Его работы сразу же по выходе перепечатывались во всех цивилизованных странах, он слыл одним из выдающихся математиков современности. Во всяком случае, так она могла понять,- к нему приходили письма и приглашения из Англии, Франции, Японии. И это не могло не вызывать уважения: она перепечатывала его рукописи, а он потом от руки вставлял туда свою математическую партитуру.
И все бы ничего, только уж очень он всегда и во всем старался принизить ее, будто это надо было ему для собственного утверждения. Он вообще говорил: "Женщины дуры" - и искренне был убежден в этом. И внушал ей и внушал, что никакого таланта у нее нет и хождение в театр (он так говорил - "хождение") - пустая трата времени. Она уже начинала верить в то, что нет у нее таланта, а может быть, и действительно: у нее и в самом деле все хуже и хуже было в театре, не получалось ничего, и роли ей стали давать третьестепенные. Ей говорили "не бывает маленьких ролей..." Офелию она так и не отвоевала, потом мечтала о Бесприданнице: думала, вот сыграю, тогда хоть что! Пока ждала и гадала, уже поздно стало - годы вышли, пробовала для себя репетировать - а сквозное действие было одно, как бы молодую сыграть двадцатилетнюю. Вначале ей даже нравилось, что Лео не был "живым укором", нравилась некоторая расслабляющая "богемность". Но потом стала догадываться, что за его холодком к ее артистической карьере стоит нечто совсем иное - не равнодушие, а даже наоборот. Он ревновал. Теперь он требовал, чтобы она ушла из театра,- это было его последним условием. То есть вначале это было даже приятно, во всяком случае, подкрепляло уверенность в крепости их союза, и она была спокойна - пить пил со своей кодлой, за юбками не гонялся, хотя сам не был обижен и даже заезжие длиннохвостые француженки искали с ним свиданий, как с фигурой весьма колоритной -типичным бородачом - "а ля рюс". А он так легонько, элегантно расшвыривал всех. Но уж и ей не дозволял ни на кого взглянуть. Приводил своих же дружков, которые слетались на его получку, как мухи на сахар, она же им прислуживала-мыла утыканную окурками посуду, подтирала после них полы, и ей же каждый раз попадало - тот не так на нее взглянул, тот не так руку пожал, тому она глазки сделала. А тут привел какого-то модернового художника, тот сел за стол и спрашивает: а есть в этом доме хрен? Она побежала, натерла, протягивает ему с улыбкой, естественно. Ну Лео и отплясался на ней за эту улыбочку. Еще и гости не разошлись-муж в коридорчике притиснул: "По художничкам соскучилась?" Больно притиснул, будто шутя.
- Да и по режиссерам,- Лео достал из кармана конвертик: - Твой почерк?
- Но это же просто заявление, просьба о роли...
-Ради этих ролишек, мне говорили... ты запираешься с ним, со своим Гоголидзе, в гримуборной. Но знай,-Лео запрокинул голову и косенько погрозил толстым пальцем,- я не потерплю... предательства,
- Какая пакость!
- Пакость,- он повел изумленно вокруг воловьими налитыми кровью глазами, облизнул губы и вдруг стал кидать стулья, пепельницы, хрусталь.Пакость? Я покажу тебе - пакость...- Потоптался, пошел в ванную, подставил голову под кран, шипел, плескался, бормотал... Проходя мимо нее с полотенцем на шее, процедил презрительно: - Пакость... Да, пакость! - и ушел в спальню.
Лика легла в гостиной на диване.
В щель между шторами смотрелась полная луна, Лика не помнила, как в ее руках оказалась эта пластинка, похожая на обыкновенную долгоиграющуютолько металлическая.
- Димчик! Может быть, приспела пора приползти к тебе на брюхе? А, Димчик? - Она сквозь слезы смотрела на пластинку; а что, если он улыбнется ей оттуда? - Димчик, а?.. Может быть, ты придешь и вынешь мне соринку из глаза...
Заворочался и откашлялся Лео. Сел, скрипнув пружинами, плюнул в плевательницу. Надел шлепанцы, накинул халат и, придерживаясь за стены со сна и подхлестывая себя по пяткам задниками, вышел в коридор. Наткнулся на кучу белья. Чертыхнулся.
- Лика! Ты где? Что за хохмы?
-Заглянул в комнату. Увидел ее тень за шторой:
- А... лунные ванны?..
- Да... вспомнила вот... нужно постирать сорочку. Завтра не в чем идти...
- Ухм. Сорочка... да... сорочка должна быть чистенькой. Белье-то давно бы постирать надо. А то действительно мыши заведутся. Чистюленька моя... Ну разумеется, разумеется, искусство превыше всего... А это... что это у тебя там-сковородка какая-то в руке?
- Да ничего, ничего у меня нет... никакой сковородки! - И она повернулась, дзенькнула пластинкой о мраморный подоконник.
- Театр теней,- оказал он и ринулся к ней. Оторопевшую, схватил ее за запястье, слегка вывернул руку и взял диск из разжавшейся ладони: -Что это, детка?
Она пожала плечом, жалко-просяще улыбнулась:
- Не знаю, какая-то железяка. Подставка... На антресолях я рылась... белье... и... искала свою сорочку... потянула и вот там... Может быть, это вообще с прошлого века еще - дом-то старый, столетней давности.
Лео рассматривал, ощупывал пластинку.-Зажег бра.
- О! Великолепный металл. Нержавейка.- Глянул на Лику.-Может быть, летающая тарелочка, пришельцы? Сплав магния и стронция?.. А волос ангела у тебя нет случаем?-Шагнул к обеденному столу, поставил диск на ребро, факирским жестом крутанул. Играя голубоватым лучиком, пластинка повернулась несколько раз вокруг оси и грузновато стала крениться набок, покачиваясь и теряя амплитуду ладони, придержав ее , подхватив ребро сильными
Лика невольно протянула к ней уже на самом краю стола.
Лео, однако, деликатно предупредил ее, подхватив диск. Потом подбросил его, поймал за ребро сильными своими пальцами, успев заметить плеснувшийся суеверным ужасом взор Лики, непрерывно следящей за всеми перемещениями диска. Лео усмехнулся, глядя на ее распахнутые нелепо руки и растопыренные пальцы.
В следующее мгновение, повернувшись на одной ножке и надкусывая кончик ногтя, Лика хмыкнула:
- Цирк на дому, Кио?
- Aral
"Может быть, о чем-то догадывается,- со страхом подумала она, вспомнив тот фантасмагорический дeнь, когда Дим выпускал из чана своих летучих тварей...- Наверно! Говорил же ему Дим о своих планах, об этих записях жизни - наподобие фуги Баха... Еще амеб они тогда вместе записывали, покуда не рассорились... Неужели догадывается?"
Она подколола шпилькой волосы, пошла подбирать белье. С табуретки поглядывала в проем дверей, на Лео. Тот, усевшись на стул и откинув его на задние ножки, покачивался, посвистывал и раздумчиво постукивал ногтем по пластинке.
Потом встал и, небрежно и хватко держа пластинку, меж указательным и большим пальцами, проследовал в уборную и вернулся в спальню.
- Лео!
Он оглянулся в дверную щель:
- Ась?
- Зачем ты?.. Я думала, употреблю эту железяку как подставку для утюга.
- Да? Хм... Мне сдается, что она достойна лучшего применения.Помолчал, причмокивая.- Если не возражаешь, я возьму ее как подложку для паяльника? Ты же понимаешь, производственные интересы...- Закрыл за собою дверь.
- Я как раз приехала вскоре после твоего срыва. Ты не работал-ты лежал в какой-то прострации. Тут ты мне и выдал как раз "по адресу": "Я же понимаю, почему именно вы ко мне приезжаете... Стукаете". Я поняла твои ассоциации, почему ты перенес на меня,- я сестра Лео.
Я заплакала, как девчонка. Не выдержала своей роли.
Ты растерялся. Скоро я взяла себя в руки. И уехала. Решила - насовсем, но я не могла бросить тебя одного. Когда я опять приехала, ты удивился... Хотя слезы мои ты мог истолковать по-всякому. Тем не менее ты понял: что-то здесь не так. Теперь мне нечего, было притворяться, и ты, наверно, видел в моих. глазах все, что в них можно было увидеть, во всяком случае, ты зализывал свою вину. Стал рассказывать о своих опытах, а потом и о своей боли: больше просто некому было. Тут ты почувствовал, что я тебе даже нужна, и я почувствовала. Не очень это меня грело... но все же... Я знала, что ты все равно не мои, и - сейчас я уж этого не могу объяснить - я опять пыталась подействовать на Лео, чтобы он отстал от Лики, но это только подлило масла в огонь. "Зря хлопочешь, сестренка,- сказал он,- здесь тебе ничего не обломится". Не знаю, что он этим хотел сказать. Но, слава богу, ничего не понял.
Констанца поставила на газ сковородочки и, смазывая их маслом, стала печь блины, подбрасывая их в тарелку Диму. Налила себе чаю, подсела к столу.
- Однажды ты пригласил меня в ресторан. Мы поехали в город. Ты заказал модные тогда цыплята табака. Цинандали. И что бы и о чем бы ты ни говорил в этот вечер,-ты говорил о ней. Нет, ты не перечислял ее достоинств и даже говорил какие-то гадости, но ты говорил только о ней. А я слушала тебя. Твой голос. Я была с тобой. Делиться со мной стало твоей потребностью. И ты уже не мог без меня. Как-то мы долго заговорились, и я осталась у тебя в Пещерах на ночь. Помнишь, у Бунина:
"Что ж, камин затоплю, буду пять, хорошо бы собаку купить". Так вот, я была той собакой! Я ни на что не претендовала, мне только хотелось, чтобы ты не развинтился совсем.
Она явилась утром, будто чувствовала или знала, Для меня это до сих пор загадка. Я вымелась подобру-поздорову. А она поставила тебе ультиматум: я думаю, она просто хотела остаться правой. А может быть, это так я со зла - я ведь ее мало знаю. Мне вообще невозможно было понять - как это иметь тебя и добровольно отдать? Потом она, я думаю, жалела, да она и вообще не хотела тебя терять. Подмял ее братец, прости, как мокрую курицу... Там не было расчета - какой-то гипноз - не гипноз. Во всяком случае она с ходу подала на развод, будто сама боялась, что раздумает...
Мы уже с тобой жили, а ты был все с нею. Всё о ней каждый божий день. Что-нибудь вспомнишь или увидишь - всё о ней... А я целый год слушала тебя. А ты мне о ней все говорил и говорил, как о боли, а я должна была тебя еще жалеть. Потом немножко поотстало. Да... Стукнула она тебя... Но когда родились мальчики, ты перестал о ней говорить. А она еще звонила тебе по телефону - по каким-то нелепым поводам...
- Зачем она вытащила меня сейчас?
Констанца пожала плечами:
- Во всяком случае, не для того, чтобы вернуть мне... Не знаю, прости, не знаю, Димушка. Я могу быть несправедлива к ней. - Она долго молчала, смотря Диму в глаза:-Да, видно, прошлое не сотрешь резинкой, не подчистишь бритвочкой. - Теплый свет померк в ее глазах. Да... Так вот мы прожили с тобой и уже с ребятишками еще год... Ты уже отогрелся у меня... Смерть бьет в самое счастье, как в яблочко. Если бы я хоть немного была готова к этому-ты умер, сгорел в три дня. Врачи сказали-от белокровия... Это было после какого-то опыта, который ты делал над собой... Ты от меня скрыл это... В больнице я все время была возле-а ты все уходил, уходил... Если бы они не обещали, не обнадеживали. Я просила врачей - хоть три месяца, хоть полгода. Наутро четвертого дня ты взял мою руку, пожал слабо, будто попрощался. Я держу ее в своей и вижу: глаза гаснут. Тут я и закричала.
Молчали. В доме стояла ночная тишина,
- Что с устройством? С биопеленгом?..
- Ты его не только начал, но и закончил, и погиб, подключаясь к нему. Я его уничтожила, разорила... Сейчас скажу... Гражданская панихида была в больнице. Пришли ребята из ветинститута. Пришла Лика. Это было в конце марта. Ты был весь засыпан грузинскими мимозами. Я с тех пор не могу переносить их запаха: меня тошнит от запаха мимозы. Я встала у изголовья. Лика потеснила меня. Так мы молчали над тобой. И невозможно было поверить, что ты мертв. Лео произнес речь, еще кто-то говорил. И еще.
И вдруг что-то такое произошло-замешательство не замешательство, какое-то движение. Лика нервно покосилась на меня. И тут я почувствовала пустоту, где стоял Лео. Я оглядела всех стоявших,- его не было. Не знаю отчего, но что-то недоброе опахнуло меня. Вышла я,- и во дворе нет. Я на улицу. Будто само собой что-то опять подтолкнуло меня: такси! - прямо-таки бросилась под него. Шофер выматерил меня. Я ему соврала что-то страшное, сказала: "В Пещеры". И сунула ему сразу десятку. Помню, еще оглянулась. Лика выскочила следом.
Гнала я вовсю. Доехали за полчаса. Такси отпустила, Никого - ни следа на пухлом снегу. Дверь, правда, приоткрыта и намело. Я подумала: тебя ведь отсюда унесли-забыли про дверь, наверно. Но Лео здесь явно не было. Я - к бумагам твоим. Стою над ними: все здесь ты и нет тебя. Вот придешь-сядешь. Ведь в смерть никто не верит,-умер человек, а как бы это и неправда.
От слез задохлась, села. Смотрю, буквы твои - ты писал, глажу я буквы... Но ухо где-то настороже, как у собаки, Слышу, подкатила машина. Он! Поскребся в окно, подышал, в дырочку заглядывает: следы ведь на снегу. Мои.
Тут откуда что взялось - опрокинула я спиртовку подожгла бумаги. Сама - к прибору, рву, крушу, ломаю, бац... Братец ворвался. Схватил меня и швырнул в угол.
Он успел прихлопнуть ладонью твои горящие записи: не знаю, что уж там осталось, скомкал и в карман пальто сунул, со злобой, с досадой посмотрел на исковерканный Биопелинг Ки, как ты его называл. Ки - это была я. И говорит мне братец:
- Хоть и дура ты, но я тебя понимаю. Скажи мне спасибо, что я избавил тебя и просвещенное человечество от этого князя Мышкина.
- Что, что, что? - Мне показалось, что я ослышалась, я бросилась к нему, он усмехнулся нагло, толкнул ногою дверь и вышел, я и сейчас не понимаю-дразнил он меня или?.. Я пришла на кладбище, когда тебя уже закопали,
Он не мог не верить: за стенкой сопели его сыновья,
И Констанца была их матерью. Какой-то кошмар!
- То, что я сделала, это было чудовищно. Я уничтожила тебя. Все, чего ты достиг за свою жизнь. Но я всеми печенками чувствовала, что не имею права отдать это твоему врагу, я уже понимала, что он подонок. Впрочем, уже потом, задним числом, я дошла, что вряд ли он смог бы использовать твое изобретение, без твоей головы - ему никак...
Дим сидел раздавленный всем - несколько лет жизни-псу под хвост,-но и счастливый, что есть вот такая женщина, которая... которую он, идиот, проглядел и не понял: значит, и в нем самом были не те гайки и винтики, какие нужны. Не те... "Значит, я сжег себя auto-defe". Или? Забавно...
- Не унывай. Главное, что ты - есть.
Он дотянулся через стол, взял ее руку:
- Спасибо. Ты сделала то, что... Я бы, может быть, убил его!.. Но я не умею убивать. Я действительно, черт возьми, князь Мышкин, будь он неладен. Теперь задачка- перепрыгнуть через пропасть в пять лет.
- Ты просто помолодел. Разве это плохо? Никогда не влюблялась в своих сверстников. Ты теперь даже чуть моложе меня... Ну, не унывай... Димушка.
- Тебе завтра на работу рано?
- Иди умойся - в ванную. Я постелю. Да?
- Да.
Когда он вошел в спальню, она уже постелила ему и себе-на двух рядом стоящих кроватях-впрочем, она их несколько раздвинула, так что между постелями образовалась некая "нейтральная полоса".
- Ложись, я умоюсь.
Она выключила свет, и широкое окно вместе с прозрачной занавеской откачнулось в уличную темноту, а на улице посветлело. Сквозь шевелящиеся ветви сосны в комнату проглянули звезды. Как здорово было лежать в чистейших крахмальных простынях и, оказывается, на собственной кровати! Черт возьми, как хорошо, что он вернулся оттуда! А она ждала его, как ждут жены убитых на войне...
- Неужели... надо...
"Кто это сказал?"
- Неужели надо умереть?..
- ...надо
- ...умереть...
"Что это?.."
- ...чтобы что-то понять?.. Констанца стояла в халатике.
-- Кто это сказал-ды или кто-то из нас?
- Ей-богу, не пойму. По-моему, это сказал я.
- По-моему - я.
Она скользнула дымным призраком и растворилась y себя в постели. Рядом! Уже совсем своя и непозволительно недоступная. Он смотрел в потолок, на сомнамбулические колыхания световой сетки.
Она тоже смотрела в потолок.
"Чудак,- думала она о нем,- теперь ты будешь думать, что ты еще не созрел для нашей любви и будешь бояться опошлить... Чудаки эти мужчины и слюнтяи. Что с того, что я буду немножко недоступной в эту первую ночь как тогда. Так это только так - для порядка". Он потянул ее за руку, стал целовать пальцы.
Она сказала:
- Не надо... сегодня...
И он остановился, хотя оставил ее руку в своей.
А она сказала про себя: "Ну, глупый, чего же ты так легко сдался?" Она пожала его руку,- он понял это пожатие как прощение и бережно положил кисть руки ее на одеяло.
Она лежала не шевелясь. Смотрела в потолок. Он смотрел на ее лицо, на которое наплывала световая рябь.
Только он хотел спросить, почему она не спит,- зазвонил телефон прерывисто и часто: междугородная.
- Кто-то не туда попал,- сказала она и, накинув халат, выбежала в коридорчик. Оттуда она позвала удивленно:
- Дим. Тебя.
- Меня? - Он очень удивился, подумал: "Может быть, Лика, хотя междугородная, кто же?"
- Мы вас слишком побеспокоим,-услышал он сквозь шип и гуд усиленный микрофоном далекий голос. - У вас ночь. С вами говорят из редакции американского журнала "Лайф". Нам доподлинно стало известно о вашем уникальном эксперименте... Если вы не возражаете и если это не секрет, мы хотели бы услышать из ваших уст некоторые подробности...
- Я вас не понял. О каком эксперименте вы говорите?
- Воскресение, как это сказать,- из пластинки.
- Это ошибка. Вас ввели в заблуждение.
- О... мистер Алексееф, не разочаровывайте нас... Вы есть отличный материал...
- К сожалению, я не понимаю, о чем вы... Я просто был в космическом полете вокруг Солнца, о чем пока...
- Да, да. Ну это нас не заинтересует. Желаем вам всего наилючьшего. И телефон разочарованно запикал.
Вслед за этим последовали вызовы из Франции, Бельгии, Англии, Японии, позвонили из АПН. Агентства печати хотели знать подробности. И всех их пришлось отбрить.
- Но, Ки, откуда они узнали? И что я здесь? И вообще обо всем этом?
- Ты так на меня смотришь... Я могу подумать, что ты подозреваешь меня?
- Да нет,- сказал Дим как-то неуверенно, и опять какая-то странная мысль шевельнулась в нем.
Она смотрела в потолок, ждала, сердилась.
Он тоже смотрел в потолок - сердился на нее, на себя, на свою неуверенность, на свое неумение понять ее и поверить ей или.
Или...
Она уснула с капризным недоумением на лице - в темноте он уже пригляделся к ней,- но вскоре на лице ее забродили какие-то другие чувства, что-то она видела во сне.
А он так и не уснул. Уже сочилась молочная розоватость утра. Комната наполнялась светом, сосновые ветви заголубели. Он встал и как был, в трусах, подошел к книжным полкам. Между стопок книг были просветы, и там, в этих просветах, торчали причудливые коренья. Он пригляделся, угадывая лешего, Бабу-Ягу, раненого оленя, Дон Кихота. Под иными были подписи: "Буря", "Саломея", "Венера Пещерская".
Он представил, как она ходила по лесу - молодая ведьма (ведунья, подумал он) - и все эти лесные чуда глядели на нее и обступали со всех сторон. И она умела видеть их и разговаривать с ними. И это было там - в Пещерах.
Он прошел в комнату, где спали дети.
Мальчишки посапывали в двух деревянных кроватках.
Один во сне подергивал себя за хохолок, другой лежал калачиком, прижав колени к подбородку. И вдруг тот, что дергал себя за хохолок, открыл глаза и, совсем не удивившись стоящему над ним дяде, спросил:
- Ты кто?
- Твой папа.
- Отец?
- Ну да.
- Я сейчас тебя видел... Мама говорила о тебе, и я тебя каждую ночь видел.
Мальчик потормошил брата:
- Лех, а Лех.
Тот пробудился. Сел опешив - растерянный и розовый, протер глаза.
- Что я тебе вчера говорил! Вот он - отец,
И они, словно сговорившись, закинули ноги на грядушки кроваток, сопя, преодолели барьер и бросились на штурм. Они лезли на него, как на крепостную стену, а он только говорил им:
- Тише, тише, братва, мать разбудите.
Лика сидела возле окна в раскидном кресле и вязала. В ее восковых пальцах вспыхивали спицы - это были не длинные спицы наших бабушек, а коротенькие, соединенные капроновой нитью, на которую и низалось вязание. Вязка была крупная, в толстую нитку, и уже обозначавшаяся кофта очень смахивала на средневековую кольчугу. Время от времени спицы затихали, вздрагивали. Лика прислушалась, в приоткрытую фрамугу было слышно, как хлопала дверь парадной. Она ждала Лео после защиты диссертации и по этому случаю даже не пошла в театр ее заменили.
И вот щелкнула дверь в прихожей. Лика бросила вязание на подоконник и боком отскочила, встала так, чтобы открывшаяся дверь заслонила ее. Лео имел обыкновение не задерживаться в прихожей - прямо в верхней одежде вламывался в комнату.
Он вошел в макинтоше, бросил на стол свой пузатый портфель, который победно клацнул пряжками. Он швырнул его не раздраженно, как это бывало, а великодушно, размашисто, как-то даже щедро. Кинул шляпу в кресло и, ощупывая самодовольно бороду, подошел к зеркалу и тут увидел в зеркале Лику - кожа на лбу и висках натянулась: он не ожидал, что Лика останется дома,
- Тебя, я вижу, можно поздравить?
Он кивнул.
Сочные губы его, проглядывая в витках бороды, лоснились благостной улыбкой.
Лика бросилась, подпрыгнула и повисла у него на шее, болтая счастливо ногами. Осторожно потерлась щекой о шелковистые кольца его бороды. Хотя он уже два года яосит этот, как она говорила, мужской признак, Лика никак не могла привыкнуть и приспособиться. Она вообще не терпела никакой волосатости, борода же казалась ей каким-то бесстыдством. Впрочем, она догадывалась, что борода ему совершенно необходима - она прикрывала расплывчатость и рыхлость его. физиономии и, что ни говори, делала его лицо интеллигентным.
Лео вышел в коридорчик, скинул макинтош, вернулся, потоптался, снял пиджак, нацепил его на спинку стула и оказался в сетчатой майке, поверх которой была надета манишка с бабочкой. Прикурил от зажигалки-пистолета и расселся перед столом.
Лика разогрела борщ и принесла ему дымящуюся тарелку.
Он ел, аппетитно прихлебывая и время от времени выбирая крошки из бороды. Моргал белесыми ресницами, глаза его светло голубели, и было в них телячье благодушие.
Ей было неприятно, как он ел - хлебал, прихлебывал, обсасывал кости, ел много, долго, вальяжно. Он очень заботился о своем здоровье, во всяком случае любил говорить об этом, а сам год от года рыхлел. Сначала ей даже нравилось ухаживать за ним, и она подмечала странное в себе - почти рабское желание подчиняться ему и в то же время едва ли не материнское стремление оборонить и защитить его-точно он был каким-то беспомощным. Ее часто коробило от его мужланской грубости, неожиданных слов и причуд, но она сносила все это, увещевая себя, что сумеет со временем повлиять на него и в конце концов он с годами помягчеет, что это у него какой-то затянувшийся "подростковый возраст". Ей страстно хотелось подчинить его, посадить, как медведя, на цепочку. Сломить такого сильного и самобытного - в этом была проверка своих сил, что ли? А может быть, эта мысль появилась уже потом, и она хотела доказать самой себе, что должна и в силах изменить его, хотя кому это надо? - мелькало иногда.
Он был гуляка и Моцарт,- как он сам о себе говорил.
Он мог неделями ничего не делать, лежать, читать какой-нибудь детектив, перебирать коллекцию своих значков,- он начал собирать их еще в первых классах школы, но и сейчас трясся от вожделения, если ему попадался какой-нибудь уникальный: такие он получал в обмен у иностранных туристов или привозил из своих заграничных поездок. Эта детская страсть поначалу ее тоже умиляла. Она делала, казалось ей, Лео более доступным.
В дни получек он пропадал допоздна, а потом, часто среди ночи, заявлялся с честной компанией и кого-то еще посылали в ресторан-поплавок, чтобы через швейцара раздобыть пару бутылок коньяку. И это ей поначалу нравилось.
- Детка, это мои друзья - физики. Обеспечь нам маринованных грибков и горячей картошечки. Вот тебе полкило икрицы и кильки. Да вот еще маслины,Он вытягивал из карманов пакетики.- Раскидай.
И она вскакивала, быстро-быстро раскручивала бигуди, влезала в платье, которое Лео сзади привычным движением задергивал на молнию, и бежала на кухню, чтобы приготовить. Это вносило оживление, было много мужчин, которые наперебой спешили сказать ей лестные вещи. И она чувствовала себя этакой Панаевой, которая собирает вокруг себя избранное общество интеллектуалов.. Только, конечно, на современном уровне и в современном стиле.
Такие "римские ночи" могли длиться неделю.
Потом однажды все менялось. Лео засаживался за письменный стол, отгороженный шкафом. И это сидение могло длиться неделю-две. Сходит в институт часа на два (и то не всегда), покажется - и опять уткнется в интегралы и дифференциалы, в свое фазовое пространство - мир таинственный и недоступный ей. Его работы сразу же по выходе перепечатывались во всех цивилизованных странах, он слыл одним из выдающихся математиков современности. Во всяком случае, так она могла понять,- к нему приходили письма и приглашения из Англии, Франции, Японии. И это не могло не вызывать уважения: она перепечатывала его рукописи, а он потом от руки вставлял туда свою математическую партитуру.
И все бы ничего, только уж очень он всегда и во всем старался принизить ее, будто это надо было ему для собственного утверждения. Он вообще говорил: "Женщины дуры" - и искренне был убежден в этом. И внушал ей и внушал, что никакого таланта у нее нет и хождение в театр (он так говорил - "хождение") - пустая трата времени. Она уже начинала верить в то, что нет у нее таланта, а может быть, и действительно: у нее и в самом деле все хуже и хуже было в театре, не получалось ничего, и роли ей стали давать третьестепенные. Ей говорили "не бывает маленьких ролей..." Офелию она так и не отвоевала, потом мечтала о Бесприданнице: думала, вот сыграю, тогда хоть что! Пока ждала и гадала, уже поздно стало - годы вышли, пробовала для себя репетировать - а сквозное действие было одно, как бы молодую сыграть двадцатилетнюю. Вначале ей даже нравилось, что Лео не был "живым укором", нравилась некоторая расслабляющая "богемность". Но потом стала догадываться, что за его холодком к ее артистической карьере стоит нечто совсем иное - не равнодушие, а даже наоборот. Он ревновал. Теперь он требовал, чтобы она ушла из театра,- это было его последним условием. То есть вначале это было даже приятно, во всяком случае, подкрепляло уверенность в крепости их союза, и она была спокойна - пить пил со своей кодлой, за юбками не гонялся, хотя сам не был обижен и даже заезжие длиннохвостые француженки искали с ним свиданий, как с фигурой весьма колоритной -типичным бородачом - "а ля рюс". А он так легонько, элегантно расшвыривал всех. Но уж и ей не дозволял ни на кого взглянуть. Приводил своих же дружков, которые слетались на его получку, как мухи на сахар, она же им прислуживала-мыла утыканную окурками посуду, подтирала после них полы, и ей же каждый раз попадало - тот не так на нее взглянул, тот не так руку пожал, тому она глазки сделала. А тут привел какого-то модернового художника, тот сел за стол и спрашивает: а есть в этом доме хрен? Она побежала, натерла, протягивает ему с улыбкой, естественно. Ну Лео и отплясался на ней за эту улыбочку. Еще и гости не разошлись-муж в коридорчике притиснул: "По художничкам соскучилась?" Больно притиснул, будто шутя.
- Да и по режиссерам,- Лео достал из кармана конвертик: - Твой почерк?
- Но это же просто заявление, просьба о роли...
-Ради этих ролишек, мне говорили... ты запираешься с ним, со своим Гоголидзе, в гримуборной. Но знай,-Лео запрокинул голову и косенько погрозил толстым пальцем,- я не потерплю... предательства,
- Какая пакость!
- Пакость,- он повел изумленно вокруг воловьими налитыми кровью глазами, облизнул губы и вдруг стал кидать стулья, пепельницы, хрусталь.Пакость? Я покажу тебе - пакость...- Потоптался, пошел в ванную, подставил голову под кран, шипел, плескался, бормотал... Проходя мимо нее с полотенцем на шее, процедил презрительно: - Пакость... Да, пакость! - и ушел в спальню.
Лика легла в гостиной на диване.
В щель между шторами смотрелась полная луна, Лика не помнила, как в ее руках оказалась эта пластинка, похожая на обыкновенную долгоиграющуютолько металлическая.
- Димчик! Может быть, приспела пора приползти к тебе на брюхе? А, Димчик? - Она сквозь слезы смотрела на пластинку; а что, если он улыбнется ей оттуда? - Димчик, а?.. Может быть, ты придешь и вынешь мне соринку из глаза...
Заворочался и откашлялся Лео. Сел, скрипнув пружинами, плюнул в плевательницу. Надел шлепанцы, накинул халат и, придерживаясь за стены со сна и подхлестывая себя по пяткам задниками, вышел в коридор. Наткнулся на кучу белья. Чертыхнулся.
- Лика! Ты где? Что за хохмы?
-Заглянул в комнату. Увидел ее тень за шторой:
- А... лунные ванны?..
- Да... вспомнила вот... нужно постирать сорочку. Завтра не в чем идти...
- Ухм. Сорочка... да... сорочка должна быть чистенькой. Белье-то давно бы постирать надо. А то действительно мыши заведутся. Чистюленька моя... Ну разумеется, разумеется, искусство превыше всего... А это... что это у тебя там-сковородка какая-то в руке?
- Да ничего, ничего у меня нет... никакой сковородки! - И она повернулась, дзенькнула пластинкой о мраморный подоконник.
- Театр теней,- оказал он и ринулся к ней. Оторопевшую, схватил ее за запястье, слегка вывернул руку и взял диск из разжавшейся ладони: -Что это, детка?
Она пожала плечом, жалко-просяще улыбнулась:
- Не знаю, какая-то железяка. Подставка... На антресолях я рылась... белье... и... искала свою сорочку... потянула и вот там... Может быть, это вообще с прошлого века еще - дом-то старый, столетней давности.
Лео рассматривал, ощупывал пластинку.-Зажег бра.
- О! Великолепный металл. Нержавейка.- Глянул на Лику.-Может быть, летающая тарелочка, пришельцы? Сплав магния и стронция?.. А волос ангела у тебя нет случаем?-Шагнул к обеденному столу, поставил диск на ребро, факирским жестом крутанул. Играя голубоватым лучиком, пластинка повернулась несколько раз вокруг оси и грузновато стала крениться набок, покачиваясь и теряя амплитуду ладони, придержав ее , подхватив ребро сильными
Лика невольно протянула к ней уже на самом краю стола.
Лео, однако, деликатно предупредил ее, подхватив диск. Потом подбросил его, поймал за ребро сильными своими пальцами, успев заметить плеснувшийся суеверным ужасом взор Лики, непрерывно следящей за всеми перемещениями диска. Лео усмехнулся, глядя на ее распахнутые нелепо руки и растопыренные пальцы.
В следующее мгновение, повернувшись на одной ножке и надкусывая кончик ногтя, Лика хмыкнула:
- Цирк на дому, Кио?
- Aral
"Может быть, о чем-то догадывается,- со страхом подумала она, вспомнив тот фантасмагорический дeнь, когда Дим выпускал из чана своих летучих тварей...- Наверно! Говорил же ему Дим о своих планах, об этих записях жизни - наподобие фуги Баха... Еще амеб они тогда вместе записывали, покуда не рассорились... Неужели догадывается?"
Она подколола шпилькой волосы, пошла подбирать белье. С табуретки поглядывала в проем дверей, на Лео. Тот, усевшись на стул и откинув его на задние ножки, покачивался, посвистывал и раздумчиво постукивал ногтем по пластинке.
Потом встал и, небрежно и хватко держа пластинку, меж указательным и большим пальцами, проследовал в уборную и вернулся в спальню.
- Лео!
Он оглянулся в дверную щель:
- Ась?
- Зачем ты?.. Я думала, употреблю эту железяку как подставку для утюга.
- Да? Хм... Мне сдается, что она достойна лучшего применения.Помолчал, причмокивая.- Если не возражаешь, я возьму ее как подложку для паяльника? Ты же понимаешь, производственные интересы...- Закрыл за собою дверь.