Страница:
— Уже нет.
Джим доложил о происшедшей с ней в последнее время перемене. Должно быть, подумал он про себя, доктор Рэнсом оказал ей какую-то особую услугу — по женской части.
— Вот и славно. Люди должны помогать друг другу. Вот с тригонометрией от нее, наверное, будет не слишком много толку.
— Очень мне нужна ее помощь! — Джиму нравилась тригонометрия. В отличие от латыни или алгебры эта отрасль геометрии была теснейшим образом связана с самым близким его сердцу предметом — с военной авиацией. — Доктор Рэнсом, американские бомбардировщики, которые шли следом за «мустангами», летели со скоростью 320 миль в час, — я посчитал по ударам сердца, сколько времени их теням нужно, чтобы пересечь лагерь. Если они хотят попасть в аэродром Лунхуа, им приходится сбрасывать бомбы примерно в тысяче ярдов отсюда.
— Джим, ты — дитя войны. Мне кажется, японские зенитчики тоже должны об этом догадываться.
Джим откинулся на спинку стула и задумался.
— Да нет, вряд ли.
— В любом случае мы ведь не станем им об этом докладывать, правда? Это будет нечестно по отношению к американским летчикам. Японцы и так слишком часто их сшибают.
— Но сшибают они их уже над аэродромом, — пояснил Джим. — Когда самолет уже успел сбросить бомбы. Если они хотят, чтобы взлетно-посадочная полоса осталась в целости и сохранности, они должны сбивать их за тысячу с лишним ярдов от аэродрома.
Джим вдруг представил себе открывшиеся перспективы во всем их возможном масштабе — если применить эту новую тактику на японских базах по всему Тихому океану, война может снова обернуться против американцев и лагерь Лунхуа будет спасен. Он забарабанил пальцами по столу — вот так он когда-то играл на белом рояле в пустом доме на Амхерст-авеню.
— Да-да, конечно… — Доктор Рэнсом наклонился вперед и мягко прижал руки мальчика к столешнице, пытаясь хоть немного его успокоить. Потом погрузил в расплавленный воск еще один кусок ткани. — Может быть, нам лучше оставить тригонометрию; пожалуй, задам-ка я тебе лучше что-нибудь из алгебры. Мы все хотим, чтобы война поскорее закончилась, Джим.
— Конечно, доктор Рэнсом.
— А ты и правда хочешь, чтобы война закончилась, Джим? — Доктор Рэнсом, кажется, довольно часто в этом сомневался. — Многие люди здесь, в лагере, долго не протянут. Ты ведь хочешь снова встретиться с отцом, с мамой?
— Конечно, хочу. Я думаю о них каждый день.
— Это хорошо. А ты помнишь их лица?
— Помню…
Джим терпеть не мог врать доктору Рэнсому, но в каком-то смысле он и не врал, потому что думал о неизвестных мужчине и женщине на фотографии, приколотой к стене у него в углу. Он никогда не говорил доктору, что эти его родители — не настоящие. Джим знал, что об отце и матери никак нельзя забывать, хотя бы для того, чтобы не утратить веры в будущее, вот только их лица уже давно скрыла дымка. Доктору Рэнсому мог не понравиться тот способ, которым он себя обманывал.
— Я рад, что ты о них помнишь, Джим. Они могли за это время сильно измениться.
— Знаю — сейчас все голодают.
— Речь не только о голоде, Джим. Когда война и в самом деле закончится, все здесь будет очень непросто.
— Так значит, нам лучше оставаться в лагере? — Джима такая перспектива вполне устраивала. Слишком многие здесь только и говорили о том, как бы им выбраться из лагеря, не имея при этом никакого представления, что с ними будет потом. — Пока мы здесь, японцы будут за нами присматривать.
— А вот в этом я совсем не уверен, Джим. Мы теперь для них — как кость в горле. Они больше не могут кормить нас, Джим…
Так вот, значит, к чему все это время клонил доктор Рэнсом. Джим почувствовал, как на него навалилось тихое чувство усталости. Нескончаемые часы, потраченные на перевозку бадей с нечистотами, на посадку и полив рассады в больничном огородике, на то, чтобы волочь за собой, вдвоем с мистером Макстедом, раздаточную тачку, ушли на то, чтобы хоть как-то поддерживать в лагере жизнь. И все это время он знал, что продовольственное снабжение здесь зависит исключительно от прихоти японцев. Его собственные чувства, его решимость выжить во что бы то ни стало, в конечном счете, ничего не стоили. Вся эта лихорадочная деятельность значила не больше, чем рефлекторное движение глаз молодой бельгийки, которая, казалось, вот-вот воскреснет из мертвых.
— Значит, еды больше не будет, так, доктор Рэнсом?
— Мы надеемся, что хотя бы малую толику им все-таки удастся сюда доставлять. Японцам уже и самим нечего есть. Американские подлодки…
Джим уставился на полированные носы своих туфель. Ему хотелось показать их отцу и маме — до того как они умрут. Он постарался взять себя в руки, вызвав из небытия прежнюю волю к жизни. И сознательно стал думать о том странном удовольствии, с которым обычно созерцал похороненные на больничном кладбище трупы: замешанное на чувстве вины возбуждение, просто оттого, что он до сих пор жив. Он знал, почему доктор Рэнсом терпеть не может, когда он помогает рыть могилы.
Доктор Рэнсом отметил в задачнике упражнения по алгебре и дал ему две полоски бинта из рисовой бумаги, чтобы решать на них системы уравнений. Когда он встал, доктор Рэнсом вынул у него из кармана помидоры, все три. И положил на стол, возле подноса с расплавленным воском.
— Что, из больничного огорода?
— Да. — Джим прямо и честно посмотрел в глаза доктору Рэнсому. В последнее время он как-то более трезво, по-взрослому, начал воспринимать этого человека. Долгие годы лагерной жизни и постоянные конфликты с японцами сделали из молодого врача человека, которому на вид можно было дать лет сорок. Доктор Рэнсом часто не верил своим глазам — вот и сейчас тоже не хотел верить в его кражу.
— Я должен всякий раз при встрече давать Бейси хоть что-нибудь.
— Знаю. Это хорошо, что ты ходишь в друзьях у Бейси. Он человек, ориентированный на выживание, хотя люди, ориентированные на выживание, могут оказаться весьма опасными. Войны существуют специально для таких людей, как Бейси. — Доктор Рэнсом собрал со стола помидоры и опустил их Джиму в ладонь. — Я хочу, чтобы ты съел их сам, Джим. Прямо сейчас. А для Бейси я дам тебе кое-что другое.
— Доктор Рэнсом… — Джиму очень захотелось хоть как-то его приободрить. — Если мы скажем сержанту Нагате о дистанции в тысячу ярдов… японцы все равно не смогут сбивать больше самолетов, чем они сбивают сейчас, но, может быть, у них найдется для нас немного еды…
Доктор Рэнсом улыбнулся — в первый раз за весь день. Он открыл медицинский шкафчик и вынул из стальной коробочки два резиновых презерватива.
— Джим, ты прагматик. Отдай это Бейси, и у него тоже что-нибудь для тебя найдется. А теперь ешь свои помидоры — и ступай.
26
Не знающие, чем заняться, интернированные останавливались послушать, потом им становилось скучно и они брели дальше; Джим тоже решил не тратить на это жалкое зрелище времени. В «Комедиантах Лунхуа» числились исключительно члены самых замкнутых и высокомерных английских семейств, и в самом тембре их пронзительно-высоких голосов было что-то абсурдное — столь же нелепое и неестественное, как и тот матч в регби, который доктор Рэнсом, в редком для него помрачении здравого смысла, организовал прошлой зимой. Команды, составленные из высохших от голода заключенных (мужей «Комедиантов Лунхуа»), неровным шагом слонялись туда-сюда по плац-параду в гротескной пародии на регби, и сил у них не было даже на то, чтобы отдать пас; а с крылечек их подбадривала собравшаяся ради такого случая толпа товарищей по несчастью, которых не взяли в игру просто потому, что они оказались неспособны выучить правила.
Джим прошел мимо караулки и попутно огляделся, не происходит ли в лагере чего-то из ряда вон выходящего. У ворот уже столпилась кучка заключенных: ждать военный грузовик, который каждый день привозил из Шанхая дневной рацион на весь лагерь. Никаких официальных заявлений о сокращении пайка сделано не было, однако новость уже успела распространиться по лагерю.
За воротами — что само по себе весьма примечательно — почти совсем не осталось китайских нищих. На заросшей бурьяном обочине дороги лежала мертвая женщина, но солдаты из распущенных марионеточных армий и безработные рикши-кули ушли, оставив после себя жалкую кучку сидящих полукругом стариков и детей с восковыми лицами.
Джим зашел в блок Е, чисто мужское общежитие, и взобрался по лестнице на третий этаж. Вне зависимости от того, какая на дворе стояла погода, британские заключенные из блока Е почти все время проводили валяясь на койках. Некоторые и впрямь были настолько измучены малярией, что просто не могли двигаться и тихо лежали на своих пропитанных мочой и потом соломенных циновках. Но рядом с ними точно так же бездельничали и те, кто вполне мог ходить, часами и днями разглядывая собственные руки или тупо уставившись в стену.
Вид множества взрослых людей, не желающих встраиваться в лагерную действительность, всегда озадачивал Джима, но хорошее настроение возвращалось к нему незамедлительно, стоило только добраться до американского сектора. Ему нравились американцы, и он безоговорочно принимал самый способ их существования. Когда бы он ни пришел в этот солнечный анклав иронии и хорошего настроения, у него словно камень падал с души.
Две бывшие классные комнаты были заняты американскими моряками. Дверь между комнатами сняли с петель, и в большом, с высокими потолками помещении находилось теперь около шестидесяти человек. Джим окинул взглядом лабиринт отгородок. Британцы в блоке Е жили общими спальнями, но каждый американский моряк соорудил вокруг своей койки маленькую стену из первого попавшегося под руку материала — из рваных простыней, досок, соломенных циновок и переплетенных стеблей бамбука. Время от времени из блока Е появлялась на свет божий группа американцев и устраивала неторопливую игру в футбол, но по большей части каждый из них сидел в своей отгородке. Они лежали на койках и развлекали, как могли, неослабевающий поток девочек-подростков, одиноких англичанок и даже нескольких замужних дам, которых влекли сюда практически те же самые мотивы, что и Джима.
В силу какого-то особенного внутреннего механизма, в котором Джим так и не смог до конца разобраться, активная половая жизнь имела тенденцию производить на свет нескончаемые запасы тех самых предметов, которые сильнее всего влекли его к себе. Эти сокровища прибыли в лагерь Лунхуа вместе с американскими моряками и ходили теперь по рукам на правах второй валюты — книжки комиксов, выпуски «Лайф», «Ридерз дайджест» и «Сэтеди ивнинг пост», дешевые авторучки, губнушки и коробочки с компакт-пудрой, кричаще-яркие булавки для галстуков, зажигалки и целлулоидные пояски, купленные по дешевке на ярмарках и распродажах, запонки и ременные пряжки в духе Дикого Запада — целые коллекции безделушек, которые в глазах Джима обладали такой же особой изысканностью и такой же волшебной притягательной силой, как истребители «мустанг».
— Гляньте-ка, да это же, никак, Шанхай-Джим…
— Эй, парень, Бейси уже просто икру мечет…
— Не хочешь в шахматишки перекинуться, а, сынок?
— Джим, мне нужны горячая вода и мыло для бритья.
— Джим, принеси-ка мне коктейль с апельсиновым соком и ведро денатурата…
— А с чего это Бейси вдруг взъелся на Джима?
Джим на ходу обменивался приветствиями с американцами — с Коэном, великим футбольным тактиком и фанатиком шахмат; с Типтри, большим и добродушным кочегаром и по совместительству королем комиксов; Хинтоном, тоже бывшим стюардом и философом; Дейнти, телеграфистом и первым в лагере пижоном, — с легкими в общении людьми, которые с удовольствием играли для Джима как-то сами собой распределившиеся между ними роли и постоянно подтрунивали над ним и друг над другом. Большинство американцев относились к Джиму с искренней симпатией — когда замечали его, — а он за это, а также из чистого уважения к Америке, выполнял для них массу постоянно возникающих и совершенно неотложных поручений. Некоторые отгородки были зашторены: моряки принимали гостей. На других занавески были подняты так, чтобы лежащий на койке хозяин мог следить за тем, что происходит в мире. Двоих матросов предпенсионного возраста свалила малярия, но они не делали из болезни особой трагедии. Короче говоря, подумал Джим, лучшей компании, чем американцы, не придумаешь. Они не такие странные, как японцы, и с ними не нужно постоянно быть начеку, но зато уж куда приятней, чем вечно замкнутые и с массой каких-то своих внутренних сложностей англичане.
Почему Бейси на него сердится? Джим нырнул в узкий коридор между подвешенными на веревках простынями. Он слышал, как где-то рядом жалуется на мужа англичанка из пятого барака и как двум девушкам-бельгийкам, которые живут в блоке G с овдовевшим отцом, что-то такое показывают, отчего они то и дело прыскают в кулачок.
Отгородка Бейси была расположена в самом дальнем северо-восточном углу комнаты, и в ней было целых два окна, так что Бейси прямо с койки мог наблюдать за всем, что происходит в лагере. Он, как обычно, сидел на койке и наблюдал за японскими солдатами у караулки, покуда Демарест, его сосед и ординарец, докладывал ему последние новости. Его выцветшая рубашка с длинным рукавом была тщательнейшим образом отутюжена — после того, как Джим стирал и просушивал его рубашки, Бейси складывал их каким-то сложным, напоминающим искусство оригами способом и клал к себе под циновку, а наутро вид у них был такой, как будто их только что принесли из магазина. Поскольку Бейси редко давал себе труд встать с койки, он, в глазах Джима был существом едва ли не более значимым, чем комендант Секура, по крайней мере, держался он куда увереннее и спокойней; в каком-то смысле годы, проведенные в Лунхуа, сказались на Бейси в значительно меньшей степени, чем на господине Секуре. Его руки и щеки остались все такими же мягкими и лишенными морщин, хотя кожа напоминала цветом и фактурой кожу тяжелобольной женщины. Он перемещался по своей отгородке, как по буфетной на пароходе «Аврора», и воспринимал Лунхуа точно так же, как воспринимал большой мир за пределами лагерной ограды: как систему кают, которые всегда нужно держать наготове, потому что в любой момент их может занять беспечное племя пассажиров.
— Заходи, заходи, паренек. И не надо так тяжело дышать, а то ты вгонишь старину Бейси в краску.
Демарест, бывший корабельный бармен, говорил, совсем не двигая губами, то есть был в прошлой жизни либо чревовещателем, как нравилось думать Джиму, либо — этой точки зрения придерживался мистер Макстед — успел отмотать не один срок в тюрьме, и сроки были немалые.
— Оставь его в покое… — Бейси жестом велел Джиму садиться, и Демарест тут же исчез в своей отгородке. — Парню просто не хватает воздуха во всем как есть Лунхуа. Так ведь, Джим?
Джим постарался совладать с работающей в бешеном темпе грудной клеткой — не хватает красных кровяных телец, если верить доктору Рэнсому, но часто выходило так, что они с Бейси имели в виду одно и то же. Только называли по-разному.
— Ага, Бейси, ты прав. «Мустанги» уволокли его с собой. Ты видел, какой был налет?
— Я его слышал, Джим… — Бейси с мрачным видом посмотрел на Джима, так, словно именно по его вине поднялась вся эта суматоха. — Эти летчики-филиппинцы, должно быть, проходили летную практику на Кони-Айленд [49].
— Филиппинцы? — Джим наконец справился со своими легкими. — Эти летчики на самом деле были филиппинцы?
— Не все, Джим, только некоторые. Есть там пара эскадрилий, в экспедиционном корпусе у Макартура [50]. Остальные — старые добрые «Летающие тигры», у которых база в Чунцине.
Бейси задумчиво кивнул головой, убедившись, что Джим должным образом оценил его сверхъестественные познания.
— Чунцин… — Джим уже сгорал от нетерпения. Именно такого рода информация служила самой питательной пищей его воображению, хотя он прекрасно отдавал себе отчет в том, что Бейси приукрашивает сводки так, как считает выгодным для себя в данный момент. Где-то в лагере был подпольный радиоприемник, который так никогда и не нашли, и вовсе не потому, что его как-то слишком уж умело прятали, а просто потому, что японцы окончательно запутались в ложных наводках, которыми их снабжали всегда готовые настучать друг на друга заключенные, — и махнули рукой. Джим долго и тщетно пытался сам отыскать этот приемник, замолкавший иногда на довольно-таки продолжительные периоды времени. А посему предоставил Бейси снабжать, его красочными описаниями своего рода параллельной войны. Джим неизменно делал вид, что полученные сведения потрясли его до глубины души, хотя далеко не всегда мог с ходу отличить слухи от явной выдумки. Но эти сеансы новостей были весьма немаловажным звеном в той цепи, которая связывала их с Бейси.
Кроме того, был еще и неизменный интерес Бейси ко все расширяющемуся словарю Джима.
— Как справился сегодня с домашней работой, Джим? Все слова выучил?
— Выучил, Бейси. Много новых латинских слов. — Тот факт, что Джим владел латынью, производил на Бейси должное впечатление, но от латинской речи он быстро уставал, и Джим решил не утомлять его пересказом всего спряжения глагола amo в пассиве. — И вдобавок несколько английских. Вот, например, «прагматик», — это был пробный камень, и Бейси встретил его без особого энтузиазма, — или «человек, ориентированный на выживание».
— «Человек, ориентированный на выживание», — Бейси даже хихикнул от удовольствия. — Очень полезное выражение. А ты — человек, ориентированный на выживание, а, Джим?
— Ну, как тебе сказать…
В устах доктора Рэнсома эта фраза звучала вовсе не как комплимент. Джим попытался вспомнить еще какое-нибудь интересное словечко. Бейси никогда не пользовался этими словами, он словно бы откладывал их про запас, готовясь к какой-то иной жизни, основанной на строгом знании этикета.
— А есть еще какие-нибудь новости, Бейси? Когда американцы высадятся в Усуне?
Но вид у Бейси как-то вдруг стал на удивление занятой. Он откинул голову на подушку и принялся разглядывать содержимое отгородки, так, как будто все это изобилие было для него тяжким грузом. На первый взгляд могло показаться, что вся его отгородка сплошь завалена старым тряпьем и плетеными корзинами с хламом, но в действительности ее содержимому мог позавидовать любой деревенский магазин. Здесь были алюминиевые кастрюли и сковороды, целый ассортимент дамских брюк и блузок, набор для маджонга, несколько теннисных ракеток, с полдюжины разрозненных туфель и такое количество номеров «Ридерз дайджест» и «Попьюлар микеникс», которого хватило бы, чтобы выкупить из вражеского плена средней руки короля. Все это Бейси получал по бартеру, хотя Джим никак не мог взять в толк, что же он мог дать взамен — как и доктор Рэнсом, в лагерь он приехал гол как сокол.
С другой стороны, Джиму не раз приходило в голову, что большая часть этих запасов в действительности совершенно бессмысленна. Играть в теннис давно уже ни у кого не было сил, туфли были сплошь дырявые, а в кастрюлях все равно нечего было готовить. Бывший стюард, несмотря на всю его оборотливость, остался все тем же весьма ограниченным человеком, с которым Джим познакомился на судоверфи в Наньдао, все с тем же кристально острым умением видеть мир и людей — вот только кругозор у него был как у близорукого. Талантов Бейси хватало только на простейшее жизнеобеспечение, и его методы были методами мелкого жулика. Иногда Джим переживал за Бейси — что-то с ним будет, когда кончится война.
— А теперь о деле, Джим, — возвестил Бейси. — Ты расставил силки? Как далеко ты ушел? Через ручей перебрался?
— Как раз за ручьем я их и поставил, Бейси. Дошел аж до старой буровой.
— Это хорошо…
— Но я не видел там фазанов, Бейси. Мне кажется, там вообще нет никаких фазанов. Слишком близко к аэродрому.
— Есть там фазаны, Джим. Только силки нужно ставить как можно ближе к шанхайской трассе. — Он посмотрел на Джима, и глаза у него вдруг стали похожи на два буравчика. — А потом мы там выставим приманку.
— Приманку — это мы можем, Бейси, — задумчиво сказал Джим, догадываясь, что с приманкой ничего соображать не нужно. Он сам и есть приманка. Вся эта затея с ловлей фазанов не имела к фазанам ровным счетом никакого отношения. Вероятнее всего, кто-нибудь из американцев решил наведаться в Шанхай, а Джима выслали вперед, чтобы опробовать возможные маршруты бегства. Или, скажем, моряки от нечего делать просто затеяли такую игру, и бьются между собой об заклад на то, как далеко Джим успеет уйти со своими силками от лагеря, прежде чем его подстрелит с вышки японский часовой. Джима они по-своему любили, но при этом вполне могли поставить его жизнь на карту. Это был такой особый, не всякому понятный американский юмор.
Джима качнуло от усталости, и единственное желание было — прикорнуть сейчас в изножье кровати. Бейси смотрел на него выжидающе. Он наверняка видел в окошко, как Джим работал в больничном огороде, и ждал теперь, что Джим отдаст ему, как обычно, несколько фасолин или помидоров. Такого рода приношения были непременным атрибутом их встреч, хотя и Бейси тоже по-своему умел быть щедрым. Когда Джим был помладше, Бейси часами мастерил для него игрушки из медной проволоки и пустых катушек или шил изысканных воздушных змеев в форме рыбы, которые крепились к легким коробчатым конструкциям. И только Бейси помнил, когда у Джима день рождения, и неизменно делал ему подарки.
— Бейси, я тут тебе кое-что принес…
Джим вынул из кармана пару презервативов. Бейси вытащил из-под кровати ржавую жестянку от печенья. Когда он снял с нее крышку, Джим заметил, что «предохранителей», как называли их американцы, там сотни. Эти резинки в замусоленных оболочках давно уже стали основной денежной единицей лагеря Лунхуа — с тех пор как истощились привезенные арестантами с собой запасы сигарет. Число их в обращении за три года практически не сократилось, и вовсе не оттого, что в Лунхуа никто не занимался сексом: просто презервативы были слишком ценным средством обмена для того, чтобы тратить их на всякие глупости. Когда американцы садились играть в покер, ставками служили стопки кондомов. Особую пикантность ситуации, как заметил однажды (а Джим услышал) доктор Рэнсом, придавало то обстоятельство, что обменный курс продолжал медленно, но неуклонно расти, хотя большая часть мужчин в лагере давно уже заработала импотенцию, а большая часть женщин была не способна к деторождению.
Джим доложил о происшедшей с ней в последнее время перемене. Должно быть, подумал он про себя, доктор Рэнсом оказал ей какую-то особую услугу — по женской части.
— Вот и славно. Люди должны помогать друг другу. Вот с тригонометрией от нее, наверное, будет не слишком много толку.
— Очень мне нужна ее помощь! — Джиму нравилась тригонометрия. В отличие от латыни или алгебры эта отрасль геометрии была теснейшим образом связана с самым близким его сердцу предметом — с военной авиацией. — Доктор Рэнсом, американские бомбардировщики, которые шли следом за «мустангами», летели со скоростью 320 миль в час, — я посчитал по ударам сердца, сколько времени их теням нужно, чтобы пересечь лагерь. Если они хотят попасть в аэродром Лунхуа, им приходится сбрасывать бомбы примерно в тысяче ярдов отсюда.
— Джим, ты — дитя войны. Мне кажется, японские зенитчики тоже должны об этом догадываться.
Джим откинулся на спинку стула и задумался.
— Да нет, вряд ли.
— В любом случае мы ведь не станем им об этом докладывать, правда? Это будет нечестно по отношению к американским летчикам. Японцы и так слишком часто их сшибают.
— Но сшибают они их уже над аэродромом, — пояснил Джим. — Когда самолет уже успел сбросить бомбы. Если они хотят, чтобы взлетно-посадочная полоса осталась в целости и сохранности, они должны сбивать их за тысячу с лишним ярдов от аэродрома.
Джим вдруг представил себе открывшиеся перспективы во всем их возможном масштабе — если применить эту новую тактику на японских базах по всему Тихому океану, война может снова обернуться против американцев и лагерь Лунхуа будет спасен. Он забарабанил пальцами по столу — вот так он когда-то играл на белом рояле в пустом доме на Амхерст-авеню.
— Да-да, конечно… — Доктор Рэнсом наклонился вперед и мягко прижал руки мальчика к столешнице, пытаясь хоть немного его успокоить. Потом погрузил в расплавленный воск еще один кусок ткани. — Может быть, нам лучше оставить тригонометрию; пожалуй, задам-ка я тебе лучше что-нибудь из алгебры. Мы все хотим, чтобы война поскорее закончилась, Джим.
— Конечно, доктор Рэнсом.
— А ты и правда хочешь, чтобы война закончилась, Джим? — Доктор Рэнсом, кажется, довольно часто в этом сомневался. — Многие люди здесь, в лагере, долго не протянут. Ты ведь хочешь снова встретиться с отцом, с мамой?
— Конечно, хочу. Я думаю о них каждый день.
— Это хорошо. А ты помнишь их лица?
— Помню…
Джим терпеть не мог врать доктору Рэнсому, но в каком-то смысле он и не врал, потому что думал о неизвестных мужчине и женщине на фотографии, приколотой к стене у него в углу. Он никогда не говорил доктору, что эти его родители — не настоящие. Джим знал, что об отце и матери никак нельзя забывать, хотя бы для того, чтобы не утратить веры в будущее, вот только их лица уже давно скрыла дымка. Доктору Рэнсому мог не понравиться тот способ, которым он себя обманывал.
— Я рад, что ты о них помнишь, Джим. Они могли за это время сильно измениться.
— Знаю — сейчас все голодают.
— Речь не только о голоде, Джим. Когда война и в самом деле закончится, все здесь будет очень непросто.
— Так значит, нам лучше оставаться в лагере? — Джима такая перспектива вполне устраивала. Слишком многие здесь только и говорили о том, как бы им выбраться из лагеря, не имея при этом никакого представления, что с ними будет потом. — Пока мы здесь, японцы будут за нами присматривать.
— А вот в этом я совсем не уверен, Джим. Мы теперь для них — как кость в горле. Они больше не могут кормить нас, Джим…
Так вот, значит, к чему все это время клонил доктор Рэнсом. Джим почувствовал, как на него навалилось тихое чувство усталости. Нескончаемые часы, потраченные на перевозку бадей с нечистотами, на посадку и полив рассады в больничном огородике, на то, чтобы волочь за собой, вдвоем с мистером Макстедом, раздаточную тачку, ушли на то, чтобы хоть как-то поддерживать в лагере жизнь. И все это время он знал, что продовольственное снабжение здесь зависит исключительно от прихоти японцев. Его собственные чувства, его решимость выжить во что бы то ни стало, в конечном счете, ничего не стоили. Вся эта лихорадочная деятельность значила не больше, чем рефлекторное движение глаз молодой бельгийки, которая, казалось, вот-вот воскреснет из мертвых.
— Значит, еды больше не будет, так, доктор Рэнсом?
— Мы надеемся, что хотя бы малую толику им все-таки удастся сюда доставлять. Японцам уже и самим нечего есть. Американские подлодки…
Джим уставился на полированные носы своих туфель. Ему хотелось показать их отцу и маме — до того как они умрут. Он постарался взять себя в руки, вызвав из небытия прежнюю волю к жизни. И сознательно стал думать о том странном удовольствии, с которым обычно созерцал похороненные на больничном кладбище трупы: замешанное на чувстве вины возбуждение, просто оттого, что он до сих пор жив. Он знал, почему доктор Рэнсом терпеть не может, когда он помогает рыть могилы.
Доктор Рэнсом отметил в задачнике упражнения по алгебре и дал ему две полоски бинта из рисовой бумаги, чтобы решать на них системы уравнений. Когда он встал, доктор Рэнсом вынул у него из кармана помидоры, все три. И положил на стол, возле подноса с расплавленным воском.
— Что, из больничного огорода?
— Да. — Джим прямо и честно посмотрел в глаза доктору Рэнсому. В последнее время он как-то более трезво, по-взрослому, начал воспринимать этого человека. Долгие годы лагерной жизни и постоянные конфликты с японцами сделали из молодого врача человека, которому на вид можно было дать лет сорок. Доктор Рэнсом часто не верил своим глазам — вот и сейчас тоже не хотел верить в его кражу.
— Я должен всякий раз при встрече давать Бейси хоть что-нибудь.
— Знаю. Это хорошо, что ты ходишь в друзьях у Бейси. Он человек, ориентированный на выживание, хотя люди, ориентированные на выживание, могут оказаться весьма опасными. Войны существуют специально для таких людей, как Бейси. — Доктор Рэнсом собрал со стола помидоры и опустил их Джиму в ладонь. — Я хочу, чтобы ты съел их сам, Джим. Прямо сейчас. А для Бейси я дам тебе кое-что другое.
— Доктор Рэнсом… — Джиму очень захотелось хоть как-то его приободрить. — Если мы скажем сержанту Нагате о дистанции в тысячу ярдов… японцы все равно не смогут сбивать больше самолетов, чем они сбивают сейчас, но, может быть, у них найдется для нас немного еды…
Доктор Рэнсом улыбнулся — в первый раз за весь день. Он открыл медицинский шкафчик и вынул из стальной коробочки два резиновых презерватива.
— Джим, ты прагматик. Отдай это Бейси, и у него тоже что-нибудь для тебя найдется. А теперь ешь свои помидоры — и ступай.
26
Ветераны Лунхуа
По пути через плац-парад к блоку Е Джим остановился посмотреть, как «Комедианты Лунхуа» разучивают на крыльце шестого барака очередной концертный номер. Командовал труппой мистер Уэнтворт, менеджер банка «Катай», чья театральная и чрезмерно эмоциональная манера держать себя всегда восхищала Джима. Ему нравились любительские спектакли, когда каждый участник представления, так или иначе, оказывался в центре общественного внимания. Джиму удалось сыграть пажа в «Генрихе V», и от этой роли он получил колоссальное удовольствие. Сшитый миссис Уэнтворт специально для него костюм из пурпурного бархата был единственной приличной одеждой, которую он надел на себя за все три года. Он предложил свои услуги — в том же костюме — в следующей постановке «Комедиантов Лунхуа», «Как важно быть серьезным», но мистер Уэнтворт так и не внес его в список участников спектакля.
— Мы ветераны Лунхуа,
Мы всех парней свели с ума,
Мы в грош не ставим жизнь свою,
И каждый вторник мы в раю…
Репетиция явно не клеилась. Четыре девушки-хористки стояли на шаткой самодельной трибуне из ящиков и силились вспомнить текст. Налет не прошел даром, девушки совсем не слушали мистера Уэнтворта, а слушали они — небо. И, несмотря на жаркий солнечный свет, то и дело терли озябшие руки.
— …У нас тут лекции и споры,
У нас концерты, разговоры…
Не знающие, чем заняться, интернированные останавливались послушать, потом им становилось скучно и они брели дальше; Джим тоже решил не тратить на это жалкое зрелище времени. В «Комедиантах Лунхуа» числились исключительно члены самых замкнутых и высокомерных английских семейств, и в самом тембре их пронзительно-высоких голосов было что-то абсурдное — столь же нелепое и неестественное, как и тот матч в регби, который доктор Рэнсом, в редком для него помрачении здравого смысла, организовал прошлой зимой. Команды, составленные из высохших от голода заключенных (мужей «Комедиантов Лунхуа»), неровным шагом слонялись туда-сюда по плац-параду в гротескной пародии на регби, и сил у них не было даже на то, чтобы отдать пас; а с крылечек их подбадривала собравшаяся ради такого случая толпа товарищей по несчастью, которых не взяли в игру просто потому, что они оказались неспособны выучить правила.
Джим прошел мимо караулки и попутно огляделся, не происходит ли в лагере чего-то из ряда вон выходящего. У ворот уже столпилась кучка заключенных: ждать военный грузовик, который каждый день привозил из Шанхая дневной рацион на весь лагерь. Никаких официальных заявлений о сокращении пайка сделано не было, однако новость уже успела распространиться по лагерю.
За воротами — что само по себе весьма примечательно — почти совсем не осталось китайских нищих. На заросшей бурьяном обочине дороги лежала мертвая женщина, но солдаты из распущенных марионеточных армий и безработные рикши-кули ушли, оставив после себя жалкую кучку сидящих полукругом стариков и детей с восковыми лицами.
Джим зашел в блок Е, чисто мужское общежитие, и взобрался по лестнице на третий этаж. Вне зависимости от того, какая на дворе стояла погода, британские заключенные из блока Е почти все время проводили валяясь на койках. Некоторые и впрямь были настолько измучены малярией, что просто не могли двигаться и тихо лежали на своих пропитанных мочой и потом соломенных циновках. Но рядом с ними точно так же бездельничали и те, кто вполне мог ходить, часами и днями разглядывая собственные руки или тупо уставившись в стену.
Вид множества взрослых людей, не желающих встраиваться в лагерную действительность, всегда озадачивал Джима, но хорошее настроение возвращалось к нему незамедлительно, стоило только добраться до американского сектора. Ему нравились американцы, и он безоговорочно принимал самый способ их существования. Когда бы он ни пришел в этот солнечный анклав иронии и хорошего настроения, у него словно камень падал с души.
Две бывшие классные комнаты были заняты американскими моряками. Дверь между комнатами сняли с петель, и в большом, с высокими потолками помещении находилось теперь около шестидесяти человек. Джим окинул взглядом лабиринт отгородок. Британцы в блоке Е жили общими спальнями, но каждый американский моряк соорудил вокруг своей койки маленькую стену из первого попавшегося под руку материала — из рваных простыней, досок, соломенных циновок и переплетенных стеблей бамбука. Время от времени из блока Е появлялась на свет божий группа американцев и устраивала неторопливую игру в футбол, но по большей части каждый из них сидел в своей отгородке. Они лежали на койках и развлекали, как могли, неослабевающий поток девочек-подростков, одиноких англичанок и даже нескольких замужних дам, которых влекли сюда практически те же самые мотивы, что и Джима.
В силу какого-то особенного внутреннего механизма, в котором Джим так и не смог до конца разобраться, активная половая жизнь имела тенденцию производить на свет нескончаемые запасы тех самых предметов, которые сильнее всего влекли его к себе. Эти сокровища прибыли в лагерь Лунхуа вместе с американскими моряками и ходили теперь по рукам на правах второй валюты — книжки комиксов, выпуски «Лайф», «Ридерз дайджест» и «Сэтеди ивнинг пост», дешевые авторучки, губнушки и коробочки с компакт-пудрой, кричаще-яркие булавки для галстуков, зажигалки и целлулоидные пояски, купленные по дешевке на ярмарках и распродажах, запонки и ременные пряжки в духе Дикого Запада — целые коллекции безделушек, которые в глазах Джима обладали такой же особой изысканностью и такой же волшебной притягательной силой, как истребители «мустанг».
— Гляньте-ка, да это же, никак, Шанхай-Джим…
— Эй, парень, Бейси уже просто икру мечет…
— Не хочешь в шахматишки перекинуться, а, сынок?
— Джим, мне нужны горячая вода и мыло для бритья.
— Джим, принеси-ка мне коктейль с апельсиновым соком и ведро денатурата…
— А с чего это Бейси вдруг взъелся на Джима?
Джим на ходу обменивался приветствиями с американцами — с Коэном, великим футбольным тактиком и фанатиком шахмат; с Типтри, большим и добродушным кочегаром и по совместительству королем комиксов; Хинтоном, тоже бывшим стюардом и философом; Дейнти, телеграфистом и первым в лагере пижоном, — с легкими в общении людьми, которые с удовольствием играли для Джима как-то сами собой распределившиеся между ними роли и постоянно подтрунивали над ним и друг над другом. Большинство американцев относились к Джиму с искренней симпатией — когда замечали его, — а он за это, а также из чистого уважения к Америке, выполнял для них массу постоянно возникающих и совершенно неотложных поручений. Некоторые отгородки были зашторены: моряки принимали гостей. На других занавески были подняты так, чтобы лежащий на койке хозяин мог следить за тем, что происходит в мире. Двоих матросов предпенсионного возраста свалила малярия, но они не делали из болезни особой трагедии. Короче говоря, подумал Джим, лучшей компании, чем американцы, не придумаешь. Они не такие странные, как японцы, и с ними не нужно постоянно быть начеку, но зато уж куда приятней, чем вечно замкнутые и с массой каких-то своих внутренних сложностей англичане.
Почему Бейси на него сердится? Джим нырнул в узкий коридор между подвешенными на веревках простынями. Он слышал, как где-то рядом жалуется на мужа англичанка из пятого барака и как двум девушкам-бельгийкам, которые живут в блоке G с овдовевшим отцом, что-то такое показывают, отчего они то и дело прыскают в кулачок.
Отгородка Бейси была расположена в самом дальнем северо-восточном углу комнаты, и в ней было целых два окна, так что Бейси прямо с койки мог наблюдать за всем, что происходит в лагере. Он, как обычно, сидел на койке и наблюдал за японскими солдатами у караулки, покуда Демарест, его сосед и ординарец, докладывал ему последние новости. Его выцветшая рубашка с длинным рукавом была тщательнейшим образом отутюжена — после того, как Джим стирал и просушивал его рубашки, Бейси складывал их каким-то сложным, напоминающим искусство оригами способом и клал к себе под циновку, а наутро вид у них был такой, как будто их только что принесли из магазина. Поскольку Бейси редко давал себе труд встать с койки, он, в глазах Джима был существом едва ли не более значимым, чем комендант Секура, по крайней мере, держался он куда увереннее и спокойней; в каком-то смысле годы, проведенные в Лунхуа, сказались на Бейси в значительно меньшей степени, чем на господине Секуре. Его руки и щеки остались все такими же мягкими и лишенными морщин, хотя кожа напоминала цветом и фактурой кожу тяжелобольной женщины. Он перемещался по своей отгородке, как по буфетной на пароходе «Аврора», и воспринимал Лунхуа точно так же, как воспринимал большой мир за пределами лагерной ограды: как систему кают, которые всегда нужно держать наготове, потому что в любой момент их может занять беспечное племя пассажиров.
— Заходи, заходи, паренек. И не надо так тяжело дышать, а то ты вгонишь старину Бейси в краску.
Демарест, бывший корабельный бармен, говорил, совсем не двигая губами, то есть был в прошлой жизни либо чревовещателем, как нравилось думать Джиму, либо — этой точки зрения придерживался мистер Макстед — успел отмотать не один срок в тюрьме, и сроки были немалые.
— Оставь его в покое… — Бейси жестом велел Джиму садиться, и Демарест тут же исчез в своей отгородке. — Парню просто не хватает воздуха во всем как есть Лунхуа. Так ведь, Джим?
Джим постарался совладать с работающей в бешеном темпе грудной клеткой — не хватает красных кровяных телец, если верить доктору Рэнсому, но часто выходило так, что они с Бейси имели в виду одно и то же. Только называли по-разному.
— Ага, Бейси, ты прав. «Мустанги» уволокли его с собой. Ты видел, какой был налет?
— Я его слышал, Джим… — Бейси с мрачным видом посмотрел на Джима, так, словно именно по его вине поднялась вся эта суматоха. — Эти летчики-филиппинцы, должно быть, проходили летную практику на Кони-Айленд [49].
— Филиппинцы? — Джим наконец справился со своими легкими. — Эти летчики на самом деле были филиппинцы?
— Не все, Джим, только некоторые. Есть там пара эскадрилий, в экспедиционном корпусе у Макартура [50]. Остальные — старые добрые «Летающие тигры», у которых база в Чунцине.
Бейси задумчиво кивнул головой, убедившись, что Джим должным образом оценил его сверхъестественные познания.
— Чунцин… — Джим уже сгорал от нетерпения. Именно такого рода информация служила самой питательной пищей его воображению, хотя он прекрасно отдавал себе отчет в том, что Бейси приукрашивает сводки так, как считает выгодным для себя в данный момент. Где-то в лагере был подпольный радиоприемник, который так никогда и не нашли, и вовсе не потому, что его как-то слишком уж умело прятали, а просто потому, что японцы окончательно запутались в ложных наводках, которыми их снабжали всегда готовые настучать друг на друга заключенные, — и махнули рукой. Джим долго и тщетно пытался сам отыскать этот приемник, замолкавший иногда на довольно-таки продолжительные периоды времени. А посему предоставил Бейси снабжать, его красочными описаниями своего рода параллельной войны. Джим неизменно делал вид, что полученные сведения потрясли его до глубины души, хотя далеко не всегда мог с ходу отличить слухи от явной выдумки. Но эти сеансы новостей были весьма немаловажным звеном в той цепи, которая связывала их с Бейси.
Кроме того, был еще и неизменный интерес Бейси ко все расширяющемуся словарю Джима.
— Как справился сегодня с домашней работой, Джим? Все слова выучил?
— Выучил, Бейси. Много новых латинских слов. — Тот факт, что Джим владел латынью, производил на Бейси должное впечатление, но от латинской речи он быстро уставал, и Джим решил не утомлять его пересказом всего спряжения глагола amo в пассиве. — И вдобавок несколько английских. Вот, например, «прагматик», — это был пробный камень, и Бейси встретил его без особого энтузиазма, — или «человек, ориентированный на выживание».
— «Человек, ориентированный на выживание», — Бейси даже хихикнул от удовольствия. — Очень полезное выражение. А ты — человек, ориентированный на выживание, а, Джим?
— Ну, как тебе сказать…
В устах доктора Рэнсома эта фраза звучала вовсе не как комплимент. Джим попытался вспомнить еще какое-нибудь интересное словечко. Бейси никогда не пользовался этими словами, он словно бы откладывал их про запас, готовясь к какой-то иной жизни, основанной на строгом знании этикета.
— А есть еще какие-нибудь новости, Бейси? Когда американцы высадятся в Усуне?
Но вид у Бейси как-то вдруг стал на удивление занятой. Он откинул голову на подушку и принялся разглядывать содержимое отгородки, так, как будто все это изобилие было для него тяжким грузом. На первый взгляд могло показаться, что вся его отгородка сплошь завалена старым тряпьем и плетеными корзинами с хламом, но в действительности ее содержимому мог позавидовать любой деревенский магазин. Здесь были алюминиевые кастрюли и сковороды, целый ассортимент дамских брюк и блузок, набор для маджонга, несколько теннисных ракеток, с полдюжины разрозненных туфель и такое количество номеров «Ридерз дайджест» и «Попьюлар микеникс», которого хватило бы, чтобы выкупить из вражеского плена средней руки короля. Все это Бейси получал по бартеру, хотя Джим никак не мог взять в толк, что же он мог дать взамен — как и доктор Рэнсом, в лагерь он приехал гол как сокол.
С другой стороны, Джиму не раз приходило в голову, что большая часть этих запасов в действительности совершенно бессмысленна. Играть в теннис давно уже ни у кого не было сил, туфли были сплошь дырявые, а в кастрюлях все равно нечего было готовить. Бывший стюард, несмотря на всю его оборотливость, остался все тем же весьма ограниченным человеком, с которым Джим познакомился на судоверфи в Наньдао, все с тем же кристально острым умением видеть мир и людей — вот только кругозор у него был как у близорукого. Талантов Бейси хватало только на простейшее жизнеобеспечение, и его методы были методами мелкого жулика. Иногда Джим переживал за Бейси — что-то с ним будет, когда кончится война.
— А теперь о деле, Джим, — возвестил Бейси. — Ты расставил силки? Как далеко ты ушел? Через ручей перебрался?
— Как раз за ручьем я их и поставил, Бейси. Дошел аж до старой буровой.
— Это хорошо…
— Но я не видел там фазанов, Бейси. Мне кажется, там вообще нет никаких фазанов. Слишком близко к аэродрому.
— Есть там фазаны, Джим. Только силки нужно ставить как можно ближе к шанхайской трассе. — Он посмотрел на Джима, и глаза у него вдруг стали похожи на два буравчика. — А потом мы там выставим приманку.
— Приманку — это мы можем, Бейси, — задумчиво сказал Джим, догадываясь, что с приманкой ничего соображать не нужно. Он сам и есть приманка. Вся эта затея с ловлей фазанов не имела к фазанам ровным счетом никакого отношения. Вероятнее всего, кто-нибудь из американцев решил наведаться в Шанхай, а Джима выслали вперед, чтобы опробовать возможные маршруты бегства. Или, скажем, моряки от нечего делать просто затеяли такую игру, и бьются между собой об заклад на то, как далеко Джим успеет уйти со своими силками от лагеря, прежде чем его подстрелит с вышки японский часовой. Джима они по-своему любили, но при этом вполне могли поставить его жизнь на карту. Это был такой особый, не всякому понятный американский юмор.
Джима качнуло от усталости, и единственное желание было — прикорнуть сейчас в изножье кровати. Бейси смотрел на него выжидающе. Он наверняка видел в окошко, как Джим работал в больничном огороде, и ждал теперь, что Джим отдаст ему, как обычно, несколько фасолин или помидоров. Такого рода приношения были непременным атрибутом их встреч, хотя и Бейси тоже по-своему умел быть щедрым. Когда Джим был помладше, Бейси часами мастерил для него игрушки из медной проволоки и пустых катушек или шил изысканных воздушных змеев в форме рыбы, которые крепились к легким коробчатым конструкциям. И только Бейси помнил, когда у Джима день рождения, и неизменно делал ему подарки.
— Бейси, я тут тебе кое-что принес…
Джим вынул из кармана пару презервативов. Бейси вытащил из-под кровати ржавую жестянку от печенья. Когда он снял с нее крышку, Джим заметил, что «предохранителей», как называли их американцы, там сотни. Эти резинки в замусоленных оболочках давно уже стали основной денежной единицей лагеря Лунхуа — с тех пор как истощились привезенные арестантами с собой запасы сигарет. Число их в обращении за три года практически не сократилось, и вовсе не оттого, что в Лунхуа никто не занимался сексом: просто презервативы были слишком ценным средством обмена для того, чтобы тратить их на всякие глупости. Когда американцы садились играть в покер, ставками служили стопки кондомов. Особую пикантность ситуации, как заметил однажды (а Джим услышал) доктор Рэнсом, придавало то обстоятельство, что обменный курс продолжал медленно, но неуклонно расти, хотя большая часть мужчин в лагере давно уже заработала импотенцию, а большая часть женщин была не способна к деторождению.