«Я хочу жить, господин Мартене, и не так для себя, как для бабушки, для моего Бриго и всех вас, для всех, кого опечалила бы моя смерть!»
В ноябре, когда она в первый раз вышла погулять в сопровождении всех домочадцев под ласковым солнцем дня св. Мартина и г-жа Офре спросила у нее, не устала ли она, — Пьеретта сказала:
— Теперь на долю мою остались лишь те страдания, что посланы самим богом, и я могу все перенести. Счастье быть любимой дает мне силы страдать.
То был единственный раз, когда она, хотя бы намеком, упомянула об ужасных муках, вынесенных ею у Рогронов; эти воспоминания, которых она никогда не касалась, были для нее, очевидно, так тягостны, что никто не решался о них заговорить.
— Дорогая госпожа Офре, — сказала она однажды, сидя в полдень в саду и любуясь освещенною солнцем долиной в ее багряном осеннем уборе, — умирая здесь у вас, я испытываю больше счастья, чем за все последние три года жизни.
Госпожа Офре посмотрела на свою сестру, г-жу Мартене, и шепнула ей на ухо: «Как она могла бы любить!» И действительно, выражение глаз Пьеретты и самый звук голоса придавали ее словам какую-то особую глубину.
Господин Мартене поддерживал постоянную переписку с доктором Бьяншоном и не предпринимал ничего серьезного без его одобрения. Он хотел восстановить сперва естественное развитие организма, а затем вывести гной из головы через ухо. Чем ужасней были терзавшие Пьеретту боли, тем больше он питал надежды.
Ему удалось добиться некоторых результатов в первой части намеченного плана, и это было огромным торжеством. У Пьеретты на несколько дней появился аппетит, и она не отказывалась от питательных блюд, к которым прежде испытывала характерное для ее болезни отвращение; цвет лица у нее несколько улучшился, но голова все еще была в ужасном состоянии. Мартене умолял приехать прославленного врача, своего советчика. Бьяншон приехал, пробыл два дня в Провене, признал необходимость операции и, преисполнившись той же заботливости, что и бедняга Мартене, сам съездил за знаменитым Депленом. Операция, таким образом, произведена была одним из крупнейших хирургов древних и новых времен; но, уезжая со своим любимым учеником Бьяншоном, этот жрец науки поставил ужасный прогноз. «Будет чудом, — сказал он Мартене, — если вы ее спасете. Как говорил вам Бьяншон, началось гниение кости. В этом возрасте кости еще такие нежные!»
Операция была сделана в начале 1828 года. Напуганный нечеловеческими страданиями Пьеретты, доктор Мартене совершил в течение месяца несколько поездок в Париж: он ездил за советом к Деплену и Бьяншону и предлагал даже прибегнуть к операции, подобной раздроблению почечного камня: чтобы остановить гниение кости, он хотел попытаться ввести сильно действующее лекарство под череп при помощи специальной полой иглы. Но сам Деплен, при всей своей смелости, не решился прибегнуть к этому рискованному хирургическому опыту, на который в отчаянии готов был отважиться Мартене. Вот почему, по возвращении из последней поездки в Париж, врач показался своим друзьям опечаленным и мрачным. И в один роковой вечер, когда все были в сборе, он вынужден был сообщить семейству Офре, г-же Лоррен, духовнику и Бриго, что наука бессильна помочь Пьеретте и теперь спасение больной только в руках всевышнего. Все были потрясены и охвачены ужасом. Бабушка принесла обет богу и попросила священника ежедневно по утрам, до пробуждения Пьеретты, служить мессу, на которой она с Бриго будет присутствовать.
А дело между тем разбиралось в суде. В то самое время как жертва Рогронов доживала свои последние дни, Винэ клеветал на нее, выступая в судебных заседаниях. Суд утвердил решение семейного совета, но стряпчий немедленно подал апелляцию. Вновь назначенный прокурор обратился к суду с требованием о производстве следствия. Чтобы избежать предварительного заключения, Рогрону с сестрой пришлось внести залог. По ходу следствия потребовался допрос Пьеретты. Когда г-н Дефондриль явился к Офре, Пьеретта была в агонии, у изголовья ее склонился духовник, она готовилась принять последнее причастие. В эту минуту как раз она умоляла собравшихся подле нее близких простить, как она сама прощает, ее кузену и кузине, ибо, сказала она проникновенно, таким делам один лишь бог судья.
— Бабушка, — просила Пьеретта, — оставь свои деньги Бриго (Бриго зарыдал), а тысячу франков, — добавила она, — дай Адели, она была так добра ко мне, клала мне тайком грелку в постель. Если бы она не ушла от моих кузенов, я бы осталась жива.
Во вторник на пасхальной неделе, в погожий, ясный день, в три часа пополудни наступил конец страданиям этого маленького ангела. Бабушка держалась с героической стойкостью; она пожелала бодрствовать над покойницей всю ночь вместе со священниками и сама, своими несгибающимися старческими руками, зашила ее в саван. Бриго покинул к вечеру дом Офре и ушел к Фраппье.
— Мне незачем спрашивать у тебя, какие у тебя вести, мой бедный мальчик, — сказал ему столяр.
— Да, папаша Фраппье, ее уже нет, а я все еще живу на свете!
Мрачным, но внимательным взглядом Бриго стал осматривать сложенные в мастерской доски.
— Понимаю тебя, — сказал старик Фраппье. — Смотри, вот то, что тебе надобно, Бриго.
И он указал юноше на двухдюймовые дубовые доски.
— Не помогайте мне, господин Фраппье, — сказал бретонец, — я все хочу сделать сам, своими руками.
Всю ночь Бриго строгал и сколачивал гроб Пьеретты, и не раз из-под его рубанка вылетала стружка, смоченная слезами. Старик Фраппье курил трубку, молча следя за работой. И только когда его старший подмастерье сбил все четыре стенки гроба, он посоветовал ему: «Сделай задвижную крышку: родным не придется тогда слышать, как будут заколачивать гроб».
Утром Бриго отправился за свинцовыми листами, чтобы выложить ими гроб изнутри. По странной случайности они стоили ровно столько же, сколько Жак дал Пьеретте на проезд из Нанта в Провен. Стойкий бретонец, сумевший подавить в себе невыразимую боль, когда он собственными руками сколачивал гроб для своей дорогой подруги детства, все время думая о ней, не выдержал такого совпадения: он лишился чувств, а очнувшись, не в силах был сам донести свинец; помочь ему вызвался мастер, предложивший припаять четвертый свинцовый лист, когда тело будет положено в гроб. Бретонец сжег рубанок и все инструменты, при помощи которых делал гроб, рассчитался с Фраппье и простился с ним. Бедный юноша, подобно бабушке Пьеретты, мужественно отдавал последний долг подруге детства и стал поэтому участником трагической сцены, завершившей тиранство Рогронов.
Бриго и его спутник явились как раз вовремя в дом г-на Офре, чтобы силой воспрепятствовать отвратительной судебной процедуре. Странное зрелище открылось взорам двух рабочих в переполненной народом комнате усопшей. Бессердечные Рогроны во всей своей гнусности предстали перед трупом своей жертвы, чтобы терзать ее и после смерти. Прекрасное тело бедной девочки неподвижно лежало на бабушкиной кровати. Глаза Пьеретты были закрыты, волосы двумя гладкими полукружиями ложились на уши, тело зашито было в плотную бумажную простыню.
На коленях перед этой кроватью старуха Лоррен, с растрепавшимися волосами и пылающим лицом, простирая руки, кричала:
— Нет, не бывать этому, нет!
В ногах кровати стояли опекун г-н Офре, священник Перу и г-н Абер. Свечи еще горели.
Перед бабушкой выстроились в ряд больничный хирург, г-н Неро и на подмогу им — страшный медоточивый Винэ. Тут же находился и судебный пристав. Больничный хирург был в своем прозекторском фартуке. Один из его помощников, раскрыв ящик с инструментами, подавал ему нож для вскрытия.
Эта сцена нарушена была стуком гроба, который уронили Бриго и слесарь, испуганные видом старухи Лоррен.
— В чем дело? — спросил Бриго, встав рядом с бабушкой Пьеретты и судорожно сжимая в руках большие ножницы, которые принес с собой.
— Бриго, — ответила ему старуха, — они хотят вскрыть тело моей внучки, хотят терзать ей голову, пронзить ей сердце и после ее смерти, как делали это при жизни.
— Кто? — крикнул Бриго голосом, оглушившим служителей правосудия.
— Рогроны.
— А-а! Проклятые!
— Опомнись, Бриго! — воскликнул г-н Офре, видя, что бретонец потрясает ножницами.
— Господин Офре, — сказал Бриго, став таким же бледным, как юная покойница, — я слушал вас, потому что вы — господин Офре, но я не посмотрю сейчас на…
— На правосудие! — предостерег его Офре — Разве существует правосудие? — воскликнул бретонец. — Вот оно, правосудие! — продолжал он, угрожая своими сверкающими на солнце ножницами стряпчему, хирургу и судебному приставу.
— Друг мой, — обратился к нему священник, — к правосудию прибег защитник господина Рогрона, обвиняемого в тяжелом преступлении; нельзя отказывать обвиняемому в возможности оправдаться. Адвокат господина Рогрона заявляет, что если это бедное дитя погибло от нарыва в голове, то с бывшего ее опекуна обвинение должно быть снято; ведь доказано было, что Пьеретта долго молчала об ушибе…
— Довольно! — крикнул Бриго.
— Мой клиент… — начал Винэ.
— Твой клиент, — воскликнул Бриго, — отправится в преисподнюю, а я на эшафот!.. Если лекаришка не уберет сейчас же своего инструмента, если кто-либо хоть пальцем коснется той, которую замучил твой клиент, — я убью его на месте.
— Это сопротивление власти, — сказал Винэ, — мы дадим знать судье.
И все пятеро посторонних удалились.
— Ох, сыночек! — воскликнула старуха, поднявшись с колен и бросаясь на шею Бриго. — Скорей похороним ее, а не то они еще вернутся!..
— Когда свинцовая крышка будет запаяна, — сказал слесарь, — они, пожалуй, не посмеют.
Господин Офре поспешил к своему зятю г-ну Лесуру, чтобы попытаться уладить дело. Винэ только этого и хотел. Раз Пьеретта умерла, дело об опеке, еще не разбиравшееся в суде, прекращалось само собой, ибо невозможно было прийти ни к какому заключению ни в пользу Рогронов, ни против них: вопрос оставался нерешенным. Ловкий стряпчий предвидел, какое действие возымеет его ходатайство о пересмотре дела.
В полдень г-н Дефондриль доложил суду о результатах следствия, произведенного им по делу Рогронов, и суд вынес превосходно обоснованное постановление о прекращении дела.
Рогрон не посмел показаться на похоронах Пьеретты, которую провожал весь город. Винэ пытался было привести его на кладбище, но бывший галантерейщик побоялся вызвать всеобщее негодование.
Когда засыпана была могила Пьеретты, Бриго покинул Провен и пешком отправился в Париж. Он подал прошение супруге дофина о том, чтобы в память заслуг отца его зачислили в гвардию, куда и был немедленно принят. В самом начале алжирской экспедиции он снова обратился с просьбой, чтоб его послали в Алжир. Маршал Бурмон произвел его из сержантов в офицеры. Сын майора сражался так, как будто он искал смерти. Но смерть щадила Жака Бриго, он отличился во всех недавних походах, не будучи при этом ни разу ранен. Теперь он командир батальона линейных войск. Он лучший из офицеров и вместе с тем самый молчаливый. Вне службы он не произносит почти ни слова, ко всему равнодушен, совершает одинокие прогулки. Каждому ясно, что его снедает какое-то тайное горе, к которому все относятся с уважением. Он — обладатель сорока шести тысяч франков, которые по завещанию оставила ему старуха Лоррен, скончавшаяся в Париже в 1829 году.
На выборах 1830 года Винэ был избран депутатом; услуги, оказанные им новому правительству, доставили ему место генерального прокурора. Он приобрел такой вес, что отныне его всегда будут избирать в депутаты. Рогрон — главноуправляющий окладными сборами в том самом городе, где проживает генеральный прокурор Винэ; и по странной случайности г-н Тифен состоит там же первым председателем королевского суда, ибо этот служитель правосудия, не колеблясь, перешел на сторону Орлеанского дома. Бывшая красавица г-жа Тифен живет в добром согласии с прекрасной г-жой Рогрон. Винэ в наилучших отношениях с председателем суда Тифеном, Что же касается тупоголового Рогрона, то иной раз он изрекает: «Луи-Филипп тогда лишь станет настоящим королем, когда у него будет возможность возводить в дворянство», — или что-нибудь в этом роде.
Совершенно очевидно, что он повторяет чьи-то чужие слова. Его пошатнувшееся здоровье позволяет г-же Рогрон надеяться, что в скором времени ей удастся выйти замуж за генерала маркиза де Монриво, пэра Франции, префекта департамента, который часто ее навещает и окружает вниманием. Прокурор Винэ в своих обвинительных речах неизменно требует головы обвиняемого и никогда не верит в его невиновность. Этот образцовый прокурор слывет одним из любезнейших чиновников судебного ведомства; не меньшим успехом пользуется он также в Париже в палате депутатов; а при дворе он — искуснейший царедворец.
Как и обещал ему Винэ, генерал барон Гуро, благородный обломок нашей славной армии, женился на некоей двадцатипятилетней девице Матифа, дочери парижского москательщика с улицы Ломбар, принесшей ему в приданое полтораста тысяч франков. Он стал, согласно предсказанию Винэ, префектом одного из департаментов, неподалеку от Парижа. За подавление восстаний, происходивших во время министерства Казимира Перье, он получил звание пэра Франции. Барон Гуро был одним из генералов, взявших штурмом монастырь Сен-Мерри и радовавшихся возможности расправиться со «штафирками», пятнадцать лет досаждавшими им; усердие Гуро вознаграждено было большим крестом ордена Почетного легиона.
Ни одно из действующих лиц, повинных в смерти Пьеретты, не чувствует ни малейшего угрызения совести. Г-н Дефондриль по-прежнему увлекается археологией; в интересах своего избрания в депутаты генеральный прокурор Винэ позаботился о его назначении председателем суда. У Сильвии есть свой небольшой кружок приближенных, она управляет имуществом брата. Она дает деньги в рост под большие проценты и тратит на себя не более тысячи двухсот франков в год.
Когда какой-нибудь уроженец Провена, вернувшийся из Парижа, чтобы устроиться у себя на родине, выходит из дома мадемуазель Рогрон и встречается на маленькой площади с одним из старых приверженцев Гифенов, тот говорит ему: «У Рогронов была когда-то какая-то скверная история из-за их воспитанницы…»
— Борьба партий! — отвечает на это председатель суда Дефондриль. — Тогда умышленно распускали всякие чудовищные слухи. По доброте сердечной Рогроны взяли к себе эту Пьеретту, довольно миленькую, но бедную девочку; подростком она завязала интрижку с подмастерьем столяра и босиком подбегала к окну, чтобы поговорить с ним, когда он стоял вон там, видите? Влюбленные при помощи веревочки посылали друг другу любовные записки. Вы, конечно, понимаете, что в октябрьские и ноябрьские холода этого было вполне достаточно, чтобы девочка, страдавшая бледной немочью, серьезно захворала. Рогроны вели себя превосходно; они не потребовали даже причитавшейся им части наследства покойницы и полностью предоставили его бабушке. Мораль сей басни такова, друзья мои: дьявол наказывает нас неминуемо за любое наше благодеяние.
— О! Но все это происходило совсем не так! Папаша Фраппье рассказывал мне об этом совершенно по-иному!
— Ну, папаша Фраппье сверяется больше со своим винным погребом, нежели с памятью, — вмешивается какой-либо завсегдатай салона мадемуазель Рогрон, — Однако старый господин Абер…
— Ах, он… А вы разве не знаете, как обстояло дело с ним?
— Нет.
— Да ведь он же пытался женить господина Рогрона, главноуправляющего окладными сборами, на своей сестре.
Есть двое людей, каждый день вспоминающих Пьеретту: врач Мартене и майор Бриго — только они одни знают страшную правду.
Чтобы представить себе эту же историю в широких масштабах, достаточно было бы перенести ее в средние века, на такую обширную арену, как Рим того времени, где прекрасная, юная девушка — Беатриче Ченчи — приговорена была к смертной казни в силу таких же интриг и по тем же почти причинам, что свели в могилу Пьеретту. Единственным защитником Беатриче Ченчи был художник, живописец. Ныне история и потомство, доверяя портрету кисти Гвидо Рени, осуждают папу, а в Беатриче видят одну из трогательнейших жертв гнусных интриг и низких страстей.
Согласитесь, что закон мог бы служить превосходной защитой для общественных плутней, не будь божественной справедливости.
Ноябрь 1839 г .
В ноябре, когда она в первый раз вышла погулять в сопровождении всех домочадцев под ласковым солнцем дня св. Мартина и г-жа Офре спросила у нее, не устала ли она, — Пьеретта сказала:
— Теперь на долю мою остались лишь те страдания, что посланы самим богом, и я могу все перенести. Счастье быть любимой дает мне силы страдать.
То был единственный раз, когда она, хотя бы намеком, упомянула об ужасных муках, вынесенных ею у Рогронов; эти воспоминания, которых она никогда не касалась, были для нее, очевидно, так тягостны, что никто не решался о них заговорить.
— Дорогая госпожа Офре, — сказала она однажды, сидя в полдень в саду и любуясь освещенною солнцем долиной в ее багряном осеннем уборе, — умирая здесь у вас, я испытываю больше счастья, чем за все последние три года жизни.
Госпожа Офре посмотрела на свою сестру, г-жу Мартене, и шепнула ей на ухо: «Как она могла бы любить!» И действительно, выражение глаз Пьеретты и самый звук голоса придавали ее словам какую-то особую глубину.
Господин Мартене поддерживал постоянную переписку с доктором Бьяншоном и не предпринимал ничего серьезного без его одобрения. Он хотел восстановить сперва естественное развитие организма, а затем вывести гной из головы через ухо. Чем ужасней были терзавшие Пьеретту боли, тем больше он питал надежды.
Ему удалось добиться некоторых результатов в первой части намеченного плана, и это было огромным торжеством. У Пьеретты на несколько дней появился аппетит, и она не отказывалась от питательных блюд, к которым прежде испытывала характерное для ее болезни отвращение; цвет лица у нее несколько улучшился, но голова все еще была в ужасном состоянии. Мартене умолял приехать прославленного врача, своего советчика. Бьяншон приехал, пробыл два дня в Провене, признал необходимость операции и, преисполнившись той же заботливости, что и бедняга Мартене, сам съездил за знаменитым Депленом. Операция, таким образом, произведена была одним из крупнейших хирургов древних и новых времен; но, уезжая со своим любимым учеником Бьяншоном, этот жрец науки поставил ужасный прогноз. «Будет чудом, — сказал он Мартене, — если вы ее спасете. Как говорил вам Бьяншон, началось гниение кости. В этом возрасте кости еще такие нежные!»
Операция была сделана в начале 1828 года. Напуганный нечеловеческими страданиями Пьеретты, доктор Мартене совершил в течение месяца несколько поездок в Париж: он ездил за советом к Деплену и Бьяншону и предлагал даже прибегнуть к операции, подобной раздроблению почечного камня: чтобы остановить гниение кости, он хотел попытаться ввести сильно действующее лекарство под череп при помощи специальной полой иглы. Но сам Деплен, при всей своей смелости, не решился прибегнуть к этому рискованному хирургическому опыту, на который в отчаянии готов был отважиться Мартене. Вот почему, по возвращении из последней поездки в Париж, врач показался своим друзьям опечаленным и мрачным. И в один роковой вечер, когда все были в сборе, он вынужден был сообщить семейству Офре, г-же Лоррен, духовнику и Бриго, что наука бессильна помочь Пьеретте и теперь спасение больной только в руках всевышнего. Все были потрясены и охвачены ужасом. Бабушка принесла обет богу и попросила священника ежедневно по утрам, до пробуждения Пьеретты, служить мессу, на которой она с Бриго будет присутствовать.
А дело между тем разбиралось в суде. В то самое время как жертва Рогронов доживала свои последние дни, Винэ клеветал на нее, выступая в судебных заседаниях. Суд утвердил решение семейного совета, но стряпчий немедленно подал апелляцию. Вновь назначенный прокурор обратился к суду с требованием о производстве следствия. Чтобы избежать предварительного заключения, Рогрону с сестрой пришлось внести залог. По ходу следствия потребовался допрос Пьеретты. Когда г-н Дефондриль явился к Офре, Пьеретта была в агонии, у изголовья ее склонился духовник, она готовилась принять последнее причастие. В эту минуту как раз она умоляла собравшихся подле нее близких простить, как она сама прощает, ее кузену и кузине, ибо, сказала она проникновенно, таким делам один лишь бог судья.
— Бабушка, — просила Пьеретта, — оставь свои деньги Бриго (Бриго зарыдал), а тысячу франков, — добавила она, — дай Адели, она была так добра ко мне, клала мне тайком грелку в постель. Если бы она не ушла от моих кузенов, я бы осталась жива.
Во вторник на пасхальной неделе, в погожий, ясный день, в три часа пополудни наступил конец страданиям этого маленького ангела. Бабушка держалась с героической стойкостью; она пожелала бодрствовать над покойницей всю ночь вместе со священниками и сама, своими несгибающимися старческими руками, зашила ее в саван. Бриго покинул к вечеру дом Офре и ушел к Фраппье.
— Мне незачем спрашивать у тебя, какие у тебя вести, мой бедный мальчик, — сказал ему столяр.
— Да, папаша Фраппье, ее уже нет, а я все еще живу на свете!
Мрачным, но внимательным взглядом Бриго стал осматривать сложенные в мастерской доски.
— Понимаю тебя, — сказал старик Фраппье. — Смотри, вот то, что тебе надобно, Бриго.
И он указал юноше на двухдюймовые дубовые доски.
— Не помогайте мне, господин Фраппье, — сказал бретонец, — я все хочу сделать сам, своими руками.
Всю ночь Бриго строгал и сколачивал гроб Пьеретты, и не раз из-под его рубанка вылетала стружка, смоченная слезами. Старик Фраппье курил трубку, молча следя за работой. И только когда его старший подмастерье сбил все четыре стенки гроба, он посоветовал ему: «Сделай задвижную крышку: родным не придется тогда слышать, как будут заколачивать гроб».
Утром Бриго отправился за свинцовыми листами, чтобы выложить ими гроб изнутри. По странной случайности они стоили ровно столько же, сколько Жак дал Пьеретте на проезд из Нанта в Провен. Стойкий бретонец, сумевший подавить в себе невыразимую боль, когда он собственными руками сколачивал гроб для своей дорогой подруги детства, все время думая о ней, не выдержал такого совпадения: он лишился чувств, а очнувшись, не в силах был сам донести свинец; помочь ему вызвался мастер, предложивший припаять четвертый свинцовый лист, когда тело будет положено в гроб. Бретонец сжег рубанок и все инструменты, при помощи которых делал гроб, рассчитался с Фраппье и простился с ним. Бедный юноша, подобно бабушке Пьеретты, мужественно отдавал последний долг подруге детства и стал поэтому участником трагической сцены, завершившей тиранство Рогронов.
Бриго и его спутник явились как раз вовремя в дом г-на Офре, чтобы силой воспрепятствовать отвратительной судебной процедуре. Странное зрелище открылось взорам двух рабочих в переполненной народом комнате усопшей. Бессердечные Рогроны во всей своей гнусности предстали перед трупом своей жертвы, чтобы терзать ее и после смерти. Прекрасное тело бедной девочки неподвижно лежало на бабушкиной кровати. Глаза Пьеретты были закрыты, волосы двумя гладкими полукружиями ложились на уши, тело зашито было в плотную бумажную простыню.
На коленях перед этой кроватью старуха Лоррен, с растрепавшимися волосами и пылающим лицом, простирая руки, кричала:
— Нет, не бывать этому, нет!
В ногах кровати стояли опекун г-н Офре, священник Перу и г-н Абер. Свечи еще горели.
Перед бабушкой выстроились в ряд больничный хирург, г-н Неро и на подмогу им — страшный медоточивый Винэ. Тут же находился и судебный пристав. Больничный хирург был в своем прозекторском фартуке. Один из его помощников, раскрыв ящик с инструментами, подавал ему нож для вскрытия.
Эта сцена нарушена была стуком гроба, который уронили Бриго и слесарь, испуганные видом старухи Лоррен.
— В чем дело? — спросил Бриго, встав рядом с бабушкой Пьеретты и судорожно сжимая в руках большие ножницы, которые принес с собой.
— Бриго, — ответила ему старуха, — они хотят вскрыть тело моей внучки, хотят терзать ей голову, пронзить ей сердце и после ее смерти, как делали это при жизни.
— Кто? — крикнул Бриго голосом, оглушившим служителей правосудия.
— Рогроны.
— А-а! Проклятые!
— Опомнись, Бриго! — воскликнул г-н Офре, видя, что бретонец потрясает ножницами.
— Господин Офре, — сказал Бриго, став таким же бледным, как юная покойница, — я слушал вас, потому что вы — господин Офре, но я не посмотрю сейчас на…
— На правосудие! — предостерег его Офре — Разве существует правосудие? — воскликнул бретонец. — Вот оно, правосудие! — продолжал он, угрожая своими сверкающими на солнце ножницами стряпчему, хирургу и судебному приставу.
— Друг мой, — обратился к нему священник, — к правосудию прибег защитник господина Рогрона, обвиняемого в тяжелом преступлении; нельзя отказывать обвиняемому в возможности оправдаться. Адвокат господина Рогрона заявляет, что если это бедное дитя погибло от нарыва в голове, то с бывшего ее опекуна обвинение должно быть снято; ведь доказано было, что Пьеретта долго молчала об ушибе…
— Довольно! — крикнул Бриго.
— Мой клиент… — начал Винэ.
— Твой клиент, — воскликнул Бриго, — отправится в преисподнюю, а я на эшафот!.. Если лекаришка не уберет сейчас же своего инструмента, если кто-либо хоть пальцем коснется той, которую замучил твой клиент, — я убью его на месте.
— Это сопротивление власти, — сказал Винэ, — мы дадим знать судье.
И все пятеро посторонних удалились.
— Ох, сыночек! — воскликнула старуха, поднявшись с колен и бросаясь на шею Бриго. — Скорей похороним ее, а не то они еще вернутся!..
— Когда свинцовая крышка будет запаяна, — сказал слесарь, — они, пожалуй, не посмеют.
Господин Офре поспешил к своему зятю г-ну Лесуру, чтобы попытаться уладить дело. Винэ только этого и хотел. Раз Пьеретта умерла, дело об опеке, еще не разбиравшееся в суде, прекращалось само собой, ибо невозможно было прийти ни к какому заключению ни в пользу Рогронов, ни против них: вопрос оставался нерешенным. Ловкий стряпчий предвидел, какое действие возымеет его ходатайство о пересмотре дела.
В полдень г-н Дефондриль доложил суду о результатах следствия, произведенного им по делу Рогронов, и суд вынес превосходно обоснованное постановление о прекращении дела.
Рогрон не посмел показаться на похоронах Пьеретты, которую провожал весь город. Винэ пытался было привести его на кладбище, но бывший галантерейщик побоялся вызвать всеобщее негодование.
Когда засыпана была могила Пьеретты, Бриго покинул Провен и пешком отправился в Париж. Он подал прошение супруге дофина о том, чтобы в память заслуг отца его зачислили в гвардию, куда и был немедленно принят. В самом начале алжирской экспедиции он снова обратился с просьбой, чтоб его послали в Алжир. Маршал Бурмон произвел его из сержантов в офицеры. Сын майора сражался так, как будто он искал смерти. Но смерть щадила Жака Бриго, он отличился во всех недавних походах, не будучи при этом ни разу ранен. Теперь он командир батальона линейных войск. Он лучший из офицеров и вместе с тем самый молчаливый. Вне службы он не произносит почти ни слова, ко всему равнодушен, совершает одинокие прогулки. Каждому ясно, что его снедает какое-то тайное горе, к которому все относятся с уважением. Он — обладатель сорока шести тысяч франков, которые по завещанию оставила ему старуха Лоррен, скончавшаяся в Париже в 1829 году.
На выборах 1830 года Винэ был избран депутатом; услуги, оказанные им новому правительству, доставили ему место генерального прокурора. Он приобрел такой вес, что отныне его всегда будут избирать в депутаты. Рогрон — главноуправляющий окладными сборами в том самом городе, где проживает генеральный прокурор Винэ; и по странной случайности г-н Тифен состоит там же первым председателем королевского суда, ибо этот служитель правосудия, не колеблясь, перешел на сторону Орлеанского дома. Бывшая красавица г-жа Тифен живет в добром согласии с прекрасной г-жой Рогрон. Винэ в наилучших отношениях с председателем суда Тифеном, Что же касается тупоголового Рогрона, то иной раз он изрекает: «Луи-Филипп тогда лишь станет настоящим королем, когда у него будет возможность возводить в дворянство», — или что-нибудь в этом роде.
Совершенно очевидно, что он повторяет чьи-то чужие слова. Его пошатнувшееся здоровье позволяет г-же Рогрон надеяться, что в скором времени ей удастся выйти замуж за генерала маркиза де Монриво, пэра Франции, префекта департамента, который часто ее навещает и окружает вниманием. Прокурор Винэ в своих обвинительных речах неизменно требует головы обвиняемого и никогда не верит в его невиновность. Этот образцовый прокурор слывет одним из любезнейших чиновников судебного ведомства; не меньшим успехом пользуется он также в Париже в палате депутатов; а при дворе он — искуснейший царедворец.
Как и обещал ему Винэ, генерал барон Гуро, благородный обломок нашей славной армии, женился на некоей двадцатипятилетней девице Матифа, дочери парижского москательщика с улицы Ломбар, принесшей ему в приданое полтораста тысяч франков. Он стал, согласно предсказанию Винэ, префектом одного из департаментов, неподалеку от Парижа. За подавление восстаний, происходивших во время министерства Казимира Перье, он получил звание пэра Франции. Барон Гуро был одним из генералов, взявших штурмом монастырь Сен-Мерри и радовавшихся возможности расправиться со «штафирками», пятнадцать лет досаждавшими им; усердие Гуро вознаграждено было большим крестом ордена Почетного легиона.
Ни одно из действующих лиц, повинных в смерти Пьеретты, не чувствует ни малейшего угрызения совести. Г-н Дефондриль по-прежнему увлекается археологией; в интересах своего избрания в депутаты генеральный прокурор Винэ позаботился о его назначении председателем суда. У Сильвии есть свой небольшой кружок приближенных, она управляет имуществом брата. Она дает деньги в рост под большие проценты и тратит на себя не более тысячи двухсот франков в год.
Когда какой-нибудь уроженец Провена, вернувшийся из Парижа, чтобы устроиться у себя на родине, выходит из дома мадемуазель Рогрон и встречается на маленькой площади с одним из старых приверженцев Гифенов, тот говорит ему: «У Рогронов была когда-то какая-то скверная история из-за их воспитанницы…»
— Борьба партий! — отвечает на это председатель суда Дефондриль. — Тогда умышленно распускали всякие чудовищные слухи. По доброте сердечной Рогроны взяли к себе эту Пьеретту, довольно миленькую, но бедную девочку; подростком она завязала интрижку с подмастерьем столяра и босиком подбегала к окну, чтобы поговорить с ним, когда он стоял вон там, видите? Влюбленные при помощи веревочки посылали друг другу любовные записки. Вы, конечно, понимаете, что в октябрьские и ноябрьские холода этого было вполне достаточно, чтобы девочка, страдавшая бледной немочью, серьезно захворала. Рогроны вели себя превосходно; они не потребовали даже причитавшейся им части наследства покойницы и полностью предоставили его бабушке. Мораль сей басни такова, друзья мои: дьявол наказывает нас неминуемо за любое наше благодеяние.
— О! Но все это происходило совсем не так! Папаша Фраппье рассказывал мне об этом совершенно по-иному!
— Ну, папаша Фраппье сверяется больше со своим винным погребом, нежели с памятью, — вмешивается какой-либо завсегдатай салона мадемуазель Рогрон, — Однако старый господин Абер…
— Ах, он… А вы разве не знаете, как обстояло дело с ним?
— Нет.
— Да ведь он же пытался женить господина Рогрона, главноуправляющего окладными сборами, на своей сестре.
Есть двое людей, каждый день вспоминающих Пьеретту: врач Мартене и майор Бриго — только они одни знают страшную правду.
Чтобы представить себе эту же историю в широких масштабах, достаточно было бы перенести ее в средние века, на такую обширную арену, как Рим того времени, где прекрасная, юная девушка — Беатриче Ченчи — приговорена была к смертной казни в силу таких же интриг и по тем же почти причинам, что свели в могилу Пьеретту. Единственным защитником Беатриче Ченчи был художник, живописец. Ныне история и потомство, доверяя портрету кисти Гвидо Рени, осуждают папу, а в Беатриче видят одну из трогательнейших жертв гнусных интриг и низких страстей.
Согласитесь, что закон мог бы служить превосходной защитой для общественных плутней, не будь божественной справедливости.
Ноябрь 1839 г .