Страница:
Когда он ворвался в комнату, миссис Винсент сидела на своем соломенном матрасе, сложив на коленях бледные руки — как забытую пару перчаток. Она смотрела в беленую стену над кроватью сына, как будто смотрела на экране кинотеатра какой-то невидимый миру фильм. Джима это беспокоило, ему казалось, что миссис Винсент слишком часто смотрит эти невидимые фильмы. Глядя на нее сквозь щели в ширме из своего угла, он пытался представить, что она там такого видит — может быть, любительское кино про себя саму, в Англии, еще до замужества, как она сидит на одной из тех залитых солнцем лужаек, которыми, судя по картинкам и фильмам, была сплошь покрыта вся эта страна.
Джим подумал, что, должно быть, именно на этих лужайках и устраивали во время битвы за Британию запасные аэродромы для экстренной посадки. Из своих шанхайских наблюдений он вынес заключение, что немцы были не особые любители залитых солнцем лужаек. Может, потому они и проиграли битву за Британию? Подобные идеи постоянно бродили у него в голове, образуя в итоге такую путаницу, что даже доктор Рэнсом иногда уставал раскладывать бредни Джима по полочкам.
— Джим, ты опаздываешь, — с явным неудовольствием в голосе сказала миссис Винсент, не сводя глаз с теннисных туфель мальчика. Ее, как и всех прочих, эти туфли отчего-то пугали. И Джим уже понял, что обладает из-за них какой-то особой властью над людьми. — Весь блок G уже давно тебя ждет.
— Я был у Бейси, слушал последние сводки с фронта. Миссис Винсент, а что такое офсайд?
— Тебе не следует работать на Бейси. Эти американцы заставляют тебя делать такие вещи… Я же тебе говорила, что на первом месте стоим мы.
— На первом месте стоит блок G, миссис Винсент. Джим сказал как отрезал. И снова нырнул под подол ширмы к себе в угол. Затаив дыхание, он лег на койку, придерживая под рубашкой черепаху. Рептилии его внимание явно не слишком нравилось, и Джим переключился на новые туфли. Сияющие полированными мысками, подбитые аккуратными гвоздиками, они были нетронутым фрагментом довоенной жизни, и он мог смотреть на них часами, как миссис Винсент на свои невидимые фильмы. Джим тихонько рассмеялся и откинулся на спину, глядя, как в квадрате солнечного света на старом покрывале корчатся чудные китайские узоры. Глядя на них, он представлял себе воздушные бои и столкновения морских флотилий, гибель «Буревестника» и даже сад на Амхерст-авеню.
— Джим, пора идти на кухню, — крикнул кто-то с крыльца под окнами.
Но Джим даже и не пошевелился. До кухни рукой подать, а приходить туда заранее никакого смысла не было. Японцы по-своему отметили День Победы [42], урезав вполовину и без того скудный паек. Тот, кто приходил первым, часто получал меньше опоздавших, поскольку до поваров с трудом доходило, что со вчерашнего дня кто-то из заключенных успел умереть или настолько ослаб, что уже не в силах прийти за едой.
Кроме того, Джим вовсе не обязан был таскаться на кухню с раздаточной тачкой — как, собственно, и мистер Макстед. Но Джим давно успел заметить: те, кто с самого начала был готов помогать другим заключенным, помогали им по мере сил, но это никоим образом не мешало ныть и жаловаться на жизнь тем, кто был слишком ленив, чтобы работать. Особенно любили ныть британцы, в отличие от голландцев или американцев. Но ничего, подумал не без толики мрачной радости Джим, скоро они настолько ослабнут, что даже и на нытье у них не будет сил.
Он смотрел на туфли, сознательно воспроизведя на лице детскую улыбку рядового Кимуры. Деревянная койка занимала практически весь угол, но для Джима эта миниатюрная вселенная была счастливейшим из мест. К стенам он пришпилил несколько подаренных Бейси страниц из старого журнала «Лайф». Здесь были фотографии британских летчиков времен Битвы за Британию, сидящих в креслах рядком перед своими «спитфайрами»; были сбитый бомбардировщик «хейнкель» и собор св. Павла, плывущий, как линкор, сквозь море огня. Рядом висела цветная, в полный разворот, реклама автомобиля «паккард», не менее прекрасного в глазах Джима, чем истребители «мустанг», совершающие регулярные налеты на аэродром Лунхуа. Интересно, американцы выпускают новую модель «мустанга» каждый год или каждый месяц? Может быть, сегодня тоже будет налет, и он сможет оценить новейшие модификации «мустангов» и «сверхкрепостей» [43]. Джиму нравились воздушные налеты.
Возле «паккарда» был пришпилен маленький квадратик, вырезанный Джимом из большого снимка толпы у ворот Букингемского дворца в 1940 году. Размытый образ стоящих рука об руку мужчины и женщины напоминал Джиму о родителях. Эта безвестная английская чета, быть может, уже успевшая с тех пор погибнуть при авианалете, почти что заменила ему отца и мать. Джим знал, что это совершенно чужие люди, но продолжал притворяться, что это не так, чтобы, в свою очередь, не совсем умерла уснувшая память о его настоящих родителях. Довоенный мир, детство на Амхерст-авеню, класс в Соборной школе — все это проходило по тому же ведомству, что и невидимые фильмы, которые миссис Винсент, сидя на койке, смотрела на белой стене.
Джим выпустил черепаху на соломенную циновку. Если взять ее с собой, то рядовой Кимура, или кто-нибудь еще из японцев может заподозрить, что он выходил за пределы лагеря. Теперь, когда война клонилась к концу, японцы отчего-то вбили себе в голову, что британские и американские заключенные только и думают о том, как бы им сбежать из лагеря, хотя ничего более абсурдного, по сути, и вообразить было нельзя. В 1943 году действительно сбежали несколько британцев, надеясь найти убежище у своих шанхайских друзей-нейтралов, но у японцев была целая армия информаторов, и беглецов вскоре выдали. Летом 1944-го несколько групп американцев попытались добраться до Чунцина, столицы китайского националистического правительства в девяти сотнях миль к западу. Их всех выдали запуганные репрессиями китайские крестьяне, японцы схватили их и казнили всех до единого. К июню 1945 года местность вокруг лагеря Лунхуа стала настолько небезопасной, а вероятность попасть в руки к бандитам, голодающим крестьянам или дезертирам из марионеточных армий настолько близка к ста процентам, что лагерь, окруженный колючей проволокой и охраняемый японцами, остался единственным надежным убежищем.
Джим погладил пальцем морщинистую черепашью голову. Варить ее было жаль — Джим завидовал ее массивному панцирю, персональной крепости, в которой можно спрятаться от всего мира. Он вытянул из-под кровати деревянную коробку, которую ему помог сколотить доктор Рэнсом. Внутри лежали все его богатства: японская кокарда, подарок рядового Кимуры; три боевых волчка со стальной окантовкой; набор шахматных фигур и латинский учебник Кеннеди для начинающих — и то, и другое ему одолжил на неопределенный срок доктор Рэнсом; блейзер Соборной школы, аккуратно сложенное напоминание о далеком детстве; и еще пара деревянных башмаков, которые он носил последние три года.
Джим положил черепаху в коробку и накрыл ее блейзером. Когда он выбирался из-под занавески, миссис Винсент следила за каждым его движением. Она вела себя с ним как с собственным младшим поваренком, и он прекрасно отдавал себе отчет, что терпит такое отношение только в силу каких-то особенных, не очень ему самому понятных причин. Джиму, как и любому другому мужчине в блоке G — и любому подростку из тех, что постарше, — нравилась миссис Винсент, но на самом деле корень ее особой притягательности для Джима крылся в чем-то другом. Долгие часы, которые она проводила, глядя в беленую стену, и эта ее отстраненность даже по отношению к собственному сыну — она кормила измученного дизентерией мальчика и меняла ему белье, иногда по нескольку минут не глядя на предмет своей заботы, — означали для Джима выключенность из лагерного пространства, из мира охранников-японцев, и голода, и американских авианалетов, к которому сам Джим принадлежал всецело, всей душой. Ему хотелось до нее дотронуться, не столько даже из чисто подростковой похоти, сколько из простого любопытства.
— Если хотите вздремнуть, миссис Винсент, можете воспользоваться моей кроватью.
Джим протянул к ее плечу руку, но она его оттолкнула. Взгляд, доселе отстраненный, сошелся вдруг в резком и совершенно определенном фокусе.
— Мистер Макстед все еще ждет тебя, Джим. Может быть, тебе и впрямь лучше было бы вернуться в бараки…
— Только не в бараки, миссис Винсент. — Он попытался изобразить жалобный стон. Только не в бараки, яростно повторял он про себя, выходя из комнаты. В бараках холодно, и если война затянется еще на одну зиму, бог знает, сколько людей успеет умереть в этом леднике. Хотя ради миссис Винсент он, пожалуй, согласился бы даже и на бараки…
22
Джим подумал, что, должно быть, именно на этих лужайках и устраивали во время битвы за Британию запасные аэродромы для экстренной посадки. Из своих шанхайских наблюдений он вынес заключение, что немцы были не особые любители залитых солнцем лужаек. Может, потому они и проиграли битву за Британию? Подобные идеи постоянно бродили у него в голове, образуя в итоге такую путаницу, что даже доктор Рэнсом иногда уставал раскладывать бредни Джима по полочкам.
— Джим, ты опаздываешь, — с явным неудовольствием в голосе сказала миссис Винсент, не сводя глаз с теннисных туфель мальчика. Ее, как и всех прочих, эти туфли отчего-то пугали. И Джим уже понял, что обладает из-за них какой-то особой властью над людьми. — Весь блок G уже давно тебя ждет.
— Я был у Бейси, слушал последние сводки с фронта. Миссис Винсент, а что такое офсайд?
— Тебе не следует работать на Бейси. Эти американцы заставляют тебя делать такие вещи… Я же тебе говорила, что на первом месте стоим мы.
— На первом месте стоит блок G, миссис Винсент. Джим сказал как отрезал. И снова нырнул под подол ширмы к себе в угол. Затаив дыхание, он лег на койку, придерживая под рубашкой черепаху. Рептилии его внимание явно не слишком нравилось, и Джим переключился на новые туфли. Сияющие полированными мысками, подбитые аккуратными гвоздиками, они были нетронутым фрагментом довоенной жизни, и он мог смотреть на них часами, как миссис Винсент на свои невидимые фильмы. Джим тихонько рассмеялся и откинулся на спину, глядя, как в квадрате солнечного света на старом покрывале корчатся чудные китайские узоры. Глядя на них, он представлял себе воздушные бои и столкновения морских флотилий, гибель «Буревестника» и даже сад на Амхерст-авеню.
— Джим, пора идти на кухню, — крикнул кто-то с крыльца под окнами.
Но Джим даже и не пошевелился. До кухни рукой подать, а приходить туда заранее никакого смысла не было. Японцы по-своему отметили День Победы [42], урезав вполовину и без того скудный паек. Тот, кто приходил первым, часто получал меньше опоздавших, поскольку до поваров с трудом доходило, что со вчерашнего дня кто-то из заключенных успел умереть или настолько ослаб, что уже не в силах прийти за едой.
Кроме того, Джим вовсе не обязан был таскаться на кухню с раздаточной тачкой — как, собственно, и мистер Макстед. Но Джим давно успел заметить: те, кто с самого начала был готов помогать другим заключенным, помогали им по мере сил, но это никоим образом не мешало ныть и жаловаться на жизнь тем, кто был слишком ленив, чтобы работать. Особенно любили ныть британцы, в отличие от голландцев или американцев. Но ничего, подумал не без толики мрачной радости Джим, скоро они настолько ослабнут, что даже и на нытье у них не будет сил.
Он смотрел на туфли, сознательно воспроизведя на лице детскую улыбку рядового Кимуры. Деревянная койка занимала практически весь угол, но для Джима эта миниатюрная вселенная была счастливейшим из мест. К стенам он пришпилил несколько подаренных Бейси страниц из старого журнала «Лайф». Здесь были фотографии британских летчиков времен Битвы за Британию, сидящих в креслах рядком перед своими «спитфайрами»; были сбитый бомбардировщик «хейнкель» и собор св. Павла, плывущий, как линкор, сквозь море огня. Рядом висела цветная, в полный разворот, реклама автомобиля «паккард», не менее прекрасного в глазах Джима, чем истребители «мустанг», совершающие регулярные налеты на аэродром Лунхуа. Интересно, американцы выпускают новую модель «мустанга» каждый год или каждый месяц? Может быть, сегодня тоже будет налет, и он сможет оценить новейшие модификации «мустангов» и «сверхкрепостей» [43]. Джиму нравились воздушные налеты.
Возле «паккарда» был пришпилен маленький квадратик, вырезанный Джимом из большого снимка толпы у ворот Букингемского дворца в 1940 году. Размытый образ стоящих рука об руку мужчины и женщины напоминал Джиму о родителях. Эта безвестная английская чета, быть может, уже успевшая с тех пор погибнуть при авианалете, почти что заменила ему отца и мать. Джим знал, что это совершенно чужие люди, но продолжал притворяться, что это не так, чтобы, в свою очередь, не совсем умерла уснувшая память о его настоящих родителях. Довоенный мир, детство на Амхерст-авеню, класс в Соборной школе — все это проходило по тому же ведомству, что и невидимые фильмы, которые миссис Винсент, сидя на койке, смотрела на белой стене.
Джим выпустил черепаху на соломенную циновку. Если взять ее с собой, то рядовой Кимура, или кто-нибудь еще из японцев может заподозрить, что он выходил за пределы лагеря. Теперь, когда война клонилась к концу, японцы отчего-то вбили себе в голову, что британские и американские заключенные только и думают о том, как бы им сбежать из лагеря, хотя ничего более абсурдного, по сути, и вообразить было нельзя. В 1943 году действительно сбежали несколько британцев, надеясь найти убежище у своих шанхайских друзей-нейтралов, но у японцев была целая армия информаторов, и беглецов вскоре выдали. Летом 1944-го несколько групп американцев попытались добраться до Чунцина, столицы китайского националистического правительства в девяти сотнях миль к западу. Их всех выдали запуганные репрессиями китайские крестьяне, японцы схватили их и казнили всех до единого. К июню 1945 года местность вокруг лагеря Лунхуа стала настолько небезопасной, а вероятность попасть в руки к бандитам, голодающим крестьянам или дезертирам из марионеточных армий настолько близка к ста процентам, что лагерь, окруженный колючей проволокой и охраняемый японцами, остался единственным надежным убежищем.
Джим погладил пальцем морщинистую черепашью голову. Варить ее было жаль — Джим завидовал ее массивному панцирю, персональной крепости, в которой можно спрятаться от всего мира. Он вытянул из-под кровати деревянную коробку, которую ему помог сколотить доктор Рэнсом. Внутри лежали все его богатства: японская кокарда, подарок рядового Кимуры; три боевых волчка со стальной окантовкой; набор шахматных фигур и латинский учебник Кеннеди для начинающих — и то, и другое ему одолжил на неопределенный срок доктор Рэнсом; блейзер Соборной школы, аккуратно сложенное напоминание о далеком детстве; и еще пара деревянных башмаков, которые он носил последние три года.
Джим положил черепаху в коробку и накрыл ее блейзером. Когда он выбирался из-под занавески, миссис Винсент следила за каждым его движением. Она вела себя с ним как с собственным младшим поваренком, и он прекрасно отдавал себе отчет, что терпит такое отношение только в силу каких-то особенных, не очень ему самому понятных причин. Джиму, как и любому другому мужчине в блоке G — и любому подростку из тех, что постарше, — нравилась миссис Винсент, но на самом деле корень ее особой притягательности для Джима крылся в чем-то другом. Долгие часы, которые она проводила, глядя в беленую стену, и эта ее отстраненность даже по отношению к собственному сыну — она кормила измученного дизентерией мальчика и меняла ему белье, иногда по нескольку минут не глядя на предмет своей заботы, — означали для Джима выключенность из лагерного пространства, из мира охранников-японцев, и голода, и американских авианалетов, к которому сам Джим принадлежал всецело, всей душой. Ему хотелось до нее дотронуться, не столько даже из чисто подростковой похоти, сколько из простого любопытства.
— Если хотите вздремнуть, миссис Винсент, можете воспользоваться моей кроватью.
Джим протянул к ее плечу руку, но она его оттолкнула. Взгляд, доселе отстраненный, сошелся вдруг в резком и совершенно определенном фокусе.
— Мистер Макстед все еще ждет тебя, Джим. Может быть, тебе и впрямь лучше было бы вернуться в бараки…
— Только не в бараки, миссис Винсент. — Он попытался изобразить жалобный стон. Только не в бараки, яростно повторял он про себя, выходя из комнаты. В бараках холодно, и если война затянется еще на одну зиму, бог знает, сколько людей успеет умереть в этом леднике. Хотя ради миссис Винсент он, пожалуй, согласился бы даже и на бараки…
22
Школа жизни
Над лагерем стоял скрип железных колес. В окошках бараков, на ступеньках общежитий сидели заключенные, которых на несколько минут воскресило к жизни воспоминание о еде.
Джим выскочил из холла блока G и обнаружил, что мистер Макстед все так же держит рукоятки раздаточной тачки. Сделав двадцать минут назад над собой усилие, чтобы оторвать их от земли, он окончательно истощил сегодняшний запас решительности. Бывший архитектор и антрепренер, воплощавший когда-то едва ли не все, что Джиму нравилось в старом Шанхае, он как-то ссохся и сдулся за несколько лет в Лунхуа. Обнаружив его в лагере, сразу по приезде, Джим очень обрадовался, но теперь он понимал, насколько мистер Макстед успел измениться. Глаза его вечно шарили по земле в поисках выброшенных японцами окурков, но быстроты на то, чтобы их подобрать, хватало только у Джима. Джима раздражала эта его неловкость, но он, как мог, снабжал мистера Макстеда куревом из ностальгии по прошлой детской мечте: вырасти и стать как мистер Макстед.
— «Студебекер» и поджидающие по вечерам в казино девочки оказались не самой лучшей школой для жизни в лагере. Подхватив деревянные рукоятки тачки, Джим подумал: интересно, а сколько бы архитектор здесь простоял, если бы Джим вообще не пришел. Может статься, что и до вечера, пока бы не упал — а британцы из блока G все так же сидели бы на крылечке и смотрели бы на него, и никому бы и в голову не пришло предложить помощь. Они сидели на ступеньках в своем тряпье и пялились весь день на пустой плац-парад, и даже пролетевший над самой головой японский истребитель нимало их не интересовал. Несколько семейных пар с котелками в руках уже выстроились в очередь: своего рода условный рефлекс на появление Джима.
— Ну наконец-то…
— …только за смертью посылать…
— …набегался…
Это брюзжание вызвало на лице у мистера Макстеда понимающую улыбку.
— Джим, сдается мне, что тебя забаллотируют на ближайших выборах в наш элитный загородный клуб. Не обращай внимания.
— А я и не обращаю…
Мистер Макстед споткнулся, и Джим подхватил его под руку.
— Вы хорошо себя чувствуете, мистер Макстед?
Джим помахал рукой сидевшим на крылечке мужчинам, но никто из них в ответ даже и не пошевелился. Мистер Макстед восстановил равновесие.
— Пойдем, пожалуй, Джим. Кто-то работает, а кто-то смотрит, как работают другие, вот и все, что можно по этому поводу сказать.
Весь прошлый год в команде был еще один постоянный участник, мистер Кэри, владелец агентства «Бьюик» на Нанкинском проспекте. Но мистер Кэри полтора месяца тому назад умер от малярии, а японцы к тому времени настолько урезали пайки, что катать тачку вполне можно было и вдвоем.
В новых туфлях Джим летел по угольной дорожке как на крыльях. Железные колеса на ходу высекали из кремешков искры. Мистер Макстед держался за его плечо и пыхтел, стараясь не отставать.
— Потише, Джим, не торопись. А то добежишь до кухни раньше, чем война кончится.
— А когда кончится война, мистер Макстед?
— Джим… а что, разве она и впрямь скоро кончится? На следующий год, в сорок шестом. Ты же говорил, что слушаешь у Бейси радио.
— Сам я радио не слышал, мистер Макстед, — искренне ответил Джим. Бейси был не такой дурак, чтобы допускать британцев в тесный круг посвященных. — Но я знаю, что японцы сдали Окинаву [44]. Вот и надеюсь, что война скоро кончится.
— Я бы на твоем месте не слишком торопился, Джим. Дело в том, что у нас тогда могут начаться настоящие проблемы. Ты все еще даешь уроки английского языка рядовому Кимуре?
— Ему неинтересно учить английский язык, — пришлось признать Джиму. — Мне кажется, по большому счету для рядового Кимуры война уже кончилась.
— А для тебя война когда-нибудь кончится, а, Джим? По большому счету? Найдешь отца с матерью…
— Ладно… — Джим предпочитал ни с кем не говорить о родителях, даже с мистером Макстедом. У них уже давно сложились прочные партнерские отношения, хотя помощи от мистера Макстеда было немного, и про сына своего, Патрика, а также про их совместные визиты в шанхайские клубы и бары он вспоминал нечасто. Мистер Макстед уже давно перестал быть той сногсшибательной фигурой, которая на вечеринках падала в бассейны. Но что больше всего беспокоило Джима, так это что его родители тоже, вероятнее всего, очень и очень изменились. Вскоре по прибытии в Лунхуа он услышал, что их вроде бы интернировали в какой-то лагерь возле Сучжоу, но японцы отказались воспринимать даже малейший намек на возможность перевода из лагеря в лагерь.
Они пересекли плац-парад и подошли к лагерной кухне возле караулки. У раздаточного окошка уже скопилось штук двадцать тележек, люди толкались и пытались пробиться без очереди, совсем как рикши на шанхайских улицах. Как Джим и рассчитывал, им с мистером Макстедом удалось занять место где-то в середине очереди. По угольным дорожкам у них за спиной дребезжали колесами тележек опоздавшие, и сотни исхудавших заключенных провожали их взглядами. На прошлой неделе японцы как-то раз вообще не дали еды, в наказание за разрушительный налет «сверхкрепостей» на Токио, но заключенные до самого вечера продолжали упорно пялиться на кухню. В очереди царило полное молчание, которое на Джима действовало угнетающе, напоминая ему о нищих возле подъездных дорожек на Амхерст-авеню. Он автоматически снял по дороге туфли и спрятал их среди могил на больничном кладбище.
Джим и мистер Макстед заняли свои места в очереди. У караулки бригада заключенных, бельгийцев и британцев, чинила ограждение. Двое заключенных разматывали большой моток колючей проволоки, а остальные нарезали ее на куски и приколачивали к опорам. Плечом к плечу с ними работали несколько японских солдат, чьи обтрепанные мундиры были едва отличимы от выцветшего хаки интернированных.
Повод для беспокойства подала группа из тридцати китайцев, разбившая лагерь прямо перед воротами. Разорившиеся крестьяне и нищие сельскохозяйственные рабочие, солдаты из марионеточных армий и дети-беспризорники, они сидели прямо на дороге и смотрели, как против них натягивают лишний слой проволоки. Первые такого рода неимущие появились у лагеря месяца три назад. Ночью самые отчаянные из них попытаются пролезть через проволоку, только для того, чтобы попасть в руки патрулю лагерной секции внутреннего порядка. Тех, кто, оказавшись в караулке, дотянет живым до рассвета, японцы утром отведут к реке и забьют насмерть палками.
Очередь понемногу продвигалась к раздаточному окошку, а Джим тем временем смотрел на китайцев. Стояло лето, но на крестьянах по-прежнему была стеганая зимняя одежда. Ясное дело, ни единого китайца за все это время не пустили в лагерь, не говоря уже о том, чтобы дать кому-то из них поесть. Но они по-прежнему шли и шли к лагерю, к единственному месту в этой безжизненной стране, где все еще была хоть какая-то еда. И сидели у ворот, пока не умирали от голода. Джима это беспокоило. Мистер Макстед был прав, когда сказал, что с окончанием войны заключенные как раз и столкнутся с настоящими трудностями.
Джим переживал за доктора Рэнсома, за миссис Винсент, да и за всех прочих живущих в Лунхуа заключенных. Что они будут делать, когда японцы перестанут заботиться о них? Больше всех он переживал за мистера Макстеда, чьи избитые шутки насчет загородного клуба в реальном мире не значили и не стоили ровным счетом ничего. Но мистер Макстед, по крайней мере, хоть что-то делал на общую пользу, а жизнь в лагере теплится только до тех пор, пока люди не успели окончательно забыть друг о друге.
В 1943 году, когда война еще складывалась в пользу японцев, заключенные жили единой общиной и работали вместе. Существовал оргкомитет во главе с мистером Макстедом, и каждый вечер в лагере была либо лекция, либо какой-нибудь концерт. Это был самый счастливый год в жизни Джима. Устав от вечной тесноты и от неизменного — с выстукиванием ноготками о каретку кровати — безразличия миссис Винсент, он каждый вечер ходил слушать лекции, очарованный бесконечным разнообразием тем: строительство пирамид, история рекордов скорости на поверхности земли, жизнь районного комиссара в Уганде (докладчик, отставной офицер Индийской колониальной армии, клятвенно уверял, что назвал собственным именем озеро размером с весь Уэллс; Джим был потрясен до глубины души), пехотное вооружение времен Первой мировой войны, управление Шанхайской трамвайной компанией и еще не меньше дюжины других.
Сидя в первом ряду актового зала, Джим жадно впитывал каждое слово: причем на большинство лекций он ходил по два, по три раза. Он помогал переписывать роли для «Макбета» и «Двенадцатой ночи» в постановке труппы под названием «Комедианты Лунхуа», а в нескольких постановках помогал перемещать по сцене декорации. Большую часть 1944 года в лагере действовала школа, преподавали в которой миссионеры; но Джим находил ее скучной по сравнению с вечерними лекциями. Однако Бейси и доктор Рэнсом велели ему туда ходить, и он ходил. Они оба строго-настрого наказали ему не пропускать уроков, ни единого, — хотя было у Джима этакое смутное подозрение, что они таким образом просто дают себе роздых от его неуемной и вездесущей энергии.
Но к началу зимы 1944 года всей этой роскоши пришел конец. После налетов американских истребителей на аэродром Лунхуа и бомбовых ударов по шанхайским докам японцы ввели в лагере комендантский час. Электричество в лагере отключили насовсем, и с наступлением темноты заключенные волей-неволей разбредались по койкам. И без того скудный паек урезали и кормили теперь один раз в день. Американские подлодки заперли дельту Янцзы, и огромные японские армии в Центральном Китае, будучи не в силах прокормить себя, стали откатываться к побережью.
Перспектива окончательного поражения японцев и неминуемого вторжения на собственно Японские острова все больше и больше тревожила Джима. Он выискивал и уничтожал на месте любую съедобную крупицу, принимая в расчет растущее число умерших от бери-бери и малярии. Джим искренне восхищался «мустангами» и «сверхкрепостями», но иногда ему хотелось, чтобы американцы вернулись к себе на Гавайи и занялись чем-нибудь мирным, вроде подъема потопленных японцами в Перл-Харборе линкоров. И тогда лагерь Лунхуа снова станет тем счастливым местом, которое он запомнил с 1943 года.
Когда Джим и мистер Макстед вернулись к блоку G с полной тачкой, заключенные все также молча ждали их, держа в руках котелки и плошки. Они стояли на крыльце, голые по пояс мужчины с мосластыми плечами и ребрами наперечет, их выцветшие жены в мешками висящих платьях, — и выражение на лицах было отстраненным и скорбным, как если бы они собрались на похороны. Во главе очереди стояла миссис Пирс с сыном, а за ней — миссионерские семьи, которые весь день бродили по лагерю в поисках чего-нибудь съестного.
Над металлическими ведрами с дробленой пшеницей и сладким картофелем поднимался пар и роились сотни мух. Налегая на рукоятки тачки, Джим морщился от боли: не потому, что ему уж так тяжело было катить эту тачку, а потому, что под рубашкой ему жгла живот украденная на раздаче картофелина. Пока он согнут в три погибели, никто картофелины не заметит, но расплатой за это будет маленькая пантомима, набор гримас и стонов.
— Ой, ой… о, Господи, Боже ты мой…
— Уроки у «Комедиантов Лунхуа» даром не прошли, да, Джим? — Мистер Макстед видел возле кухни, как он выхватывает из ведра картофель, но еще ни разу не сказал слова против. Джим в последний раз согнулся пополам и передал тачку миссионерам. Он побежал вверх по лестнице, мимо Винсентов, которые стояли в очереди с плошками в руках — ни им, ни Джиму ни разу не пришло в голову, что они могли бы захватить из дома и его плошку тоже. Он нырнул под занавеску в свой угол и вывалил дымящуюся картофелину под циновку, надеясь, что волглая солома, так или иначе, удержит пар. Потом схватил миску и пулей вылетел обратно, чтобы занять свое законное место во главе очереди. Мистер Макстед уже успел обслужить мистера и миссис Пирс, но их сына Джим попросту отпихнул плечом в сторону. Он протянул плошку и получил свой половник вареной полбы и еще одну сладкую картофелину: ту самую, которую он указал мистеру Макстеду в первые несколько секунд после того, как они отъехали от кухни.
Вернувшись к себе в угол, Джим в первый раз по-настоящему расслабился. Он задернул занавеску, откинулся на спину, и теплая плошка грела ему живот, как ласковое летнее солнышко. Его клонило в сон, и одновременно кружилась голова — от голода. Он подстегнул себя мыслью, что, может быть, вечером американцы устроят очередной воздушный налет — и за кого он на этот раз будет болеть? Вопрос требовал серьезного и всестороннего рассмотрения.
Джим взял обеими руками сладкую картофелину. Ему слишком хотелось есть, чтобы успеть по-настоящему почувствовать вкус сладковатой серой мякоти; держа ее в руках, он стал смотреть на фотографию мужчины и женщины у Букингемского дворца в надежде, что его родителям, где бы они сейчас ни оказались, тоже достанется лишняя картофелина.
Когда вернулись Винсенты, Джим сел на кровати и отодвинул занавеску, чтобы как следует рассмотреть то, что у них в тарелках. Ему нравилось смотреть, как ест миссис Винсент. Поглядывая в ее сторону, Джим принялся рассматривать дробленую пшеницу в собственной тарелке. Зернышки были крахмалистые, белесые и разваренные, неотличимые от сварившихся вместе с ними долгоносиков, которых в этих амбарных поскребышках было полным-полно. Раньше долгоносиков выбирали из тарелки или просто выкидывали в ближайшее окно, но ныне Джим подобной расточительности не одобрял. Он выкладывал жучков в три ряда по краю миски, и часто их там оказывалось больше сотни. «Долгоносиков не выбрасывай, ешь их — велел ему доктор Рэнсом, и он делал, как сказано, хотя все остальные просто смывали их, когда шли мыть посуду. В жучках был протеин — факт, который отчего-то расстроил мистера Макстеда, когда Джим поделился с ним этой информацией.
Насчитав восемьдесят семь долгоносиков — Джим уже успел вычислить, что их число сокращалось медленнее, чем сами порции, — он снова перемешал их с дробленкой, кормовой пшеницей из Северного Китая, и мигом проглотил свои шесть ложек. Потом решил передохнуть и подождать, пока миссис Винсент начнет есть свою картофелину.
— Может быть, дашь нам поесть спокойно, а, Джим? — спросил мистер Винсент. Бывший брокер и жокей-любитель, он сидел на койке возле больного сына и росточком был не выше Джима. Черноволосый, с морщинистым, похожим на выжатый лимон лицом, он чем-то напоминал Бейси; однако мистер Винсент так и не смог по-настоящему прижиться в Лунхуа. — Когда война кончится, ты, наверное, будешь скучать по лагерю, да, Джим? Вот бы взглянуть на тебя, когда ты пойдешь в нормальную английскую школу.
— Зрелище, наверно, будет довольно странное, — признал Джим, отправляя в рот последнего долгоносика. Он очень трепетно относился к своей вконец изношенной одежде и ко всему, что могло помочь выжить. Он начисто вытер миску пальцем, и на память ему пришла любимая фраза Бейси.
— Все равно, мистер Винсент, лучшая школа на свете — это школа жизни.
Миссис Винсент опустила ложку.
— Джим, можно мы доедим обед? Мы уже слышали твое мнение относительно школы жизни.
— Да, конечно. Но жучков вам все равно лучше бы съесть, миссис Винсент.
— Знаю, Джим. Доктор Рэнсом тебе так сказал.
— Он сказал, что нам не хватает протеина.
— Доктор Рэнсом совершенно прав. Нам всем не помешало бы есть жучков.
Разговор вроде бы начал клеиться, и Джим, не желая упускать такую возможность, задал вопрос:
— Миссис Винсент, а вы верите в витамины?
Миссис Винсент уставилась в тарелку. И сказала с совершенно неподдельным отчаянием:
— Странный ребенок…
Джима, однако, такого рода отпор нимало не смущал. Все в этой ушедшей в себя женщине с жидкими светлыми волосами влекло его, казалось загадочным, хотя по большому счету он ни на грош ей не доверял. Полгода тому назад, когда доктор Рэнсом диагностировал у Джима воспаление легких, она даже и не пыталась делать вид, что ей до Джима есть дело, и доктору Рэнсому пришлось самому наведываться каждый день, обмывать Джима и убирать за ним. Но вот вчера вечером она вдруг ни с того ни с сего помогла ему с домашним заданием по латыни, сухо и четко объяснив разницу между герундием и герундивом.
Джим выскочил из холла блока G и обнаружил, что мистер Макстед все так же держит рукоятки раздаточной тачки. Сделав двадцать минут назад над собой усилие, чтобы оторвать их от земли, он окончательно истощил сегодняшний запас решительности. Бывший архитектор и антрепренер, воплощавший когда-то едва ли не все, что Джиму нравилось в старом Шанхае, он как-то ссохся и сдулся за несколько лет в Лунхуа. Обнаружив его в лагере, сразу по приезде, Джим очень обрадовался, но теперь он понимал, насколько мистер Макстед успел измениться. Глаза его вечно шарили по земле в поисках выброшенных японцами окурков, но быстроты на то, чтобы их подобрать, хватало только у Джима. Джима раздражала эта его неловкость, но он, как мог, снабжал мистера Макстеда куревом из ностальгии по прошлой детской мечте: вырасти и стать как мистер Макстед.
— «Студебекер» и поджидающие по вечерам в казино девочки оказались не самой лучшей школой для жизни в лагере. Подхватив деревянные рукоятки тачки, Джим подумал: интересно, а сколько бы архитектор здесь простоял, если бы Джим вообще не пришел. Может статься, что и до вечера, пока бы не упал — а британцы из блока G все так же сидели бы на крылечке и смотрели бы на него, и никому бы и в голову не пришло предложить помощь. Они сидели на ступеньках в своем тряпье и пялились весь день на пустой плац-парад, и даже пролетевший над самой головой японский истребитель нимало их не интересовал. Несколько семейных пар с котелками в руках уже выстроились в очередь: своего рода условный рефлекс на появление Джима.
— Ну наконец-то…
— …только за смертью посылать…
— …набегался…
Это брюзжание вызвало на лице у мистера Макстеда понимающую улыбку.
— Джим, сдается мне, что тебя забаллотируют на ближайших выборах в наш элитный загородный клуб. Не обращай внимания.
— А я и не обращаю…
Мистер Макстед споткнулся, и Джим подхватил его под руку.
— Вы хорошо себя чувствуете, мистер Макстед?
Джим помахал рукой сидевшим на крылечке мужчинам, но никто из них в ответ даже и не пошевелился. Мистер Макстед восстановил равновесие.
— Пойдем, пожалуй, Джим. Кто-то работает, а кто-то смотрит, как работают другие, вот и все, что можно по этому поводу сказать.
Весь прошлый год в команде был еще один постоянный участник, мистер Кэри, владелец агентства «Бьюик» на Нанкинском проспекте. Но мистер Кэри полтора месяца тому назад умер от малярии, а японцы к тому времени настолько урезали пайки, что катать тачку вполне можно было и вдвоем.
В новых туфлях Джим летел по угольной дорожке как на крыльях. Железные колеса на ходу высекали из кремешков искры. Мистер Макстед держался за его плечо и пыхтел, стараясь не отставать.
— Потише, Джим, не торопись. А то добежишь до кухни раньше, чем война кончится.
— А когда кончится война, мистер Макстед?
— Джим… а что, разве она и впрямь скоро кончится? На следующий год, в сорок шестом. Ты же говорил, что слушаешь у Бейси радио.
— Сам я радио не слышал, мистер Макстед, — искренне ответил Джим. Бейси был не такой дурак, чтобы допускать британцев в тесный круг посвященных. — Но я знаю, что японцы сдали Окинаву [44]. Вот и надеюсь, что война скоро кончится.
— Я бы на твоем месте не слишком торопился, Джим. Дело в том, что у нас тогда могут начаться настоящие проблемы. Ты все еще даешь уроки английского языка рядовому Кимуре?
— Ему неинтересно учить английский язык, — пришлось признать Джиму. — Мне кажется, по большому счету для рядового Кимуры война уже кончилась.
— А для тебя война когда-нибудь кончится, а, Джим? По большому счету? Найдешь отца с матерью…
— Ладно… — Джим предпочитал ни с кем не говорить о родителях, даже с мистером Макстедом. У них уже давно сложились прочные партнерские отношения, хотя помощи от мистера Макстеда было немного, и про сына своего, Патрика, а также про их совместные визиты в шанхайские клубы и бары он вспоминал нечасто. Мистер Макстед уже давно перестал быть той сногсшибательной фигурой, которая на вечеринках падала в бассейны. Но что больше всего беспокоило Джима, так это что его родители тоже, вероятнее всего, очень и очень изменились. Вскоре по прибытии в Лунхуа он услышал, что их вроде бы интернировали в какой-то лагерь возле Сучжоу, но японцы отказались воспринимать даже малейший намек на возможность перевода из лагеря в лагерь.
Они пересекли плац-парад и подошли к лагерной кухне возле караулки. У раздаточного окошка уже скопилось штук двадцать тележек, люди толкались и пытались пробиться без очереди, совсем как рикши на шанхайских улицах. Как Джим и рассчитывал, им с мистером Макстедом удалось занять место где-то в середине очереди. По угольным дорожкам у них за спиной дребезжали колесами тележек опоздавшие, и сотни исхудавших заключенных провожали их взглядами. На прошлой неделе японцы как-то раз вообще не дали еды, в наказание за разрушительный налет «сверхкрепостей» на Токио, но заключенные до самого вечера продолжали упорно пялиться на кухню. В очереди царило полное молчание, которое на Джима действовало угнетающе, напоминая ему о нищих возле подъездных дорожек на Амхерст-авеню. Он автоматически снял по дороге туфли и спрятал их среди могил на больничном кладбище.
Джим и мистер Макстед заняли свои места в очереди. У караулки бригада заключенных, бельгийцев и британцев, чинила ограждение. Двое заключенных разматывали большой моток колючей проволоки, а остальные нарезали ее на куски и приколачивали к опорам. Плечом к плечу с ними работали несколько японских солдат, чьи обтрепанные мундиры были едва отличимы от выцветшего хаки интернированных.
Повод для беспокойства подала группа из тридцати китайцев, разбившая лагерь прямо перед воротами. Разорившиеся крестьяне и нищие сельскохозяйственные рабочие, солдаты из марионеточных армий и дети-беспризорники, они сидели прямо на дороге и смотрели, как против них натягивают лишний слой проволоки. Первые такого рода неимущие появились у лагеря месяца три назад. Ночью самые отчаянные из них попытаются пролезть через проволоку, только для того, чтобы попасть в руки патрулю лагерной секции внутреннего порядка. Тех, кто, оказавшись в караулке, дотянет живым до рассвета, японцы утром отведут к реке и забьют насмерть палками.
Очередь понемногу продвигалась к раздаточному окошку, а Джим тем временем смотрел на китайцев. Стояло лето, но на крестьянах по-прежнему была стеганая зимняя одежда. Ясное дело, ни единого китайца за все это время не пустили в лагерь, не говоря уже о том, чтобы дать кому-то из них поесть. Но они по-прежнему шли и шли к лагерю, к единственному месту в этой безжизненной стране, где все еще была хоть какая-то еда. И сидели у ворот, пока не умирали от голода. Джима это беспокоило. Мистер Макстед был прав, когда сказал, что с окончанием войны заключенные как раз и столкнутся с настоящими трудностями.
Джим переживал за доктора Рэнсома, за миссис Винсент, да и за всех прочих живущих в Лунхуа заключенных. Что они будут делать, когда японцы перестанут заботиться о них? Больше всех он переживал за мистера Макстеда, чьи избитые шутки насчет загородного клуба в реальном мире не значили и не стоили ровным счетом ничего. Но мистер Макстед, по крайней мере, хоть что-то делал на общую пользу, а жизнь в лагере теплится только до тех пор, пока люди не успели окончательно забыть друг о друге.
В 1943 году, когда война еще складывалась в пользу японцев, заключенные жили единой общиной и работали вместе. Существовал оргкомитет во главе с мистером Макстедом, и каждый вечер в лагере была либо лекция, либо какой-нибудь концерт. Это был самый счастливый год в жизни Джима. Устав от вечной тесноты и от неизменного — с выстукиванием ноготками о каретку кровати — безразличия миссис Винсент, он каждый вечер ходил слушать лекции, очарованный бесконечным разнообразием тем: строительство пирамид, история рекордов скорости на поверхности земли, жизнь районного комиссара в Уганде (докладчик, отставной офицер Индийской колониальной армии, клятвенно уверял, что назвал собственным именем озеро размером с весь Уэллс; Джим был потрясен до глубины души), пехотное вооружение времен Первой мировой войны, управление Шанхайской трамвайной компанией и еще не меньше дюжины других.
Сидя в первом ряду актового зала, Джим жадно впитывал каждое слово: причем на большинство лекций он ходил по два, по три раза. Он помогал переписывать роли для «Макбета» и «Двенадцатой ночи» в постановке труппы под названием «Комедианты Лунхуа», а в нескольких постановках помогал перемещать по сцене декорации. Большую часть 1944 года в лагере действовала школа, преподавали в которой миссионеры; но Джим находил ее скучной по сравнению с вечерними лекциями. Однако Бейси и доктор Рэнсом велели ему туда ходить, и он ходил. Они оба строго-настрого наказали ему не пропускать уроков, ни единого, — хотя было у Джима этакое смутное подозрение, что они таким образом просто дают себе роздых от его неуемной и вездесущей энергии.
Но к началу зимы 1944 года всей этой роскоши пришел конец. После налетов американских истребителей на аэродром Лунхуа и бомбовых ударов по шанхайским докам японцы ввели в лагере комендантский час. Электричество в лагере отключили насовсем, и с наступлением темноты заключенные волей-неволей разбредались по койкам. И без того скудный паек урезали и кормили теперь один раз в день. Американские подлодки заперли дельту Янцзы, и огромные японские армии в Центральном Китае, будучи не в силах прокормить себя, стали откатываться к побережью.
Перспектива окончательного поражения японцев и неминуемого вторжения на собственно Японские острова все больше и больше тревожила Джима. Он выискивал и уничтожал на месте любую съедобную крупицу, принимая в расчет растущее число умерших от бери-бери и малярии. Джим искренне восхищался «мустангами» и «сверхкрепостями», но иногда ему хотелось, чтобы американцы вернулись к себе на Гавайи и занялись чем-нибудь мирным, вроде подъема потопленных японцами в Перл-Харборе линкоров. И тогда лагерь Лунхуа снова станет тем счастливым местом, которое он запомнил с 1943 года.
Когда Джим и мистер Макстед вернулись к блоку G с полной тачкой, заключенные все также молча ждали их, держа в руках котелки и плошки. Они стояли на крыльце, голые по пояс мужчины с мосластыми плечами и ребрами наперечет, их выцветшие жены в мешками висящих платьях, — и выражение на лицах было отстраненным и скорбным, как если бы они собрались на похороны. Во главе очереди стояла миссис Пирс с сыном, а за ней — миссионерские семьи, которые весь день бродили по лагерю в поисках чего-нибудь съестного.
Над металлическими ведрами с дробленой пшеницей и сладким картофелем поднимался пар и роились сотни мух. Налегая на рукоятки тачки, Джим морщился от боли: не потому, что ему уж так тяжело было катить эту тачку, а потому, что под рубашкой ему жгла живот украденная на раздаче картофелина. Пока он согнут в три погибели, никто картофелины не заметит, но расплатой за это будет маленькая пантомима, набор гримас и стонов.
— Ой, ой… о, Господи, Боже ты мой…
— Уроки у «Комедиантов Лунхуа» даром не прошли, да, Джим? — Мистер Макстед видел возле кухни, как он выхватывает из ведра картофель, но еще ни разу не сказал слова против. Джим в последний раз согнулся пополам и передал тачку миссионерам. Он побежал вверх по лестнице, мимо Винсентов, которые стояли в очереди с плошками в руках — ни им, ни Джиму ни разу не пришло в голову, что они могли бы захватить из дома и его плошку тоже. Он нырнул под занавеску в свой угол и вывалил дымящуюся картофелину под циновку, надеясь, что волглая солома, так или иначе, удержит пар. Потом схватил миску и пулей вылетел обратно, чтобы занять свое законное место во главе очереди. Мистер Макстед уже успел обслужить мистера и миссис Пирс, но их сына Джим попросту отпихнул плечом в сторону. Он протянул плошку и получил свой половник вареной полбы и еще одну сладкую картофелину: ту самую, которую он указал мистеру Макстеду в первые несколько секунд после того, как они отъехали от кухни.
Вернувшись к себе в угол, Джим в первый раз по-настоящему расслабился. Он задернул занавеску, откинулся на спину, и теплая плошка грела ему живот, как ласковое летнее солнышко. Его клонило в сон, и одновременно кружилась голова — от голода. Он подстегнул себя мыслью, что, может быть, вечером американцы устроят очередной воздушный налет — и за кого он на этот раз будет болеть? Вопрос требовал серьезного и всестороннего рассмотрения.
Джим взял обеими руками сладкую картофелину. Ему слишком хотелось есть, чтобы успеть по-настоящему почувствовать вкус сладковатой серой мякоти; держа ее в руках, он стал смотреть на фотографию мужчины и женщины у Букингемского дворца в надежде, что его родителям, где бы они сейчас ни оказались, тоже достанется лишняя картофелина.
Когда вернулись Винсенты, Джим сел на кровати и отодвинул занавеску, чтобы как следует рассмотреть то, что у них в тарелках. Ему нравилось смотреть, как ест миссис Винсент. Поглядывая в ее сторону, Джим принялся рассматривать дробленую пшеницу в собственной тарелке. Зернышки были крахмалистые, белесые и разваренные, неотличимые от сварившихся вместе с ними долгоносиков, которых в этих амбарных поскребышках было полным-полно. Раньше долгоносиков выбирали из тарелки или просто выкидывали в ближайшее окно, но ныне Джим подобной расточительности не одобрял. Он выкладывал жучков в три ряда по краю миски, и часто их там оказывалось больше сотни. «Долгоносиков не выбрасывай, ешь их — велел ему доктор Рэнсом, и он делал, как сказано, хотя все остальные просто смывали их, когда шли мыть посуду. В жучках был протеин — факт, который отчего-то расстроил мистера Макстеда, когда Джим поделился с ним этой информацией.
Насчитав восемьдесят семь долгоносиков — Джим уже успел вычислить, что их число сокращалось медленнее, чем сами порции, — он снова перемешал их с дробленкой, кормовой пшеницей из Северного Китая, и мигом проглотил свои шесть ложек. Потом решил передохнуть и подождать, пока миссис Винсент начнет есть свою картофелину.
— Может быть, дашь нам поесть спокойно, а, Джим? — спросил мистер Винсент. Бывший брокер и жокей-любитель, он сидел на койке возле больного сына и росточком был не выше Джима. Черноволосый, с морщинистым, похожим на выжатый лимон лицом, он чем-то напоминал Бейси; однако мистер Винсент так и не смог по-настоящему прижиться в Лунхуа. — Когда война кончится, ты, наверное, будешь скучать по лагерю, да, Джим? Вот бы взглянуть на тебя, когда ты пойдешь в нормальную английскую школу.
— Зрелище, наверно, будет довольно странное, — признал Джим, отправляя в рот последнего долгоносика. Он очень трепетно относился к своей вконец изношенной одежде и ко всему, что могло помочь выжить. Он начисто вытер миску пальцем, и на память ему пришла любимая фраза Бейси.
— Все равно, мистер Винсент, лучшая школа на свете — это школа жизни.
Миссис Винсент опустила ложку.
— Джим, можно мы доедим обед? Мы уже слышали твое мнение относительно школы жизни.
— Да, конечно. Но жучков вам все равно лучше бы съесть, миссис Винсент.
— Знаю, Джим. Доктор Рэнсом тебе так сказал.
— Он сказал, что нам не хватает протеина.
— Доктор Рэнсом совершенно прав. Нам всем не помешало бы есть жучков.
Разговор вроде бы начал клеиться, и Джим, не желая упускать такую возможность, задал вопрос:
— Миссис Винсент, а вы верите в витамины?
Миссис Винсент уставилась в тарелку. И сказала с совершенно неподдельным отчаянием:
— Странный ребенок…
Джима, однако, такого рода отпор нимало не смущал. Все в этой ушедшей в себя женщине с жидкими светлыми волосами влекло его, казалось загадочным, хотя по большому счету он ни на грош ей не доверял. Полгода тому назад, когда доктор Рэнсом диагностировал у Джима воспаление легких, она даже и не пыталась делать вид, что ей до Джима есть дело, и доктору Рэнсому пришлось самому наведываться каждый день, обмывать Джима и убирать за ним. Но вот вчера вечером она вдруг ни с того ни с сего помогла ему с домашним заданием по латыни, сухо и четко объяснив разницу между герундием и герундивом.