...Ртутная гладь канала. В ней зыбко колышутся истонченные перистые облачка. И скользит тонко, то и дело забираясь под перышки облаков, легонькая сережка луны,
Мы идем с Ликой из театра. Я долго ждал ее у подъезда, пока она разгримировывалась. Все боялся, что подойдет Лео, которого на "генеральной" почему-то не было.
Она меня вызвала телеграммой.
Стучат ее каблучки, отражаясь эхом от сумрачных уснувших громад домов, нависающих тенями над каналом. Фонари уже притушили.
Я не держу ее под руку. Я чувствую ее плечо. И она доверчиво прижимается ко мне. Мне хорошо, и, кажется, ей тоже.
Она недовольна собой и жалуется: Гертруда, конечно, не ее роль. Возраст она преодолела - вжилась в сорокалетнюю женщину. Но все же ее подлостью, жестокосердием она проникнуться не может - ее Гертруда слишком расплывчата... Я утешаю, говорю, что хорошо иногда сыграть что-то совсем не похожее-для "преодоления материала", переступить себя... Она поддается моим утешениям, она ловит,их прямо кончиком носа. Она мне признательна.
- Только ты меня понимаешь,- говорит она и благодарно снизу вверх заглядывает мне в глаза.- Ты не думай - все это неправда. Я - о Лео. Я знаю - ты думаешь... Я твердо поняла: у меня есть только ты!
Она склоняет голову к моему уху. У меня счастливо кружится голова.
Так мы идем - рядом. И мне не хочется, чтобы кончилась эта неправдоподобно прекрасная ночь. Так бы идти и идти, и чтобы конца не было этой дороге,- плечом к плечу...
Проснулся Дим внезапно - из-за дома бил луч восходящего солнца. От Диминого шевеленияскрипнули железные ободья качелей. Он вытер лицо ладонью, встал, ежась от холода, передернул плечами, потянулся. Одна нога была как не своя - затекла и свербила мурашками. Теперь она отходила, теплела и оживала.
Нет, в такую рань к Коту было идти неловко, но и сидеть было холодно и тоскливо. И Дим опять пошел по пустым еще улицам, залитым торжествующим утренним солнцем. Распушив усы, ползали поливальные машины. На деревьях сверкали капли.
С утра Кота на работе не оказалось: "Пошел к цитологам - в соседний институт".
И опять Дим пошел бродить.
И опять ему навстречу текла людская река. Бесконечная вереница очень похожих и очень (слава богу!) непохожих мужчин и женщин, которых он никогда еще не видел и, может быть, не увидит никогда.
...А толпа все текла и текла - из прошлого в будущее, из одного десятилетия в другое, из столетия в столетие.
В общем потоке проплывали несколько необычайные группки иностранцев. За то время, что Дима не было на этом свете, их еще прибыло в общем потоке прохожих. Их можно узнать не только по говору - главным образом по каким-то "не нашим" выражениям лиц (и даже затылков), кажется, более жестковатым и любезным, по одежде, изысканно простоватой или излишне экстравагантной. Но в общем-то, в общем-то и они сливались в многоцветном и однородном течении человеческой реки, воды которой, собираясь из многих ручейков, постепенно стекались в половодье человечества...
...Кот сидел, уставив взор в блуждающие глаза электронного шкафа. Лицо его было созерцательно-трагично.
Бородка пламенела, как детский флажок. Она призвана была компенсировать полное отсутствие волосяного покрова на голове. Кот начисто не воспринял появления Дима-он, истинно, пребывал в другом измерении. В фазовом пространстве.
- Старик,- позвал Дим немножко наигранно, сам уже пугаясь своего появления.
Кот похлопал себя по бывшему ежику, вызволяясь из своего дремучего состояния.
- Привет, старина, где ты пропадал?
У Дима отлегло от сердца.
- Былo тут всякое.
Кота вполне удовлетворил ответ, он мотнул головой, предлагая стул. Дим сел, а Кот, оторвав листок календаря, остервенело стал наносить какие-то формулы.
Машина тихо что-то бормотала, вздыхала, посвистывала.
Так продолжалось минут двадцать, Кот был мученически сосредоточен. Наконец он поднял оторопелые глаза.
- Посчитать?
- Посчитать, Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет... Посчитай. Выведи алгоритмы.
- Вас понял. Бузделано. Без трепа,- именно этим я сейчас и занимаюсь-эмоциями. И думаю, как бы вообще oбойтись без них...
Он немного пожевал свою бороденку.
- Понимаешь, я пытаюсь теперь отфильтровать эмоции. Может быть, я уберу отрицательные - боль?.. Ведь на кой лях она? Страдания?
- Думаешь?
- Черт его знает - хочу попробовать. Вообще покрутить. Может быть, оставлю одно рацио-per se[ per se (лат.) - в чистом виде, без примесей.]. В чистом виде. Впрочем, это, видимо, бессмыслица. Я думаю - бессмыслица. Хотя бы потому, что интеллект вообще неотделим от эмоций. Нет мозга без тела, которое тоже мыслит... Вот уж не хотел бы, чтобы после смерти моего тела оставили жить голову: жизнь головы без тела ущербна именно интеллектуально. Да, в первую очередь... Поэтому бессмертие духа неотделимо от бессмертия тела...
- Ах, старик, ты все о своем бессмертии... Но увы - чем долговечнее ПЛОТь, тем хуже для интеллекта. Ну живет какой-нибудь Михаил Степанович... С годами создает свою концепцию... Коснеет в ней, как улитка в своей раковине.. Амортизация ума слишком дорого обходится обществу.
- Значит со... скалы, как древние своих немощных старцев?
- Не ерепенься: чтобы обновить ум, надо его сначала уничтожить... Не зря ведь мать-природа ничего или почти ничего не делает, чтобы передать знания по наследству. Смерть-охранительный рефлекс вида.
- Я уверен, что интеллект со временем возвысится до такой степени, что безболезненно сможет опровергать самого себя,- просто сегодня на это ни у кого не остается ни сил, ни времени... И именно смерть, которая постоянно гнездится в подсознании, и есть первопричина консерватизма интеллекта!
О... апперкот!
Они давно уже покинули вычислительный центр. То есть это мягко сказано: по причине позднего времени их попросту попросили и опечатали дверь. Дим намекнул Коту, что рассорился с женой, и Кот пригласил его к себе, в свою холостяцкую квартиру.
Спор кончился тем, что Кот достал бутылку венгерского искристого похожую на кеглю - и, разлив в стаканы, сказал:
- Не знаю, как ты, старик, но, когда настанет мой черед отдавать концы, я поступлю по-эллински.
- То есть?
- Как Сенека. Сяду в теплую ванну, попрошу неразбавленного вина и предамся философским раздумьям, считая этот день самым счастливым в своей жизни.
- Врешь. Слишком уж красиво.
- На этот раз все претензии Сенеке... Мне же по душе его сентенция: пока ты жив, смерти нет...
- За бессмертие плоти и ума! - сказал Дим.
- За смерть,- сказал Кот,
И они звякнули стаканами.
Несколько дней Дим прожил у Кота, собираясь с мыслями.
Съездил в Пещеры.
В кирпичном пакгаузе царили одни летучие мыши - те самые или их потомки. Пахло затхлостью и пустотой.
Когда Дим вышел из помещения, ему показалось, что между тихих берез мелькнуло лицо - глаза. Захрустел валежник. Волной засеребрилась листва. Какая-то кошачья повадка и гибкость... Ему была знакома эта изощренная мягкая гибкость...
Он вернулся к Коту со всеми предосторожностями конспиратора.
Сверхтактичный Кот ни о чем не расспрашивал. Eму, однако, не давал покоя незавершенный спор, И вечером, приходя с работы, он выдавал:
- Нужна смена поколений. Ты хочешь отнять от природы причудливую игру красок, в результате которой она, пусть случайно, но хоть раз в столетие может выдать гения. Ты хочешь отнять у нее муку любви.
- Напрасные подозрения. Я не сторонник кастрированного рая. Пусть рождаются дети. Пусть спорят бессмертные интеллекты разных поколений.
Кот усмехнулся:
- Можно подумать, что ты уже что-то такое... сообразил?
- В том-то и дело, что я не знаю этого... Мне кажется, что я все же что-то сообразил... Иначе зачем им было убивать меня?!
- Повтори - не понял.
- А... так... мысли вслух...
Кот не мог скрыть недоумения и даже, видно, заподозрил неладное, но, как обычно, не подал вида.
Дим вышел из дому, купил "Вечерку", и ему сразу в глаза бросилось объявление:
"...Состоится защита диссертации на соискание степени доктора физико-биологических наук Лео Павловичем Левченко на тему "Излечение рака печени у кроликов методом реабилитации патологического биополя". С диссертацией можно ознакомиться в НИИ экспериментальной биологии и эндокринологии".
Хоп, вот это да!
Дим пришел в назначенный час. Актовый зал был полон. Дим уселся в заднем ряду.
Что он мог? Он был никто. Его вообще не было в природе. Он мог бы смутить "самозванца" своим появлением. Но это значило выдать себя противнику, и не так-то он прост, этот Лео, чтобы смутиться. Выйти на паперть и набить диссертанту морду? Заберут в милицию, будут судить. А как хотелось просто набить морду. Наверно, потому, от греха, решил он уйти. Не мог он слышать свои слова, свои мысли, свои методики из уст этого подонка, слышать и быть бессильным помешать этому. А впрочем;
"Что в имени твоем?" Никому не ведомо имя создателя колеса или "Слова о полку Игореве". Что мне Гекуба, что я Гекубе?..
Дим вышел. Он ездил в переполненных троллейбусах.
Ходил по городу, сидел на скамейках в скверах, опять куда-то ехал в вагонах подвесной дороги, спускался в метро, и в толпе ему было легче, он как бы действительно переставал существовать. В конце концов, непонятно как, он вновь оказался у парадной института, где шла защита. Впрочем, все уже кончилось: медики выходили, обсуждая событие. Ояи были скептичны, они сомневались, что вообще есть какое-то поле печени или что-нибудь подобное и что можно лечить, воздействуя на деформированные потенциалы этого поля. Как хотелось врезаться в эти диалоги!
И вот глаза Лео. Он, видимо, заметил Дима, вздрогнул, пожал плечами, надвинул на глаза шляпу, зашагал своей гиппопотамьей походкой. В длинном плаще, телепавшемся по икрам, бородатый, он напоминал не то народника, не то кучера, не то сельского попа. Дим смотрел ему вслед - в кургузую спину. Он смотрел, ненавидя и бессильно сжимая кулаки.
И вдруг Димову шею обвили чьи-то руки, на одной из них болталась сумочка.
- Димка, Димка, ты?
Дим стряхнул с себя то, чтo ему показалось - и действительно было Констанцей. Это было нелепо и сумасшедше, как будто какой-то пошлый розыгрыш или шантаж.
Она была в белом развевающемся плаще, в замшевых сапожках на высоком каблуке, волосы ее казались темнее, чем прежде. Ее глаза наполнились слезами. Они сияли счастьем, каким-то безумием счастья, и все нежное круглое ее лицо было просто наэлектризовано счастьем вопреки всему, несмотря ни на что.
- Димушка, миленький, солнышко. Не верю, не верю.Просто мне очень везет, я везучая.- Ее бессвязная речь, какой-то несусветный лепет и весь ее вид ошеломляли.- Ты не узнаешь меня? Или это не ты? Дим? Но ты пахнешь, как ты.
Она потрясла его за плечо:
- Дим!
- Нет, отчего же, я - это я. А вы - это вы. Констанца Левченко-из ветинститута и... по совместительству... Впрочем, не знаю, где и кому вы сейчас служите.
- Вы?.. Ты говоришь мне "Вы"?
Дим начал соображать: "Эта женщина хочет воспользоваться тем временным провалом, который отделял его теперешнего от того, который был? Спектакль на публику?" Он не мог одолеть неприязни... И все же ее поведение было слишком нелепым.
- Идем же - к нам... Тебя ждут Леша и Дима,
Это было уж слишком.
Загипнотизированный всей этой чудовищной нелепостью и ощутив вдруг всю беспомощность свою - в чужом мире, где он был - не он, Дим пошел с ней рядом,
Все показалось вдруг ирреальным, как бы зеркальным отражением.
Она втолкнула его в такси.
Лифт поднял их на девятый этаж.
Почти до самого окна доставали верхушки сосен. Они раскачивались - с каким-то отрешенным покоем невозмутимой вечной мудрости деревьев.
- Садись. Вот твои письма... А я сейчас... Я скоро приду...
И бросив на стол письма, быстро ушла. Щелкнул замок.
Дим остался один со своими письмами.
Одно, другое, третье...
Это были письма к ней - к Констанце. В них были ласковые слова. Он называл ее "Моя Ки".
Это был его почерк.
И все-таки он не мог поверить. В нем не было любви и нежности к этой женщине, которая, кажется...
Дверь в маленькую прихожую была приоткрыта, и оттуда, шевелясь, проникал луч вечернего солнца. И когда она вошла в плаще и, как птица, выпустила из-под своих крыл двух малышей, он сразу почувствовал и понял, что это - его дети. Им было года по три с гаком. (Значит, четыре года назад он был жив.) Один был в желтом, другой в красном,- их, пожалуй, и можно было отличить только по одежде. И вместе они были вылитый он - будто сошедший со стула той детской его фотографии, снятой где-то в "фотомоменте", с торчащей козырьком челкой, с взвихренным хохолком.
Это стало ясно, как только Констанца сняла с мальчуганов береты.
- Леша и Дима,- Констанца тревожно улыбнулась, подталкивая сыновей вперед.
Она не сказала им: "Вот ваш папа..." Это его даже обидело. Констанца остыла от первого безрассудного порыва. Смотрела, вдумывалась - хотела понять.
Дети стояли перед ним, как намокшие цыплята,- отчужденные, напуганные какой-то неправдой.
Рожденное из самых глубин желание схватить этих мальчишек, прижать их к себе, потискать, посадить к себе нашею означало в то же время признание, что Констанца его жена, что он, следовательно, любит ее, но этого, не было. И не могло быть, потому что В недрах его души непроходящей болью ныла другая любовь.
Констанца поняла. И впервые ужаснулась пропасти между ними.
Все эти дни, часы она была с ним - мертвым, ни о ком не хотела думать, ни знать, а когда он пришел живой, оказалось, что его - нет, просто - нет! Констанца стащила с себя плащ, вытерла детям носы. В острой прорези платья Дим увидел межинку грудей. Она раздевала детей, обтекала стулья, углы шкафа, книжные полки, как рыба в аквариуме. И удивительно было в ней это сочетание полноты и элегантной верткости.
Скользнув возле Дима, она взяла детей за затылки и затолкнула их в соседнюю комнату - одному сунула пластилин, другому - заводную машину.
Она посмотрела в его глаза. В них были растерянность и решимость вместе. Он должен был ответить ей, он понимал, что вся правда на ее стороне. И ему захотелось быть тем, кого она ждала. Но не мог он! И от беспомощности, не отдавая себе отчета, он подошел к ней и ткнулся, почти ужасаясь того, что делает, в ее затылок, в густоту ее ржаных волос, взбитых в прическу.
И запах их оглушил его. Говорят, есть сто тысяч запахов. Наверно, их во много раз больше. Это был любимый запах - это был запах любимой. Да, так должна пахнуть любимая женщина - его женщина... Это как почерк.
У него сладко закружилась голова. Он счастливо усмехнулся в глуби себя, а она оттолкнула его плечами.
- Нет, Димушка. Я хочу только правды... Не надо... Боже мой, какая дичь... Я считала дни... часы...
Дим не хотел думать о той - другой, о Лике. Было ясно, что она предала его. Он почувствовал, что всегда обманывался в ней. Значит, в нем самом было что-то, что не давало увидеть, какова она на самом деле? То есть он и видел, но не хотел видеть, говорил себе: "Может быть, это не так?" закрывал глаза. Было слишком много вложено себя в нее, чтобы отказаться,-это был отказ от самого себя. И заставлял себя верить, что она такая, а не такая. Или думал, что она опомнится и вдруг переменится и станет похожей на то, что он ждет от нее. Но она оставалась тем, чем она была. И с этим ничего нельзя было поделать. Да и не надо было... Он это уж сейчас-то совсем понимал, и все же его тянуло и хотелось видеть ее. И хотелось избавиться от этого, и потому еще больше тянуло.
Хотелось уйти, сбежать к ней - к той, хоть бы только опять постоять под окнами, выждать, пока она выйдет или придет. Понять, понять... Чепуха, будто здесь можно было что-то понять. Все было так, как было. И опять инерция ушедшего, несуществующего хватала его за сердце. И он понимал, что заглушить это бессмысленное и несуществующее он может только новым чувством. Но не мог. Смотрел на Констанцу и не мог, и, чтобы оправдать в себе это непонятное, не поддающееся рассудку, он вызывал в себе угасшую подозрительность:
- Три дня назад ты была в Пещерах - зачем? Я видел тебя за деревьями, или это была не ты?
- Это была я.
Дим вздрогнул. Он думал и надеялся, что она откажется, смутится.
- По городу разнесся слух о твоем появлении, но здравые умы утверждали, что это не ты, а самозванец - твой двойвик. Я и раньше слышала о человеке, очень похожем на тебя... Но я знала, что если ты-это ты, то обязательно появишься там - в своей лесной лаборатории. И я ждала тебя. Я хотела броситься к тебе, но ты вдруг увернулся в чащу, и я подумала, что, может быть, это все же не ты... Но потом я видела тебя у нашего института...
- Ты сказала - наш институт?
- Да, я там работаю, заведую лабораторией нейрохирургии.
- И вы дали ему степень доктора?
- Да, ему дали доктора. Хотя я выступала против.
Дим молчал, смотрел настойчиво. Он и боялся и ждал хоть одной фальшивой нотки в ее голосе.
- Ты выступала против него?
- Да. Я сказала, что его работа - плагиат. Но ведь в сущности это не было плагиатом...
- Не было?
- Да. Ведь твои записи не опубликованы. За это сразу бы зацепились. Я поправилась. Я сказала, что он выдал за свое открытие, принадлежавшее другому. Меня спросили - кому? Я сказала. У меня потребовали доказательства. У меня их не было... Лео попросил слова "для справки". Он сказал, что начинал тему вместе, но потом вы разошлись в методологии и он завершил ее сам, а ты, дескать, пошел своим путем, что ты вообще разбрасывался и брался за вещи, которые за гранью современного уровня науки... Один из оппонентов решил поклевать меня. Пристыдил: разве важно, в конце концов, кто? Важно, что открытие существует и может послужить человечеству. Мертвые сраму не имут, но и слава им не нужна... Что же вы, мол, предлагаете открытие зарыть в землю, как зарывали княжеских жен? И, кажется, его одобрили. Не все. Но одобрили.
Констанца поправила распавшиеся волосы и села в кресло, вздохнула:
- Ты не представляешь, какая он сволочь, он на все способен.-В ее голосе была искренняя ненависть.
Дим понимал, как это бестактно, но он все-таки спросил, чтобы поставить все точки над "и":
- А тогда ты тоже думала о нем так же- когда толкнула его на знакомство со мной?
- Как ты можешь? Я тебя любила.
Он не знал, как это у него вышло, но он сказал:
- И потому делала мне всякие пакости?
- Пакости? Просто я всегда знала, когда тебе грозит беда и откуда... А пакостей я тебе не делала... Я любила тебя... А это... я от тебя же слышала, что тебе нужен математик...
Расшумелись дети, и кто-то из них заплакал. Констанца вышла, чтобы их успокоить.
Не то Дима у Алеши, не то Алеша у Димы отнимал машину. Мама пристыдила сыновей, говоря: как не стыдно им при дяде! - и это резануло его, потом она сказала, что им пора ужинать и спать, и повела их на кухню, они прошли, бычась и косясь на него, как косятся на чужого и недоброго дядю, который обижает их маму,
Дим отошел к окну.
Смеркалось.
Дома, небрежно разбросанные и, как спичечные коробки в игре, поставленные на попа, отшатнулись в аквариумную даль, заиграли желто-зелено-оранжевыми окнами. Сосна приблизилась и чуть не царапала ощерившейся ветвью потемневшее стекло.
Констанца накормила детей и уложила их, сказала, что, если они будут шуметь, не будет им никакого обещанного зоологического сада. И они затихли.
Она вышла, зажгла свет, стекло еще потемнело, а сосна отодвинулась в темь.
- Ну вот...
Молчали.
- Ты же был весь с ней и в ней, все время... с ней... Я даже не позволяла себе надеяться. Это было чужое, навек не мое... и мое.
-Прости,-сказал Дим.
- Идем есть, ты ведь голодный.
Они сидели в белой кухне. Констанца поджарила яичницу и подала ему с зеленым горошком. И стакан чаю, Себе налила кефиру.
- А ты? - спросил он, имея в виду яичницу.
- Сказано же - ужин отдай врагу. - И улыбнулась мило, как она всегда улыбалась.
Он быстро одолел яичницу, в три глотка выпил чай.
- Пойду пройдусь. Надо.
- Хорошо. Только не делай глупостей. Приходи... - Она встала и сказала, глядя на его отражение, парящее где-то там; за стеклом:-Теперь, когда ты пришел живой, я смогу все пережить, я смогу даже, может быть, выйти замуж... Вот. .
И он видел там, за стеклами, в черноте, как она закрыла глаза.
Он угловато встал, споткнувшись о табурет, быстро накинул плащ и, улыбнувшись ей, вышел, мягко щелкнув замком.
Он знал, что идет к ней, к той,-чтобы увидеть ее в последний раз (перед неразделенной любовью люди глупеют), понять: она ему больше не нужна, она для него не существует, отделаться от нее, что ли? Он мог воспользоваться транспортом, но он этого не сделал, потому что это было бы уже решением, а ему не хотелось решать, ему хотелось, чтобы это произошло само по себе, как бы независимо от него.
Вместе с тем он шел все быстрее и быстрее - почти бежал, и холодный воздух перехватывал ему дыхание. С легким гудом, клацая переключателями, пробегали троллейбусы, гремели на мосту трамваи, вода лимонно змеилась сквозь мерцанье решетки. За деревьями летел легко двурогий месяц. Шуршала листва под ногами. Через кусты газона. Через ограду на перекрестке. Столкнулся с кем-то, разбилась бутылка, расплылось что-то белое молоко. Вслед бранились: "Напился, сидел бы дома". Милиционер свистел, бежал за ним, потом отстал, дома поворачивались углами. Громада ослепила, чихнула осатанело, завизжала, осев на тормозах,-вздохнула над ним. И опять вслед летела ругань, но ему было наплевать на все это.
Да, вот этот дуб против ее окон. Дуб, возле которого он впервые, осмелев, поцеловал ее. Дуб с культями ветвей, с залатанным жестью боком.
Окна были черными. Спят? Не приходили?
Он стоял долго, час или два, вжавшись в этот дуб.
Они появились внезапно, как из-под земли. На противоположной стороне улицы. Он, громадный, покачивался, а она семенила рядом, держась за его рукав.
Бежит за ним, как облезлый котенок. Совсем потеряла себя! А ведь был же в ней шарм, задор, какое-то "я". Ведь и умненькая она... а?.. При других обстоятельствах Дим не заметил бы этих перемен, а если бы и заметил, то придумал бы для них свои оправдания. Сейчас, ему почудилось, что произошло необратимое, И это неожиданно и странно обрадовало его...
...Окно горело в высоте. Оно одно горело во всем огромном уснувшем доме. Он не стал вызывать лифт. Поднимался медленно - со ступеньки на ступеньку, выжидая, прислушиваясь к чему-то в себе самом и еще не зная, сможет ли он позвонить. Уйти к Коту?.. Обдумать все, оглядеться? И прийти к Констанце потом, когда это станет неотвратимостью? Или совсем не прийти, чтобы не было неправды? Или кинуться оголтело в неизвестность, потому что страшно и невыносимо одному? Прильнуть к какому-то теплу и ласке?
Надо только подняться к дверям и постоять там и - как уж будет.
Когда оставался один марш и он приостановился на площадке, вдруг открылась дверь. И она вышла.
Она отступила в прихожую, пропуская его. Поверх длинной ночной рубашки накинут легкий халат с голубыми пагодами, вымытые волосы вьющимися прядками облепили ее щеки, сузив овал лица. Он шагнул к ней со смутным желанием обнять ее. Она юрко ускользнула. И опять стояла, выжидая. Он опять качнулся к ней. Она подняла ладони, словно выпустила коготки.
- Ты был у нее?
Глаза ее стали холодными, стеклянными, свет их ушел куда-то вглубь,затаился,
- И да и нет.
- Раздевайся.
Она легко повернулась и через темную комнату прошла в кухню, где горел свет. Оттуда позвала:
- Иди сюда.
Он вошел, сел на табурет.
Она, склонясь над духовкой, сушила волосы.
- Пей чай, я заварила свежего. Под тарелкой блины. Они еще теплые, И бери варенье...
- И как же все это случилось?.. С нами... - спросил он меланхолично, ещёнаходясь в каком-то сомнамбулизме, будто никуда не выходил, а так все сидел, пил чай,они разговаривали, и он спросил.
Волосы, колеблемые теплым воздухом, нависали ей на лицо, она теребила их. Сдувая их, она сказала:
- Так и случилось... Я приезжала к тебе раз в полмесяца. Туда-в лес. Привозила получку. Мне поручил это Иван Федорович. Сначала тебе зарплату по почте присылали, но получались какие-то загвоздки... Конечно, я сама подвела Филина к этой мысли, что это я должна делать, именно я, и никто другой.
- Но я не помню, чтобы ты...
- Ты и не можешь помнить-это было уже после того, как ты подарил Лике пластинку, из которой ты сейчас явился, как чертик из табакерки. Так вот. Я привозила тебе получку... Я приезжала к тебе на свидание. Я очень ждала этого дня... Ты, конечно, не догадывался. Впрочем, я все делала, чтобы ты не догадывался... Ты вживлял своим мышам электроды в разные зоны гипоталамуса и ретикулы, надевал на мышат какие-то жилеты с проводами... Потом ты пробовал заменить электроды лазерным лучом, чтобы обходиться без трепанации... У тебя что-то не получалось. Мне так хотелось помочь тебе, но ты злился на меня, я видела, хотя и был ты безукоризненно вежлив,- ты по-прежнему не верил и боялся меня... А вообще тебе было кисло. Это только слепой не увидел бы, как тебе было кисло. И я догадывалась почему... К тебе не приезжала Лика или почти не приезжала. Обещала, а потом не приезжала придумывала какие-то нелепые предлоги.
Я поняла это не только по твоему состоянию-мне Лео хвастал своими донжуанскими успехами. Но я-то понимала кое-что побольше. Твоей Лике он был нужен тогда, как наживка на удочку. Она хотела тебя сломить и привести к общему знаменателю. Об этом мне сообщило сарафанное радио, и я чувствовала, что это так и есть. Я, кстати, сказала Лео о его нереспектабельной роли в этой истории, но именно это-то его и зацепило. Он решил доказать, что с ним шутить нельзя. А ты, как всегда, вымещал свое настроение на мне, ничего ты не понимал - психолог... Однажды они - Лика и Лео - приехали вместе... Ты думал, она останется ночевать, а Лео все знаками поторапливал ее (это ты заметил и недоумевал). И вдруг она стала собираться. Ты просил ее остаться: тебе она очень нужна была в эти дни неудач... Она сказала какую то дичь: дескать, как-то неловко мне оставаться с тобой на ночь,-ты должен понять, и кивнула на Лео. Тут уж ты кое-что понял... Об этом эпизоде ты мне позже рассказывал, когда мы уже поженились, что ты всю ночь ходил по лесу, бешено курил и собирался положить свою голову на железнодорожную рельсу...
Мы идем с Ликой из театра. Я долго ждал ее у подъезда, пока она разгримировывалась. Все боялся, что подойдет Лео, которого на "генеральной" почему-то не было.
Она меня вызвала телеграммой.
Стучат ее каблучки, отражаясь эхом от сумрачных уснувших громад домов, нависающих тенями над каналом. Фонари уже притушили.
Я не держу ее под руку. Я чувствую ее плечо. И она доверчиво прижимается ко мне. Мне хорошо, и, кажется, ей тоже.
Она недовольна собой и жалуется: Гертруда, конечно, не ее роль. Возраст она преодолела - вжилась в сорокалетнюю женщину. Но все же ее подлостью, жестокосердием она проникнуться не может - ее Гертруда слишком расплывчата... Я утешаю, говорю, что хорошо иногда сыграть что-то совсем не похожее-для "преодоления материала", переступить себя... Она поддается моим утешениям, она ловит,их прямо кончиком носа. Она мне признательна.
- Только ты меня понимаешь,- говорит она и благодарно снизу вверх заглядывает мне в глаза.- Ты не думай - все это неправда. Я - о Лео. Я знаю - ты думаешь... Я твердо поняла: у меня есть только ты!
Она склоняет голову к моему уху. У меня счастливо кружится голова.
Так мы идем - рядом. И мне не хочется, чтобы кончилась эта неправдоподобно прекрасная ночь. Так бы идти и идти, и чтобы конца не было этой дороге,- плечом к плечу...
Проснулся Дим внезапно - из-за дома бил луч восходящего солнца. От Диминого шевеленияскрипнули железные ободья качелей. Он вытер лицо ладонью, встал, ежась от холода, передернул плечами, потянулся. Одна нога была как не своя - затекла и свербила мурашками. Теперь она отходила, теплела и оживала.
Нет, в такую рань к Коту было идти неловко, но и сидеть было холодно и тоскливо. И Дим опять пошел по пустым еще улицам, залитым торжествующим утренним солнцем. Распушив усы, ползали поливальные машины. На деревьях сверкали капли.
С утра Кота на работе не оказалось: "Пошел к цитологам - в соседний институт".
И опять Дим пошел бродить.
И опять ему навстречу текла людская река. Бесконечная вереница очень похожих и очень (слава богу!) непохожих мужчин и женщин, которых он никогда еще не видел и, может быть, не увидит никогда.
...А толпа все текла и текла - из прошлого в будущее, из одного десятилетия в другое, из столетия в столетие.
В общем потоке проплывали несколько необычайные группки иностранцев. За то время, что Дима не было на этом свете, их еще прибыло в общем потоке прохожих. Их можно узнать не только по говору - главным образом по каким-то "не нашим" выражениям лиц (и даже затылков), кажется, более жестковатым и любезным, по одежде, изысканно простоватой или излишне экстравагантной. Но в общем-то, в общем-то и они сливались в многоцветном и однородном течении человеческой реки, воды которой, собираясь из многих ручейков, постепенно стекались в половодье человечества...
...Кот сидел, уставив взор в блуждающие глаза электронного шкафа. Лицо его было созерцательно-трагично.
Бородка пламенела, как детский флажок. Она призвана была компенсировать полное отсутствие волосяного покрова на голове. Кот начисто не воспринял появления Дима-он, истинно, пребывал в другом измерении. В фазовом пространстве.
- Старик,- позвал Дим немножко наигранно, сам уже пугаясь своего появления.
Кот похлопал себя по бывшему ежику, вызволяясь из своего дремучего состояния.
- Привет, старина, где ты пропадал?
У Дима отлегло от сердца.
- Былo тут всякое.
Кота вполне удовлетворил ответ, он мотнул головой, предлагая стул. Дим сел, а Кот, оторвав листок календаря, остервенело стал наносить какие-то формулы.
Машина тихо что-то бормотала, вздыхала, посвистывала.
Так продолжалось минут двадцать, Кот был мученически сосредоточен. Наконец он поднял оторопелые глаза.
- Посчитать?
- Посчитать, Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет... Посчитай. Выведи алгоритмы.
- Вас понял. Бузделано. Без трепа,- именно этим я сейчас и занимаюсь-эмоциями. И думаю, как бы вообще oбойтись без них...
Он немного пожевал свою бороденку.
- Понимаешь, я пытаюсь теперь отфильтровать эмоции. Может быть, я уберу отрицательные - боль?.. Ведь на кой лях она? Страдания?
- Думаешь?
- Черт его знает - хочу попробовать. Вообще покрутить. Может быть, оставлю одно рацио-per se[ per se (лат.) - в чистом виде, без примесей.]. В чистом виде. Впрочем, это, видимо, бессмыслица. Я думаю - бессмыслица. Хотя бы потому, что интеллект вообще неотделим от эмоций. Нет мозга без тела, которое тоже мыслит... Вот уж не хотел бы, чтобы после смерти моего тела оставили жить голову: жизнь головы без тела ущербна именно интеллектуально. Да, в первую очередь... Поэтому бессмертие духа неотделимо от бессмертия тела...
- Ах, старик, ты все о своем бессмертии... Но увы - чем долговечнее ПЛОТь, тем хуже для интеллекта. Ну живет какой-нибудь Михаил Степанович... С годами создает свою концепцию... Коснеет в ней, как улитка в своей раковине.. Амортизация ума слишком дорого обходится обществу.
- Значит со... скалы, как древние своих немощных старцев?
- Не ерепенься: чтобы обновить ум, надо его сначала уничтожить... Не зря ведь мать-природа ничего или почти ничего не делает, чтобы передать знания по наследству. Смерть-охранительный рефлекс вида.
- Я уверен, что интеллект со временем возвысится до такой степени, что безболезненно сможет опровергать самого себя,- просто сегодня на это ни у кого не остается ни сил, ни времени... И именно смерть, которая постоянно гнездится в подсознании, и есть первопричина консерватизма интеллекта!
О... апперкот!
Они давно уже покинули вычислительный центр. То есть это мягко сказано: по причине позднего времени их попросту попросили и опечатали дверь. Дим намекнул Коту, что рассорился с женой, и Кот пригласил его к себе, в свою холостяцкую квартиру.
Спор кончился тем, что Кот достал бутылку венгерского искристого похожую на кеглю - и, разлив в стаканы, сказал:
- Не знаю, как ты, старик, но, когда настанет мой черед отдавать концы, я поступлю по-эллински.
- То есть?
- Как Сенека. Сяду в теплую ванну, попрошу неразбавленного вина и предамся философским раздумьям, считая этот день самым счастливым в своей жизни.
- Врешь. Слишком уж красиво.
- На этот раз все претензии Сенеке... Мне же по душе его сентенция: пока ты жив, смерти нет...
- За бессмертие плоти и ума! - сказал Дим.
- За смерть,- сказал Кот,
И они звякнули стаканами.
Несколько дней Дим прожил у Кота, собираясь с мыслями.
Съездил в Пещеры.
В кирпичном пакгаузе царили одни летучие мыши - те самые или их потомки. Пахло затхлостью и пустотой.
Когда Дим вышел из помещения, ему показалось, что между тихих берез мелькнуло лицо - глаза. Захрустел валежник. Волной засеребрилась листва. Какая-то кошачья повадка и гибкость... Ему была знакома эта изощренная мягкая гибкость...
Он вернулся к Коту со всеми предосторожностями конспиратора.
Сверхтактичный Кот ни о чем не расспрашивал. Eму, однако, не давал покоя незавершенный спор, И вечером, приходя с работы, он выдавал:
- Нужна смена поколений. Ты хочешь отнять от природы причудливую игру красок, в результате которой она, пусть случайно, но хоть раз в столетие может выдать гения. Ты хочешь отнять у нее муку любви.
- Напрасные подозрения. Я не сторонник кастрированного рая. Пусть рождаются дети. Пусть спорят бессмертные интеллекты разных поколений.
Кот усмехнулся:
- Можно подумать, что ты уже что-то такое... сообразил?
- В том-то и дело, что я не знаю этого... Мне кажется, что я все же что-то сообразил... Иначе зачем им было убивать меня?!
- Повтори - не понял.
- А... так... мысли вслух...
Кот не мог скрыть недоумения и даже, видно, заподозрил неладное, но, как обычно, не подал вида.
Дим вышел из дому, купил "Вечерку", и ему сразу в глаза бросилось объявление:
"...Состоится защита диссертации на соискание степени доктора физико-биологических наук Лео Павловичем Левченко на тему "Излечение рака печени у кроликов методом реабилитации патологического биополя". С диссертацией можно ознакомиться в НИИ экспериментальной биологии и эндокринологии".
Хоп, вот это да!
Дим пришел в назначенный час. Актовый зал был полон. Дим уселся в заднем ряду.
Что он мог? Он был никто. Его вообще не было в природе. Он мог бы смутить "самозванца" своим появлением. Но это значило выдать себя противнику, и не так-то он прост, этот Лео, чтобы смутиться. Выйти на паперть и набить диссертанту морду? Заберут в милицию, будут судить. А как хотелось просто набить морду. Наверно, потому, от греха, решил он уйти. Не мог он слышать свои слова, свои мысли, свои методики из уст этого подонка, слышать и быть бессильным помешать этому. А впрочем;
"Что в имени твоем?" Никому не ведомо имя создателя колеса или "Слова о полку Игореве". Что мне Гекуба, что я Гекубе?..
Дим вышел. Он ездил в переполненных троллейбусах.
Ходил по городу, сидел на скамейках в скверах, опять куда-то ехал в вагонах подвесной дороги, спускался в метро, и в толпе ему было легче, он как бы действительно переставал существовать. В конце концов, непонятно как, он вновь оказался у парадной института, где шла защита. Впрочем, все уже кончилось: медики выходили, обсуждая событие. Ояи были скептичны, они сомневались, что вообще есть какое-то поле печени или что-нибудь подобное и что можно лечить, воздействуя на деформированные потенциалы этого поля. Как хотелось врезаться в эти диалоги!
И вот глаза Лео. Он, видимо, заметил Дима, вздрогнул, пожал плечами, надвинул на глаза шляпу, зашагал своей гиппопотамьей походкой. В длинном плаще, телепавшемся по икрам, бородатый, он напоминал не то народника, не то кучера, не то сельского попа. Дим смотрел ему вслед - в кургузую спину. Он смотрел, ненавидя и бессильно сжимая кулаки.
И вдруг Димову шею обвили чьи-то руки, на одной из них болталась сумочка.
- Димка, Димка, ты?
Дим стряхнул с себя то, чтo ему показалось - и действительно было Констанцей. Это было нелепо и сумасшедше, как будто какой-то пошлый розыгрыш или шантаж.
Она была в белом развевающемся плаще, в замшевых сапожках на высоком каблуке, волосы ее казались темнее, чем прежде. Ее глаза наполнились слезами. Они сияли счастьем, каким-то безумием счастья, и все нежное круглое ее лицо было просто наэлектризовано счастьем вопреки всему, несмотря ни на что.
- Димушка, миленький, солнышко. Не верю, не верю.Просто мне очень везет, я везучая.- Ее бессвязная речь, какой-то несусветный лепет и весь ее вид ошеломляли.- Ты не узнаешь меня? Или это не ты? Дим? Но ты пахнешь, как ты.
Она потрясла его за плечо:
- Дим!
- Нет, отчего же, я - это я. А вы - это вы. Констанца Левченко-из ветинститута и... по совместительству... Впрочем, не знаю, где и кому вы сейчас служите.
- Вы?.. Ты говоришь мне "Вы"?
Дим начал соображать: "Эта женщина хочет воспользоваться тем временным провалом, который отделял его теперешнего от того, который был? Спектакль на публику?" Он не мог одолеть неприязни... И все же ее поведение было слишком нелепым.
- Идем же - к нам... Тебя ждут Леша и Дима,
Это было уж слишком.
Загипнотизированный всей этой чудовищной нелепостью и ощутив вдруг всю беспомощность свою - в чужом мире, где он был - не он, Дим пошел с ней рядом,
Все показалось вдруг ирреальным, как бы зеркальным отражением.
Она втолкнула его в такси.
Лифт поднял их на девятый этаж.
Почти до самого окна доставали верхушки сосен. Они раскачивались - с каким-то отрешенным покоем невозмутимой вечной мудрости деревьев.
- Садись. Вот твои письма... А я сейчас... Я скоро приду...
И бросив на стол письма, быстро ушла. Щелкнул замок.
Дим остался один со своими письмами.
Одно, другое, третье...
Это были письма к ней - к Констанце. В них были ласковые слова. Он называл ее "Моя Ки".
Это был его почерк.
И все-таки он не мог поверить. В нем не было любви и нежности к этой женщине, которая, кажется...
Дверь в маленькую прихожую была приоткрыта, и оттуда, шевелясь, проникал луч вечернего солнца. И когда она вошла в плаще и, как птица, выпустила из-под своих крыл двух малышей, он сразу почувствовал и понял, что это - его дети. Им было года по три с гаком. (Значит, четыре года назад он был жив.) Один был в желтом, другой в красном,- их, пожалуй, и можно было отличить только по одежде. И вместе они были вылитый он - будто сошедший со стула той детской его фотографии, снятой где-то в "фотомоменте", с торчащей козырьком челкой, с взвихренным хохолком.
Это стало ясно, как только Констанца сняла с мальчуганов береты.
- Леша и Дима,- Констанца тревожно улыбнулась, подталкивая сыновей вперед.
Она не сказала им: "Вот ваш папа..." Это его даже обидело. Констанца остыла от первого безрассудного порыва. Смотрела, вдумывалась - хотела понять.
Дети стояли перед ним, как намокшие цыплята,- отчужденные, напуганные какой-то неправдой.
Рожденное из самых глубин желание схватить этих мальчишек, прижать их к себе, потискать, посадить к себе нашею означало в то же время признание, что Констанца его жена, что он, следовательно, любит ее, но этого, не было. И не могло быть, потому что В недрах его души непроходящей болью ныла другая любовь.
Констанца поняла. И впервые ужаснулась пропасти между ними.
Все эти дни, часы она была с ним - мертвым, ни о ком не хотела думать, ни знать, а когда он пришел живой, оказалось, что его - нет, просто - нет! Констанца стащила с себя плащ, вытерла детям носы. В острой прорези платья Дим увидел межинку грудей. Она раздевала детей, обтекала стулья, углы шкафа, книжные полки, как рыба в аквариуме. И удивительно было в ней это сочетание полноты и элегантной верткости.
Скользнув возле Дима, она взяла детей за затылки и затолкнула их в соседнюю комнату - одному сунула пластилин, другому - заводную машину.
Она посмотрела в его глаза. В них были растерянность и решимость вместе. Он должен был ответить ей, он понимал, что вся правда на ее стороне. И ему захотелось быть тем, кого она ждала. Но не мог он! И от беспомощности, не отдавая себе отчета, он подошел к ней и ткнулся, почти ужасаясь того, что делает, в ее затылок, в густоту ее ржаных волос, взбитых в прическу.
И запах их оглушил его. Говорят, есть сто тысяч запахов. Наверно, их во много раз больше. Это был любимый запах - это был запах любимой. Да, так должна пахнуть любимая женщина - его женщина... Это как почерк.
У него сладко закружилась голова. Он счастливо усмехнулся в глуби себя, а она оттолкнула его плечами.
- Нет, Димушка. Я хочу только правды... Не надо... Боже мой, какая дичь... Я считала дни... часы...
Дим не хотел думать о той - другой, о Лике. Было ясно, что она предала его. Он почувствовал, что всегда обманывался в ней. Значит, в нем самом было что-то, что не давало увидеть, какова она на самом деле? То есть он и видел, но не хотел видеть, говорил себе: "Может быть, это не так?" закрывал глаза. Было слишком много вложено себя в нее, чтобы отказаться,-это был отказ от самого себя. И заставлял себя верить, что она такая, а не такая. Или думал, что она опомнится и вдруг переменится и станет похожей на то, что он ждет от нее. Но она оставалась тем, чем она была. И с этим ничего нельзя было поделать. Да и не надо было... Он это уж сейчас-то совсем понимал, и все же его тянуло и хотелось видеть ее. И хотелось избавиться от этого, и потому еще больше тянуло.
Хотелось уйти, сбежать к ней - к той, хоть бы только опять постоять под окнами, выждать, пока она выйдет или придет. Понять, понять... Чепуха, будто здесь можно было что-то понять. Все было так, как было. И опять инерция ушедшего, несуществующего хватала его за сердце. И он понимал, что заглушить это бессмысленное и несуществующее он может только новым чувством. Но не мог. Смотрел на Констанцу и не мог, и, чтобы оправдать в себе это непонятное, не поддающееся рассудку, он вызывал в себе угасшую подозрительность:
- Три дня назад ты была в Пещерах - зачем? Я видел тебя за деревьями, или это была не ты?
- Это была я.
Дим вздрогнул. Он думал и надеялся, что она откажется, смутится.
- По городу разнесся слух о твоем появлении, но здравые умы утверждали, что это не ты, а самозванец - твой двойвик. Я и раньше слышала о человеке, очень похожем на тебя... Но я знала, что если ты-это ты, то обязательно появишься там - в своей лесной лаборатории. И я ждала тебя. Я хотела броситься к тебе, но ты вдруг увернулся в чащу, и я подумала, что, может быть, это все же не ты... Но потом я видела тебя у нашего института...
- Ты сказала - наш институт?
- Да, я там работаю, заведую лабораторией нейрохирургии.
- И вы дали ему степень доктора?
- Да, ему дали доктора. Хотя я выступала против.
Дим молчал, смотрел настойчиво. Он и боялся и ждал хоть одной фальшивой нотки в ее голосе.
- Ты выступала против него?
- Да. Я сказала, что его работа - плагиат. Но ведь в сущности это не было плагиатом...
- Не было?
- Да. Ведь твои записи не опубликованы. За это сразу бы зацепились. Я поправилась. Я сказала, что он выдал за свое открытие, принадлежавшее другому. Меня спросили - кому? Я сказала. У меня потребовали доказательства. У меня их не было... Лео попросил слова "для справки". Он сказал, что начинал тему вместе, но потом вы разошлись в методологии и он завершил ее сам, а ты, дескать, пошел своим путем, что ты вообще разбрасывался и брался за вещи, которые за гранью современного уровня науки... Один из оппонентов решил поклевать меня. Пристыдил: разве важно, в конце концов, кто? Важно, что открытие существует и может послужить человечеству. Мертвые сраму не имут, но и слава им не нужна... Что же вы, мол, предлагаете открытие зарыть в землю, как зарывали княжеских жен? И, кажется, его одобрили. Не все. Но одобрили.
Констанца поправила распавшиеся волосы и села в кресло, вздохнула:
- Ты не представляешь, какая он сволочь, он на все способен.-В ее голосе была искренняя ненависть.
Дим понимал, как это бестактно, но он все-таки спросил, чтобы поставить все точки над "и":
- А тогда ты тоже думала о нем так же- когда толкнула его на знакомство со мной?
- Как ты можешь? Я тебя любила.
Он не знал, как это у него вышло, но он сказал:
- И потому делала мне всякие пакости?
- Пакости? Просто я всегда знала, когда тебе грозит беда и откуда... А пакостей я тебе не делала... Я любила тебя... А это... я от тебя же слышала, что тебе нужен математик...
Расшумелись дети, и кто-то из них заплакал. Констанца вышла, чтобы их успокоить.
Не то Дима у Алеши, не то Алеша у Димы отнимал машину. Мама пристыдила сыновей, говоря: как не стыдно им при дяде! - и это резануло его, потом она сказала, что им пора ужинать и спать, и повела их на кухню, они прошли, бычась и косясь на него, как косятся на чужого и недоброго дядю, который обижает их маму,
Дим отошел к окну.
Смеркалось.
Дома, небрежно разбросанные и, как спичечные коробки в игре, поставленные на попа, отшатнулись в аквариумную даль, заиграли желто-зелено-оранжевыми окнами. Сосна приблизилась и чуть не царапала ощерившейся ветвью потемневшее стекло.
Констанца накормила детей и уложила их, сказала, что, если они будут шуметь, не будет им никакого обещанного зоологического сада. И они затихли.
Она вышла, зажгла свет, стекло еще потемнело, а сосна отодвинулась в темь.
- Ну вот...
Молчали.
- Ты же был весь с ней и в ней, все время... с ней... Я даже не позволяла себе надеяться. Это было чужое, навек не мое... и мое.
-Прости,-сказал Дим.
- Идем есть, ты ведь голодный.
Они сидели в белой кухне. Констанца поджарила яичницу и подала ему с зеленым горошком. И стакан чаю, Себе налила кефиру.
- А ты? - спросил он, имея в виду яичницу.
- Сказано же - ужин отдай врагу. - И улыбнулась мило, как она всегда улыбалась.
Он быстро одолел яичницу, в три глотка выпил чай.
- Пойду пройдусь. Надо.
- Хорошо. Только не делай глупостей. Приходи... - Она встала и сказала, глядя на его отражение, парящее где-то там; за стеклом:-Теперь, когда ты пришел живой, я смогу все пережить, я смогу даже, может быть, выйти замуж... Вот. .
И он видел там, за стеклами, в черноте, как она закрыла глаза.
Он угловато встал, споткнувшись о табурет, быстро накинул плащ и, улыбнувшись ей, вышел, мягко щелкнув замком.
Он знал, что идет к ней, к той,-чтобы увидеть ее в последний раз (перед неразделенной любовью люди глупеют), понять: она ему больше не нужна, она для него не существует, отделаться от нее, что ли? Он мог воспользоваться транспортом, но он этого не сделал, потому что это было бы уже решением, а ему не хотелось решать, ему хотелось, чтобы это произошло само по себе, как бы независимо от него.
Вместе с тем он шел все быстрее и быстрее - почти бежал, и холодный воздух перехватывал ему дыхание. С легким гудом, клацая переключателями, пробегали троллейбусы, гремели на мосту трамваи, вода лимонно змеилась сквозь мерцанье решетки. За деревьями летел легко двурогий месяц. Шуршала листва под ногами. Через кусты газона. Через ограду на перекрестке. Столкнулся с кем-то, разбилась бутылка, расплылось что-то белое молоко. Вслед бранились: "Напился, сидел бы дома". Милиционер свистел, бежал за ним, потом отстал, дома поворачивались углами. Громада ослепила, чихнула осатанело, завизжала, осев на тормозах,-вздохнула над ним. И опять вслед летела ругань, но ему было наплевать на все это.
Да, вот этот дуб против ее окон. Дуб, возле которого он впервые, осмелев, поцеловал ее. Дуб с культями ветвей, с залатанным жестью боком.
Окна были черными. Спят? Не приходили?
Он стоял долго, час или два, вжавшись в этот дуб.
Они появились внезапно, как из-под земли. На противоположной стороне улицы. Он, громадный, покачивался, а она семенила рядом, держась за его рукав.
Бежит за ним, как облезлый котенок. Совсем потеряла себя! А ведь был же в ней шарм, задор, какое-то "я". Ведь и умненькая она... а?.. При других обстоятельствах Дим не заметил бы этих перемен, а если бы и заметил, то придумал бы для них свои оправдания. Сейчас, ему почудилось, что произошло необратимое, И это неожиданно и странно обрадовало его...
...Окно горело в высоте. Оно одно горело во всем огромном уснувшем доме. Он не стал вызывать лифт. Поднимался медленно - со ступеньки на ступеньку, выжидая, прислушиваясь к чему-то в себе самом и еще не зная, сможет ли он позвонить. Уйти к Коту?.. Обдумать все, оглядеться? И прийти к Констанце потом, когда это станет неотвратимостью? Или совсем не прийти, чтобы не было неправды? Или кинуться оголтело в неизвестность, потому что страшно и невыносимо одному? Прильнуть к какому-то теплу и ласке?
Надо только подняться к дверям и постоять там и - как уж будет.
Когда оставался один марш и он приостановился на площадке, вдруг открылась дверь. И она вышла.
Она отступила в прихожую, пропуская его. Поверх длинной ночной рубашки накинут легкий халат с голубыми пагодами, вымытые волосы вьющимися прядками облепили ее щеки, сузив овал лица. Он шагнул к ней со смутным желанием обнять ее. Она юрко ускользнула. И опять стояла, выжидая. Он опять качнулся к ней. Она подняла ладони, словно выпустила коготки.
- Ты был у нее?
Глаза ее стали холодными, стеклянными, свет их ушел куда-то вглубь,затаился,
- И да и нет.
- Раздевайся.
Она легко повернулась и через темную комнату прошла в кухню, где горел свет. Оттуда позвала:
- Иди сюда.
Он вошел, сел на табурет.
Она, склонясь над духовкой, сушила волосы.
- Пей чай, я заварила свежего. Под тарелкой блины. Они еще теплые, И бери варенье...
- И как же все это случилось?.. С нами... - спросил он меланхолично, ещёнаходясь в каком-то сомнамбулизме, будто никуда не выходил, а так все сидел, пил чай,они разговаривали, и он спросил.
Волосы, колеблемые теплым воздухом, нависали ей на лицо, она теребила их. Сдувая их, она сказала:
- Так и случилось... Я приезжала к тебе раз в полмесяца. Туда-в лес. Привозила получку. Мне поручил это Иван Федорович. Сначала тебе зарплату по почте присылали, но получались какие-то загвоздки... Конечно, я сама подвела Филина к этой мысли, что это я должна делать, именно я, и никто другой.
- Но я не помню, чтобы ты...
- Ты и не можешь помнить-это было уже после того, как ты подарил Лике пластинку, из которой ты сейчас явился, как чертик из табакерки. Так вот. Я привозила тебе получку... Я приезжала к тебе на свидание. Я очень ждала этого дня... Ты, конечно, не догадывался. Впрочем, я все делала, чтобы ты не догадывался... Ты вживлял своим мышам электроды в разные зоны гипоталамуса и ретикулы, надевал на мышат какие-то жилеты с проводами... Потом ты пробовал заменить электроды лазерным лучом, чтобы обходиться без трепанации... У тебя что-то не получалось. Мне так хотелось помочь тебе, но ты злился на меня, я видела, хотя и был ты безукоризненно вежлив,- ты по-прежнему не верил и боялся меня... А вообще тебе было кисло. Это только слепой не увидел бы, как тебе было кисло. И я догадывалась почему... К тебе не приезжала Лика или почти не приезжала. Обещала, а потом не приезжала придумывала какие-то нелепые предлоги.
Я поняла это не только по твоему состоянию-мне Лео хвастал своими донжуанскими успехами. Но я-то понимала кое-что побольше. Твоей Лике он был нужен тогда, как наживка на удочку. Она хотела тебя сломить и привести к общему знаменателю. Об этом мне сообщило сарафанное радио, и я чувствовала, что это так и есть. Я, кстати, сказала Лео о его нереспектабельной роли в этой истории, но именно это-то его и зацепило. Он решил доказать, что с ним шутить нельзя. А ты, как всегда, вымещал свое настроение на мне, ничего ты не понимал - психолог... Однажды они - Лика и Лео - приехали вместе... Ты думал, она останется ночевать, а Лео все знаками поторапливал ее (это ты заметил и недоумевал). И вдруг она стала собираться. Ты просил ее остаться: тебе она очень нужна была в эти дни неудач... Она сказала какую то дичь: дескать, как-то неловко мне оставаться с тобой на ночь,-ты должен понять, и кивнула на Лео. Тут уж ты кое-что понял... Об этом эпизоде ты мне позже рассказывал, когда мы уже поженились, что ты всю ночь ходил по лесу, бешено курил и собирался положить свою голову на железнодорожную рельсу...