Страница:
Джим не торопился уходить обратно вниз. Он смотрел в темноту вдоль белой поверхности взлетно-посадочной полосы, вспоминал, как водоворотами закручивалась у него за спиной трава на аэродроме в Хуньджяо, и пытался представить себе, как бежит по траве волна турбулентности вслед за взлетающим «Баффало». Он обернулся к стоявшим у окружной дороги транспортным самолетам. Летчик и оба офицера шли по траве к взлетно-посадочной полосе. Потом они остановились на покрытом полузасохшей грязью краю откоса и стали, пересмеиваясь между собой, наблюдать за тем, как идет работа. Их начищенные кокарды и поясные бляхи сияли в полумраке, совсем как драгоценности на тех европейцах, которые ездили в район Хуньджяо взглянуть на места, где совсем недавно шли бои.
Джим шагнул в траву, оставив за спиной облака пыли и цепочки изможденных китайцев. Ему хотелось в последний раз посмотреть на самолеты, постоять в тени широко раскинутых крыльев. Он знал, что живыми китайцы отсюда не выберутся, и что кости этих голодающих людей станут ложем для очередной взлетно-посадочной полосы, и на них будут садиться японские бомбардировщики. А сами они отправятся в яму, где их поджидают сержанты с «маузерами» и в перепачканных негашеной известью башмаках. И он сам, и Бейси, и доктор Рэнсом, немного потаскав камни, закончат свой путь все в той же яме.
На фюзеляжах самолетов погас последний отблеск заката, но Джим чуял в свежем ночном воздухе запах моторов. Он полной грудью вдохнул аромат машинного масла и смазочно-охлаждающей эмульсии. Голоса, белые тела китайских солдат, выложенная из человеческих костей взлетно-посадочная полоса — все куда-то исчезло, потесненное этим запахом. Он заглушил и молодого японского пилота в летном костюме, который что-то кричал сержантам у ямы и указывал на Джима пальцем. Джим очень надеялся, что его родители уже умерли, и теперь им хорошо и покойно. Отряхивая на ходу с блейзера известковую пыль, он бежал к единственно надежному укрытию, к самолетам, готовясь рухнуть в широкие объятия крыльев.
ЧАСТЬ II
20
21
Джим шагнул в траву, оставив за спиной облака пыли и цепочки изможденных китайцев. Ему хотелось в последний раз посмотреть на самолеты, постоять в тени широко раскинутых крыльев. Он знал, что живыми китайцы отсюда не выберутся, и что кости этих голодающих людей станут ложем для очередной взлетно-посадочной полосы, и на них будут садиться японские бомбардировщики. А сами они отправятся в яму, где их поджидают сержанты с «маузерами» и в перепачканных негашеной известью башмаках. И он сам, и Бейси, и доктор Рэнсом, немного потаскав камни, закончат свой путь все в той же яме.
На фюзеляжах самолетов погас последний отблеск заката, но Джим чуял в свежем ночном воздухе запах моторов. Он полной грудью вдохнул аромат машинного масла и смазочно-охлаждающей эмульсии. Голоса, белые тела китайских солдат, выложенная из человеческих костей взлетно-посадочная полоса — все куда-то исчезло, потесненное этим запахом. Он заглушил и молодого японского пилота в летном костюме, который что-то кричал сержантам у ямы и указывал на Джима пальцем. Джим очень надеялся, что его родители уже умерли, и теперь им хорошо и покойно. Отряхивая на ходу с блейзера известковую пыль, он бежал к единственно надежному укрытию, к самолетам, готовясь рухнуть в широкие объятия крыльев.
ЧАСТЬ II
20
Лагерь Лунхуа
Голоса бродили между тихо бормочущей на ветру колючей проволокой, прорываясь сквозь монотонный перебор, — как ключевые ноты мелодии под пальцами арфиста. Джим лежал в пятидесяти футах за ограждением, в высокой траве, рядом с силками на фазана. Он слышал, как спорят о чем-то двое часовых, совершающих свой ежечасный обход по периметру лагеря. Теперь, когда налеты американской авиации перестали быть чем-то из ряда вон выходящим, японские солдаты больше не забрасывали винтовок за плечо. Они держали свои длинностволки обеими руками и стали такими нервными, что, если бы заметили сейчас Джима за лагерной оградой, застрелили бы прямо на месте, ни секунды не задумываясь.
Джим лежал и смотрел на них сквозь раскинутую сеть силков. Только вчера они застрелили кули-китайца, который пытался пробраться в лагерь. В одном из часовых он узнал рядового Кимуру, широкого в кости крестьянского парня, который за годы, проведенные в лагере, вырос примерно настолько же, насколько вырос за это время сам Джим. Могучая спина рядового так и распирала изнутри ветхую гимнастерку, и казалось, что изношенная эта одежка держится на нем только благодаря стянувшим ее ремням с подсумками.
До того как война окончательно повернулась к японцам спиной, рядовой Кимура часто приводил Джима в бунгало, которое он делил с тремя другими охранниками, и разрешал надеть свои доспехи для кэндо [40]. Джим помнил, с какими бесконечными церемониями японские солдаты облачали его в металлические и кожаные доспехи, и густой дух тела рядового Кимуры, который неизменно держался в шлеме и наплечниках. Он помнил и внезапные вспышки ярости, когда рядовой Кимура срывался с места и налетал на него с двуручным мечом, и вихрь ударов, обрушивающихся на шлем, прежде чем он успевал отбить хотя бы один. Голова потом гудела, как пивной котел, — и не один день. Бейси вынужден был кричать в голос, давая ему очередное поручение, — так, что будил всю мужскую спальню в блоке Е, — а доктор Рэнсом вызывал Джима в лагерный госпиталь и обследовал уши.
Вспомнив о том, какие сильные руки у рядового Кимуры и какие у него быстрые глаза, Джим поглубже вжался в землю в высокой траве за силками. В первый раз он был счастлив тем, что фазан в силки не попался. Японцы остановились у самой проволоки и принялись внимательно изучать кучку заброшенных домов, примыкавших к северо-западному периметру лагеря Лунхуа. Рядом с ними, на самой границе лагеря, стояла полуразрушенная коробка бывшего актового зала, подведенная — вместо давно обвалившейся крыши — под концентрический обвод верхнего яруса. Лагерь был размещен на месте бывшего педагогического колледжа, который сперва разбомбили, а потом повредили в ходе наземных боев во время сражения за аэродром Лунхуа в 1937 году. Те развалины, которые оказались ближе всего к аэродрому, в лагерную зону не вошли, и свои силки на фазанов Джим ставил теперь именно здесь, на длинных, заросших бурьяном прямоугольниках между бывшими студенческими общежитиями. Утром, после переклички, Джим проскользнул под забором, там, где он упирался в крапивную чащу на боку заброшенного бункера, входившего когда-то в систему обеспечения безопасности аэродрома. Оставив туфли на ступеньках бункера, он прошел вброд по обмелевшему каналу, а потом, сквозь густой бурьян, вскарабкался на противоположный откос, к развалинам.
Первая ловушка стояла всего в нескольких метрах от лагерной ограды: расстояние, показавшееся Джиму бесконечным, когда он впервые прополз под колючей проволокой. Он оглянулся на уютный и безопасный мир лагеря, на бараки и водокачку, на караулку и переоборудованные под новых постояльцев общежития, и испытал чувство, похожее на испуг, при мысли, что его теперь могут попросту не пустить обратно. Доктор Рэнсом часто говорил про Джима: «дух веет, где хочет», когда тот носился по лагерю с какой-нибудь очередной идеей. Но здесь, в высоком бурьяне между разрушенными зданиями, он вдруг ощутил на душе непривычную тяжесть.
Джим лежал за силками, и вновь прихлынувшая тяжесть помогала ему еще плотнее прижаться к земле. С аэродрома Лунхуа взлетел самолет, четкий силуэт на фоне желтых многоквартирных домов Французской Концессии, — но Джим не обратил на самолет никакого внимания. Солдат, стоявший рядом с рядовым Кимурой, что-то крикнул детям, которые играли на верхнем ярусе бывшего актового зала. Кимура опять подошел к самой проволоке. Он принялся внимательно осматривать воду в канале и торчавшие у воды пучки дикого сахарного тростника. Из-за убогого рациона — а в последний год японцев-охранников кормили едва ли не так же скверно, как их британских и американских подопечных, — у рядового Кимуры исчезли последние намеки на юношескую пухлость. А после недавнего приступа туберкулеза его сильное волевое лицо стало каким-то одутловатым и похожим на лицо китайского кули. Доктор Рэнсом уже не в первый раз настрого запрещал Джиму надевать доспехи для кэндо, если это были доспехи рядового Кимуры. А бой теперь был бы, пожалуй, едва ли не на равных, несмотря на то, что Джиму было всего четырнадцать. Если бы не винтовка, с Кимурой вполне можно было бы и потягаться…
Рядовой Кимура, как будто и вправду почувствовав исходящую из бурьяна угрозу, подозвал напарника. Он прислонил винтовку к сосновой опоре, переступил через проволоку и оказался по пояс в крапиве. Из канала тут же налетели мухи и принялись ползать у него по губам, но Кимура не обращал на них никакого внимания: он внимательно смотрел на полоску воды, отделявшую его от Джима и фазаньих силков.
Он что, заметил отпечатки босых ног Джима в мягкой глине на дне канала? Джим отполз подальше, но возле силков остался пятачок примятой травы, по форме точно повторяющий контуры его тела. Кимура закатал ветхие рукава гимнастерки, явно вознамерившись задать противнику трепку. Джим лежал и смотрел, как он идет сквозь крапиву. Он был уверен, что в беге даст Кимуре сто очков вперед, но с пулей из винтовки второго охранника ему в скорости не тягаться. Не объяснять же, в самом деле, рядовому Кимуре, что всю эту затею с силками придумал Бейси? Именно Бейси настаивал на том, чтобы как следует замаскировать ловчую сеть листьями и веточками, и на том, чтобы Джим два раза в день лазал туда-сюда через проволоку, хотя никто из них так ни разу и не видел в этих местах фазана, не говоря уже о том, чтобы его поймать. С Бейси, у которого были свои, не слишком обильные, но вполне надежные источники получения пищи, нужно было ладить. Можно, конечно, сказать Кимуре, что Бейси знает о подпольной лагерной радиоточке, но тогда и еды лишней тоже не будет.
Больше всего беспокоила Джима мысль о том, что если Кимура его ударит, то он ответит ударом на удар. Немногие подростки, сопоставимые с Джимом по возрасту, отваживались связываться с ним, а с прошлого года, когда урезали рацион, — и немногие взрослые мужчины. Но, как бы то ни было, если он ударит в ответ рядового Кимуру, его попросту убьют.
Он постарался успокоиться и высчитать оптимальный момент для того, чтобы встать и сдаться. Он отвесит Кимуре поклон, он не выкажет никаких эмоций и будет изо всех сил надеяться на то, что сотни часов, убитых в караулке — хотя ходил он туда исключительно по наущению Бейси, — хоть как-нибудь зачтутся в его пользу. Когда-то он даже давал Кимуре уроки английского языка, но японцам, хотя войну они уже, считай, проиграли, английский был отчего-то совершенно неинтересен.
Джим ждал, когда Кимура заберется к нему наверх. Солдат стоял на самой середине канала и держал в руке какой-то блестящий черный предмет. В ручьях, прудах и заброшенных колодцах, попавших в черту лагеря Лунхуа, можно было при желании собрать целый арсенал ржавого оружия и негодных боеприпасов, оставшихся со времен войны 1937 года. Джим смотрел сквозь бурьян на заостренный с одного конца цилиндр и думал, что, вероятнее всего, прошла очередная приливная волна и вымыла из ила старый артиллерийский снаряд — или минометную мину.
Кимура что-то крикнул второму солдату, застрявшему возле забора. Он смахнул с лица мух и стал говорить с предметом ласково, как будто нашептывал что-то на ухо ребенку. Потом поднял предмет над головой в той позе, которую принимали японские солдаты, чтобы бросить гранату. Джим ждал взрыва, но тут до него дошло, что в руке у рядового Кимуры большая пресноводная черепаха, которая как раз высунула из панциря голову, — и Кимура радостно расхохотался. Его распухшее от туберкулеза лицо стало похоже на лицо младенца, напомнив Джиму о том, что рядовой Кимура тоже когда-то был ребенком, как и сам Джим, пока не началась война.
Часовые пересекли плац-парад и скрылись за натянутыми между бараками веревками, на которых сушилось латаное-перелатаное белье. Джим тоже выбрался из волглой пещеры старого бункера. Надев кожаные туфли для гольфа, подаренные доктором Рэнсомом, он перебрался через колючую проволоку. В руке у него была зажата черепаха рядового Кимуры. В этом древнем создании мяса было не меньше фунта, а Бейси наверняка знает какой-нибудь особенный рецепт, как готовить черепах. Джим представил себе, как Бейси при помощи живой гусеницы выманивает черепаху из панциря, а потом разом отхватывает ей голову складным ножом…
Перед Джимом лежал лагерь Лунхуа, его дом и его вселенная в течение прошедших трех лет и, по совместительству, унылая тюрьма для почти двух тысяч граждан союзных государств. Под июньским солнышком грелись ветхие бараки, бетонные общежития, разбитый плац-парад и караулка с покосившейся наблюдательной вышкой — предел мечтаний каждой мухи и каждого комара во всем бассейне реки Янцзы. Но, едва ступив за проволоку, Джим почувствовал, что тревожащие душу сквознячки разом смолкли, и мир стал снова ясен и прозрачен. Он помчался по усыпанной угольным шлаком дорожке, и драная рубашка билась вокруг его худого тела, совсем как белье на ветру, когда его развесят на веревках между бараками.
Джим, который день-деньской без устали бродил по лагерю, знал здесь каждый камушек, каждую травинку. В проходе между бараками висела на бамбуковом шесте табличка с кое-как намазанными краской буквами: «Риджентстрит». Джим не обратил на нее никакого внимания, точно так же, как и на другие таблички, которыми были обозначены основные улицы лагеря: «Пиккадилли», «Найтсбридж» и «Петтикоут-лейн». Эти осколки воображаемого Лондона — которого многие из родившихся в Шанхае англичан ни разу в жизни не видели — обладали странным свойством одновременно заинтриговать и задеть Джима. Старые английские семьи в лагере только и знали, что трепаться о довоенном Лондоне, и претендовали на этом основании на какой-то особенный статус. Он вспомнил строчку, одно из тех стихотворений, которые его заставил выучить наизусть доктор Рэнсом: «…и Англией зовешь клочок чужой земли…» Но здешняя земля называлась Лунхуа, а не Англия. А названные в честь полузабытых лондонских улиц проходы между гниющими бараками, пусть даже грязные, пусть даже в лужах помоев, давали множеству британских заключенных лишний повод отгородиться от лагерной реальности, лишний повод сидеть себе спокойно на крылечках, вместо того чтобы помочь доктору Рэнсому чистить отстойники. Ни американцы, ни голландцы, ни бельгийцы, попав в лагерь, не тратили времени на ностальгию, и Джим их за это уважал. За годы, проведенные в Лунхуа, он составил о соотечественниках весьма невысокое мнение.
И все же таблички с названиями лондонских улиц его завораживали: он вообще за последние несколько лет стал чувствителен к магии имен. Что, интересно знать, могло скрываться за именами «Лордз», «Серпентайн» или «Трокадеро»? Книг и журналов в лагере было настолько мало, что любая табличка с незнакомой фирменной маркой выглядела таинственной, как послание с далекой звезды. Если верить Бейси, который никогда не ошибался, американские истребители с радиаторами на брюхе, которые время от времени налетали на аэродром Лунхуа, назывались «Мустанг» [41] — как дикая лошадь. Джим долго катал это имя во рту; знать, что эти самолеты назывались «мустангами», было куда важней, чем лишний раз удостовериться в том, что Бейси имел доступ к подпольной лагерной радиоточке. Тяга к именам у него была просто неодолимой.
Джим споткнулся на неровной дорожке: туфли для гольфа бежали как будто сами по себе. В последнее время у него что-то слишком часто начала кружиться голова. Доктор Рэнсом запретил ему бегать, но налеты американской авиации и ощущение, что война вот-вот кончится, рождали в нем нетерпеливое чувство, и ноги сами срывались на бег. Он попытался не повредить черепаху и в результате ссадил себе колено. Волоча ногу, он пересек дорожку из угольного шлака и опустился на крыльцо бесхозной водоочистной станции. Когда-то заключенные кипятили здесь в котлах тошнотворную жижу из входящих в лагерную черту прудов, превращая ее в более или менее пригодную для питья воду. На лагерных складах еще оставался небольшой запас угля, но бригада из шести британцев, которая служила при котлах истопниками, как-то утратила интерес к работе. Доктор Рэнсом неоднократно пытался уговорить их вернуться к своим обязанностям, но они предпочитали страдать от хронической дизентерии, чем дать себе труд перекипятить воду.
Пока Джим приводил в порядок разбитую коленку, все эти шесть человек сидели на крыльце соседнего барака и внимательно вглядывались в небо, с таким видом, словно война должна кончиться максимум минут через десять. Джим узнал мистера Малвейни, бухгалтера из Шанхайской энергетической компании, который часто плавал в бассейне на Амхерст-авеню. Рядом с ним сидел преподобный Пирс, миссионер-методист, жена которого говорила по-японски и открыто работала на лагерную охрану, каждый день снабжая японцев информацией о том, что происходит среди заключенных.
Никто не ставил этого миссис Пирс в вину; по правде говоря, большая часть заключенных из лагеря Лунхуа с радостью делала бы то же самое, если бы знала как. У Джима подобная деятельность вызывала смутное чувство неодобрения, хотя он в любой момент готов был признать: если речь идет о том, чтобы выжить, любые средства вполне оправданны. После трех лет в лагере такое понятие, как патриотизм, утратило всякий смысл. Самые смелые из заключенных — а сотрудничество с японцами было делом небезопасным — как раз и пытались так или иначе втереться в доверие к лагерной охране и тем самым открыть себе и своим близким доступ пусть к скудным, но все же источникам дополнительной пищи и перевязочного материала. К тому же доносить-то, в общем, было и не о чем. Никому в Лунхуа даже и в голову бы не пришло попытаться устроить побег, и всякий первым побежал бы докладывать японцам об идиоте, которому вздумалось лазать через проволоку: и правильно бы сделал, потому что в итоге японцы не стали бы разбирать, кто виноват, и досталось бы всем. Истопники сидели на крыльце, отскребали грязь с деревянных башмаков и пялились в небо, давая себе труд разве что протянуть руку, чтобы вытащить впившегося между ребер клеща. На вид они были доходяги чистой воды, но процесс истощения каким-то образом имел тенденцию останавливаться, не добираясь до скелета примерно на толщину человеческой кожи. Джим завидовал мистеру Малвейни и преподобному Пирсу — он-то сам по-прежнему рос. Доктор Рэнсом обучил его нехитрой арифметике, при помощи которой он уже давно вычислил, что снабжение лагеря продовольствием уменьшается в гораздо более выраженной прогрессии, чем число едоков.
Посреди плац-парада кучка двенадцатилетних мальчиков играла на неровной земле в шарики. Увидев черепаху, они тут же рванули к Джиму. У каждого в руках была нитка с привязанной на конце стрекозой. Над головами у них сновали туда-сюда быстрые синие искры.
— Джим! А можно потрогать?
— А что это такое?
— Тебе что, рядовой Кимура ее дал?
Джим снисходительно улыбнулся:
— Это бомба.
Он вытянул перед собой руку с черепахой и милостиво разрешил мелюзге рассмотреть ее со всех сторон. Несмотря на разницу в возрасте, он успел еще в первые несколько дней, проведенных в лагере, довольно-таки близко сдружиться с некоторыми из этих мальчишек — тогда ему был нужен любой союзник, которого только можно было здесь найти. Но он давно уже их перерос и обзавелся новыми друзьями — доктором Рэнсомом, Бейси и американскими моряками из блока Е: у тех были довоенные номера «Ридерз дайджест» и «Попьюлар микеникс», которые Джим глотал залпом. Время от времени, словно вспомнив о просочившемся между пальцев детстве, Джим возвращался в мир мальчишеских игр и гонял с ними в волчки, в шарики или в классики.
— Она что, дохлая? Не, смотри, шевелится!
— У нее кровь течет!
Пятнышко крови из разбитой коленки Джима придало черепахе совершенно разбойничий вид.
— Джим, ты же ее убил!
Самый крупный из мальчиков, Ричард Пирс, протянул руку, чтобы дотронуться до черепахи, но Джим тут же убрал ее и сунул под мышку. Ричарда Пирса, росту в котором было почти столько же, сколько в самом Джиме, он не любил и слегка побаивался. Ричарду перепадала лишняя еда, которую мать приносила от японцев, и это вызывало зависть. Кроме еды, у Пирсов была еще и небольшая библиотечка из конфискованных книг, которую они ревнивейшим образом оберегали.
— Это мы с ней побратались, — величественно объяснил он. Черепахи, в общем-то, должны водиться в море, или в больших реках, вроде той, что текла примерно в миле к западу от лагеря: широкий приток великой Янцзы, вниз по которой он когда-то мечтал сплавать вместе с родителями — и очутиться в тихом мире, где нет и не было войны.
— Ты поосторожней. — Он небрежно отмахнулся от Ричарда. — Я ее натаскал, и она теперь сама на людей кидается.
Мальчишки попятились назад. Чувство юмора Джима время от времени ставило их в тупик, Как Джим с собой ни бился, но не завидовать тому, как они одеты, он не мог — перелицованные матерями взрослые вещи, но все равно куда более прочные, нежели его собственные обноски. Более того, его обижал сам факт наличия у них отцов и матерей. За последние несколько лет Джим постепенно понял, что не помнит даже, как выглядят его родители. Их закутанные во что-то бесформенное фигуры по-прежнему являлись ему во сне, но лица — лица он забыл напрочь.
Джим лежал и смотрел на них сквозь раскинутую сеть силков. Только вчера они застрелили кули-китайца, который пытался пробраться в лагерь. В одном из часовых он узнал рядового Кимуру, широкого в кости крестьянского парня, который за годы, проведенные в лагере, вырос примерно настолько же, насколько вырос за это время сам Джим. Могучая спина рядового так и распирала изнутри ветхую гимнастерку, и казалось, что изношенная эта одежка держится на нем только благодаря стянувшим ее ремням с подсумками.
До того как война окончательно повернулась к японцам спиной, рядовой Кимура часто приводил Джима в бунгало, которое он делил с тремя другими охранниками, и разрешал надеть свои доспехи для кэндо [40]. Джим помнил, с какими бесконечными церемониями японские солдаты облачали его в металлические и кожаные доспехи, и густой дух тела рядового Кимуры, который неизменно держался в шлеме и наплечниках. Он помнил и внезапные вспышки ярости, когда рядовой Кимура срывался с места и налетал на него с двуручным мечом, и вихрь ударов, обрушивающихся на шлем, прежде чем он успевал отбить хотя бы один. Голова потом гудела, как пивной котел, — и не один день. Бейси вынужден был кричать в голос, давая ему очередное поручение, — так, что будил всю мужскую спальню в блоке Е, — а доктор Рэнсом вызывал Джима в лагерный госпиталь и обследовал уши.
Вспомнив о том, какие сильные руки у рядового Кимуры и какие у него быстрые глаза, Джим поглубже вжался в землю в высокой траве за силками. В первый раз он был счастлив тем, что фазан в силки не попался. Японцы остановились у самой проволоки и принялись внимательно изучать кучку заброшенных домов, примыкавших к северо-западному периметру лагеря Лунхуа. Рядом с ними, на самой границе лагеря, стояла полуразрушенная коробка бывшего актового зала, подведенная — вместо давно обвалившейся крыши — под концентрический обвод верхнего яруса. Лагерь был размещен на месте бывшего педагогического колледжа, который сперва разбомбили, а потом повредили в ходе наземных боев во время сражения за аэродром Лунхуа в 1937 году. Те развалины, которые оказались ближе всего к аэродрому, в лагерную зону не вошли, и свои силки на фазанов Джим ставил теперь именно здесь, на длинных, заросших бурьяном прямоугольниках между бывшими студенческими общежитиями. Утром, после переклички, Джим проскользнул под забором, там, где он упирался в крапивную чащу на боку заброшенного бункера, входившего когда-то в систему обеспечения безопасности аэродрома. Оставив туфли на ступеньках бункера, он прошел вброд по обмелевшему каналу, а потом, сквозь густой бурьян, вскарабкался на противоположный откос, к развалинам.
Первая ловушка стояла всего в нескольких метрах от лагерной ограды: расстояние, показавшееся Джиму бесконечным, когда он впервые прополз под колючей проволокой. Он оглянулся на уютный и безопасный мир лагеря, на бараки и водокачку, на караулку и переоборудованные под новых постояльцев общежития, и испытал чувство, похожее на испуг, при мысли, что его теперь могут попросту не пустить обратно. Доктор Рэнсом часто говорил про Джима: «дух веет, где хочет», когда тот носился по лагерю с какой-нибудь очередной идеей. Но здесь, в высоком бурьяне между разрушенными зданиями, он вдруг ощутил на душе непривычную тяжесть.
Джим лежал за силками, и вновь прихлынувшая тяжесть помогала ему еще плотнее прижаться к земле. С аэродрома Лунхуа взлетел самолет, четкий силуэт на фоне желтых многоквартирных домов Французской Концессии, — но Джим не обратил на самолет никакого внимания. Солдат, стоявший рядом с рядовым Кимурой, что-то крикнул детям, которые играли на верхнем ярусе бывшего актового зала. Кимура опять подошел к самой проволоке. Он принялся внимательно осматривать воду в канале и торчавшие у воды пучки дикого сахарного тростника. Из-за убогого рациона — а в последний год японцев-охранников кормили едва ли не так же скверно, как их британских и американских подопечных, — у рядового Кимуры исчезли последние намеки на юношескую пухлость. А после недавнего приступа туберкулеза его сильное волевое лицо стало каким-то одутловатым и похожим на лицо китайского кули. Доктор Рэнсом уже не в первый раз настрого запрещал Джиму надевать доспехи для кэндо, если это были доспехи рядового Кимуры. А бой теперь был бы, пожалуй, едва ли не на равных, несмотря на то, что Джиму было всего четырнадцать. Если бы не винтовка, с Кимурой вполне можно было бы и потягаться…
Рядовой Кимура, как будто и вправду почувствовав исходящую из бурьяна угрозу, подозвал напарника. Он прислонил винтовку к сосновой опоре, переступил через проволоку и оказался по пояс в крапиве. Из канала тут же налетели мухи и принялись ползать у него по губам, но Кимура не обращал на них никакого внимания: он внимательно смотрел на полоску воды, отделявшую его от Джима и фазаньих силков.
Он что, заметил отпечатки босых ног Джима в мягкой глине на дне канала? Джим отполз подальше, но возле силков остался пятачок примятой травы, по форме точно повторяющий контуры его тела. Кимура закатал ветхие рукава гимнастерки, явно вознамерившись задать противнику трепку. Джим лежал и смотрел, как он идет сквозь крапиву. Он был уверен, что в беге даст Кимуре сто очков вперед, но с пулей из винтовки второго охранника ему в скорости не тягаться. Не объяснять же, в самом деле, рядовому Кимуре, что всю эту затею с силками придумал Бейси? Именно Бейси настаивал на том, чтобы как следует замаскировать ловчую сеть листьями и веточками, и на том, чтобы Джим два раза в день лазал туда-сюда через проволоку, хотя никто из них так ни разу и не видел в этих местах фазана, не говоря уже о том, чтобы его поймать. С Бейси, у которого были свои, не слишком обильные, но вполне надежные источники получения пищи, нужно было ладить. Можно, конечно, сказать Кимуре, что Бейси знает о подпольной лагерной радиоточке, но тогда и еды лишней тоже не будет.
Больше всего беспокоила Джима мысль о том, что если Кимура его ударит, то он ответит ударом на удар. Немногие подростки, сопоставимые с Джимом по возрасту, отваживались связываться с ним, а с прошлого года, когда урезали рацион, — и немногие взрослые мужчины. Но, как бы то ни было, если он ударит в ответ рядового Кимуру, его попросту убьют.
Он постарался успокоиться и высчитать оптимальный момент для того, чтобы встать и сдаться. Он отвесит Кимуре поклон, он не выкажет никаких эмоций и будет изо всех сил надеяться на то, что сотни часов, убитых в караулке — хотя ходил он туда исключительно по наущению Бейси, — хоть как-нибудь зачтутся в его пользу. Когда-то он даже давал Кимуре уроки английского языка, но японцам, хотя войну они уже, считай, проиграли, английский был отчего-то совершенно неинтересен.
Джим ждал, когда Кимура заберется к нему наверх. Солдат стоял на самой середине канала и держал в руке какой-то блестящий черный предмет. В ручьях, прудах и заброшенных колодцах, попавших в черту лагеря Лунхуа, можно было при желании собрать целый арсенал ржавого оружия и негодных боеприпасов, оставшихся со времен войны 1937 года. Джим смотрел сквозь бурьян на заостренный с одного конца цилиндр и думал, что, вероятнее всего, прошла очередная приливная волна и вымыла из ила старый артиллерийский снаряд — или минометную мину.
Кимура что-то крикнул второму солдату, застрявшему возле забора. Он смахнул с лица мух и стал говорить с предметом ласково, как будто нашептывал что-то на ухо ребенку. Потом поднял предмет над головой в той позе, которую принимали японские солдаты, чтобы бросить гранату. Джим ждал взрыва, но тут до него дошло, что в руке у рядового Кимуры большая пресноводная черепаха, которая как раз высунула из панциря голову, — и Кимура радостно расхохотался. Его распухшее от туберкулеза лицо стало похоже на лицо младенца, напомнив Джиму о том, что рядовой Кимура тоже когда-то был ребенком, как и сам Джим, пока не началась война.
Часовые пересекли плац-парад и скрылись за натянутыми между бараками веревками, на которых сушилось латаное-перелатаное белье. Джим тоже выбрался из волглой пещеры старого бункера. Надев кожаные туфли для гольфа, подаренные доктором Рэнсомом, он перебрался через колючую проволоку. В руке у него была зажата черепаха рядового Кимуры. В этом древнем создании мяса было не меньше фунта, а Бейси наверняка знает какой-нибудь особенный рецепт, как готовить черепах. Джим представил себе, как Бейси при помощи живой гусеницы выманивает черепаху из панциря, а потом разом отхватывает ей голову складным ножом…
Перед Джимом лежал лагерь Лунхуа, его дом и его вселенная в течение прошедших трех лет и, по совместительству, унылая тюрьма для почти двух тысяч граждан союзных государств. Под июньским солнышком грелись ветхие бараки, бетонные общежития, разбитый плац-парад и караулка с покосившейся наблюдательной вышкой — предел мечтаний каждой мухи и каждого комара во всем бассейне реки Янцзы. Но, едва ступив за проволоку, Джим почувствовал, что тревожащие душу сквознячки разом смолкли, и мир стал снова ясен и прозрачен. Он помчался по усыпанной угольным шлаком дорожке, и драная рубашка билась вокруг его худого тела, совсем как белье на ветру, когда его развесят на веревках между бараками.
Джим, который день-деньской без устали бродил по лагерю, знал здесь каждый камушек, каждую травинку. В проходе между бараками висела на бамбуковом шесте табличка с кое-как намазанными краской буквами: «Риджентстрит». Джим не обратил на нее никакого внимания, точно так же, как и на другие таблички, которыми были обозначены основные улицы лагеря: «Пиккадилли», «Найтсбридж» и «Петтикоут-лейн». Эти осколки воображаемого Лондона — которого многие из родившихся в Шанхае англичан ни разу в жизни не видели — обладали странным свойством одновременно заинтриговать и задеть Джима. Старые английские семьи в лагере только и знали, что трепаться о довоенном Лондоне, и претендовали на этом основании на какой-то особенный статус. Он вспомнил строчку, одно из тех стихотворений, которые его заставил выучить наизусть доктор Рэнсом: «…и Англией зовешь клочок чужой земли…» Но здешняя земля называлась Лунхуа, а не Англия. А названные в честь полузабытых лондонских улиц проходы между гниющими бараками, пусть даже грязные, пусть даже в лужах помоев, давали множеству британских заключенных лишний повод отгородиться от лагерной реальности, лишний повод сидеть себе спокойно на крылечках, вместо того чтобы помочь доктору Рэнсому чистить отстойники. Ни американцы, ни голландцы, ни бельгийцы, попав в лагерь, не тратили времени на ностальгию, и Джим их за это уважал. За годы, проведенные в Лунхуа, он составил о соотечественниках весьма невысокое мнение.
И все же таблички с названиями лондонских улиц его завораживали: он вообще за последние несколько лет стал чувствителен к магии имен. Что, интересно знать, могло скрываться за именами «Лордз», «Серпентайн» или «Трокадеро»? Книг и журналов в лагере было настолько мало, что любая табличка с незнакомой фирменной маркой выглядела таинственной, как послание с далекой звезды. Если верить Бейси, который никогда не ошибался, американские истребители с радиаторами на брюхе, которые время от времени налетали на аэродром Лунхуа, назывались «Мустанг» [41] — как дикая лошадь. Джим долго катал это имя во рту; знать, что эти самолеты назывались «мустангами», было куда важней, чем лишний раз удостовериться в том, что Бейси имел доступ к подпольной лагерной радиоточке. Тяга к именам у него была просто неодолимой.
Джим споткнулся на неровной дорожке: туфли для гольфа бежали как будто сами по себе. В последнее время у него что-то слишком часто начала кружиться голова. Доктор Рэнсом запретил ему бегать, но налеты американской авиации и ощущение, что война вот-вот кончится, рождали в нем нетерпеливое чувство, и ноги сами срывались на бег. Он попытался не повредить черепаху и в результате ссадил себе колено. Волоча ногу, он пересек дорожку из угольного шлака и опустился на крыльцо бесхозной водоочистной станции. Когда-то заключенные кипятили здесь в котлах тошнотворную жижу из входящих в лагерную черту прудов, превращая ее в более или менее пригодную для питья воду. На лагерных складах еще оставался небольшой запас угля, но бригада из шести британцев, которая служила при котлах истопниками, как-то утратила интерес к работе. Доктор Рэнсом неоднократно пытался уговорить их вернуться к своим обязанностям, но они предпочитали страдать от хронической дизентерии, чем дать себе труд перекипятить воду.
Пока Джим приводил в порядок разбитую коленку, все эти шесть человек сидели на крыльце соседнего барака и внимательно вглядывались в небо, с таким видом, словно война должна кончиться максимум минут через десять. Джим узнал мистера Малвейни, бухгалтера из Шанхайской энергетической компании, который часто плавал в бассейне на Амхерст-авеню. Рядом с ним сидел преподобный Пирс, миссионер-методист, жена которого говорила по-японски и открыто работала на лагерную охрану, каждый день снабжая японцев информацией о том, что происходит среди заключенных.
Никто не ставил этого миссис Пирс в вину; по правде говоря, большая часть заключенных из лагеря Лунхуа с радостью делала бы то же самое, если бы знала как. У Джима подобная деятельность вызывала смутное чувство неодобрения, хотя он в любой момент готов был признать: если речь идет о том, чтобы выжить, любые средства вполне оправданны. После трех лет в лагере такое понятие, как патриотизм, утратило всякий смысл. Самые смелые из заключенных — а сотрудничество с японцами было делом небезопасным — как раз и пытались так или иначе втереться в доверие к лагерной охране и тем самым открыть себе и своим близким доступ пусть к скудным, но все же источникам дополнительной пищи и перевязочного материала. К тому же доносить-то, в общем, было и не о чем. Никому в Лунхуа даже и в голову бы не пришло попытаться устроить побег, и всякий первым побежал бы докладывать японцам об идиоте, которому вздумалось лазать через проволоку: и правильно бы сделал, потому что в итоге японцы не стали бы разбирать, кто виноват, и досталось бы всем. Истопники сидели на крыльце, отскребали грязь с деревянных башмаков и пялились в небо, давая себе труд разве что протянуть руку, чтобы вытащить впившегося между ребер клеща. На вид они были доходяги чистой воды, но процесс истощения каким-то образом имел тенденцию останавливаться, не добираясь до скелета примерно на толщину человеческой кожи. Джим завидовал мистеру Малвейни и преподобному Пирсу — он-то сам по-прежнему рос. Доктор Рэнсом обучил его нехитрой арифметике, при помощи которой он уже давно вычислил, что снабжение лагеря продовольствием уменьшается в гораздо более выраженной прогрессии, чем число едоков.
Посреди плац-парада кучка двенадцатилетних мальчиков играла на неровной земле в шарики. Увидев черепаху, они тут же рванули к Джиму. У каждого в руках была нитка с привязанной на конце стрекозой. Над головами у них сновали туда-сюда быстрые синие искры.
— Джим! А можно потрогать?
— А что это такое?
— Тебе что, рядовой Кимура ее дал?
Джим снисходительно улыбнулся:
— Это бомба.
Он вытянул перед собой руку с черепахой и милостиво разрешил мелюзге рассмотреть ее со всех сторон. Несмотря на разницу в возрасте, он успел еще в первые несколько дней, проведенных в лагере, довольно-таки близко сдружиться с некоторыми из этих мальчишек — тогда ему был нужен любой союзник, которого только можно было здесь найти. Но он давно уже их перерос и обзавелся новыми друзьями — доктором Рэнсомом, Бейси и американскими моряками из блока Е: у тех были довоенные номера «Ридерз дайджест» и «Попьюлар микеникс», которые Джим глотал залпом. Время от времени, словно вспомнив о просочившемся между пальцев детстве, Джим возвращался в мир мальчишеских игр и гонял с ними в волчки, в шарики или в классики.
— Она что, дохлая? Не, смотри, шевелится!
— У нее кровь течет!
Пятнышко крови из разбитой коленки Джима придало черепахе совершенно разбойничий вид.
— Джим, ты же ее убил!
Самый крупный из мальчиков, Ричард Пирс, протянул руку, чтобы дотронуться до черепахи, но Джим тут же убрал ее и сунул под мышку. Ричарда Пирса, росту в котором было почти столько же, сколько в самом Джиме, он не любил и слегка побаивался. Ричарду перепадала лишняя еда, которую мать приносила от японцев, и это вызывало зависть. Кроме еды, у Пирсов была еще и небольшая библиотечка из конфискованных книг, которую они ревнивейшим образом оберегали.
— Это мы с ней побратались, — величественно объяснил он. Черепахи, в общем-то, должны водиться в море, или в больших реках, вроде той, что текла примерно в миле к западу от лагеря: широкий приток великой Янцзы, вниз по которой он когда-то мечтал сплавать вместе с родителями — и очутиться в тихом мире, где нет и не было войны.
— Ты поосторожней. — Он небрежно отмахнулся от Ричарда. — Я ее натаскал, и она теперь сама на людей кидается.
Мальчишки попятились назад. Чувство юмора Джима время от времени ставило их в тупик, Как Джим с собой ни бился, но не завидовать тому, как они одеты, он не мог — перелицованные матерями взрослые вещи, но все равно куда более прочные, нежели его собственные обноски. Более того, его обижал сам факт наличия у них отцов и матерей. За последние несколько лет Джим постепенно понял, что не помнит даже, как выглядят его родители. Их закутанные во что-то бесформенное фигуры по-прежнему являлись ему во сне, но лица — лица он забыл напрочь.
21
Угол
— Джим, парнишка!…
Его окликнул с крыльца блока G почти что голый мужчина — в одних деревянных башмаках и драных шортах. Перед собой он держал деревянную тачку на железных колесах. Тачка была пустая, но вес ее ручек едва не выворачивал человеку из суставов руки. Рядом с ним на бетонных ступенях сидели англичанки в выцветших платьях, и он о чем-то с ними разговаривал. По ходу дела он пытался жестикулировать руками, но в руках были рукояти тачки, и складывалось впечатление, что лопатки у него пытаются выбраться из-под кожи, вспорхнуть и улететь куда-то за колючую проволоку.
— Я здесь, мистер Макстед! — Джим оттолкнул Ричарда Пирса и побежал по усыпанной шлаком дорожке к общежитию. При виде пустой раздаточной тележки его обожгла мысль о том, что он пропустил раздачу пищи. Страх остаться без еды хотя бы на один-единственный день был настолько силен, что он готов был накинуться на мистера Макстеда с кулаками.
— Давай-ка, Джим, поторапливайся. Без тебя вкус у здешней кухни будет совсем не тот.
Мистер Макстед бросил взгляд на его туфли для гольфа, чьи шипованные подошвы, казалось, жили собственной жизнью и сами собой — безостановочно — носили его похожую на пугало фигурку по всему лагерю. Обернувшись к женщинам, он заметил:
— Наш Джим проводит время в неизменном офсайде.
— Я же обещал, мистер Макстед. Я всегда готов…
Добежав до ступенек блока G, Джиму пришлось остановиться. Он стоял и работал легкими до тех пор, пока круги перед глазами не ушли, а потом снова сорвался с места. С черепахой в руке он взлетел вверх по лестнице в холл, проскочив по дороге меж двух стариков, которые застыли лицом друг к другу, словно два призрака, углубившихся сто лет назад в беседу, о предмете которой они уже давно успели позабыть.
По обе стороны коридора были расположены маленькие комнатки, в каждой по четыре деревянные койки. После первой же зимы, когда в неизолированных бараках умерло множество детей, семьи с детьми переселили в бывшие общежития педагогического колледжа. Отопления здесь тоже не было, но стены были бетонные, и температура даже в самые холодные ночи оставалась выше нуля. В одной комнате с Джимом жила молодая пара, мистер и миссис Винсент, и еще их шестилетний сын. Он вот уже два с половиной года жил на расстоянии нескольких дюймов от Винсентов, но существования более раздельного придумать было бы, наверное, трудно. В первый же день, когда к ним подселили Джима, миссис Винсент отгородила положенную ему четверть площади старым покрывалом. И она сама, и ее муж — бывший брокер на Шанхайской фондовой бирже — до сих не могли смириться с фактом его присутствия в их комнате, и за прошедшие годы всеми силами старались укрепить возведенную вокруг его угла перегородку, пустив на эти цели и навесив на бечевку протершуюся шаль, нижнюю юбку и крышку от картонной коробки, так что больше всего эта конструкция стала походить на те миниатюрные лачуги, которые, казалось, сами собой выстраивались вокруг шанхайских уличных попрошаек.
Впрочем, Винсентам было мало того, что они замкнули Джима в крохотном тесном мирке, они постоянно покушались даже и на эту его собственность, передвигая гвозди и веревку, на которой крепилась ширма, Джим боролся, как умел: сначала выгибал гвозди обратно, и довыгибался до того, что однажды ночью, к немалому смятению Винсентов, вся конструкция рухнула в тот самый момент, когда они раздевались; затем он попросту взял и разметил стену при помощи линейки и карандаша. Винсенты немедля отплатили ему той же монетой, замазав его разметку, а поверх нее нанесли свою собственную.
Обо всем этом Джим успел вспомнить, пока бежал домой. В силу какой-то особенной логики ему по-прежнему нравилась миссис Винсент, красивая, хотя и изрядно выцветшая блондинка, — несмотря на то что она постоянно была на нервах и ни разу не предприняла даже самой наималейшей попытки проявить о нем какую-то заботу. Он знал, что если будет умирать от голода у себя на койке, она непременно найдет какой-нибудь достойный предлог, чтобы не обращать на него внимания. В первый год лагерной жизни немногим оставшимся без родственников детям удалось выжить — на них просто никто не обращал внимания, если только они не позволяли использовать себя в качестве прислуги. Джим единственный не опустился до рабской доли, никогда не бегал для миссис Винсент с поручениями и не помогал ей носить тяжести.
Его окликнул с крыльца блока G почти что голый мужчина — в одних деревянных башмаках и драных шортах. Перед собой он держал деревянную тачку на железных колесах. Тачка была пустая, но вес ее ручек едва не выворачивал человеку из суставов руки. Рядом с ним на бетонных ступенях сидели англичанки в выцветших платьях, и он о чем-то с ними разговаривал. По ходу дела он пытался жестикулировать руками, но в руках были рукояти тачки, и складывалось впечатление, что лопатки у него пытаются выбраться из-под кожи, вспорхнуть и улететь куда-то за колючую проволоку.
— Я здесь, мистер Макстед! — Джим оттолкнул Ричарда Пирса и побежал по усыпанной шлаком дорожке к общежитию. При виде пустой раздаточной тележки его обожгла мысль о том, что он пропустил раздачу пищи. Страх остаться без еды хотя бы на один-единственный день был настолько силен, что он готов был накинуться на мистера Макстеда с кулаками.
— Давай-ка, Джим, поторапливайся. Без тебя вкус у здешней кухни будет совсем не тот.
Мистер Макстед бросил взгляд на его туфли для гольфа, чьи шипованные подошвы, казалось, жили собственной жизнью и сами собой — безостановочно — носили его похожую на пугало фигурку по всему лагерю. Обернувшись к женщинам, он заметил:
— Наш Джим проводит время в неизменном офсайде.
— Я же обещал, мистер Макстед. Я всегда готов…
Добежав до ступенек блока G, Джиму пришлось остановиться. Он стоял и работал легкими до тех пор, пока круги перед глазами не ушли, а потом снова сорвался с места. С черепахой в руке он взлетел вверх по лестнице в холл, проскочив по дороге меж двух стариков, которые застыли лицом друг к другу, словно два призрака, углубившихся сто лет назад в беседу, о предмете которой они уже давно успели позабыть.
По обе стороны коридора были расположены маленькие комнатки, в каждой по четыре деревянные койки. После первой же зимы, когда в неизолированных бараках умерло множество детей, семьи с детьми переселили в бывшие общежития педагогического колледжа. Отопления здесь тоже не было, но стены были бетонные, и температура даже в самые холодные ночи оставалась выше нуля. В одной комнате с Джимом жила молодая пара, мистер и миссис Винсент, и еще их шестилетний сын. Он вот уже два с половиной года жил на расстоянии нескольких дюймов от Винсентов, но существования более раздельного придумать было бы, наверное, трудно. В первый же день, когда к ним подселили Джима, миссис Винсент отгородила положенную ему четверть площади старым покрывалом. И она сама, и ее муж — бывший брокер на Шанхайской фондовой бирже — до сих не могли смириться с фактом его присутствия в их комнате, и за прошедшие годы всеми силами старались укрепить возведенную вокруг его угла перегородку, пустив на эти цели и навесив на бечевку протершуюся шаль, нижнюю юбку и крышку от картонной коробки, так что больше всего эта конструкция стала походить на те миниатюрные лачуги, которые, казалось, сами собой выстраивались вокруг шанхайских уличных попрошаек.
Впрочем, Винсентам было мало того, что они замкнули Джима в крохотном тесном мирке, они постоянно покушались даже и на эту его собственность, передвигая гвозди и веревку, на которой крепилась ширма, Джим боролся, как умел: сначала выгибал гвозди обратно, и довыгибался до того, что однажды ночью, к немалому смятению Винсентов, вся конструкция рухнула в тот самый момент, когда они раздевались; затем он попросту взял и разметил стену при помощи линейки и карандаша. Винсенты немедля отплатили ему той же монетой, замазав его разметку, а поверх нее нанесли свою собственную.
Обо всем этом Джим успел вспомнить, пока бежал домой. В силу какой-то особенной логики ему по-прежнему нравилась миссис Винсент, красивая, хотя и изрядно выцветшая блондинка, — несмотря на то что она постоянно была на нервах и ни разу не предприняла даже самой наималейшей попытки проявить о нем какую-то заботу. Он знал, что если будет умирать от голода у себя на койке, она непременно найдет какой-нибудь достойный предлог, чтобы не обращать на него внимания. В первый год лагерной жизни немногим оставшимся без родственников детям удалось выжить — на них просто никто не обращал внимания, если только они не позволяли использовать себя в качестве прислуги. Джим единственный не опустился до рабской доли, никогда не бегал для миссис Винсент с поручениями и не помогал ей носить тяжести.