— В чем провинилась? — воскликнула Сильвия, так резко вздернув голову, что на чепце ее запрыгали желтофиоли. — Она не знает, что придумать, чтобы досадить нам. Недавно она открыла мои часы — ей, видите ли, хотелось рассмотреть, как они устроены, — задела колесико и сломала пружину. Эта девица никого не желает слушаться. С утра до вечера я твержу ей, чтобы она была осторожней, но все это — как об стену горох.
Пьеретте стало стыдно, что ее бранят при посторонних, и она тихонько вышла.
— Ума не приложу, как нам справиться с этим неугомонным ребенком, — сказал Рогрон.
— Да ведь она уже большая, ее можно отдать в пансион, — заметила г-жа Винэ.
Снова Винэ без слов, одним лишь повелительным взглядом призвал к молчанию свою жену, которую остерегался посвящать в планы, составленные им вместе с полковником относительно холостяка и старой девы.
— Вот что значит взвалить на себя заботу о чужих детях! — воскликнул полковник. — А ведь вы могли бы иметь еще и своих собственных — вы сами или ваш брат. Почему бы кому-нибудь из вас не обзавестись семьей?
Сильвия весьма благосклонно взглянула на полковника: впервые за всю свою жизнь она встретила мужчину, которому не показалось нелепым предположение, что она может выйти замуж.
— Но госпожа Винэ права! — сказал Рогрон. — Надо обуздать Пьеретту. Учитель обойдется ведь не слишком дорого.
Сильвия так поглощена была словами полковника, что ничего не ответила брату.
— Если бы вы пожелали только внести залог, чтобы открыть оппозиционную газету, о которой мы с вами толковали, вы получили бы учителя для вашей маленькой кузины в лице ответственного редактора; мы пригласили бы этого несчастного школьного учителя, пострадавшего от церковников. Жена права: Пьеретта — алмаз, но требующий шлифовки, — сказал Винэ Рогрону.
— Я полагала, что вы — барон, — обратилась Сильвия к полковнику во время сдачи карт среди воцарившегося молчания, когда каждый из игроков сидел в задумчивости.
— Да, но титул я получил в тысяча восемьсот четырнадцатом году, после битвы при Нанжи, — там полк мой проявил чудеса храбрости. Где мне было раздобыть в те времена протекцию и деньги, чтобы провести это дело в узаконенной форме через государственную канцелярию? С баронским титулом будет то же, что и с генеральским чином, который мне дали в тысяча восемьсот пятнадцатом году: только революция вернет их мне.
— Если бы вы могли выдать мне закладную, — ответил наконец Рогрон стряпчему, — я бы внес, пожалуй, залог.
— Что ж, это можно устроить с помощью Курнана, — сказал Винэ. — Газета принесет победу полковнику и сделает ваш салон влиятельнее салона Тифенов и их присных.
— Это как же так? — спросила Сильвия.
Стряпчий, пока жена его сдавала карты, принялся объяснять, какой вес приобретут и Рогроны, и полковник, и он сам, издавая «независимую газету» для округа Провена. А в это время Пьеретта плакала горючими слезами; и разумом и сердцем она понимала, что кузина ее гораздо более не права, чем она сама. Дочь Бретани инстинктивно чувствовала, что не должна скудеть рука дающего и милосердие не должно знать границ. Она ненавидела свои красивые платья и все, что для нее делалось. Слишком дорогой ценой приходилось платить за эти благодеяния. Она плакала с досады, что дала повод бранить себя, и твердо решила — бедняжка! — вести себя так, чтобы родственникам не в чем было упрекнуть ее. Она думала о том, как великодушен был Бриго, отдав ей все свои сбережения. Она решила, что достигла пределов своего несчастья, не подозревая, что в этот самый миг в гостиной готовились для нее новые горести. Через несколько дней у Пьеретты действительно появился учитель, обучавший ее грамоте. Она должна была учиться читать, писать и считать. Обучение Пьеретты вызвало настоящий разгром в доме Рогронов. Чернильные пятна на столах, на комодах, на платьях; позабытые, валяющиеся всюду тетради и перья, песок для присыпки чернил — на обивке мебели; книги, растрепанные, разорванные во время приготовления уроков. Ей уже твердили — ив каких словах! — о необходимости самой себе зарабатывать на хлеб и не быть в тягость другим. Выслушивая эти жестокие поучения, Пьеретта чувствовала, как к горлу ее подкатывал клубок и оно болезненно сжималось, а сердце так и колотилось в груди. Она глотала слезы, ибо считалось, что слезами она наносит оскорбление своим добрым, великодушным родственникам. Рогрон зажил своей привычной жизнью; он бранил Пьеретту, как некогда бранил своих приказчиков, отрывал ее от игр, чтобы засадить за учение, заставлял твердить уроки; он стал свирепым гувернером бедного ребенка. Сильвия, с другой стороны, считала своим долгом научить Пьеретту тем немногим женским рукоделиям, которые знала сама.
Ни Рогрон, ни сестра его не могли похвалиться мягкостью характера. Эти ограниченные люди испытывали истинное наслаждение, мучая бедного ребенка, и постепенно перешли от мягкости к самой неумолимой строгости. Строгость их вызывалась якобы злонравием девочки, а та попросту, начав учиться слишком поздно, не отличалась большой понятливостью. Ее учителя не обладали искусством приноравливать свои уроки к пониманию ученицы — в чем и состоит отличие домашнего обучения от школьного. Пьеретта, таким образом, была гораздо менее виновата, чем ее родные. Ей очень туго давались начатки знаний. За каждый пустяк ее обзывали глупой, бестолковой, безмозглой, косолапой. Пьеретту вечно донимали упреками, да и в глазах своих родных она ничего, кроме холода, не видела. В ней появилась какая-то овечья тупость: она шагу не решалась ступить, ибо, что бы она ни сделала, все было плохо, осуждалось, истолковывалось в дурную сторону. Она во всем подчинилась деспотизму своей кузины, ждала ее приказаний и, замкнувшись в пассивной покорности, молчала. Ее румяные щечки стали блекнуть. Временами она жаловалась на боли. Когда кузина спрашивала у нее: «Где болит?» — девочка, чувствуя общее недомогание, отвечала: «Везде!»
— Виданное ли дело, чтобы везде болело? Если бы у вас болело везде, вас бы давно уже в живых не было, — отвечала Сильвия.
— Может болеть грудь, — назидательно говорил Рогрон, — зубы, голова, ноги, живот; но в жизни я не слыхал, чтобы болело все сразу. Что это значит: «Везде!» Если болит «везде», значит не болит нигде и нечего жалиться. Хочешь знать, что ты такое? Ты просто пустомеля.
Убедившись, что на свои наивные замечания — плоды пробуждающегося разума — она слышит в ответ одни лишь избитые фразы, которые, как подсказывал ей здравый смысл, были просто нелепы, Пьеретта в конце концов замкнулась в себе.
— Ты все хнычешь, а аппетит у тебя волчий! — говорил ей Рогрон.
Одна только служанка, толстуха Адель, не терзала этот нежный и хрупкий цветок. На ночь она клала в постель девочки грелку, но делала это тайком с тех пор, как за все свои заботы о наследнице хозяев она однажды вечером получила от Сильвии нагоняй.
— Детей надо приучать к лишениям, это закаляет их. Разве у нас с братом здоровье от этого стало хуже? — сказала Сильвия. — Вы сделаете из Пьеретты «нюню». (Любимое словечко рогроновского словаря для обозначения людей болезненных и плаксивых.) В каждом ласковом слове этого маленького ангела видели только кривлянье. Цветы нежности, наивные и свежие, распускавшиеся в этой юной душе, безжалостно растаптывали. Жестокие удары обрушивались на чувствительное сердце Пьеретты. Если же она ласкалась к этим черствым людям, — ее обвиняли в том, что она это делает с какой-то корыстной целью.
— Лучше прямо скажи, чего ты хочешь? — грубо спрашивал ее Рогрон. — Ведь недаром же ты ко мне так ластишься.
Ни сестра, ни брат не допускали возможности любви и привязанности, а Пьеретта была сама любовь. Полковник Гуро, стремившийся угодить мадемуазель Рогрон, оправдывал ее во всем, что касалось Пьеретты. Вина тоже поддакивал обоим родственникам, когда они нападали на девочку; он приписывал ее мнимые проступки «бретонскому упрямству» и утверждал, что нет такой силы, которая бы с этим упрямством справилась. С необычайной ловкостью обхаживая Рогрона, оба льстеца добились у него в конце концов залога для газеты «Провенский вестник», а у Сильвии — покупки акций этой газеты на пять тысяч франков. Полковник и стряпчий начали кампанию. Сто акций по пятьсот франков размещены были среди избирателей, которые некогда приобрели землю, национализированную во время революции, а теперь испытывали страх за свою собственность, подогреваемый либеральными газетами; среди фермеров и лиц, ведущих, как говорится, независимое существование. Полковник и Винэ протянули свои щупальца по всему департаменту и проникли даже за его пределы, в некоторые смежные общины. Каждый акционер становился, естественно, и подписчиком. Судебные и прочие объявления разделились между «Ульем» и «Вестником». В первом же номере новой газеты появилась высокопарно-хвалебная статья, посвященная Рогрону. Рогрон изображался в ней провенским Лаффитом. Когда общественные настроения получили какое-то руководство, ясно стало, что на будущих выборах предстоит большая борьба. Прекрасная г-жа Тифен была в отчаянии.
— Я позабыла, к несчастью, — сказала она, читая статью, направленную против нее и Жюльяра, — что подле дурака всегда найдется жулик и что глупость всегда притягивает к себе какого-нибудь умника.
Как только газета распространилась на двадцать миль в округе, Винэ завел новый фрак, приличные сапоги, новые панталоны и жилет. Он стал носить пресловутую серую шляпу — отличительный признак либералов — и щеголять тонким бельем. Жена его наняла служанку и оделась, как подобает супруге влиятельного лица, у нее появились красивые шляпки. Винэ проявил из расчета благодарность к Рогронам. Стряпчий и его друг Курнан — нотариус либеральной партии и конкурент Офре — стали советчиками Рогронов и оказали им две существеннейшие услуги. Срок арендных договоров, заключенных Рогроном-отцом в 1815 году при очень неблагоприятных условиях, уже истекал. С того времени садоводство и огородничество вокруг Провена чрезвычайно развились. Стряпчий и нотариус приложили старания, чтобы при новых договорах доход Рогронов увеличился на тысячу четыреста франков. Винэ выиграл у двух общин процессы, касавшиеся древесных насаждений — пятисот тополей. Вырученные за них деньги вместе со сбережениями Рогронов, уже в течение трех лет помещавших по шести тысяч франков под большие проценты, были очень ловко употреблены на приобретение участков, вклинившихся в их владения. Наконец Винэ затеял и выиграл тяжбу с несколькими крестьянами, которые получили когда-то ссуду у отца Рогрона и, выбиваясь из сил, удобряли и обрабатывали свою землю, тщетно стараясь расплатиться. Ущерб, нанесенный капиталу Рогронов перестройкой дома, был, таким образом, с избытком возмещен. Их земельные участки, разбросанные вокруг Провена, выбранные стариком Рогроном так, как умеет выбрать только трактирщик, разделенные на небольшие фермы (самая крупная из них не превышала и пяти арпанов), были отданы в аренду людям состоятельным — почти у каждого из них была также и своя земля; арендная плата, обеспеченная закладной, приносила на ноябрь 1826 года, ко дню св. Мартина, пять тысяч франков дохода. Налоги уплачивали сами фермеры, Рогронам не приходилось расходоваться ни на поддержание строений, ни на их страхование от пожара. У брата с сестрой было на каждого по четыре тысячи шестьсот франков дохода с государственного пятипроцентного займа. И так как курс этих облигаций был выше номинальной их стоимости, стряпчий рекомендовал приобрести на них землю, утверждая, что он с помощью нотариуса не даст Рогронам потерять хотя бы грош на этой сделке.
Жизнь Пьеретты к концу этого второго периода стала так тяжела, полное безразличие к ней всех, кто постоянно бывал в доме, и глупая ворчливость ее родных, отсутствие у них всякой нежности стали для нее так мучительны, она так явственно чувствовала холодное дыхание смерти, что решилась на отчаянный поступок: добраться пешком, без денег, до Бретани и разыскать там деда и бабку Лорренов. Но два события помешали ей в этом. Старик Лоррен умер, и опекунским советом, собравшимся в Провене, Рогрон назначен был в опекуны своей кузине. Если бы бабушка Пьеретты умерла первой, Рогрон, по наущению Винэ, несомненно потребовал бы обратно у ее деда восемь тысяч франков, принадлежавших Пьеретте, и довел бы его до нищеты.
— Вы ведь можете оказаться наследником Пьеретты, — с отвратительной улыбочкой заявил Винэ галантерейщику. — Как знать, кто кого переживет!
Уразумев все значение этих слов, Рогрон не оставлял в покое вдову Лоррен, должницу своей внучки, пока не заставил ее закрепить за Пьереттой в качестве прижизненного дара восемь тысяч франков во владение, без пользования доходами; издержки он взял на себя.
Пьеретта была глубоко потрясена смертью деда. Этот жестокий удар постиг девочку, когда возник вопрос о ее первом причастии — другом событии, удержавшем ее в Провене. Простому и столь обыкновенному обряду этому суждено было вызвать крупные перемены в доме Рогронов. Сильвия узнала, что юных Жюльяров, Лесу-ров, Гарсланов и других готовил к причастию священник Перу. Для нее стало вопросом чести заполучить для Пьеретты викария, у которого аббат Перу был под началом, — самого г-на Абера, по слухам — члена конгрегации, человека, рьяно пекущегося об интересах церкви и внушавшего в Провене страх, человека, скрывавшего большое честолюбие под суровой незыблемостью своих принципов. Сестра этого священника, тридцатилетняя дева, держала в городе пансион для девиц. Брат и сестра очень походили Друг на друга: оба угрюмые и худые, оба черноволосые, с землистым цветом лица. С малолетства привыкшая, как всякая бретонка, к поэтической обрядности католической религии, Пьеретта открыла свое сердце и слух для поучения этого пастыря, умевшего внушать к себе уважение. Страдания располагают к набожности, а в юном возрасте почти все девушки, со свойственной им бессознательной потребностью в нежности, тянутся к темным глубинам религии — мистицизму. Семена церковных, догматов и евангельских поучений, посеянные священником, попали, таким образом, на благодарную почву. Пьеретта сразу отказалась от своих прежних намерений. Она полюбила Иисуса Христа — небесного жениха, с которым обручают молодых девушек во время их первого причастия; ее телесные и душевные страдания приобрели смысл, ее научили видеть во всем перст божий. Душа ее, так жестоко израненная в доме Рогронов, — хотя у девочки и не было прямого повода обвинять своих родных — нашла прибежище там, куда устремляются несчастные, поддерживаемые и окрыляемые тремя главными христианскими добродетелями. И она оставила всякую мысль о побеге. Сильвия, удивленная переменой, которая произошла в Пьеретте под влиянием г-на Абера, преисполнилась любопытства. Так г-н Абер, подготовляя Пьеретту к первому причастию, завербовал для бога и заблудшую душу Сильвии. Она впала в благочестие. Что же касается Дени Рогрона, то предполагаемому иезуиту не удалось уловить его в свои сети, ибо в те времена дух его либерального величества в бозе почившего «Конститюсьонеля I» оказывал на некоторых глупцов большее влияние, нежели дух церкви, — и Дени оставался вере» полковнику Гуро, Винэ и либерализму.
Мадемуазель Рогрон познакомилась, конечно, с мадемуазель Абер, и они прекрасно сошлись характерами.
Обе девицы воспылали друг к Другу сестринской любовью. Мадемуазель Абер предложила взять Пьеретту к себе, чтобы избавить Сильвию от забот и хлопот по воспитанию девочки, но брат и сестра ответили, что дом их опустеет без Пьеретты. Рогроны, казалось, были чрезвычайно привязаны к своей маленькой кузине. Как только выступила на сцену мадемуазель Абер, полковник и стряпчий решили, что честолюбивый викарий строит брачные планы для своей сестры, подобные планам полковника.
— Ваша сестра хочет вас женить, — сказал стряпчий бывшему галантерейщику.
— На ком же это? — спросил Рогрон.
— Да на этой старой колдунье учительнице! — воскликнул, поглаживая седые усы, старый полковник.
— В первый раз слышу, — ответил простак Рогрон. Столь непорочная дева, как Сильвия, должна была преуспевать в деле спасения своей души. Влияние священника в этом доме должно было, несомненно, усилиться, ибо шло оно через Сильвию, а брат во всем ее слушался. Оба либерала не на шутку — и не без основания — испугались, сообразив, что если священник решил выдать сестру свою замуж за Рогрона — брак гораздо более приемлемый, чем женитьба полковника на Сильвии, — он направит Сильвию на путь благочестия и внушит ей мысль отдать Пьеретту в монастырь. Полтора года усилий, низостей и лести оказались бы, таким образом, потраченными впустую. Вина и Гуро охватила глухая, яростная злоба против священника и его сестры; но они понимали, что необходимо жить с ними в ладу, дабы иметь возможность следить за каждым их шагом. Абер и сестра его, игравшие в вист и бостон, являлись к Рогронам каждый вечер. Такое усердие заставило и соперников их участить посещения. Стряпчий и полковник почувствовали, что столкнулись с противником, не уступавшим им в силе; то же почувствовали и мадемуазель Абер с братом. И это было уже началом борьбы. Полковник давал вкусить Сильвии неожиданную радость — сознание того, что кто-то добивается ее руки, и в конце концов она стала видеть в Гуро достойного ее человека; а мадемуазель Абер обволакивала бывшего галантерейщика, словно ватой, своим вниманием, речами и взглядами. В данном случае противники не могли задать себе мудрый вопрос высшей политики: «Не поделить ли?» Каждому нужно было целиком завладеть добычей. Впрочем, две хитрые лисицы ив проввнской оппозиции — оппозиции усиливающейся — допустили ошибку, возомнив себя сильнее церковников: они решились на первый выстрел. Вина, в котором крючковатые пальцы личного интереса расшевелили забытую было признательность, отправился в Труа за мадемуазель Шаржбеф и ее матерью. У этих женщин было около двух тысяч ливров ренты, и они кое-как перебивались у себя в Труа. Мадемуазель Батильда де Шаржбеф была одним из тех великолепных созданий, которые верят в брак по любви и лишь к двадцати пяти годам, оставаясь в девицах, меняют свои взгляды. Винэ сумел убедить г-жу де Шаржбеф, чтобы она присоединила свои две тысячи франков к тем трем тысячам, которые стал зарабатывать он сам после открытия газеты; тогда они заживут одной семьей в Провене, где Батильда, по его словам, женит на себе некоего глупца, по фамилии Рогрон, и, при своем уме, сможет соперничать с г-жой Тифен. Объединение стряпчего Винэ с матерью и дочерью де Шаржбеф на почве хозяйственных интересов и политических взглядов необычайно укрепило либеральную партию. Но оно повергло в ужас провенскую аристократию и партию Тифенов. Г-жа де Бресте, в отчаянии от того, что две высокородные дамы впали в такое заблуждение, пригласила их к себе. Она оплакивала ошибку роялистов и негодовала на дворян Труа, узнав, в каком положении были мать и дочь.
— Как! Неужели же не нашлось пожилого дворянина, чтобы жениться на этой милой крошке, словно созданной для того, чтобы быть хозяйкой замка? — говорила она. — Ей дали засидеться в девушках, и вот она готова броситься на шею какому-то Рогрону.
Графиня подняла на ноги весь департамент, но не нашла ни одного дворянина, согласного жениться на девушке, у матери которой было всего лишь две тысячи франков ренты. Поисками этого неизвестного — правда, слишком поздно — занялись также супрефект и партия Тифенов. Г-жа де Бресте клеймила пагубный для Франции эгоизм, плод материализма и узаконенной власти денег: знатность уже — ничто! красота — ничто! какие-то Рогроны, Винэ вступают в борьбу с королей Франции!
У Батильды де Шаржбеф над ее соперницей было неоспоримое преимущество и в красоте и в нарядах. Она была ослепительно бела; в двадцать пять лет ее развившиеся плечи, ее прекрасные формы приобрели чудесную округлость. Стройная шея, точеные ноги и руки, роскошные волосы восхитительного белокурого цвета, прелесть улыбки, благородная форма хорошо посаженной головы, овал лица, красивые глаза, красиво изваянный лоб, еще не потерявшая гибкости талия и воспитанность, сквозившая в каждом движении, — все в ней было гармонично. У нее были изящные ручки, узкая ступня. Цветущий вид придавал ей, быть может, сходство с красивой служанкой из харчевни, «но Рогрону это не должно казаться недостатком», — говорила прекрасная г-жа Тифен. В первый раз мадемуазель де Шаржбеф явилась в очень простом наряде. Коричневое Мериносовое платье с зеленой вышивкой фестонами было сильно открыто, но плечи, спину и грудь прикрывала тюлевая косынка, натянутая под корсажем шнурками и, несмотря на аграф, слегка приоткрывавшаяся спереди. Прелести Батильды казались под этой прозрачной сеткой еще соблазнительней и кокетливей. Она сбросила шаль, сняла бархатную шляпу, открыв при этом свои хорошенькие ушки, украшенные золотыми серьгами с подвесками. На шее у нее был маленький крестик, и бархотка выделялась на ней, как черное кольцо, которым причудница природа украшает хвост белой ангорской кошки. Ей знакомы были все уловки девиц на выданье: она поднимала руки, поправляя без всякой нужды свои локоны, просила ослепленного Рогрона пристегнуть ей манжетку, на что несчастный отвечал невежливым отказом, стараясь скрыть свое волнение под видимостью полного равнодушия. Робкая любовь галантерейщика — единственная, которую суждено было испытать ему за всю жизнь, — проявлениями своими походила на ненависть. На этот обман поддались Сильвия и Селеста Абер, но отнюдь не стряпчий, человек выдающийся по своей проницательности среди этого тупоголового общества и встретивший единственного соперника в лице священника, ибо полковник давно уже был с ним в союзе.
Полковник, со своей стороны, стал вести себя по отношению к Сильвии точно так же, как Батильда вела себя по отношению к Рогрону. Он менял каждый вечер сорочку, начал носить бархатный галстук, над которым выступали белые уголки воротника, что превосходно оттеняло его воинственную физиономию; завел белый пикейный жилет и заказал себе из синего сукна новый сюртук, на котором выделялась красная розетка ордена, — все это якобы в честь прекрасной Батильды. После двух часов дня он не курил. Он стал зачесывать волнистые пряди своих седеющих волос, прикрывая ими лысину цвета охры. Словом, приобрел внешность и повадки главы партии, человека, собирающегося сурово расправиться с врагами Франции — Бурбонами.
Но дьявольски коварный стряпчий и хитрый полковник устроили викарию и его сестре еще более жестокий сюрприз, чем появление прекрасной мадемуазель де Шаржбеф, которая признана была и либеральной партией и салоном де Бресте в десять раз красивей прекрасной г-жи Тифен. Полковник и Вина — два великих политика маленького городка — начали исподволь распускать слухи, что г-н Абер всецело разделяет их убеждения. Вскоре в Провене заговорили о нем как о либеральном священнике. Срочно вызванный в епархию, г-н Абер вынужден был отказаться от вечерних посещений Рогронов; но сестра его продолжала там бывать. С этого времени салон Рогронов мог считаться открытым и приобрел влияние.
Итак, к середине года интриги политические заняли в салоне Рогронов не меньшее место, чем интриги брачные. Если скрываемые в глубине сердец интересы вступали в жестокие, но тайные схватки, то борьба общественная приобретала широкую и роковую огласку. Всем ведомо, что на выборах 1826 года пало министерство Виллеля. В избирательной коллегии Провена кандидат либералов Винэ (нотариус Курнан доставил ему избирательный ценз, приобретя для него поместье, за которое еще не было уплачено) чуть было не одержал победу над г-ном Тифеном: председатель суда получил лишь на два голоса больше. В салоне Рогронов к г-жам Винэ и Де Шаржбеф, к стряпчему и полковнику присоединялись иногда г-н Курнан с женой и врач Неро, человек, проживший бурную молодость, но теперь смотревший на жизнь весьма серьезно и посвятивший себя науке, так что он, по словам либералов, был гораздо более сведущ, нежели г-н Мартене. Рогроны так же мало понимали теперь причины своего триумфа, как прежде — своего изгнания из общества.
Прекрасная Батильда де Шаржбеф, которой Вине изобразил Пьеретту как врага, была с ней до крайности пренебрежительна. Уничижение бедняжки всем было на руку. Г-жа Винэ бессильна была помочь ребенку, которого — как она это наконец поняла — готовы были беспощадно стереть в порошок сталкивающиеся между собой корыстные интересы. Если бы не категорическое приказание мужа, она бы перестала бывать у Рогронов: ей слишком тяжело было видеть, как травят это прелестное маленькое создание, которое инстинктивно жалось к ней, прося показать тот или иной шов или узор, словно чуя в ней скрытую поддержку. Было ясно, что, если бы к Пьеретте подойти с добротой и лаской, она всему бы легко научилась, все бы усвоила. Г-жа Винэ не нужна была больше, и муж перестал водить ее к Рогронам. Сильвия, все еще лелеявшая мечту о замужестве, стала видеть в Пьеретте помеху: девочке было уже около четырнадцати лет, и ее болезненная бледность — симптом, оставленный без внимания невежественной старой девой, — придавала ей особую прелесть. Сильвию осенила блестящая идея: чтобы покрыть расходы по содержанию Пьеретты, она решила превратить ее в служанку. Винэ, в качестве представителя Шаржбефов, мадемуазель Абер, Гуро — все влиятельные завсегдатаи салона поддерживали Сильвию в ее решении рассчитать толстуху Адель. Неужто Пьеретта не справится со стряпней и уборкой дома? А когда работы окажется слишком много, Сильвия будет брать на время экономку полковника, особу очень умелую, одну из лучших поварих Провена. Пьеретта должна научиться готовить, стирать, мыть полы, — утверждал безжалостный стряпчий, — держать дом в порядке, покупать на рынке провизию; словом, пора ей узнать цену вещам. Бедняжка Пьеретта, полная самоотверженности и преданности, сама предложила свои услуги и была счастлива, что может как-то расквитаться за тот горький кусок хлеба, который получала в доме своих родственников. Адель рассчитали. Пьеретта лишилась, таким образом, единственной защиты. Несмотря на всю свою душевную силу, она с этого момента была угнетена и физически и морально. Холостяк и старая дева обращались с ней гораздо хуже, чем со служанкой, — ведь она была их собственностью! Ее бранили за всякую малость, распекали за легкий налет пыли на мраморном камине или на стеклянном колпаке. Предметы роскоши, которыми она так восхищалась когда-то, стали ей теперь ненавистны. Несмотря на все старания девочки, ее неумолимая кузина то и дело находила предлог для придирок. За два года Пьеретту ни разу не похвалили, она не слыхала ни единого ласкового слова. Она бывала счастлива, если ее хоть не бранили. Безропотно, терпеливо она сносила мрачное расположение духа холостяка и старой девы, лишенных каких бы то ни было нежных чувств и постоянно напоминавших ей, что ее держат из милости. Пьеретта жила, как в тисках зажатая между двумя галантерейщиками, и это еще усиливало ее болезнь. Жестокое внутреннее волнение, внезапные взрывы затаенного отчаяния непоправимо задерживали ее физическое развитие. Невыносимые, хотя и тщательно скрываемые горести довели постепенно Пьеретту до того состояния, в котором застал ее друг детства, пропевший ей в виде приветствия бретонский романс на маленькой площади Провена.
Пьеретте стало стыдно, что ее бранят при посторонних, и она тихонько вышла.
— Ума не приложу, как нам справиться с этим неугомонным ребенком, — сказал Рогрон.
— Да ведь она уже большая, ее можно отдать в пансион, — заметила г-жа Винэ.
Снова Винэ без слов, одним лишь повелительным взглядом призвал к молчанию свою жену, которую остерегался посвящать в планы, составленные им вместе с полковником относительно холостяка и старой девы.
— Вот что значит взвалить на себя заботу о чужих детях! — воскликнул полковник. — А ведь вы могли бы иметь еще и своих собственных — вы сами или ваш брат. Почему бы кому-нибудь из вас не обзавестись семьей?
Сильвия весьма благосклонно взглянула на полковника: впервые за всю свою жизнь она встретила мужчину, которому не показалось нелепым предположение, что она может выйти замуж.
— Но госпожа Винэ права! — сказал Рогрон. — Надо обуздать Пьеретту. Учитель обойдется ведь не слишком дорого.
Сильвия так поглощена была словами полковника, что ничего не ответила брату.
— Если бы вы пожелали только внести залог, чтобы открыть оппозиционную газету, о которой мы с вами толковали, вы получили бы учителя для вашей маленькой кузины в лице ответственного редактора; мы пригласили бы этого несчастного школьного учителя, пострадавшего от церковников. Жена права: Пьеретта — алмаз, но требующий шлифовки, — сказал Винэ Рогрону.
— Я полагала, что вы — барон, — обратилась Сильвия к полковнику во время сдачи карт среди воцарившегося молчания, когда каждый из игроков сидел в задумчивости.
— Да, но титул я получил в тысяча восемьсот четырнадцатом году, после битвы при Нанжи, — там полк мой проявил чудеса храбрости. Где мне было раздобыть в те времена протекцию и деньги, чтобы провести это дело в узаконенной форме через государственную канцелярию? С баронским титулом будет то же, что и с генеральским чином, который мне дали в тысяча восемьсот пятнадцатом году: только революция вернет их мне.
— Если бы вы могли выдать мне закладную, — ответил наконец Рогрон стряпчему, — я бы внес, пожалуй, залог.
— Что ж, это можно устроить с помощью Курнана, — сказал Винэ. — Газета принесет победу полковнику и сделает ваш салон влиятельнее салона Тифенов и их присных.
— Это как же так? — спросила Сильвия.
Стряпчий, пока жена его сдавала карты, принялся объяснять, какой вес приобретут и Рогроны, и полковник, и он сам, издавая «независимую газету» для округа Провена. А в это время Пьеретта плакала горючими слезами; и разумом и сердцем она понимала, что кузина ее гораздо более не права, чем она сама. Дочь Бретани инстинктивно чувствовала, что не должна скудеть рука дающего и милосердие не должно знать границ. Она ненавидела свои красивые платья и все, что для нее делалось. Слишком дорогой ценой приходилось платить за эти благодеяния. Она плакала с досады, что дала повод бранить себя, и твердо решила — бедняжка! — вести себя так, чтобы родственникам не в чем было упрекнуть ее. Она думала о том, как великодушен был Бриго, отдав ей все свои сбережения. Она решила, что достигла пределов своего несчастья, не подозревая, что в этот самый миг в гостиной готовились для нее новые горести. Через несколько дней у Пьеретты действительно появился учитель, обучавший ее грамоте. Она должна была учиться читать, писать и считать. Обучение Пьеретты вызвало настоящий разгром в доме Рогронов. Чернильные пятна на столах, на комодах, на платьях; позабытые, валяющиеся всюду тетради и перья, песок для присыпки чернил — на обивке мебели; книги, растрепанные, разорванные во время приготовления уроков. Ей уже твердили — ив каких словах! — о необходимости самой себе зарабатывать на хлеб и не быть в тягость другим. Выслушивая эти жестокие поучения, Пьеретта чувствовала, как к горлу ее подкатывал клубок и оно болезненно сжималось, а сердце так и колотилось в груди. Она глотала слезы, ибо считалось, что слезами она наносит оскорбление своим добрым, великодушным родственникам. Рогрон зажил своей привычной жизнью; он бранил Пьеретту, как некогда бранил своих приказчиков, отрывал ее от игр, чтобы засадить за учение, заставлял твердить уроки; он стал свирепым гувернером бедного ребенка. Сильвия, с другой стороны, считала своим долгом научить Пьеретту тем немногим женским рукоделиям, которые знала сама.
Ни Рогрон, ни сестра его не могли похвалиться мягкостью характера. Эти ограниченные люди испытывали истинное наслаждение, мучая бедного ребенка, и постепенно перешли от мягкости к самой неумолимой строгости. Строгость их вызывалась якобы злонравием девочки, а та попросту, начав учиться слишком поздно, не отличалась большой понятливостью. Ее учителя не обладали искусством приноравливать свои уроки к пониманию ученицы — в чем и состоит отличие домашнего обучения от школьного. Пьеретта, таким образом, была гораздо менее виновата, чем ее родные. Ей очень туго давались начатки знаний. За каждый пустяк ее обзывали глупой, бестолковой, безмозглой, косолапой. Пьеретту вечно донимали упреками, да и в глазах своих родных она ничего, кроме холода, не видела. В ней появилась какая-то овечья тупость: она шагу не решалась ступить, ибо, что бы она ни сделала, все было плохо, осуждалось, истолковывалось в дурную сторону. Она во всем подчинилась деспотизму своей кузины, ждала ее приказаний и, замкнувшись в пассивной покорности, молчала. Ее румяные щечки стали блекнуть. Временами она жаловалась на боли. Когда кузина спрашивала у нее: «Где болит?» — девочка, чувствуя общее недомогание, отвечала: «Везде!»
— Виданное ли дело, чтобы везде болело? Если бы у вас болело везде, вас бы давно уже в живых не было, — отвечала Сильвия.
— Может болеть грудь, — назидательно говорил Рогрон, — зубы, голова, ноги, живот; но в жизни я не слыхал, чтобы болело все сразу. Что это значит: «Везде!» Если болит «везде», значит не болит нигде и нечего жалиться. Хочешь знать, что ты такое? Ты просто пустомеля.
Убедившись, что на свои наивные замечания — плоды пробуждающегося разума — она слышит в ответ одни лишь избитые фразы, которые, как подсказывал ей здравый смысл, были просто нелепы, Пьеретта в конце концов замкнулась в себе.
— Ты все хнычешь, а аппетит у тебя волчий! — говорил ей Рогрон.
Одна только служанка, толстуха Адель, не терзала этот нежный и хрупкий цветок. На ночь она клала в постель девочки грелку, но делала это тайком с тех пор, как за все свои заботы о наследнице хозяев она однажды вечером получила от Сильвии нагоняй.
— Детей надо приучать к лишениям, это закаляет их. Разве у нас с братом здоровье от этого стало хуже? — сказала Сильвия. — Вы сделаете из Пьеретты «нюню». (Любимое словечко рогроновского словаря для обозначения людей болезненных и плаксивых.) В каждом ласковом слове этого маленького ангела видели только кривлянье. Цветы нежности, наивные и свежие, распускавшиеся в этой юной душе, безжалостно растаптывали. Жестокие удары обрушивались на чувствительное сердце Пьеретты. Если же она ласкалась к этим черствым людям, — ее обвиняли в том, что она это делает с какой-то корыстной целью.
— Лучше прямо скажи, чего ты хочешь? — грубо спрашивал ее Рогрон. — Ведь недаром же ты ко мне так ластишься.
Ни сестра, ни брат не допускали возможности любви и привязанности, а Пьеретта была сама любовь. Полковник Гуро, стремившийся угодить мадемуазель Рогрон, оправдывал ее во всем, что касалось Пьеретты. Вина тоже поддакивал обоим родственникам, когда они нападали на девочку; он приписывал ее мнимые проступки «бретонскому упрямству» и утверждал, что нет такой силы, которая бы с этим упрямством справилась. С необычайной ловкостью обхаживая Рогрона, оба льстеца добились у него в конце концов залога для газеты «Провенский вестник», а у Сильвии — покупки акций этой газеты на пять тысяч франков. Полковник и стряпчий начали кампанию. Сто акций по пятьсот франков размещены были среди избирателей, которые некогда приобрели землю, национализированную во время революции, а теперь испытывали страх за свою собственность, подогреваемый либеральными газетами; среди фермеров и лиц, ведущих, как говорится, независимое существование. Полковник и Винэ протянули свои щупальца по всему департаменту и проникли даже за его пределы, в некоторые смежные общины. Каждый акционер становился, естественно, и подписчиком. Судебные и прочие объявления разделились между «Ульем» и «Вестником». В первом же номере новой газеты появилась высокопарно-хвалебная статья, посвященная Рогрону. Рогрон изображался в ней провенским Лаффитом. Когда общественные настроения получили какое-то руководство, ясно стало, что на будущих выборах предстоит большая борьба. Прекрасная г-жа Тифен была в отчаянии.
— Я позабыла, к несчастью, — сказала она, читая статью, направленную против нее и Жюльяра, — что подле дурака всегда найдется жулик и что глупость всегда притягивает к себе какого-нибудь умника.
Как только газета распространилась на двадцать миль в округе, Винэ завел новый фрак, приличные сапоги, новые панталоны и жилет. Он стал носить пресловутую серую шляпу — отличительный признак либералов — и щеголять тонким бельем. Жена его наняла служанку и оделась, как подобает супруге влиятельного лица, у нее появились красивые шляпки. Винэ проявил из расчета благодарность к Рогронам. Стряпчий и его друг Курнан — нотариус либеральной партии и конкурент Офре — стали советчиками Рогронов и оказали им две существеннейшие услуги. Срок арендных договоров, заключенных Рогроном-отцом в 1815 году при очень неблагоприятных условиях, уже истекал. С того времени садоводство и огородничество вокруг Провена чрезвычайно развились. Стряпчий и нотариус приложили старания, чтобы при новых договорах доход Рогронов увеличился на тысячу четыреста франков. Винэ выиграл у двух общин процессы, касавшиеся древесных насаждений — пятисот тополей. Вырученные за них деньги вместе со сбережениями Рогронов, уже в течение трех лет помещавших по шести тысяч франков под большие проценты, были очень ловко употреблены на приобретение участков, вклинившихся в их владения. Наконец Винэ затеял и выиграл тяжбу с несколькими крестьянами, которые получили когда-то ссуду у отца Рогрона и, выбиваясь из сил, удобряли и обрабатывали свою землю, тщетно стараясь расплатиться. Ущерб, нанесенный капиталу Рогронов перестройкой дома, был, таким образом, с избытком возмещен. Их земельные участки, разбросанные вокруг Провена, выбранные стариком Рогроном так, как умеет выбрать только трактирщик, разделенные на небольшие фермы (самая крупная из них не превышала и пяти арпанов), были отданы в аренду людям состоятельным — почти у каждого из них была также и своя земля; арендная плата, обеспеченная закладной, приносила на ноябрь 1826 года, ко дню св. Мартина, пять тысяч франков дохода. Налоги уплачивали сами фермеры, Рогронам не приходилось расходоваться ни на поддержание строений, ни на их страхование от пожара. У брата с сестрой было на каждого по четыре тысячи шестьсот франков дохода с государственного пятипроцентного займа. И так как курс этих облигаций был выше номинальной их стоимости, стряпчий рекомендовал приобрести на них землю, утверждая, что он с помощью нотариуса не даст Рогронам потерять хотя бы грош на этой сделке.
Жизнь Пьеретты к концу этого второго периода стала так тяжела, полное безразличие к ней всех, кто постоянно бывал в доме, и глупая ворчливость ее родных, отсутствие у них всякой нежности стали для нее так мучительны, она так явственно чувствовала холодное дыхание смерти, что решилась на отчаянный поступок: добраться пешком, без денег, до Бретани и разыскать там деда и бабку Лорренов. Но два события помешали ей в этом. Старик Лоррен умер, и опекунским советом, собравшимся в Провене, Рогрон назначен был в опекуны своей кузине. Если бы бабушка Пьеретты умерла первой, Рогрон, по наущению Винэ, несомненно потребовал бы обратно у ее деда восемь тысяч франков, принадлежавших Пьеретте, и довел бы его до нищеты.
— Вы ведь можете оказаться наследником Пьеретты, — с отвратительной улыбочкой заявил Винэ галантерейщику. — Как знать, кто кого переживет!
Уразумев все значение этих слов, Рогрон не оставлял в покое вдову Лоррен, должницу своей внучки, пока не заставил ее закрепить за Пьереттой в качестве прижизненного дара восемь тысяч франков во владение, без пользования доходами; издержки он взял на себя.
Пьеретта была глубоко потрясена смертью деда. Этот жестокий удар постиг девочку, когда возник вопрос о ее первом причастии — другом событии, удержавшем ее в Провене. Простому и столь обыкновенному обряду этому суждено было вызвать крупные перемены в доме Рогронов. Сильвия узнала, что юных Жюльяров, Лесу-ров, Гарсланов и других готовил к причастию священник Перу. Для нее стало вопросом чести заполучить для Пьеретты викария, у которого аббат Перу был под началом, — самого г-на Абера, по слухам — члена конгрегации, человека, рьяно пекущегося об интересах церкви и внушавшего в Провене страх, человека, скрывавшего большое честолюбие под суровой незыблемостью своих принципов. Сестра этого священника, тридцатилетняя дева, держала в городе пансион для девиц. Брат и сестра очень походили Друг на друга: оба угрюмые и худые, оба черноволосые, с землистым цветом лица. С малолетства привыкшая, как всякая бретонка, к поэтической обрядности католической религии, Пьеретта открыла свое сердце и слух для поучения этого пастыря, умевшего внушать к себе уважение. Страдания располагают к набожности, а в юном возрасте почти все девушки, со свойственной им бессознательной потребностью в нежности, тянутся к темным глубинам религии — мистицизму. Семена церковных, догматов и евангельских поучений, посеянные священником, попали, таким образом, на благодарную почву. Пьеретта сразу отказалась от своих прежних намерений. Она полюбила Иисуса Христа — небесного жениха, с которым обручают молодых девушек во время их первого причастия; ее телесные и душевные страдания приобрели смысл, ее научили видеть во всем перст божий. Душа ее, так жестоко израненная в доме Рогронов, — хотя у девочки и не было прямого повода обвинять своих родных — нашла прибежище там, куда устремляются несчастные, поддерживаемые и окрыляемые тремя главными христианскими добродетелями. И она оставила всякую мысль о побеге. Сильвия, удивленная переменой, которая произошла в Пьеретте под влиянием г-на Абера, преисполнилась любопытства. Так г-н Абер, подготовляя Пьеретту к первому причастию, завербовал для бога и заблудшую душу Сильвии. Она впала в благочестие. Что же касается Дени Рогрона, то предполагаемому иезуиту не удалось уловить его в свои сети, ибо в те времена дух его либерального величества в бозе почившего «Конститюсьонеля I» оказывал на некоторых глупцов большее влияние, нежели дух церкви, — и Дени оставался вере» полковнику Гуро, Винэ и либерализму.
Мадемуазель Рогрон познакомилась, конечно, с мадемуазель Абер, и они прекрасно сошлись характерами.
Обе девицы воспылали друг к Другу сестринской любовью. Мадемуазель Абер предложила взять Пьеретту к себе, чтобы избавить Сильвию от забот и хлопот по воспитанию девочки, но брат и сестра ответили, что дом их опустеет без Пьеретты. Рогроны, казалось, были чрезвычайно привязаны к своей маленькой кузине. Как только выступила на сцену мадемуазель Абер, полковник и стряпчий решили, что честолюбивый викарий строит брачные планы для своей сестры, подобные планам полковника.
— Ваша сестра хочет вас женить, — сказал стряпчий бывшему галантерейщику.
— На ком же это? — спросил Рогрон.
— Да на этой старой колдунье учительнице! — воскликнул, поглаживая седые усы, старый полковник.
— В первый раз слышу, — ответил простак Рогрон. Столь непорочная дева, как Сильвия, должна была преуспевать в деле спасения своей души. Влияние священника в этом доме должно было, несомненно, усилиться, ибо шло оно через Сильвию, а брат во всем ее слушался. Оба либерала не на шутку — и не без основания — испугались, сообразив, что если священник решил выдать сестру свою замуж за Рогрона — брак гораздо более приемлемый, чем женитьба полковника на Сильвии, — он направит Сильвию на путь благочестия и внушит ей мысль отдать Пьеретту в монастырь. Полтора года усилий, низостей и лести оказались бы, таким образом, потраченными впустую. Вина и Гуро охватила глухая, яростная злоба против священника и его сестры; но они понимали, что необходимо жить с ними в ладу, дабы иметь возможность следить за каждым их шагом. Абер и сестра его, игравшие в вист и бостон, являлись к Рогронам каждый вечер. Такое усердие заставило и соперников их участить посещения. Стряпчий и полковник почувствовали, что столкнулись с противником, не уступавшим им в силе; то же почувствовали и мадемуазель Абер с братом. И это было уже началом борьбы. Полковник давал вкусить Сильвии неожиданную радость — сознание того, что кто-то добивается ее руки, и в конце концов она стала видеть в Гуро достойного ее человека; а мадемуазель Абер обволакивала бывшего галантерейщика, словно ватой, своим вниманием, речами и взглядами. В данном случае противники не могли задать себе мудрый вопрос высшей политики: «Не поделить ли?» Каждому нужно было целиком завладеть добычей. Впрочем, две хитрые лисицы ив проввнской оппозиции — оппозиции усиливающейся — допустили ошибку, возомнив себя сильнее церковников: они решились на первый выстрел. Вина, в котором крючковатые пальцы личного интереса расшевелили забытую было признательность, отправился в Труа за мадемуазель Шаржбеф и ее матерью. У этих женщин было около двух тысяч ливров ренты, и они кое-как перебивались у себя в Труа. Мадемуазель Батильда де Шаржбеф была одним из тех великолепных созданий, которые верят в брак по любви и лишь к двадцати пяти годам, оставаясь в девицах, меняют свои взгляды. Винэ сумел убедить г-жу де Шаржбеф, чтобы она присоединила свои две тысячи франков к тем трем тысячам, которые стал зарабатывать он сам после открытия газеты; тогда они заживут одной семьей в Провене, где Батильда, по его словам, женит на себе некоего глупца, по фамилии Рогрон, и, при своем уме, сможет соперничать с г-жой Тифен. Объединение стряпчего Винэ с матерью и дочерью де Шаржбеф на почве хозяйственных интересов и политических взглядов необычайно укрепило либеральную партию. Но оно повергло в ужас провенскую аристократию и партию Тифенов. Г-жа де Бресте, в отчаянии от того, что две высокородные дамы впали в такое заблуждение, пригласила их к себе. Она оплакивала ошибку роялистов и негодовала на дворян Труа, узнав, в каком положении были мать и дочь.
— Как! Неужели же не нашлось пожилого дворянина, чтобы жениться на этой милой крошке, словно созданной для того, чтобы быть хозяйкой замка? — говорила она. — Ей дали засидеться в девушках, и вот она готова броситься на шею какому-то Рогрону.
Графиня подняла на ноги весь департамент, но не нашла ни одного дворянина, согласного жениться на девушке, у матери которой было всего лишь две тысячи франков ренты. Поисками этого неизвестного — правда, слишком поздно — занялись также супрефект и партия Тифенов. Г-жа де Бресте клеймила пагубный для Франции эгоизм, плод материализма и узаконенной власти денег: знатность уже — ничто! красота — ничто! какие-то Рогроны, Винэ вступают в борьбу с королей Франции!
У Батильды де Шаржбеф над ее соперницей было неоспоримое преимущество и в красоте и в нарядах. Она была ослепительно бела; в двадцать пять лет ее развившиеся плечи, ее прекрасные формы приобрели чудесную округлость. Стройная шея, точеные ноги и руки, роскошные волосы восхитительного белокурого цвета, прелесть улыбки, благородная форма хорошо посаженной головы, овал лица, красивые глаза, красиво изваянный лоб, еще не потерявшая гибкости талия и воспитанность, сквозившая в каждом движении, — все в ней было гармонично. У нее были изящные ручки, узкая ступня. Цветущий вид придавал ей, быть может, сходство с красивой служанкой из харчевни, «но Рогрону это не должно казаться недостатком», — говорила прекрасная г-жа Тифен. В первый раз мадемуазель де Шаржбеф явилась в очень простом наряде. Коричневое Мериносовое платье с зеленой вышивкой фестонами было сильно открыто, но плечи, спину и грудь прикрывала тюлевая косынка, натянутая под корсажем шнурками и, несмотря на аграф, слегка приоткрывавшаяся спереди. Прелести Батильды казались под этой прозрачной сеткой еще соблазнительней и кокетливей. Она сбросила шаль, сняла бархатную шляпу, открыв при этом свои хорошенькие ушки, украшенные золотыми серьгами с подвесками. На шее у нее был маленький крестик, и бархотка выделялась на ней, как черное кольцо, которым причудница природа украшает хвост белой ангорской кошки. Ей знакомы были все уловки девиц на выданье: она поднимала руки, поправляя без всякой нужды свои локоны, просила ослепленного Рогрона пристегнуть ей манжетку, на что несчастный отвечал невежливым отказом, стараясь скрыть свое волнение под видимостью полного равнодушия. Робкая любовь галантерейщика — единственная, которую суждено было испытать ему за всю жизнь, — проявлениями своими походила на ненависть. На этот обман поддались Сильвия и Селеста Абер, но отнюдь не стряпчий, человек выдающийся по своей проницательности среди этого тупоголового общества и встретивший единственного соперника в лице священника, ибо полковник давно уже был с ним в союзе.
Полковник, со своей стороны, стал вести себя по отношению к Сильвии точно так же, как Батильда вела себя по отношению к Рогрону. Он менял каждый вечер сорочку, начал носить бархатный галстук, над которым выступали белые уголки воротника, что превосходно оттеняло его воинственную физиономию; завел белый пикейный жилет и заказал себе из синего сукна новый сюртук, на котором выделялась красная розетка ордена, — все это якобы в честь прекрасной Батильды. После двух часов дня он не курил. Он стал зачесывать волнистые пряди своих седеющих волос, прикрывая ими лысину цвета охры. Словом, приобрел внешность и повадки главы партии, человека, собирающегося сурово расправиться с врагами Франции — Бурбонами.
Но дьявольски коварный стряпчий и хитрый полковник устроили викарию и его сестре еще более жестокий сюрприз, чем появление прекрасной мадемуазель де Шаржбеф, которая признана была и либеральной партией и салоном де Бресте в десять раз красивей прекрасной г-жи Тифен. Полковник и Вина — два великих политика маленького городка — начали исподволь распускать слухи, что г-н Абер всецело разделяет их убеждения. Вскоре в Провене заговорили о нем как о либеральном священнике. Срочно вызванный в епархию, г-н Абер вынужден был отказаться от вечерних посещений Рогронов; но сестра его продолжала там бывать. С этого времени салон Рогронов мог считаться открытым и приобрел влияние.
Итак, к середине года интриги политические заняли в салоне Рогронов не меньшее место, чем интриги брачные. Если скрываемые в глубине сердец интересы вступали в жестокие, но тайные схватки, то борьба общественная приобретала широкую и роковую огласку. Всем ведомо, что на выборах 1826 года пало министерство Виллеля. В избирательной коллегии Провена кандидат либералов Винэ (нотариус Курнан доставил ему избирательный ценз, приобретя для него поместье, за которое еще не было уплачено) чуть было не одержал победу над г-ном Тифеном: председатель суда получил лишь на два голоса больше. В салоне Рогронов к г-жам Винэ и Де Шаржбеф, к стряпчему и полковнику присоединялись иногда г-н Курнан с женой и врач Неро, человек, проживший бурную молодость, но теперь смотревший на жизнь весьма серьезно и посвятивший себя науке, так что он, по словам либералов, был гораздо более сведущ, нежели г-н Мартене. Рогроны так же мало понимали теперь причины своего триумфа, как прежде — своего изгнания из общества.
Прекрасная Батильда де Шаржбеф, которой Вине изобразил Пьеретту как врага, была с ней до крайности пренебрежительна. Уничижение бедняжки всем было на руку. Г-жа Винэ бессильна была помочь ребенку, которого — как она это наконец поняла — готовы были беспощадно стереть в порошок сталкивающиеся между собой корыстные интересы. Если бы не категорическое приказание мужа, она бы перестала бывать у Рогронов: ей слишком тяжело было видеть, как травят это прелестное маленькое создание, которое инстинктивно жалось к ней, прося показать тот или иной шов или узор, словно чуя в ней скрытую поддержку. Было ясно, что, если бы к Пьеретте подойти с добротой и лаской, она всему бы легко научилась, все бы усвоила. Г-жа Винэ не нужна была больше, и муж перестал водить ее к Рогронам. Сильвия, все еще лелеявшая мечту о замужестве, стала видеть в Пьеретте помеху: девочке было уже около четырнадцати лет, и ее болезненная бледность — симптом, оставленный без внимания невежественной старой девой, — придавала ей особую прелесть. Сильвию осенила блестящая идея: чтобы покрыть расходы по содержанию Пьеретты, она решила превратить ее в служанку. Винэ, в качестве представителя Шаржбефов, мадемуазель Абер, Гуро — все влиятельные завсегдатаи салона поддерживали Сильвию в ее решении рассчитать толстуху Адель. Неужто Пьеретта не справится со стряпней и уборкой дома? А когда работы окажется слишком много, Сильвия будет брать на время экономку полковника, особу очень умелую, одну из лучших поварих Провена. Пьеретта должна научиться готовить, стирать, мыть полы, — утверждал безжалостный стряпчий, — держать дом в порядке, покупать на рынке провизию; словом, пора ей узнать цену вещам. Бедняжка Пьеретта, полная самоотверженности и преданности, сама предложила свои услуги и была счастлива, что может как-то расквитаться за тот горький кусок хлеба, который получала в доме своих родственников. Адель рассчитали. Пьеретта лишилась, таким образом, единственной защиты. Несмотря на всю свою душевную силу, она с этого момента была угнетена и физически и морально. Холостяк и старая дева обращались с ней гораздо хуже, чем со служанкой, — ведь она была их собственностью! Ее бранили за всякую малость, распекали за легкий налет пыли на мраморном камине или на стеклянном колпаке. Предметы роскоши, которыми она так восхищалась когда-то, стали ей теперь ненавистны. Несмотря на все старания девочки, ее неумолимая кузина то и дело находила предлог для придирок. За два года Пьеретту ни разу не похвалили, она не слыхала ни единого ласкового слова. Она бывала счастлива, если ее хоть не бранили. Безропотно, терпеливо она сносила мрачное расположение духа холостяка и старой девы, лишенных каких бы то ни было нежных чувств и постоянно напоминавших ей, что ее держат из милости. Пьеретта жила, как в тисках зажатая между двумя галантерейщиками, и это еще усиливало ее болезнь. Жестокое внутреннее волнение, внезапные взрывы затаенного отчаяния непоправимо задерживали ее физическое развитие. Невыносимые, хотя и тщательно скрываемые горести довели постепенно Пьеретту до того состояния, в котором застал ее друг детства, пропевший ей в виде приветствия бретонский романс на маленькой площади Провена.