В ответ на это против Годунова решительно выступили два высших церковных иерарха – митрополит Дионисий и архиепископ Крутицкий Варлаам.
И того, и другого тут же лишили сана и отправили в заточение. Двух старших Шуйских – Андрея Ивановича и героя неравной псковской обороны князя Ивана Петровича – в монастырских застенках удушили.
В результате политической борьбы московский митрополичий стол опустел, и нужно было подумать о том, кого следует на него возвести. Годунов сделал митрополитом своего сторонника, архиепископа Ростовского Иова.
Первый патриарх Московский и всея Руси – Иов
Благополучное житие Федора Романова
Жизнь и смерть царевича Дмитрия Ивановича
ПРАВЛЕНИЕ БОРИСА ГОДУНОВА
Воцарение
Гонение Годунова на род Романовых
И того, и другого тут же лишили сана и отправили в заточение. Двух старших Шуйских – Андрея Ивановича и героя неравной псковской обороны князя Ивана Петровича – в монастырских застенках удушили.
В результате политической борьбы московский митрополичий стол опустел, и нужно было подумать о том, кого следует на него возвести. Годунов сделал митрополитом своего сторонника, архиепископа Ростовского Иова.
Первый патриарх Московский и всея Руси – Иов
Кто же такой Иов? Откуда он?
Мы не знаем, когда он родился. Косвенные свидетельства позволяют считать, что он был ровесником Ивана Грозного или современником, не намного младше его. Родился он в Старице, в посадской семье. Родители собирались женить его, но он предпочел женитьбе схиму и в 1556 году постригся в местном Успенском монастыре, сменив имя Иван на Иов.
Там же архимандрит Геннадий обучил его грамоте, и Иов стал одним из первых монахов монастыря.
Около 1569 года в Старице оказался Иван Грозный. Он познакомился с Иовом, побеседовал с ним и приказал возвести его в сан архимандрита, а через два года сделал Иова настоятелем московского Симонова монастыря и внимательно следил за ним.
Через четыре года Иов по царскому соизволению стал настоятелем московского Новоспасского монастыря, а в апреле 1581 года был рукоположен епископом Коломенским.
После смерти Грозного покровителем Иова стал Борис Годунов, познакомившийся с ним, когда тот только оказался в Москве.
При содействии Годунова в 1586 году Иов был воз-веден в последний перед митрополичьим сан архиепископа и во владычество ему дано было архиепископство Ростовское.
Когда митрополит Дионисий был сведен с московской митрополии, Годунов сделал все, чтобы его место занял Иов.
И потом, как первый из русских иерархов, коим уже давно считался митрополит Московский, Иов стал самой подходящей фигурой для утверждения его в сане патриарха Московского и всея Руси.
Его избрание патриархом произошло на церковном соборе 11 декабря 1588 года, а 26 января 1589 года Иов был «поставлен по чину и уставу», т. е. интропизирован.
В дальнейшем Иов всегда поддерживал Бориса Годунова, а потом и его сына Федора.
Мы не знаем, когда он родился. Косвенные свидетельства позволяют считать, что он был ровесником Ивана Грозного или современником, не намного младше его. Родился он в Старице, в посадской семье. Родители собирались женить его, но он предпочел женитьбе схиму и в 1556 году постригся в местном Успенском монастыре, сменив имя Иван на Иов.
Там же архимандрит Геннадий обучил его грамоте, и Иов стал одним из первых монахов монастыря.
Около 1569 года в Старице оказался Иван Грозный. Он познакомился с Иовом, побеседовал с ним и приказал возвести его в сан архимандрита, а через два года сделал Иова настоятелем московского Симонова монастыря и внимательно следил за ним.
Через четыре года Иов по царскому соизволению стал настоятелем московского Новоспасского монастыря, а в апреле 1581 года был рукоположен епископом Коломенским.
После смерти Грозного покровителем Иова стал Борис Годунов, познакомившийся с ним, когда тот только оказался в Москве.
При содействии Годунова в 1586 году Иов был воз-веден в последний перед митрополичьим сан архиепископа и во владычество ему дано было архиепископство Ростовское.
Когда митрополит Дионисий был сведен с московской митрополии, Годунов сделал все, чтобы его место занял Иов.
И потом, как первый из русских иерархов, коим уже давно считался митрополит Московский, Иов стал самой подходящей фигурой для утверждения его в сане патриарха Московского и всея Руси.
Его избрание патриархом произошло на церковном соборе 11 декабря 1588 года, а 26 января 1589 года Иов был «поставлен по чину и уставу», т. е. интропизирован.
В дальнейшем Иов всегда поддерживал Бориса Годунова, а потом и его сына Федора.
Благополучное житие Федора Романова
Теперь же, уважаемые читатели, позвольте напомнить об обещании автора подробно представить еще одного выдающегося исторического деятеля – Федора Никитича Романова, более известного под именем патриарха Филарета, сын которого, Михаил, стал в 1613 году первым русским царем из династии Романовых.
Далее автор предложит вашему вниманию фрагменты из биографии Федора Романова, принадлежащие перу В. Г. Вовиной, старшего научного сотрудника Института отечественной истории Санкт-Петербургского отделения РАН:
«В 1586 г. Федор Никитич был пожалован в бояре и в 30 лет достиг вершины служебной лестницы. Он был молод, красив, богат. Как другие бояре и особенно в качестве ближайшего родственника царя, Романов постоянно пребывал при дворе, сидел у государя „за столом“, то есть попросту обедал с ним, принимал участие в приемах иноземных послов, сопровождал набожного Федора Ивановича в его поездках по монастырям. Все это были очень важные стороны жизни „московских чинов“. Именно этим определялась истинная степень близости того или иного лица к государю, здесь можно было успешнее отстаивать и свою родовую „честь“, непрестанное беспокойство за которую сопровождало русского аристократа от рождения до могилы. Впрочем, тут у Федора Никитича особых затруднений не было, так как, пребывая в основном при дворе, он редко назначался на полковую службу, где случались в основном местнические столкновения. Известны челобитья на него, относящиеся к 1596 году. Поводом послужило назначение его на „береговую службу“ против татар. Но в целом не „воинские“ эпизоды стяжали славу Федору Никитичу, хотя до этого в роду Романовых и были полководцы.
Вырос он в большой семье, был старшим из семи братьев. Голландский путешественник и купец Исаак Масса пишет, что „они (Романовы. – В. Б.)...жили всегда очень скромно“, но тут же добавляет: „Каждый из них держал себя как царь“. Федора Никитича голландец отмечает особо. Это был „красивый мужчина, очень ласковый ко всем и такой статный, что в Москве вошло в пословицу у портных говорить, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: Второй Федор Никитич“. Этот щеголь был к тому же страстным охотником – обычное развлечение аристократов того времени. Однако в любви к ловчим соколам и собакам Федор Никитич опережал многих. Даже тогда, когда ему пришлось проститься с беззаботной жизнью, среди самых тяжких потерь он оплакивал именно эту свою забаву. Тем более что Федор Никитич, по свидетельству того же Массы, „так ловко сидел на коне, что всяк, видевший его, приходил в удивление“».
И конечно, столь блестящий молодой человек притягивал к себе сверстников из числа Романовых. У него было два «великих друга», «брата». Это Александр Александрович Репнин и Иван Васильевич Сицкий. Дружбе Федор Никитич был верен и впоследствии приблизил к себе детей старых своих приятелей, которые до его вторичного возвышения уже не дожили.
Однако кроме службы, охоты и прочих развлечений, молодому Романову, как и всякому человеку допетровской эпохи, нужно было самому заниматься хозяйством. От отца братьям Никитичам досталось громадное наследство. Кроме двух усадеб, сел на Москве и земель в близлежащих уездах, Никита Романович имел обширные владения практически во всех краях России. За всем этим хозяйством надлежало следить. Нужно было и запасаться в Москве на год всем необходимым, чтобы прокормить себя и многочисленную челядь. Можно представить себе, какие обозы тянулись по осени на двор Романовых на Варварке, часть которого сохранилась до наших дней.
Конечно, кроме самого хозяина, за всем этим должна была следить и «добрая жена». Браки в это время обыкновенно заключались рано. Но, «ласковый» красавец и лихой наездник, Федор Никитич женился только в возрасте 35 лет. В 1590 г. он ввел в свой дом Ксению Ивановну Шестову, дочь небогатого костромского помещика. Что заставило его сделать подобный выбор, и так поздно? Вряд ли это объясняется красотой или особыми добродетелями невесты, так как, по обычаям того времени, жених чаще всего не знал ее до свадьбы. Однако и тут Федору Никитичу повезло. Правда, из пяти рожденных ею сыновей выжил лишь один, Михаил, и была еще дочь Татьяна. Но главное в том, что жена, хотя и была, видимо, вдвое моложе своего мужа, оказалась женщиной с сильным характером. И это ее качество помогло им в тех тяжелых испытаниях, которые выпали на их долю. Поистине мог сказать Филарет, «аще дарует Бог жену добру, дражайши есть камени многоценнаго».
Казалось, что с воцарением Федора Ивановича молодому боярину нечего было опасаться дальнейших превратностей судьбы. Тем более что он был не из тех, кто возвышался лишь благодаря родству с царем. Федор Никитич опирался на авторитет знаменитого московского рода. Предки его служили московским князьям, начиная с Симеона Гордого. За три столетия Романовы успели породниться со многими боярскими и некоторыми княжескими фамилиями. Это был теперь мощный разветвленный клан: Черкасские, Шереметевы, Сицкие, Шестуновы и другие. «Вождями» этого клана были Романовы; после смерти в апреле 1586 г. Никиты Романовича главой стал Федор Никитич.
Он во всех отношениях «подавал большие надежды», по выражению Горсея. Но англичанин отметил не «рыцарские» доблести «молодого князя», как это сделал Масса (Горсей здесь ошибается, называя Романовых «князьями». – В. Б.), а, например, живой интерес к Западу, к другим языкам и культурам, что было тогда редкостью. Федор Никитич просил у Горсея написать для него «латинскую грамматику», что тот и исполнил по мере сил, «как смог, славянскими буквами». Европейски образованным человеком, какие появятся в следующем столетии, Федор, конечно, не был («грамматика»-то «славянскими» буквами была переписана), но отсутствие у него в молодости полного неприятия всего иноземного знаменательно. Возможно, эти ростки еще дали бы всходы, но обстоятельства изменились для него самым роковым образом. Полная удовольствий, необременительная жизнь скоро закончилась. Боярин Федор Никитич навсегда распрощался со своим прошлым и превратился в безвестного инока Филарета в далеком Антониево-Сийском монастыре.
Однако прежде чем боярин Федор превратился в монаха Филарета, произошли события, с которыми непременно следует познакомиться.
Далее автор предложит вашему вниманию фрагменты из биографии Федора Романова, принадлежащие перу В. Г. Вовиной, старшего научного сотрудника Института отечественной истории Санкт-Петербургского отделения РАН:
«В 1586 г. Федор Никитич был пожалован в бояре и в 30 лет достиг вершины служебной лестницы. Он был молод, красив, богат. Как другие бояре и особенно в качестве ближайшего родственника царя, Романов постоянно пребывал при дворе, сидел у государя „за столом“, то есть попросту обедал с ним, принимал участие в приемах иноземных послов, сопровождал набожного Федора Ивановича в его поездках по монастырям. Все это были очень важные стороны жизни „московских чинов“. Именно этим определялась истинная степень близости того или иного лица к государю, здесь можно было успешнее отстаивать и свою родовую „честь“, непрестанное беспокойство за которую сопровождало русского аристократа от рождения до могилы. Впрочем, тут у Федора Никитича особых затруднений не было, так как, пребывая в основном при дворе, он редко назначался на полковую службу, где случались в основном местнические столкновения. Известны челобитья на него, относящиеся к 1596 году. Поводом послужило назначение его на „береговую службу“ против татар. Но в целом не „воинские“ эпизоды стяжали славу Федору Никитичу, хотя до этого в роду Романовых и были полководцы.
Вырос он в большой семье, был старшим из семи братьев. Голландский путешественник и купец Исаак Масса пишет, что „они (Романовы. – В. Б.)...жили всегда очень скромно“, но тут же добавляет: „Каждый из них держал себя как царь“. Федора Никитича голландец отмечает особо. Это был „красивый мужчина, очень ласковый ко всем и такой статный, что в Москве вошло в пословицу у портных говорить, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: Второй Федор Никитич“. Этот щеголь был к тому же страстным охотником – обычное развлечение аристократов того времени. Однако в любви к ловчим соколам и собакам Федор Никитич опережал многих. Даже тогда, когда ему пришлось проститься с беззаботной жизнью, среди самых тяжких потерь он оплакивал именно эту свою забаву. Тем более что Федор Никитич, по свидетельству того же Массы, „так ловко сидел на коне, что всяк, видевший его, приходил в удивление“».
И конечно, столь блестящий молодой человек притягивал к себе сверстников из числа Романовых. У него было два «великих друга», «брата». Это Александр Александрович Репнин и Иван Васильевич Сицкий. Дружбе Федор Никитич был верен и впоследствии приблизил к себе детей старых своих приятелей, которые до его вторичного возвышения уже не дожили.
Однако кроме службы, охоты и прочих развлечений, молодому Романову, как и всякому человеку допетровской эпохи, нужно было самому заниматься хозяйством. От отца братьям Никитичам досталось громадное наследство. Кроме двух усадеб, сел на Москве и земель в близлежащих уездах, Никита Романович имел обширные владения практически во всех краях России. За всем этим хозяйством надлежало следить. Нужно было и запасаться в Москве на год всем необходимым, чтобы прокормить себя и многочисленную челядь. Можно представить себе, какие обозы тянулись по осени на двор Романовых на Варварке, часть которого сохранилась до наших дней.
Конечно, кроме самого хозяина, за всем этим должна была следить и «добрая жена». Браки в это время обыкновенно заключались рано. Но, «ласковый» красавец и лихой наездник, Федор Никитич женился только в возрасте 35 лет. В 1590 г. он ввел в свой дом Ксению Ивановну Шестову, дочь небогатого костромского помещика. Что заставило его сделать подобный выбор, и так поздно? Вряд ли это объясняется красотой или особыми добродетелями невесты, так как, по обычаям того времени, жених чаще всего не знал ее до свадьбы. Однако и тут Федору Никитичу повезло. Правда, из пяти рожденных ею сыновей выжил лишь один, Михаил, и была еще дочь Татьяна. Но главное в том, что жена, хотя и была, видимо, вдвое моложе своего мужа, оказалась женщиной с сильным характером. И это ее качество помогло им в тех тяжелых испытаниях, которые выпали на их долю. Поистине мог сказать Филарет, «аще дарует Бог жену добру, дражайши есть камени многоценнаго».
Казалось, что с воцарением Федора Ивановича молодому боярину нечего было опасаться дальнейших превратностей судьбы. Тем более что он был не из тех, кто возвышался лишь благодаря родству с царем. Федор Никитич опирался на авторитет знаменитого московского рода. Предки его служили московским князьям, начиная с Симеона Гордого. За три столетия Романовы успели породниться со многими боярскими и некоторыми княжескими фамилиями. Это был теперь мощный разветвленный клан: Черкасские, Шереметевы, Сицкие, Шестуновы и другие. «Вождями» этого клана были Романовы; после смерти в апреле 1586 г. Никиты Романовича главой стал Федор Никитич.
Он во всех отношениях «подавал большие надежды», по выражению Горсея. Но англичанин отметил не «рыцарские» доблести «молодого князя», как это сделал Масса (Горсей здесь ошибается, называя Романовых «князьями». – В. Б.), а, например, живой интерес к Западу, к другим языкам и культурам, что было тогда редкостью. Федор Никитич просил у Горсея написать для него «латинскую грамматику», что тот и исполнил по мере сил, «как смог, славянскими буквами». Европейски образованным человеком, какие появятся в следующем столетии, Федор, конечно, не был («грамматика»-то «славянскими» буквами была переписана), но отсутствие у него в молодости полного неприятия всего иноземного знаменательно. Возможно, эти ростки еще дали бы всходы, но обстоятельства изменились для него самым роковым образом. Полная удовольствий, необременительная жизнь скоро закончилась. Боярин Федор Никитич навсегда распрощался со своим прошлым и превратился в безвестного инока Филарета в далеком Антониево-Сийском монастыре.
Однако прежде чем боярин Федор превратился в монаха Филарета, произошли события, с которыми непременно следует познакомиться.
Жизнь и смерть царевича Дмитрия Ивановича
Началось с того, что в 1590 году в Углич приехал государев дьяк Михаил Битяговский. Послан он был для надзора за Нагими, и так как ему приказали следить за опальной семьей постоянно, из года в год, то привез с собою дьяк жену и сына и поселился в Угличе прочно и основательно. Нагие встретили дьяка с нескрываемой враждебностью, которая возросла еще более после того, как они узнали, что прислан Битяговский не только следить за Нагими, не только сообщать обо всем, что происходит при их дворе, но и давать им государево жалованье – денежное содержание на прожитье и прокорм. Несложно представить, как это раздражало и даже унижало Нагих, в грезах уже несколько лет мнивших себя кровными родственниками будущего царя Дмитрия Ивановича, тем более что его бездетный, больной брат уже давно дышал на ладан.
С приездом Битяговских в Углич, помимо двора Марии Нагой и ее сына, возник второй центр – двор и дом государева дьяка, и волей-неволей началась необъявленная война за первенство. Все в этой войне было то же самое, что и прежде в Кремле, – сплетни, провокации, оговоры, ведовство, интриги, подстрекательства, но все это было настолько же меньше и мельче, насколько Углич был меньше Москвы.
Посадским, в их массе далеким и от Нагих, и от Битяговского, было все равно, кто возьмет верх в непримиримой распре, однако угличские «верхи» принимали близко к сердцу все происходящее в обоих центрах и поддерживали либо царскую вдову, либо ее супротивника – государева дьяка, хотя Битяговский с самого начала никакого зла к Нагим, хотя бы внешне, не выказывал, однако со временем склока разрослась и окрепла. Все, кто держал сторону Нагих, стали врагами Битяговского, кто был за дьяка, оказались врагами царской вдовы и недругами ее сторонников.
И только одно отрадное исключение было в этой почти обычной российской провинциальной сваре: у мамки царевича Дмитрия Василисы Волоховой был сын Осип, который, часто играя с царевичем, подружился и со своими сверстниками из враждебного стана: с сыном Битяговского Данилой и племянником государева дьяка Никитой Качаловым.
Разумеется, это стало известно Нагим. Мария Федоровна начала косо смотреть на Василису. Дело осложнилось тем, что братья вдовствующей царицы – Григорий и Михаил, – жившие здесь же, в Угличе, люди были совершенно неотесанные, глупые, склонные к скандалам и пьянству. Наиболее распущенным из них был Михаил Нагой, который, выпив сверх меры, являлся требовать у Битяговского деньги помимо отпущенного ему оклада.
Обо всем этом знал маленький Дмитрий. Конечно же, он становился на сторону матери, вечно обиженной, нервной и озлобленной. В душе мальчика поселились демоны мщения – да и было в кого, достаточно вспомнить отца его. Однажды, когда сверстники Дмитрия по его приказу налепили добрую дюжину снежных баб, царевич кинулся на снежные изваяния с игрушечной сабелькой и стал сечь их, называя каждую бабу чьим-либо боярским именем. Потом, утомившись, изрек:
– Вот что сделаю я, как только стану царем!
Все, знавшие царевича, единогласно подтверждали, что Дмитрий был крайне нервным и часто страдал припадками «падучей», т. е. эпилепсией. И немудрено: наследственность со стороны отца – психопата и пьяницы – вполне объясняла происхождение болезни. Припадки сопровождались потерей рассудка, и тогда Дмитрий кусал за руки тех, кто его держал, грыз без разбора все вокруг, а однажды перед очередным приступом взял он в руки нож и, когда припадок случился, стал судорожно тыкать ножом во все стороны. В среду, 12 мая 1591 года, Дмитрий заболел, но через два дня поправился. Мария Федоровна взяла его с собой к обедне, а, возвратившись из церкви, отпустила Дмитрия погулять во дворе. Вместе с царевичем пошли три его мамки: Василиса Волохова, Орина Жданова-Тучкова и Мария Самойлова. К царевичу тут же подбежал сын Тучковой и с ним сверстники Дмитрия и товарищи по играм, о которых шла речь выше: Даниил Битяговский, Никита Качалов и Осип Волохов.
Дети облюбовали задний двор и стали играть там в «тычку», или «свайку». Игра заключалась в том, что надо было, бросив нож, воткнуть его в центр очерченного на земле круга.
Вдруг до судачивших мамок донесся крик. Они бросились на задний двор и увидели бьющегося на земле Дмитрия, окровавленного, с перерезанным горлом. Первой подбежала к царевичу Орина Тучкова и подняла его. На руках у нее Дмитрий тотчас и умер.
Из дворца выскочила Мария Федоровна и, увидев мертвого сына, схватила валявшееся на земле полено и стала бить им по голове няньку Василису, крича, что ее сын и сыновья Битяговского и Качалова зарезали царевича.
Ударили в колокола. На двор к Нагой стали сбегаться угличане. Прибежал и государев дьяк со своими близкими. Он хотел расспросить народ о происшедшем, но примчавшийся раньше его верхом на коне Михаил Нагой, по обыкновению пьяный, натравил толпу на Битяговского и трех обвиненных в убийстве пареньков. Толпа тут же растерзала их всех. Кроме того, было убито еще восемь человек.
Вскоре из Москвы приехали для розыска люди Годунова. Затем подошли войска. Нагих разослали по дальним медвежьим углам. Марию Федоровну постригли и увезли в Белоозеро, в пустынь на реке Выксе.
Угличанам рубили головы, резали языки, некоторых бросали в тюрьмы, остальных же сослали в Пелым. В Сибирь увезли и мятежный колокол. Колоколу «урезали» одно ухо и такого вот, покалеченного, отправили в ссылку.
Через шесть с половиной лет после смерти своего младшего брата Дмитрия скончался и царь Федор, последний в мужском колене потомок Ивана Калиты – внука Александра Невского, чьи потомки правили Русью три века. А до его смерти произошло еще немало событий: отменили Юрьев день, персидский шейх Аббас отдал единоверную Иверию, а на южных рубежах России выросли города-братья: Курск, Ливы, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки, перекрыв степные шляхи, по которым крымцы ходили к Москве.
Из-за этого Крымское ханство притихло на целых три года. С поляками и шведами были подписаны мирные договоры, и, казалось, все было бы хорошо, но 7 января 1598 года царь Федор Иванович преставился.
С приездом Битяговских в Углич, помимо двора Марии Нагой и ее сына, возник второй центр – двор и дом государева дьяка, и волей-неволей началась необъявленная война за первенство. Все в этой войне было то же самое, что и прежде в Кремле, – сплетни, провокации, оговоры, ведовство, интриги, подстрекательства, но все это было настолько же меньше и мельче, насколько Углич был меньше Москвы.
Посадским, в их массе далеким и от Нагих, и от Битяговского, было все равно, кто возьмет верх в непримиримой распре, однако угличские «верхи» принимали близко к сердцу все происходящее в обоих центрах и поддерживали либо царскую вдову, либо ее супротивника – государева дьяка, хотя Битяговский с самого начала никакого зла к Нагим, хотя бы внешне, не выказывал, однако со временем склока разрослась и окрепла. Все, кто держал сторону Нагих, стали врагами Битяговского, кто был за дьяка, оказались врагами царской вдовы и недругами ее сторонников.
И только одно отрадное исключение было в этой почти обычной российской провинциальной сваре: у мамки царевича Дмитрия Василисы Волоховой был сын Осип, который, часто играя с царевичем, подружился и со своими сверстниками из враждебного стана: с сыном Битяговского Данилой и племянником государева дьяка Никитой Качаловым.
Разумеется, это стало известно Нагим. Мария Федоровна начала косо смотреть на Василису. Дело осложнилось тем, что братья вдовствующей царицы – Григорий и Михаил, – жившие здесь же, в Угличе, люди были совершенно неотесанные, глупые, склонные к скандалам и пьянству. Наиболее распущенным из них был Михаил Нагой, который, выпив сверх меры, являлся требовать у Битяговского деньги помимо отпущенного ему оклада.
Обо всем этом знал маленький Дмитрий. Конечно же, он становился на сторону матери, вечно обиженной, нервной и озлобленной. В душе мальчика поселились демоны мщения – да и было в кого, достаточно вспомнить отца его. Однажды, когда сверстники Дмитрия по его приказу налепили добрую дюжину снежных баб, царевич кинулся на снежные изваяния с игрушечной сабелькой и стал сечь их, называя каждую бабу чьим-либо боярским именем. Потом, утомившись, изрек:
– Вот что сделаю я, как только стану царем!
Все, знавшие царевича, единогласно подтверждали, что Дмитрий был крайне нервным и часто страдал припадками «падучей», т. е. эпилепсией. И немудрено: наследственность со стороны отца – психопата и пьяницы – вполне объясняла происхождение болезни. Припадки сопровождались потерей рассудка, и тогда Дмитрий кусал за руки тех, кто его держал, грыз без разбора все вокруг, а однажды перед очередным приступом взял он в руки нож и, когда припадок случился, стал судорожно тыкать ножом во все стороны. В среду, 12 мая 1591 года, Дмитрий заболел, но через два дня поправился. Мария Федоровна взяла его с собой к обедне, а, возвратившись из церкви, отпустила Дмитрия погулять во дворе. Вместе с царевичем пошли три его мамки: Василиса Волохова, Орина Жданова-Тучкова и Мария Самойлова. К царевичу тут же подбежал сын Тучковой и с ним сверстники Дмитрия и товарищи по играм, о которых шла речь выше: Даниил Битяговский, Никита Качалов и Осип Волохов.
Дети облюбовали задний двор и стали играть там в «тычку», или «свайку». Игра заключалась в том, что надо было, бросив нож, воткнуть его в центр очерченного на земле круга.
Вдруг до судачивших мамок донесся крик. Они бросились на задний двор и увидели бьющегося на земле Дмитрия, окровавленного, с перерезанным горлом. Первой подбежала к царевичу Орина Тучкова и подняла его. На руках у нее Дмитрий тотчас и умер.
Из дворца выскочила Мария Федоровна и, увидев мертвого сына, схватила валявшееся на земле полено и стала бить им по голове няньку Василису, крича, что ее сын и сыновья Битяговского и Качалова зарезали царевича.
Ударили в колокола. На двор к Нагой стали сбегаться угличане. Прибежал и государев дьяк со своими близкими. Он хотел расспросить народ о происшедшем, но примчавшийся раньше его верхом на коне Михаил Нагой, по обыкновению пьяный, натравил толпу на Битяговского и трех обвиненных в убийстве пареньков. Толпа тут же растерзала их всех. Кроме того, было убито еще восемь человек.
Вскоре из Москвы приехали для розыска люди Годунова. Затем подошли войска. Нагих разослали по дальним медвежьим углам. Марию Федоровну постригли и увезли в Белоозеро, в пустынь на реке Выксе.
Угличанам рубили головы, резали языки, некоторых бросали в тюрьмы, остальных же сослали в Пелым. В Сибирь увезли и мятежный колокол. Колоколу «урезали» одно ухо и такого вот, покалеченного, отправили в ссылку.
Через шесть с половиной лет после смерти своего младшего брата Дмитрия скончался и царь Федор, последний в мужском колене потомок Ивана Калиты – внука Александра Невского, чьи потомки правили Русью три века. А до его смерти произошло еще немало событий: отменили Юрьев день, персидский шейх Аббас отдал единоверную Иверию, а на южных рубежах России выросли города-братья: Курск, Ливы, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки, перекрыв степные шляхи, по которым крымцы ходили к Москве.
Из-за этого Крымское ханство притихло на целых три года. С поляками и шведами были подписаны мирные договоры, и, казалось, все было бы хорошо, но 7 января 1598 года царь Федор Иванович преставился.
ПРАВЛЕНИЕ БОРИСА ГОДУНОВА
Воцарение
Рюриковичи никогда и никому не уступали первородства в династийных вопросах. Власть всегда переходила от одного родственника к другому, и если наследник был малолетен, то при нем создавался регентский совет.
На сей раз такого прямого наследника не было, хотя дальние родственники покойного Федора Ивановича могли бы предъявлять какие-то свои претензии на престол. Но этому мешала прямо выраженная на смертном одре воля Федора Ивановича – оставить на всех «своих великих государствах» свою жену Ирину, родную сестру Бориса Годунова.
Дальнейшее изложение событий доверим С. Ф. Платонову, представляющему их следующим образом:
...От царства Ирина наотрез отказалась, съехала из дворца в Новодевичий монастырь и постриглась там. Вместе с сестрой поселился и Борис, а царством правил патриарх и бояре именем царицы. Все понимали, что управление временное и что необходимо избрать преемника покойному царю. Но кто же мог ему наследовать?
По общему складу понятий того времени, наследовать должен был родовитейший в государстве человек; но родовые счеты бояр успели к этому времени так уже перепутаться и усложниться, что разобраться в них было не так легко. Род Рюриковичей был очень многочислен, и относительное старшинство его членов определить вряд ли можно было с точностью. В то время из Рюриковичей особым влиянием пользовалась родовитая семья князей Шуйских. Не раз давала она государству выдающихся деятелей, отмеченных крупным воинским или административным талантом. Менее блестящи были Мстиславские и Голицыны, но они, как и Шуйские, всегда занимали первые места в рядах московского боярства. По понятиям этого боярства, право быть выбранным на престол принадлежало одному из этих княжеских родов более, чем кому-либо другому.
А между тем были в Москве два рода не княжеского происхождения, которые пользовались громадным влиянием при последних царях и по значению своему ничем не уступали знатнейшим Рюриковичам и Гедеминовичам. Это старые слуги князей московских: Романовы и Годуновы... В минуту смерти царя Федора было несколько Романовых, сыновей Никиты Юрьевича Романова. Из них самым выдающимся слыл Федор Никитич Романов. И он, и все его братья в это время были известны под именем Никитичей.
Род Годунова был не из первостепенных родов и выдвинулся не родовой честью, а случайно только в XVI веке, хотя и восходил к XIV веку. Предок Годуновых, татарин Мурза-Чет, приехал в XIV веке на службу к московскому князю. Пользуясь постоянным расположением Грозного – царя, Борис участвовал в его опричнине. Но и в Александровской слободе держал он себя с большим тактом; народная память никогда не связывала имени Бориса с «подвигами» опричнины.
Особенно близки стали Годуновы царской семье с того времени, как сестра Годунова, Ирина, вышла замуж за царевича Федора. Расположение Грозного к Годуновым все росло. В минуту смерти Ивана IV Борис был одним из влиятельнейших бояр, а в царствование Федора влияние на дела всецело перешло к Борису. Он не только был фаворитом, но стал и формальным правителем государства.
Это-то значение Годунова и обусловливало ненависть к нему бояр; несколько раз они пробовали с ним бороться, но были им побеждены. Влияние его поколебать было нельзя, и это было тем горше для боярства, что оно предугадывало события. Оно понимало, что бездетность Федора может открыть путь к престолу тому из бояр, кто будет сильнее своим положением и влиянием, а сила Годунова была беспримерна. Он располагал большим имуществом. Положение Бориса при дворе было так высоко, что иностранные посольства искали аудиенции у Бориса; слово его было законом. Федор царствовал, Борис управлял; это знали все и на Руси, и за границей. У этого-то придворного временщика и было более всех шансов по смерти Федора занять престол, а он отказался и ушел за сестрой жить в монастырь.
Видя, что Ирина постриглась и царствовать не хочет, бояре задумали сделать Боярскую думу временным правительством и выслали дьяка Щелкалова к народу на площадь с предложением присягнуть боярам. Но народ отвечал, что он «знает только царицу». На заявление об отказе и пострижении царицы из народа раздались голоса: «Да здравствует Борис Федорович». Тогда патриарх с народом отправился в Новодевичий монастырь и предложил Борису Годунову престол. Борис наотрез отказался, говоря, что прежде надо упокоить душу Федора.
Тогда решили подождать выбора царя до тех пор, пока пройдет сорок дней со смерти Федора и соберутся в Москву земские люди для царского избрания. Борис сам потребовал созвать по восьми или десяти человек выборных из каждого города, чтобы весь народ решил, кого надо избрать царем.
В феврале 1598 года съехались соборные люди и открылся собор, который 17 февраля избрал царем Бориса. Его предложил сам патриарх. Три дня служили молебны, чтобы Бог помог смягчить сердце Бориса Федоровича, и 20 февраля отправились опять просить его на царство, но он снова отказался; отказалась и Ирина благословить его. Тогда 21-го патриарх взял чудотворную икону Божией Матери и при огромном стечении народа отправился с крестным ходом в Новодевичий монастырь, причем было решено, что если Борис опять будет отказываться, то его отлучат от церкви, духовенство прекратит совершение литургий, а грех весь падет на душу упорствующего. После совершения в монастыре литургии патриарх с боярством пошел в келью Ирины, где был Борис, и начал уговаривать его, а в монастырской ограде и за монастырем стояли толпы народа и криком просили Бориса на престол. Тогда, наконец, Ирина согласилась благословить брата на престол, а затем дал согласие и Борис.
На сей раз такого прямого наследника не было, хотя дальние родственники покойного Федора Ивановича могли бы предъявлять какие-то свои претензии на престол. Но этому мешала прямо выраженная на смертном одре воля Федора Ивановича – оставить на всех «своих великих государствах» свою жену Ирину, родную сестру Бориса Годунова.
Дальнейшее изложение событий доверим С. Ф. Платонову, представляющему их следующим образом:
...От царства Ирина наотрез отказалась, съехала из дворца в Новодевичий монастырь и постриглась там. Вместе с сестрой поселился и Борис, а царством правил патриарх и бояре именем царицы. Все понимали, что управление временное и что необходимо избрать преемника покойному царю. Но кто же мог ему наследовать?
По общему складу понятий того времени, наследовать должен был родовитейший в государстве человек; но родовые счеты бояр успели к этому времени так уже перепутаться и усложниться, что разобраться в них было не так легко. Род Рюриковичей был очень многочислен, и относительное старшинство его членов определить вряд ли можно было с точностью. В то время из Рюриковичей особым влиянием пользовалась родовитая семья князей Шуйских. Не раз давала она государству выдающихся деятелей, отмеченных крупным воинским или административным талантом. Менее блестящи были Мстиславские и Голицыны, но они, как и Шуйские, всегда занимали первые места в рядах московского боярства. По понятиям этого боярства, право быть выбранным на престол принадлежало одному из этих княжеских родов более, чем кому-либо другому.
А между тем были в Москве два рода не княжеского происхождения, которые пользовались громадным влиянием при последних царях и по значению своему ничем не уступали знатнейшим Рюриковичам и Гедеминовичам. Это старые слуги князей московских: Романовы и Годуновы... В минуту смерти царя Федора было несколько Романовых, сыновей Никиты Юрьевича Романова. Из них самым выдающимся слыл Федор Никитич Романов. И он, и все его братья в это время были известны под именем Никитичей.
Род Годунова был не из первостепенных родов и выдвинулся не родовой честью, а случайно только в XVI веке, хотя и восходил к XIV веку. Предок Годуновых, татарин Мурза-Чет, приехал в XIV веке на службу к московскому князю. Пользуясь постоянным расположением Грозного – царя, Борис участвовал в его опричнине. Но и в Александровской слободе держал он себя с большим тактом; народная память никогда не связывала имени Бориса с «подвигами» опричнины.
Особенно близки стали Годуновы царской семье с того времени, как сестра Годунова, Ирина, вышла замуж за царевича Федора. Расположение Грозного к Годуновым все росло. В минуту смерти Ивана IV Борис был одним из влиятельнейших бояр, а в царствование Федора влияние на дела всецело перешло к Борису. Он не только был фаворитом, но стал и формальным правителем государства.
Это-то значение Годунова и обусловливало ненависть к нему бояр; несколько раз они пробовали с ним бороться, но были им побеждены. Влияние его поколебать было нельзя, и это было тем горше для боярства, что оно предугадывало события. Оно понимало, что бездетность Федора может открыть путь к престолу тому из бояр, кто будет сильнее своим положением и влиянием, а сила Годунова была беспримерна. Он располагал большим имуществом. Положение Бориса при дворе было так высоко, что иностранные посольства искали аудиенции у Бориса; слово его было законом. Федор царствовал, Борис управлял; это знали все и на Руси, и за границей. У этого-то придворного временщика и было более всех шансов по смерти Федора занять престол, а он отказался и ушел за сестрой жить в монастырь.
Видя, что Ирина постриглась и царствовать не хочет, бояре задумали сделать Боярскую думу временным правительством и выслали дьяка Щелкалова к народу на площадь с предложением присягнуть боярам. Но народ отвечал, что он «знает только царицу». На заявление об отказе и пострижении царицы из народа раздались голоса: «Да здравствует Борис Федорович». Тогда патриарх с народом отправился в Новодевичий монастырь и предложил Борису Годунову престол. Борис наотрез отказался, говоря, что прежде надо упокоить душу Федора.
Тогда решили подождать выбора царя до тех пор, пока пройдет сорок дней со смерти Федора и соберутся в Москву земские люди для царского избрания. Борис сам потребовал созвать по восьми или десяти человек выборных из каждого города, чтобы весь народ решил, кого надо избрать царем.
В феврале 1598 года съехались соборные люди и открылся собор, который 17 февраля избрал царем Бориса. Его предложил сам патриарх. Три дня служили молебны, чтобы Бог помог смягчить сердце Бориса Федоровича, и 20 февраля отправились опять просить его на царство, но он снова отказался; отказалась и Ирина благословить его. Тогда 21-го патриарх взял чудотворную икону Божией Матери и при огромном стечении народа отправился с крестным ходом в Новодевичий монастырь, причем было решено, что если Борис опять будет отказываться, то его отлучат от церкви, духовенство прекратит совершение литургий, а грех весь падет на душу упорствующего. После совершения в монастыре литургии патриарх с боярством пошел в келью Ирины, где был Борис, и начал уговаривать его, а в монастырской ограде и за монастырем стояли толпы народа и криком просили Бориса на престол. Тогда, наконец, Ирина согласилась благословить брата на престол, а затем дал согласие и Борис.
Гонение Годунова на род Романовых
В. Г. Вовина писала:
Для людей, знакомых с русской историей, привычно, что она в конце XVI – начале XVII века была наполнена душераздирающими сценами пыток, тайных казней и репрессий. На фоне тысяч умирающих от великого голода 1601–1603 гг., на фоне «кровавых мальчиков» и обезумевших мужиков, посаженных на бочки с подожженным порохом, насильственное пострижение одного 45-летнего мужчины кажется сущей безделицей. Не менее очевидно, что одна человеческая жизнь, если приглядеться к ней повнимательнее, иногда может поведать больше о трагизме эпохи, чем перечисление самых ужасных и многократно повторяющихся кошмаров.
Попробуем представить, что означало для Федора Никитича превращение в Филарета. «Он же, государь, неволею бысть пострижен да волею и с радостию велию и чистым сердцом ангелский образ восприя и живяше в монастыре в посте и в молитве» – так сообщает нам об этом событии Новый летописец. Вернемся, однако, к началу той трагедии, которую обычно называют «гонением на Романовых».
Существует версия, согласно которой опала Романовых связана с появлением первого самозванца. Платонов считал, что, очевидно, именно связь с ним в прошлом и явилась причиной бед «Никитичей». Лжедмитрий I объявился в Польше почти одновременно с началом романовского «дела». До этого (еще в Москве) Отрепьев жил одно время на подворье у Романовых. Разумеется, по нормам того времени одно это обстоятельство могло бросить опасную тень на весь клан. Поскольку обстоятельства дела довольно темны, то остается только предполагать. Почему бы не представить себе, что все обстояло еще проще?
Расследование началось в конце 1600 года с доноса казначея Александра Романова, второго Бартенева, на своего хозяина, который-де хранит у себя «коренье». При обыске на подворье Александра Никитича те «корешки» обнаружились. После этого и началось дознание, в ходе которого Федора Никитича «не единожды» подвергали пытке.
Ясно одно: Годунов хотел избавиться прежде всего от нашего «охотника», и поэтому он единственный был не просто сослан, а сразу же пострижен. Совершенное насильно или же добровольно, пострижение означало, что человек уже становился до конца своей жизни монахом. И если Годунов хотел избавиться от опасного соперника, то он преуспел в этом. «Филарет, в конце концов, достиг власти даже большей, чем та, которая когда-либо была у Бориса, так как она распространялась и на всю духовную сферу, но царские бармы он уже не смог надеть на себя никогда», – точно подметила исследовательница.
А вот как описывала она реалии иноческого бытия Филарета:
Разлученный с семьей, Федор Никитич в июне 1601 г. отправился на север. Царь приказал снабдить его в монастыре всем необходимым, дать новое платье, сапоги, шубу, новую скуфью и «ряску». В его келье жил и некий «малый», к которому «старец» так привязался, что, по сообщению пристава, был готов «душу свою за него выронить». Кто был этот «малый»? Мы знаем, что «беглец», очевидно бывший холоп Романовых, – единственное лицо, теперь напоминавшее Федору Никитичу о его прежней жизни, хороший собеседник. Ведь в монастыре из-за боязни, что случится встреча со знатным узником, не велено было пускать к нему даже обычных «прихожих людей». Филарету при выходе на клирос строго запрещалось вступать в какие бы то ни было разговоры.
Филарет живет «не по монашескому чину», не ходит к духовнику и, хотя ему разрешено, «на крылосе не стоит». Монахи жалуются на его грубость, на то, что он выгоняет их палкой из кельи. Особенно Филарет «лает» ненавистного ему старца Иринарха, поселенного к нему вместо «малого». Временами, как сообщают другие старцы, Филарет начинает «смеяться неведомо чему».
Он даже грозится: «Увидят они, как он вперед будет». Филарет далек от всепрощения, не может забыть обиды, страшным гневом пылает на «бояр», попустительствующих царю, повторяет: «Бояре-де мне великие недруги; они искали голов наших (Романовых. – В. Б.), а иные поучали на нас говорить людей наших, я сам видал это не однажды».
Вопль души слышится в словах Федора Никитича, обращенных к семье. Ксения Ивановна была тоже пострижена и под именем Марфы сослана в Заонежский Толвуйский погост, а дети – Михаил, Татьяна и Иван – сосланы с другими родственниками на Белоозеро, где маленький Иван умер. Когда Федор Никитич «вспоминал» их, он уже не мог смеяться. «Милые... мои детки маленки... бедные осталися; кому... их кормить и поить? таково ли... им будет ныне, каково им при мне было?» Думал, конечно, 45-летний Федор и о своей молодой еще жене (ей, вероятно, не было и 30 лет): «А жена... моя бедная, наудачу уже жива ли?» Он чувствует, что «она где-то близко... замчена, где и слух не зайдет!». Это не голос монаха, а голос человека земного, смятенного, смертельно раненного душевно: «Мне уже что надобно? Лихо... на меня жена да дети, как... их помянешь, ино... что рогатиной в сердце толкнет; много... иное они мне мешают; дай, Господи, слышать, чтобы... их ранее Бог прибрал, и яз бы... тому обрадовался; а чаю... жена моя и сама рада тому, чтоб им Бог дал смерть, а мне... бы уже не мешали, я бы... стал промышлять одною своею душою, а братья... уже все, дал Бог, на своих ногах».
Для людей, знакомых с русской историей, привычно, что она в конце XVI – начале XVII века была наполнена душераздирающими сценами пыток, тайных казней и репрессий. На фоне тысяч умирающих от великого голода 1601–1603 гг., на фоне «кровавых мальчиков» и обезумевших мужиков, посаженных на бочки с подожженным порохом, насильственное пострижение одного 45-летнего мужчины кажется сущей безделицей. Не менее очевидно, что одна человеческая жизнь, если приглядеться к ней повнимательнее, иногда может поведать больше о трагизме эпохи, чем перечисление самых ужасных и многократно повторяющихся кошмаров.
Попробуем представить, что означало для Федора Никитича превращение в Филарета. «Он же, государь, неволею бысть пострижен да волею и с радостию велию и чистым сердцом ангелский образ восприя и живяше в монастыре в посте и в молитве» – так сообщает нам об этом событии Новый летописец. Вернемся, однако, к началу той трагедии, которую обычно называют «гонением на Романовых».
Существует версия, согласно которой опала Романовых связана с появлением первого самозванца. Платонов считал, что, очевидно, именно связь с ним в прошлом и явилась причиной бед «Никитичей». Лжедмитрий I объявился в Польше почти одновременно с началом романовского «дела». До этого (еще в Москве) Отрепьев жил одно время на подворье у Романовых. Разумеется, по нормам того времени одно это обстоятельство могло бросить опасную тень на весь клан. Поскольку обстоятельства дела довольно темны, то остается только предполагать. Почему бы не представить себе, что все обстояло еще проще?
Расследование началось в конце 1600 года с доноса казначея Александра Романова, второго Бартенева, на своего хозяина, который-де хранит у себя «коренье». При обыске на подворье Александра Никитича те «корешки» обнаружились. После этого и началось дознание, в ходе которого Федора Никитича «не единожды» подвергали пытке.
Ясно одно: Годунов хотел избавиться прежде всего от нашего «охотника», и поэтому он единственный был не просто сослан, а сразу же пострижен. Совершенное насильно или же добровольно, пострижение означало, что человек уже становился до конца своей жизни монахом. И если Годунов хотел избавиться от опасного соперника, то он преуспел в этом. «Филарет, в конце концов, достиг власти даже большей, чем та, которая когда-либо была у Бориса, так как она распространялась и на всю духовную сферу, но царские бармы он уже не смог надеть на себя никогда», – точно подметила исследовательница.
А вот как описывала она реалии иноческого бытия Филарета:
Разлученный с семьей, Федор Никитич в июне 1601 г. отправился на север. Царь приказал снабдить его в монастыре всем необходимым, дать новое платье, сапоги, шубу, новую скуфью и «ряску». В его келье жил и некий «малый», к которому «старец» так привязался, что, по сообщению пристава, был готов «душу свою за него выронить». Кто был этот «малый»? Мы знаем, что «беглец», очевидно бывший холоп Романовых, – единственное лицо, теперь напоминавшее Федору Никитичу о его прежней жизни, хороший собеседник. Ведь в монастыре из-за боязни, что случится встреча со знатным узником, не велено было пускать к нему даже обычных «прихожих людей». Филарету при выходе на клирос строго запрещалось вступать в какие бы то ни было разговоры.
Филарет живет «не по монашескому чину», не ходит к духовнику и, хотя ему разрешено, «на крылосе не стоит». Монахи жалуются на его грубость, на то, что он выгоняет их палкой из кельи. Особенно Филарет «лает» ненавистного ему старца Иринарха, поселенного к нему вместо «малого». Временами, как сообщают другие старцы, Филарет начинает «смеяться неведомо чему».
Он даже грозится: «Увидят они, как он вперед будет». Филарет далек от всепрощения, не может забыть обиды, страшным гневом пылает на «бояр», попустительствующих царю, повторяет: «Бояре-де мне великие недруги; они искали голов наших (Романовых. – В. Б.), а иные поучали на нас говорить людей наших, я сам видал это не однажды».
Вопль души слышится в словах Федора Никитича, обращенных к семье. Ксения Ивановна была тоже пострижена и под именем Марфы сослана в Заонежский Толвуйский погост, а дети – Михаил, Татьяна и Иван – сосланы с другими родственниками на Белоозеро, где маленький Иван умер. Когда Федор Никитич «вспоминал» их, он уже не мог смеяться. «Милые... мои детки маленки... бедные осталися; кому... их кормить и поить? таково ли... им будет ныне, каково им при мне было?» Думал, конечно, 45-летний Федор и о своей молодой еще жене (ей, вероятно, не было и 30 лет): «А жена... моя бедная, наудачу уже жива ли?» Он чувствует, что «она где-то близко... замчена, где и слух не зайдет!». Это не голос монаха, а голос человека земного, смятенного, смертельно раненного душевно: «Мне уже что надобно? Лихо... на меня жена да дети, как... их помянешь, ино... что рогатиной в сердце толкнет; много... иное они мне мешают; дай, Господи, слышать, чтобы... их ранее Бог прибрал, и яз бы... тому обрадовался; а чаю... жена моя и сама рада тому, чтоб им Бог дал смерть, а мне... бы уже не мешали, я бы... стал промышлять одною своею душою, а братья... уже все, дал Бог, на своих ногах».