***
Зикко и Николка привезли Шляйница к себе в избу. Сняв сапоги, разрезали штанину, обмыли рану теплой водой. Покалеченный всадник дышал тяжело, постанывая от боли, а чуть придя в себя, сказал хриплым шепотом:
- Коня поставьте под крышу. Дайте поесть. Воды дайте.
Николка, выйдя за порог, с удовольствием погладил каурого по шее, завел в пустую кошару, расседлал, задал овса, напоил. Ох, до чего хорош был конь! Глаз не оторвать!
Повздыхав так, Николка вернулся к себе в пристройку.
- Все делал, как я повелевал? - спросил больной.
- Все,- коротко ответил паренек, удивляясь тому, что незваный гость ведет себя слишком по-хозяйски.
- Слушай дальше,- тем же тоном проговорил больной.- Возьми мой плащ, сапоги. Одевай себе. Бери коня, поскакай в Кенигсберг. В замок. Расскажи штатгальтер Изенбург про меня - Христофор.
Ошеломленный Николка, не медля ни часа, помчался в Кенигсберг довести до штатгальтера о несчастье, приключившемся в дороге со слугою князя Глинского, а также сообщить, где он нынче обретается, и привезти к нему лекаря.
До чего же упоительной была эта скачка! Каурый трехлеток сразу же почувствовал твердую опытную руку и пошел ровным легким галопом, играючи оставляя версту за верстой.
"Да,- подумал Николка,- не чета моему чалому. За таким удальцом ни один татарин не угнался бы". Замечтавшись, вдруг представил, что конь его собственный, так аж дух захватило от столь необыкновенной грезы.
В полночь Николка завидел черные игольчатые шпили кирк, возвышающиеся над городской стеной Кенигсберга на фоне звездного неба. Вскоре конь остановился у глубокого рва, наполненного темной неподвижной водой. Дорога обрывалась у самого берега. На противоположной стороне рва, закрывая полнеба, торчал подъемный мост, поднятый на цепях вровень с городскими воротами.
Не сходя с коня, Николка стал звать стражу, однако никто не появлялся. Разозленный безмолвием, гонец, спрыгнув на землю, принялся собирать камни и швырять их через ров. Булыжники градом застучали по днищу моста.
Через несколько минут откуда-то из темноты вынырнул здоровенный детина в кирасе и каске и заорал так оглушительно, что Николкин жеребец запрядал ушами и оторопело подался назад.
Посланец мало что разобрал из того, что прокричал разбуженный караульный, да и незачем ему было слушать пустопорожнее солдатское сквернословие.
Дождавшись, когда верзила на мгновение смолк, Николка объявил негромко:
- Гонец к штатгальтеру графу Изенбургу!
Детина, не раскрывая рта, скрылся, и через несколько мгновений возле подъемных ворот оказалось четыре кнехта.
Вороты заскрипели, цепи лязгнули, мост нехотя качнулся и медленно пополз вниз. Николка слышал, что в Кенигсберге какая угодно дорога от любых городских ворот ведет к орденскому замку. Поэтому, не расспрашивая кнехтов, пустил каурого рысью и помчался вперед, туда, где темнел тридцатисаженный донжон Кенигсбергского замка.
Во двор замка его впустили незамедлительно и, несмотря на глубокую ночь, тотчас же доставили во внутренние покои, где маленький седой человечек, строго на него глядя, сказал по-русски:
- Тебя хочет видеть сам штатгальтер ордена граф Вильгельм фон Изенбург. Говори кратко и только о том, о чем тебя спросят.
Маленький человечек пошел вперед Николки, подняв высоко над головой бронзовый шандал с тремя свечами.
Николка ступал осторожно, стараясь не шуметь, и, хотя боялся споткнуться, то и дело озирался по сторонам. Да и как было не смотреть? Никогда еще не доводилось бывать ему в таком большом доме, и никогда не видывал он столь многих диковин. На стенах коридоров и огромных пустых залов - не меньших, чем залы иных храмов,- висели мечи, алебарды, пики, топоры, головы оленей и вепрей - рогатые, клыкастые, страшные. Николка прошел множество переходов, лесенок, дверей и дверок и всюду видел железные решетки, цепи, пудовые замки, тяжкие запоры - будто не дом это был и не крепость, а тюрьма.
Наконец провожатый остановился у невысокой кованой дверцы и, многозначительно взглянув на Николку, осторожно постучал. Из таинственной комнаты раздался неразборчивый говор. Однако ж провожатый приглашение понял и, легонько толкнув дверь, почтительно переступил порог, знаком увлекая за собою юнца.
Николка вошел в маленькую комнатку, где стояли лишь стол, три стула и узкая кровать, крытая тощим тюфяком.
На одном из стульев сидел нестарый еще мужчина с глазами блеклой ледяной голубизны.
Маленький человечек низко поклонился и произнес довольно длинную фразу, Николка понял, о ком идет речь,- о подобранном им человеке по имени Христофор и хозяине замка Вильгельме, в комнате которого они теперь находились.
Вильгельм Изенбург проговорил коротко, и маленький человечек тотчас же перевел:
- Что случилось с господином Христофором?
- Он упал с коня,- ответил по-русски Николка, не подавая виду, что понимает их разговор.- Мы нашли его в лесу и привезли к себе в избу.
- Кто это - "мы"? - спросил Изенбург.
- Я и старик рыбак Зикко.
- Господин сильно расшибся?
- У него сломана левая нога,- ответил Николка и, наклонившись, показал на своей ноге, в каком месте именно она сломана.
- Ты отведешь к господину Христофору моего лекаря и двух его помощников.
Маленький человечек все это старательно переводил. Изенбург встал, и Николка понял, что ему следует покинуть комнату. Он поклонился и вышел. Следом за ним, чуть погодя, вышел маленький толмач.
- Поедешь тотчас же,- сказал он,- С тобой отправятся люди, чтобы исцелить господина Христофора. Ступай во двор. Конь накормлен и напоен. Как только лекарь сядет в карету - твой конь тут же встанет под седло.
Наутро возле рыбацкой кошары остановилась карета с лекарем и двумя его помощниками.
Лекарь выправил кость, наложил на ногу деревянные дощечки, обернул их лубом и перевязал лыком.
Шляйниц отобрал у Николки и сапоги, и плащ. Чтобы хлопец не обижался, сказал примирительно:
- Я давать тебе сапоги и плащ, чтобы по дороге не думали, что ты украл мой конь, а то конь дорогой, а на конь - бедный человек.
И протянул Николке серебряный талер. После этого Шляйница перенесли в карету. Прежде чем отъехать, Шляйниц подозвал к себе Николку и, пристально поглядев в глаза ему, спросил:
- Хочешь служить князь Глинский?
- Хочу,- ответил Николка, не веря выпавшему на его долю счастью. И испугавшись, что Шляйниц передумает, зачастил: - Знал бы ты, добрый человек, как хочу князю Глинскому верой-правдой служить. Меня ведь в полон-то татаре взяли, когда в станичной казацкой службе был. Воинская-то, ратная служба мне сызмальства ведома и свычна, дюже люба.
- Ну-ну,- проговорил саксонец важно,- не надо много говорить. Бери мой конь, Николаус, поехать ко князь Михаил. Рассказать, как ты подобрать меня на дорога, как призывать ко мне лекарь, как мне помогать. Он будет за все это принимать тебя служить. Скажи князь: лекарь говорит - я буду здоров через один или один с половиной месяц.
- Спаси тебя Христос, добрый человек,- проговорил Николка и ткнулся губами в руку саксонца.
Шляйниц руки не отнял.
Затем дал знак Николке подняться на ступеньку кареты и, припав к его уху, стал шептать:
- Поехать надо к Мемельбург. Оттуда через земля лифляндский риттер ехать по берег река Неман до город Ковно и потом на половину день.- Шляйниц махнул рукой, указывая на юг.- Ты будешь ехать по дорога, который я и князь Глинский шли воевать с татар. После Ковно через четыре или пять день будет шлосс Лида, еще через четыре день - город Клёцк и после Клёцк дальше на половину день по берег река Лань. На река Лань мы победить татар,- гордо произнес Шляйниц, и Николка подумал, что рыцарь был, наверное, в этой битве одним из храбрых.- Потом,- продолжал немец,- ты приедешь к река Припять. На этот река и стоит город Туров.
Шляйниц еще теснее прижал губы к уху Николки и зашептал совсем тихо:
- У ворота дом князя стоит стража. Скажешь: "Я к Панкрату от его старшего брата". И тебя будут пускать во двор. Запомнил?
Николка повторил условные, тайные слова. Когда карета тронулась, Шляйниц тотчас смежил веки не оттого, что был болен и слаб, а затем, что хотелось ему подумать: правильно ли поступил, что отдал Николке коня и послал парнишку в службу к Михаилу Львовичу? Но, вспомнив строгий наказ Глинского - всюду нанимать годных к воинской службе людей и посылать их в Туров, решил - правильно. И успокоился.
***
- Ох, Николай, Николай! - жалобно сокрушался старый Зикко.- Зачем ты связался с этим немцем? Обманет он тебя! Какая тебе корысть служить их проклятому ордену?
- При чем тут орден? - горячился Николка.- Я русскому князю еду служить. Он и супротив немцев, и супротив татар оборона и защита.
Старый прусс не унимался:
- Ты-то русскому князю будешь служить, да он-то сам кому служит?
- Не немцам ведь! - кипятился Николка.
- А откуда знаешь, что не немцам? - не успокаивался Зикко Угорь.
- Одно у тебя, старый, на уме: немцы да немцы. Отколь им в Белой-то Руси взяться?
- У немца руки длинные,- бубнил свое старый прусс.
- Разберусь, поди, сам, не маленький,- отрезал Николка и, обидевшись, либо отходил в сторону, либо делал вид, что засыпает.
На второй день, собрав нехитрые пожитки, Николка неспешно тронулся в путь. Зикко стоял, прислонившись к притолоке избушки, и щурился вслед. Досадуя на старика, Николка ехал не оборачиваясь и только на повороте оглянулся. Зикко, маленький, старый, одиноко стоял на дороге и из-под ладони глядел во все глаза вслед.
У всадника сжалось сердце, но он, не замедляя хода, завернул коня на поворот и впервые дал каурому шпоры.
***
До вотчины Глинского - Турова Николка добирался почти полмесяца. Немец точно описал путь, и паренек без особого труда, редко сбиваясь с дороги, с первым снегом подъехал к берегу Припяти.
Река была серая, тихая, без плеска текла средь низких болотистых берегов, вбирая сотни ручейков и речушек.
Николка медленно поехал по течению, всматриваясь: нет ли где брода? Наконец брод отыскался. Истоптанная тысячами ног и копыт вязкая дорога ныряла в реку и узкой черной лентой выныривала на противоположном берегу.
Осторожно тронув каурого шпорой, всадник направился к воде. Конь заупрямился, запрядал ушами, мелко перебирая ногами, пошел боком. Над рекой стелился холодный белый пар - будто от серых снеговых туч отделился рваный нижний край и поплыл над Припятью туманной завесой.
Николка снова дал коню шпоры, потянул удила. Каурый, обидчиво кося агатовым глазом, нехотя вошел в воду и пошел, чуть вздрагивая от холода и высоко выбрасывая передние ноги.
На другом берегу Николка соскочил на землю и чистым сухим холстом торопливо вытер коня, сильно прижимая тряпицу к ногам и крупу. Затем влетел в седло и погнал карьером, разогревая его. Конь, будто понимая хозяина, шел стремительно, вытянувшись над черной грязной дорогой.
Туров Николка увидел, как только выехал к Припяти. До города средь пологой равнины было не более версты. Только два невысоких холма видел перед собою Николка. Холм поближе к нему был побольше, на его плоской вершине стояла крепость. На втором, дальнем от Припяти,- церковь. Вкруг города стены не было. Место спадало от замкового холма к реке нестройной
гурьбой черных, вросших в землю избушек под соломенными крышами.
За местом вдруг снова оказалась река. Она обтекала холм с двух сторон. Через реку был перекинут деревянный мост. Въехав на него, Николка увидел, что слева от реки отходит ров, также наполненный водой. Подняв голову, Николка заметил в окне надвратной башни мужика с алебардой.
"Привратный сторож",- определил Николка. Мужик спускаться не стал. Спросил негромко:
- С каким делом и к кому едешь?
- Еду к Панкрату от его старшего брата! - крикнул Николка звонко и весело.
Мужик вдруг, непонятно отчего, ошалело замахал руками, округлив глаза, засипел предостерегающе:
- Что ты! Что ты! Разве можно такие слова орать на весь белый свет!
Страж исчез, торопливо застучали шаги по лестнице башни. Когда привратник открыл ворота, на лице его все еще оставался испуг. Заметил Николка и иное в глазах стража. Впервой доводилось мальцу увидать во встречном взгляде почтение.
"Как из сказки заклятье,- ухмыляясь, подумал Николка.- Сказал его, и ворота распахнулись чуть не сами собой. Страж вначале напугался, а потом и охолопился - будто князя встретил".
Резко подбежал другой мужик, взял каурого за повод и повел в конюшню, а еще один, сняв шапку, кивнул Николке головой, не поймешь, не то поклонился, не то попросту поздоровался, и зазывно махнул рукой - идем-де.
Провожатый завел его в большую избу, что стояла посреди двора. И там в просторной, чисто убранной горнице встретил его начальник: борода лопатой, рубаха новая, сапоги из юфти.
Бородатый махнул рукой - мужик, приведший Николку, вышел вон.
- От кого? - спросил бородатый.
- От старшего брата к Панкрату,- ответил Николка тихо.
Хозяин непонятно чему улыбнулся, спросил, потеплев голосом:
- От какого же брата? Много их у меня и почти все - старшие.
- Звать его Кристофор, а прозвище мне не сказывал.
- Ты постой здесь, погоди меня маленько,- торопливо проговорил допытчик и выскочил за дверь - в соседнюю горницу.
Вскоре вернувшись, произнес испуганно:
- Сам тебя хочет видеть: князь Михаил Львович.
Глава Третья
Туровский заговор
1508 год начался теплыми ветрами, звонким крошевом рушащейся наледи, ломким хрустом оседающего наста.
Вскоре после Рождества Сигизмунд Казимирович отправился из Вильны в Краков на коронацию, по которой Литва и Польша должны были вновь соединиться под одним скипетром, ибо после коронации в Кракове Сигизмунд Казимирович добавлял к титулу великого Литовского князя и титул польского короля.
Михаил Львович об эту пору сидел в Турове. Невесело ему было и бесприютно, несмотря на то что жил он в отчем доме, в тех самых стенах, которые первыми из прочих довелось запомнить ему.
Узнав, что Сигизмунд уехал в Краков, Михаил Львович вспомнил недавнее.
Всего семь лет назад там же, в Кракове, короновался на польский стол собинный его друг, благородный рыцарь, честный и добрый Александр Казимирович.
Глинский припомнил осиянный тысячью свечей собор, парчу и золото одеяний, сотни знатнейших персон из Литвы и Польши, роящихся у подножия трона, и самого себя, стоящего рядом с Александром Казимиро-вичем, себя единственного, кто олицетворял своею персоной всех литовских дворян и кому было позволено стоять не в зале собора, а прямо возле короля, как если бы он - Глинский - был его братом или сыном.
проезжало мимо них к Кремлю чуть ли не каждый месяц Иные прохожие, осеняя себя крестным знамением, отплевывались, как от нечистого, убежденные, что встреча с иноверцем - к беде.
Чем ближе к Кремлю подъезжали, тем беспокойнее становилось на сердце у Михаила Львовича. Шумной, бестолковой, многолюдной и непонятной показалась ему Москва. "Как-то приживусь я здесь?" - с грустью и тревогой подумалось Глинскому. На ум вдруг пришли пакостные еропкинские слова: "Где ни жить не миновать служить".
Часть третья
ИЗГНАННИК
Глава первая
Князья империи
Осенью 1508 года в орденском Кенигсбергском замке появился новый человек. Был он молчалив, нелюдим, никто ничего не знал о нем, кроме того, что имя ему Лука. Высокий, худой, горбоносый человек очень редко появлялся во дворе замка. Никто не встречал его и за воротами замка, в городе. Более всего брат Лука любил прогуливаться ночью. В любую погоду выходил в сером до земли балахоне с капюшоном, опущенным по самые брови. Ступал Лука медленно, однако неспешность эта была не от старости или недугов. Если бы кто присмотрелся к его походке, то заметил бы в ней нечто звериное крадущееся, легкое, неслышное. И глаза Лука чаще всего держал чуть прикрытыми, будто даже ночью боялся лунного света, при встрече вовсе опускал долу.
Жил монах в маленькой келье возле пыточного подвала. Келья имела выход прямо во двор, и Луке не приходилось, как прочим братьям, ходить по общежительному коридору, встречаясь с соседями.
Из-за постоянных ночных бдений брат Лука спал от заутрени до обедни, потому и редко бывал в церкви.
Окно его кельи всегда было плотно занавешено по-видимому, брат Лука не мог спать при свете, а может быть, и не переносил любопытных глаз. В общей трапезной он появлялся раньше других и, быстро позавтракав, удалялся. После сна, также раньше других, обедал и, как всегда, не проронив ни слова, уходил.
Среди братьев-новициев и братьев-рыцарей о нем ходили самые разные слухи. Сойтись на чем-то одном никто из монахов не мог. Да и немудрено: в орден часто вступали те, кого постиг крах,- разорившиеся или запутавшиеся в долгах купцы, промотавшиеся дворяне, здесь искали прибежище и беглые преступники, и авантюристы. Редко кто менял по доброй воле свободную, хотя и греховную жизнь на безгрешное монашеское затворничество. А если уж менял - значит, ничего другого не оставалось.
Однако и в новом монашьем обличье опытный глаз всегда мог отличить вчерашнего купца от вчерашнего рыцаря, казнокрада от верующего фанатика.
Бывший купец, поосмотревшись, непременно находил среди орденских братьев товарищей по прежнему ремеслу, ландскнехт - забубенных старых рубак, фанатик - суеверных мистиков, иссушающих плоть постами и молитвами.
Лука знакомств не искал, никто и его не признавал за своего. Видели, как несколько раз он появлялся в канцелярии штатгальтера, молча передавал письмо и уходил, надвинув капюшон на брови. Иногда секретарь штатгальтера присылал к таинственному гостю служку с запиской, ему адресованной. Однако, кто писал отшельнику и кому он отсылал свои послания, для всех оставалось тайной.
Со временем интерес к нему поуменьшился, а потом и совсем пропал. Мало ли как живут люди! Мало ли кто не спит по ночам! И разве каждый открыто смотрит встречному в глаза?
***
Штатгальтер возвратился в Кенигсберг поздней осенью. Не более часа провел он за беседой с членами орденского капитула - великим комтуром, великим маршалом, фогтами орденских замков, оказавшимися в день его приезда в Кенигсберге.
Изенбург не был в резиденции почти полгода, и за это время накопилось множество дел, которые без него никто решить не мог. Братья-капитулярии немало изумились, когда, рассеянно выслушав их краткие отчеты, штатгальтер объявил, что встретится с ними завтра, а сейчас его ждут более неотложные дела.
Склонив головы, сановники с достоинством удалились, лишь взглядами выразив Изенбургу недовольство столь короткой встречей.
Выйдя из зала капитула, великий маршал и великий комтур подошли к окну, вполголоса обсуждая произошедшее. Комтуры замков Рагнит, Бальга, Мемель, Фридланд, сбившись тесной кучкой, встали у соседнего окна.
Через несколько мгновений мимо них поспешно прошел штатгальтер, и собравшиеся у окна рыцари увидели, как он пересек двор и торопливо постучал в дверь таинственного Луки. Дверь тотчас же приоткрылась, и штатгальтер быстро юркнул в щель.
Крепко и по-дружески обняв таинственного для всех гостя, Изенбург проговорил ласково и торопливо:
- Ну, Христофор, сначала твои новости, а потом уж стану рассказывать я.
Шляйниц кивнул, соглашаясь.
- Я хорошо запомнил все, что услышал от тебя в мой прошлый приезд, Вильгельм. И когда князь Михаил приказал мне поймать и привезти к нему Яна Заберезинского, я решил не привозить его живым. Я решил убить его, подумав, что тогда Глинскому уже не будет хода назад. Пролитая кровь отделит его от всех, кто еще надеется на примирение с Сигизмундом, и заставит князя Михаила биться до конца, спасая уже не только дело, которое он затеял, но и собственную жизнь. Я убил Заберезинского, чтобы отрезать Глинскому пути к примирению с Сигизмундом, как ты и советовал мне, Вильгельм,- повторил Шляйниц, и от этих слов Изенбург недовольно дернул плечом.- Я отрубил Заберезинскому голову и потом вез ее, поднятую на пике, два дня, пугая поселян, делал все, чтобы об этом узнало как можно больше народа. Я добился своего - православные белорусские холопы схватились за цепы и колья. Они думали, что уж если наместник и воевода пал от нашей руки, то мелких шляхтичей-католиков им удастся вырезать без всякого труда. Через две недели я узнал, что князь Михаил весьма недоволен моим поступком, а Сигизмунд пообещал казнить меня, если только попаду к нему в руки, и окончательно уверился в том, что поступил правильно. Однако по той же причине было невозможно вернуться к Глинскому, страшила и месть короля. Все лето проблуждав с небольшим отрядом по Литве, я повелел моим людям возвращаться в Туров, а сам пробрался в Кенигсберг...
Шляйниц вспомнил свои одинокие скитания по Литве, по Королевской Пруссии и решил не обо всем говорить штатгальтеру. Зачем Изенбургу было знать, как он, вырядившись мужиком-обозником, пригнал в Данциг телегу с сеном? К тому же на дне телеги лежало столько награбленного добра, что на него можно было бы купить тысячу возов сена.
Уже оттуда, натянув на себя серый капюшон нищенствующего монаха, Шляйниц побрел в Кенигсберг, твердо зная, что орденские братья не бросят его на произвол судьбы.
- Ни одна живая душа не ведает здесь, кто я такой, и потому ты волен объявить меня кем угодно,- добавил он и замолчал.
Изенбург сидел понурившись, покусывая нижнюю губу, что означало крайнюю задумчивость. Наконец он сказал:
- Главное, Христофор, что ты жив и здоров. Остальное будет улажено.- И проговорил, тем особым тоном, какой был свойственен штатгальтеру, когда он заканчивал разговор: - Я даю рыцарское слово, что добьюсь для тебя прощения у Сигизмунда.
***
Однако Изенбургу понадобилось немало времени, чтобы исполнить обещанное.
Нехорошие времена наступили для ордена. Великий Московский князь, хотя и пропировал с Михаилом Львовичем целую неделю, однако ж советов его воевать с Сигизмундом дальше - не принимал.
Московские полки отошли на рубеж, поляки в русские пределы не вступали. Война затихла сама по себе.
В сентябре 1508 года в Москве появились литовские послы с предложением мира. После долгих споров и взаимных попреков в нарушении старых договоров был подписан "вечный мир", а вслед за тем в Вильно отправилось ответное русское посольство.
14 января 1509 года боярин Григорий Федорович Давыдов и Сигизмунд Казимирович целовали крест в знак того, что мир будет сохраняться ими вечно и никогда более поляки, литовцы и русские не станут сражаться друг против друга.
Вскоре после этого санный посольский обоз выкатился из Вильны и двинулся на восток.
***
Вольтер фон Плеттенберг, магистр Тевтонского ордена в Ливонии, в этот вечер долго не ложился спать.
Завтра к нему в резиденцию должны будут заехать русские послы, возвращающиеся из Вильны, и магистру в беседе с ними предстоит принять важное, хотя и' не очень приятное решение.
Магистр был стар, медлителен и осторожен. Три месяца назад в этом же замке он встречал литовского посла Станислава Глебовича, когда тот направлялся из Москвы в Вильно с этим же договором, теперь уже подписанным Сигизмундом.
Станислав Глебович был тогда печален и зол. - Великий князь вернулся домой победителем, но почему-то не он диктует свою волю Василию, а московит приказывает ему. Мы признали за Москвой все северские земли от Торопца до Новгорода-Северского.
Мы отступили от Брянска. Мы отдали Чернигов. Еще пять лет, и московит заберет у нас и Киев, и Вильно.
Плеттенберг молчал, не зная, радоваться или печалиться. Хорошо, конечно, что у Сигизмунда отобрали целое королевство, но нехорошо, что сделали это русские, став еще сильнее.
- Может быть, великий князь одумается,- продолжал Станислав Глебович,и откажется целовать крест на этом постыдном и грабительском договоре?
Увы, Сигизмунд Казимирович не одумался. В середине января Плеттенбергу сообщили, что он признал все статьи написанного русскими договора. А еще через две недели к Плеттенбергу в Ригу пожаловали литовские послы, показали ему текст договора и попросили унять беспокойных братьев-рыцарей, частенько набегавших на порубежные литовские деревушки. Плеттенберг тут же переслал копию договора гроссмейстеру ордена, а литовцам пообещал угомонить рыцарские отряды на границе.
Теперь должны были приехать русские: великий государев посол боярин Григорий Федорович Давыдов да боярин же - великокняжеский конюший Иван Андреевич Челяднин, сокольничий Михаил Степанович Кляпик и дьяк Никита Семенович Моклоков по прозвищу Губа.
Ни на чем не остановившись, Плеттенберг решил ждать.
"Пусть русские первыми сделают ход в этой давно знакомой и вечно неожиданной игре,- подумал он.- Никогда нельзя знать заранее, чего следует ждать от этих вчерашних татар, на глазах становящихся византийцами, изворотливыми и хитрыми".
***
- Ты, князь Волтырь, пойми,- благодушно ухмыляясь в окладистую бороду, степенно говорил чуть захмелевший Григорий Федорович Давыдов, повернув к Плеттенбергу красное курносое лицо и уставясь маленькими веселыми глазками в переносицу магистра.- Ты пойми, ныне государь наш есть наисильнейший из всех христианских государей, и тебе, князь, добре было бы поискать у него милости и приятельства.
- Мы с твоим государем, боярин Григорий Федорович, в давнем приятельстве,- как бы оправдываясь, ответил Плеттенберг.
Но Давыдов, будто не слыша, продолжал:
- Сигизмунд Казимирович подписал ныне грамоту на всей нашей воле. В той грамоте великий князь отдал нам столь земли, сколь занимаешь ты, князь Волтырь, со всеми божьими рыториями немецкого чину. И тебе бы, князь, гораздо было такую ж грамоту с нами учинить.
Зикко и Николка привезли Шляйница к себе в избу. Сняв сапоги, разрезали штанину, обмыли рану теплой водой. Покалеченный всадник дышал тяжело, постанывая от боли, а чуть придя в себя, сказал хриплым шепотом:
- Коня поставьте под крышу. Дайте поесть. Воды дайте.
Николка, выйдя за порог, с удовольствием погладил каурого по шее, завел в пустую кошару, расседлал, задал овса, напоил. Ох, до чего хорош был конь! Глаз не оторвать!
Повздыхав так, Николка вернулся к себе в пристройку.
- Все делал, как я повелевал? - спросил больной.
- Все,- коротко ответил паренек, удивляясь тому, что незваный гость ведет себя слишком по-хозяйски.
- Слушай дальше,- тем же тоном проговорил больной.- Возьми мой плащ, сапоги. Одевай себе. Бери коня, поскакай в Кенигсберг. В замок. Расскажи штатгальтер Изенбург про меня - Христофор.
Ошеломленный Николка, не медля ни часа, помчался в Кенигсберг довести до штатгальтера о несчастье, приключившемся в дороге со слугою князя Глинского, а также сообщить, где он нынче обретается, и привезти к нему лекаря.
До чего же упоительной была эта скачка! Каурый трехлеток сразу же почувствовал твердую опытную руку и пошел ровным легким галопом, играючи оставляя версту за верстой.
"Да,- подумал Николка,- не чета моему чалому. За таким удальцом ни один татарин не угнался бы". Замечтавшись, вдруг представил, что конь его собственный, так аж дух захватило от столь необыкновенной грезы.
В полночь Николка завидел черные игольчатые шпили кирк, возвышающиеся над городской стеной Кенигсберга на фоне звездного неба. Вскоре конь остановился у глубокого рва, наполненного темной неподвижной водой. Дорога обрывалась у самого берега. На противоположной стороне рва, закрывая полнеба, торчал подъемный мост, поднятый на цепях вровень с городскими воротами.
Не сходя с коня, Николка стал звать стражу, однако никто не появлялся. Разозленный безмолвием, гонец, спрыгнув на землю, принялся собирать камни и швырять их через ров. Булыжники градом застучали по днищу моста.
Через несколько минут откуда-то из темноты вынырнул здоровенный детина в кирасе и каске и заорал так оглушительно, что Николкин жеребец запрядал ушами и оторопело подался назад.
Посланец мало что разобрал из того, что прокричал разбуженный караульный, да и незачем ему было слушать пустопорожнее солдатское сквернословие.
Дождавшись, когда верзила на мгновение смолк, Николка объявил негромко:
- Гонец к штатгальтеру графу Изенбургу!
Детина, не раскрывая рта, скрылся, и через несколько мгновений возле подъемных ворот оказалось четыре кнехта.
Вороты заскрипели, цепи лязгнули, мост нехотя качнулся и медленно пополз вниз. Николка слышал, что в Кенигсберге какая угодно дорога от любых городских ворот ведет к орденскому замку. Поэтому, не расспрашивая кнехтов, пустил каурого рысью и помчался вперед, туда, где темнел тридцатисаженный донжон Кенигсбергского замка.
Во двор замка его впустили незамедлительно и, несмотря на глубокую ночь, тотчас же доставили во внутренние покои, где маленький седой человечек, строго на него глядя, сказал по-русски:
- Тебя хочет видеть сам штатгальтер ордена граф Вильгельм фон Изенбург. Говори кратко и только о том, о чем тебя спросят.
Маленький человечек пошел вперед Николки, подняв высоко над головой бронзовый шандал с тремя свечами.
Николка ступал осторожно, стараясь не шуметь, и, хотя боялся споткнуться, то и дело озирался по сторонам. Да и как было не смотреть? Никогда еще не доводилось бывать ему в таком большом доме, и никогда не видывал он столь многих диковин. На стенах коридоров и огромных пустых залов - не меньших, чем залы иных храмов,- висели мечи, алебарды, пики, топоры, головы оленей и вепрей - рогатые, клыкастые, страшные. Николка прошел множество переходов, лесенок, дверей и дверок и всюду видел железные решетки, цепи, пудовые замки, тяжкие запоры - будто не дом это был и не крепость, а тюрьма.
Наконец провожатый остановился у невысокой кованой дверцы и, многозначительно взглянув на Николку, осторожно постучал. Из таинственной комнаты раздался неразборчивый говор. Однако ж провожатый приглашение понял и, легонько толкнув дверь, почтительно переступил порог, знаком увлекая за собою юнца.
Николка вошел в маленькую комнатку, где стояли лишь стол, три стула и узкая кровать, крытая тощим тюфяком.
На одном из стульев сидел нестарый еще мужчина с глазами блеклой ледяной голубизны.
Маленький человечек низко поклонился и произнес довольно длинную фразу, Николка понял, о ком идет речь,- о подобранном им человеке по имени Христофор и хозяине замка Вильгельме, в комнате которого они теперь находились.
Вильгельм Изенбург проговорил коротко, и маленький человечек тотчас же перевел:
- Что случилось с господином Христофором?
- Он упал с коня,- ответил по-русски Николка, не подавая виду, что понимает их разговор.- Мы нашли его в лесу и привезли к себе в избу.
- Кто это - "мы"? - спросил Изенбург.
- Я и старик рыбак Зикко.
- Господин сильно расшибся?
- У него сломана левая нога,- ответил Николка и, наклонившись, показал на своей ноге, в каком месте именно она сломана.
- Ты отведешь к господину Христофору моего лекаря и двух его помощников.
Маленький человечек все это старательно переводил. Изенбург встал, и Николка понял, что ему следует покинуть комнату. Он поклонился и вышел. Следом за ним, чуть погодя, вышел маленький толмач.
- Поедешь тотчас же,- сказал он,- С тобой отправятся люди, чтобы исцелить господина Христофора. Ступай во двор. Конь накормлен и напоен. Как только лекарь сядет в карету - твой конь тут же встанет под седло.
Наутро возле рыбацкой кошары остановилась карета с лекарем и двумя его помощниками.
Лекарь выправил кость, наложил на ногу деревянные дощечки, обернул их лубом и перевязал лыком.
Шляйниц отобрал у Николки и сапоги, и плащ. Чтобы хлопец не обижался, сказал примирительно:
- Я давать тебе сапоги и плащ, чтобы по дороге не думали, что ты украл мой конь, а то конь дорогой, а на конь - бедный человек.
И протянул Николке серебряный талер. После этого Шляйница перенесли в карету. Прежде чем отъехать, Шляйниц подозвал к себе Николку и, пристально поглядев в глаза ему, спросил:
- Хочешь служить князь Глинский?
- Хочу,- ответил Николка, не веря выпавшему на его долю счастью. И испугавшись, что Шляйниц передумает, зачастил: - Знал бы ты, добрый человек, как хочу князю Глинскому верой-правдой служить. Меня ведь в полон-то татаре взяли, когда в станичной казацкой службе был. Воинская-то, ратная служба мне сызмальства ведома и свычна, дюже люба.
- Ну-ну,- проговорил саксонец важно,- не надо много говорить. Бери мой конь, Николаус, поехать ко князь Михаил. Рассказать, как ты подобрать меня на дорога, как призывать ко мне лекарь, как мне помогать. Он будет за все это принимать тебя служить. Скажи князь: лекарь говорит - я буду здоров через один или один с половиной месяц.
- Спаси тебя Христос, добрый человек,- проговорил Николка и ткнулся губами в руку саксонца.
Шляйниц руки не отнял.
Затем дал знак Николке подняться на ступеньку кареты и, припав к его уху, стал шептать:
- Поехать надо к Мемельбург. Оттуда через земля лифляндский риттер ехать по берег река Неман до город Ковно и потом на половину день.- Шляйниц махнул рукой, указывая на юг.- Ты будешь ехать по дорога, который я и князь Глинский шли воевать с татар. После Ковно через четыре или пять день будет шлосс Лида, еще через четыре день - город Клёцк и после Клёцк дальше на половину день по берег река Лань. На река Лань мы победить татар,- гордо произнес Шляйниц, и Николка подумал, что рыцарь был, наверное, в этой битве одним из храбрых.- Потом,- продолжал немец,- ты приедешь к река Припять. На этот река и стоит город Туров.
Шляйниц еще теснее прижал губы к уху Николки и зашептал совсем тихо:
- У ворота дом князя стоит стража. Скажешь: "Я к Панкрату от его старшего брата". И тебя будут пускать во двор. Запомнил?
Николка повторил условные, тайные слова. Когда карета тронулась, Шляйниц тотчас смежил веки не оттого, что был болен и слаб, а затем, что хотелось ему подумать: правильно ли поступил, что отдал Николке коня и послал парнишку в службу к Михаилу Львовичу? Но, вспомнив строгий наказ Глинского - всюду нанимать годных к воинской службе людей и посылать их в Туров, решил - правильно. И успокоился.
***
- Ох, Николай, Николай! - жалобно сокрушался старый Зикко.- Зачем ты связался с этим немцем? Обманет он тебя! Какая тебе корысть служить их проклятому ордену?
- При чем тут орден? - горячился Николка.- Я русскому князю еду служить. Он и супротив немцев, и супротив татар оборона и защита.
Старый прусс не унимался:
- Ты-то русскому князю будешь служить, да он-то сам кому служит?
- Не немцам ведь! - кипятился Николка.
- А откуда знаешь, что не немцам? - не успокаивался Зикко Угорь.
- Одно у тебя, старый, на уме: немцы да немцы. Отколь им в Белой-то Руси взяться?
- У немца руки длинные,- бубнил свое старый прусс.
- Разберусь, поди, сам, не маленький,- отрезал Николка и, обидевшись, либо отходил в сторону, либо делал вид, что засыпает.
На второй день, собрав нехитрые пожитки, Николка неспешно тронулся в путь. Зикко стоял, прислонившись к притолоке избушки, и щурился вслед. Досадуя на старика, Николка ехал не оборачиваясь и только на повороте оглянулся. Зикко, маленький, старый, одиноко стоял на дороге и из-под ладони глядел во все глаза вслед.
У всадника сжалось сердце, но он, не замедляя хода, завернул коня на поворот и впервые дал каурому шпоры.
***
До вотчины Глинского - Турова Николка добирался почти полмесяца. Немец точно описал путь, и паренек без особого труда, редко сбиваясь с дороги, с первым снегом подъехал к берегу Припяти.
Река была серая, тихая, без плеска текла средь низких болотистых берегов, вбирая сотни ручейков и речушек.
Николка медленно поехал по течению, всматриваясь: нет ли где брода? Наконец брод отыскался. Истоптанная тысячами ног и копыт вязкая дорога ныряла в реку и узкой черной лентой выныривала на противоположном берегу.
Осторожно тронув каурого шпорой, всадник направился к воде. Конь заупрямился, запрядал ушами, мелко перебирая ногами, пошел боком. Над рекой стелился холодный белый пар - будто от серых снеговых туч отделился рваный нижний край и поплыл над Припятью туманной завесой.
Николка снова дал коню шпоры, потянул удила. Каурый, обидчиво кося агатовым глазом, нехотя вошел в воду и пошел, чуть вздрагивая от холода и высоко выбрасывая передние ноги.
На другом берегу Николка соскочил на землю и чистым сухим холстом торопливо вытер коня, сильно прижимая тряпицу к ногам и крупу. Затем влетел в седло и погнал карьером, разогревая его. Конь, будто понимая хозяина, шел стремительно, вытянувшись над черной грязной дорогой.
Туров Николка увидел, как только выехал к Припяти. До города средь пологой равнины было не более версты. Только два невысоких холма видел перед собою Николка. Холм поближе к нему был побольше, на его плоской вершине стояла крепость. На втором, дальнем от Припяти,- церковь. Вкруг города стены не было. Место спадало от замкового холма к реке нестройной
гурьбой черных, вросших в землю избушек под соломенными крышами.
За местом вдруг снова оказалась река. Она обтекала холм с двух сторон. Через реку был перекинут деревянный мост. Въехав на него, Николка увидел, что слева от реки отходит ров, также наполненный водой. Подняв голову, Николка заметил в окне надвратной башни мужика с алебардой.
"Привратный сторож",- определил Николка. Мужик спускаться не стал. Спросил негромко:
- С каким делом и к кому едешь?
- Еду к Панкрату от его старшего брата! - крикнул Николка звонко и весело.
Мужик вдруг, непонятно отчего, ошалело замахал руками, округлив глаза, засипел предостерегающе:
- Что ты! Что ты! Разве можно такие слова орать на весь белый свет!
Страж исчез, торопливо застучали шаги по лестнице башни. Когда привратник открыл ворота, на лице его все еще оставался испуг. Заметил Николка и иное в глазах стража. Впервой доводилось мальцу увидать во встречном взгляде почтение.
"Как из сказки заклятье,- ухмыляясь, подумал Николка.- Сказал его, и ворота распахнулись чуть не сами собой. Страж вначале напугался, а потом и охолопился - будто князя встретил".
Резко подбежал другой мужик, взял каурого за повод и повел в конюшню, а еще один, сняв шапку, кивнул Николке головой, не поймешь, не то поклонился, не то попросту поздоровался, и зазывно махнул рукой - идем-де.
Провожатый завел его в большую избу, что стояла посреди двора. И там в просторной, чисто убранной горнице встретил его начальник: борода лопатой, рубаха новая, сапоги из юфти.
Бородатый махнул рукой - мужик, приведший Николку, вышел вон.
- От кого? - спросил бородатый.
- От старшего брата к Панкрату,- ответил Николка тихо.
Хозяин непонятно чему улыбнулся, спросил, потеплев голосом:
- От какого же брата? Много их у меня и почти все - старшие.
- Звать его Кристофор, а прозвище мне не сказывал.
- Ты постой здесь, погоди меня маленько,- торопливо проговорил допытчик и выскочил за дверь - в соседнюю горницу.
Вскоре вернувшись, произнес испуганно:
- Сам тебя хочет видеть: князь Михаил Львович.
Глава Третья
Туровский заговор
1508 год начался теплыми ветрами, звонким крошевом рушащейся наледи, ломким хрустом оседающего наста.
Вскоре после Рождества Сигизмунд Казимирович отправился из Вильны в Краков на коронацию, по которой Литва и Польша должны были вновь соединиться под одним скипетром, ибо после коронации в Кракове Сигизмунд Казимирович добавлял к титулу великого Литовского князя и титул польского короля.
Михаил Львович об эту пору сидел в Турове. Невесело ему было и бесприютно, несмотря на то что жил он в отчем доме, в тех самых стенах, которые первыми из прочих довелось запомнить ему.
Узнав, что Сигизмунд уехал в Краков, Михаил Львович вспомнил недавнее.
Всего семь лет назад там же, в Кракове, короновался на польский стол собинный его друг, благородный рыцарь, честный и добрый Александр Казимирович.
Глинский припомнил осиянный тысячью свечей собор, парчу и золото одеяний, сотни знатнейших персон из Литвы и Польши, роящихся у подножия трона, и самого себя, стоящего рядом с Александром Казимиро-вичем, себя единственного, кто олицетворял своею персоной всех литовских дворян и кому было позволено стоять не в зале собора, а прямо возле короля, как если бы он - Глинский - был его братом или сыном.
проезжало мимо них к Кремлю чуть ли не каждый месяц Иные прохожие, осеняя себя крестным знамением, отплевывались, как от нечистого, убежденные, что встреча с иноверцем - к беде.
Чем ближе к Кремлю подъезжали, тем беспокойнее становилось на сердце у Михаила Львовича. Шумной, бестолковой, многолюдной и непонятной показалась ему Москва. "Как-то приживусь я здесь?" - с грустью и тревогой подумалось Глинскому. На ум вдруг пришли пакостные еропкинские слова: "Где ни жить не миновать служить".
Часть третья
ИЗГНАННИК
Глава первая
Князья империи
Осенью 1508 года в орденском Кенигсбергском замке появился новый человек. Был он молчалив, нелюдим, никто ничего не знал о нем, кроме того, что имя ему Лука. Высокий, худой, горбоносый человек очень редко появлялся во дворе замка. Никто не встречал его и за воротами замка, в городе. Более всего брат Лука любил прогуливаться ночью. В любую погоду выходил в сером до земли балахоне с капюшоном, опущенным по самые брови. Ступал Лука медленно, однако неспешность эта была не от старости или недугов. Если бы кто присмотрелся к его походке, то заметил бы в ней нечто звериное крадущееся, легкое, неслышное. И глаза Лука чаще всего держал чуть прикрытыми, будто даже ночью боялся лунного света, при встрече вовсе опускал долу.
Жил монах в маленькой келье возле пыточного подвала. Келья имела выход прямо во двор, и Луке не приходилось, как прочим братьям, ходить по общежительному коридору, встречаясь с соседями.
Из-за постоянных ночных бдений брат Лука спал от заутрени до обедни, потому и редко бывал в церкви.
Окно его кельи всегда было плотно занавешено по-видимому, брат Лука не мог спать при свете, а может быть, и не переносил любопытных глаз. В общей трапезной он появлялся раньше других и, быстро позавтракав, удалялся. После сна, также раньше других, обедал и, как всегда, не проронив ни слова, уходил.
Среди братьев-новициев и братьев-рыцарей о нем ходили самые разные слухи. Сойтись на чем-то одном никто из монахов не мог. Да и немудрено: в орден часто вступали те, кого постиг крах,- разорившиеся или запутавшиеся в долгах купцы, промотавшиеся дворяне, здесь искали прибежище и беглые преступники, и авантюристы. Редко кто менял по доброй воле свободную, хотя и греховную жизнь на безгрешное монашеское затворничество. А если уж менял - значит, ничего другого не оставалось.
Однако и в новом монашьем обличье опытный глаз всегда мог отличить вчерашнего купца от вчерашнего рыцаря, казнокрада от верующего фанатика.
Бывший купец, поосмотревшись, непременно находил среди орденских братьев товарищей по прежнему ремеслу, ландскнехт - забубенных старых рубак, фанатик - суеверных мистиков, иссушающих плоть постами и молитвами.
Лука знакомств не искал, никто и его не признавал за своего. Видели, как несколько раз он появлялся в канцелярии штатгальтера, молча передавал письмо и уходил, надвинув капюшон на брови. Иногда секретарь штатгальтера присылал к таинственному гостю служку с запиской, ему адресованной. Однако, кто писал отшельнику и кому он отсылал свои послания, для всех оставалось тайной.
Со временем интерес к нему поуменьшился, а потом и совсем пропал. Мало ли как живут люди! Мало ли кто не спит по ночам! И разве каждый открыто смотрит встречному в глаза?
***
Штатгальтер возвратился в Кенигсберг поздней осенью. Не более часа провел он за беседой с членами орденского капитула - великим комтуром, великим маршалом, фогтами орденских замков, оказавшимися в день его приезда в Кенигсберге.
Изенбург не был в резиденции почти полгода, и за это время накопилось множество дел, которые без него никто решить не мог. Братья-капитулярии немало изумились, когда, рассеянно выслушав их краткие отчеты, штатгальтер объявил, что встретится с ними завтра, а сейчас его ждут более неотложные дела.
Склонив головы, сановники с достоинством удалились, лишь взглядами выразив Изенбургу недовольство столь короткой встречей.
Выйдя из зала капитула, великий маршал и великий комтур подошли к окну, вполголоса обсуждая произошедшее. Комтуры замков Рагнит, Бальга, Мемель, Фридланд, сбившись тесной кучкой, встали у соседнего окна.
Через несколько мгновений мимо них поспешно прошел штатгальтер, и собравшиеся у окна рыцари увидели, как он пересек двор и торопливо постучал в дверь таинственного Луки. Дверь тотчас же приоткрылась, и штатгальтер быстро юркнул в щель.
Крепко и по-дружески обняв таинственного для всех гостя, Изенбург проговорил ласково и торопливо:
- Ну, Христофор, сначала твои новости, а потом уж стану рассказывать я.
Шляйниц кивнул, соглашаясь.
- Я хорошо запомнил все, что услышал от тебя в мой прошлый приезд, Вильгельм. И когда князь Михаил приказал мне поймать и привезти к нему Яна Заберезинского, я решил не привозить его живым. Я решил убить его, подумав, что тогда Глинскому уже не будет хода назад. Пролитая кровь отделит его от всех, кто еще надеется на примирение с Сигизмундом, и заставит князя Михаила биться до конца, спасая уже не только дело, которое он затеял, но и собственную жизнь. Я убил Заберезинского, чтобы отрезать Глинскому пути к примирению с Сигизмундом, как ты и советовал мне, Вильгельм,- повторил Шляйниц, и от этих слов Изенбург недовольно дернул плечом.- Я отрубил Заберезинскому голову и потом вез ее, поднятую на пике, два дня, пугая поселян, делал все, чтобы об этом узнало как можно больше народа. Я добился своего - православные белорусские холопы схватились за цепы и колья. Они думали, что уж если наместник и воевода пал от нашей руки, то мелких шляхтичей-католиков им удастся вырезать без всякого труда. Через две недели я узнал, что князь Михаил весьма недоволен моим поступком, а Сигизмунд пообещал казнить меня, если только попаду к нему в руки, и окончательно уверился в том, что поступил правильно. Однако по той же причине было невозможно вернуться к Глинскому, страшила и месть короля. Все лето проблуждав с небольшим отрядом по Литве, я повелел моим людям возвращаться в Туров, а сам пробрался в Кенигсберг...
Шляйниц вспомнил свои одинокие скитания по Литве, по Королевской Пруссии и решил не обо всем говорить штатгальтеру. Зачем Изенбургу было знать, как он, вырядившись мужиком-обозником, пригнал в Данциг телегу с сеном? К тому же на дне телеги лежало столько награбленного добра, что на него можно было бы купить тысячу возов сена.
Уже оттуда, натянув на себя серый капюшон нищенствующего монаха, Шляйниц побрел в Кенигсберг, твердо зная, что орденские братья не бросят его на произвол судьбы.
- Ни одна живая душа не ведает здесь, кто я такой, и потому ты волен объявить меня кем угодно,- добавил он и замолчал.
Изенбург сидел понурившись, покусывая нижнюю губу, что означало крайнюю задумчивость. Наконец он сказал:
- Главное, Христофор, что ты жив и здоров. Остальное будет улажено.- И проговорил, тем особым тоном, какой был свойственен штатгальтеру, когда он заканчивал разговор: - Я даю рыцарское слово, что добьюсь для тебя прощения у Сигизмунда.
***
Однако Изенбургу понадобилось немало времени, чтобы исполнить обещанное.
Нехорошие времена наступили для ордена. Великий Московский князь, хотя и пропировал с Михаилом Львовичем целую неделю, однако ж советов его воевать с Сигизмундом дальше - не принимал.
Московские полки отошли на рубеж, поляки в русские пределы не вступали. Война затихла сама по себе.
В сентябре 1508 года в Москве появились литовские послы с предложением мира. После долгих споров и взаимных попреков в нарушении старых договоров был подписан "вечный мир", а вслед за тем в Вильно отправилось ответное русское посольство.
14 января 1509 года боярин Григорий Федорович Давыдов и Сигизмунд Казимирович целовали крест в знак того, что мир будет сохраняться ими вечно и никогда более поляки, литовцы и русские не станут сражаться друг против друга.
Вскоре после этого санный посольский обоз выкатился из Вильны и двинулся на восток.
***
Вольтер фон Плеттенберг, магистр Тевтонского ордена в Ливонии, в этот вечер долго не ложился спать.
Завтра к нему в резиденцию должны будут заехать русские послы, возвращающиеся из Вильны, и магистру в беседе с ними предстоит принять важное, хотя и' не очень приятное решение.
Магистр был стар, медлителен и осторожен. Три месяца назад в этом же замке он встречал литовского посла Станислава Глебовича, когда тот направлялся из Москвы в Вильно с этим же договором, теперь уже подписанным Сигизмундом.
Станислав Глебович был тогда печален и зол. - Великий князь вернулся домой победителем, но почему-то не он диктует свою волю Василию, а московит приказывает ему. Мы признали за Москвой все северские земли от Торопца до Новгорода-Северского.
Мы отступили от Брянска. Мы отдали Чернигов. Еще пять лет, и московит заберет у нас и Киев, и Вильно.
Плеттенберг молчал, не зная, радоваться или печалиться. Хорошо, конечно, что у Сигизмунда отобрали целое королевство, но нехорошо, что сделали это русские, став еще сильнее.
- Может быть, великий князь одумается,- продолжал Станислав Глебович,и откажется целовать крест на этом постыдном и грабительском договоре?
Увы, Сигизмунд Казимирович не одумался. В середине января Плеттенбергу сообщили, что он признал все статьи написанного русскими договора. А еще через две недели к Плеттенбергу в Ригу пожаловали литовские послы, показали ему текст договора и попросили унять беспокойных братьев-рыцарей, частенько набегавших на порубежные литовские деревушки. Плеттенберг тут же переслал копию договора гроссмейстеру ордена, а литовцам пообещал угомонить рыцарские отряды на границе.
Теперь должны были приехать русские: великий государев посол боярин Григорий Федорович Давыдов да боярин же - великокняжеский конюший Иван Андреевич Челяднин, сокольничий Михаил Степанович Кляпик и дьяк Никита Семенович Моклоков по прозвищу Губа.
Ни на чем не остановившись, Плеттенберг решил ждать.
"Пусть русские первыми сделают ход в этой давно знакомой и вечно неожиданной игре,- подумал он.- Никогда нельзя знать заранее, чего следует ждать от этих вчерашних татар, на глазах становящихся византийцами, изворотливыми и хитрыми".
***
- Ты, князь Волтырь, пойми,- благодушно ухмыляясь в окладистую бороду, степенно говорил чуть захмелевший Григорий Федорович Давыдов, повернув к Плеттенбергу красное курносое лицо и уставясь маленькими веселыми глазками в переносицу магистра.- Ты пойми, ныне государь наш есть наисильнейший из всех христианских государей, и тебе, князь, добре было бы поискать у него милости и приятельства.
- Мы с твоим государем, боярин Григорий Федорович, в давнем приятельстве,- как бы оправдываясь, ответил Плеттенберг.
Но Давыдов, будто не слыша, продолжал:
- Сигизмунд Казимирович подписал ныне грамоту на всей нашей воле. В той грамоте великий князь отдал нам столь земли, сколь занимаешь ты, князь Волтырь, со всеми божьими рыториями немецкого чину. И тебе бы, князь, гораздо было такую ж грамоту с нами учинить.