Страница:
– Ты вовремя, остались акриды и дикий мед.
Эдам произнес:
– Просто фантастика – старина Хилберт оставил мне свой дом.
– Да, забавно, – согласился Льюис. – Что он тебе оставил? Свой письменный стол? Ты всегда говорил, что он тебе нравится.
– Я не шучу, он оставил мне свой дом, как-его-там. Невероятно, правда? Я просто в шоке. Если хотите, прочитайте письмо.
Льюис выхватил у него листок. Его начало трясти. Там было четко написано: «…собственность, известная под названием Уайвис-холл в Нунзе, в графстве Суффолк, прилегающие земли…» Нет, это ошибка.
– Они перепутали тебя со мной, сынок, – мрачно сказал Льюис.
Эдам улыбнулся.
– Сомневаюсь.
– Ты сомневаешься? Да ты просто ничего не знаешь. Естественно, Уайвис-холл мой, всегда само собой разумелось, что он будет моим. Произошла путаница, неразбериха с именами, хотя, должен признаться, все это может потянуть на преступную халатность.
– Можешь им позвонить.
– И позвоню. Позвоню им сразу, как только доем.
Но Льюис так и не смог закончить свой обед. Кусок не лез ему в горло. А Эдам ел за обе щеки. Он в неимоверных количествах поглощал хлеб с маслом и ветчиной, заедал это маринованными огурчиками и запивал полпинтой молока. Льюис вышел в холл и позвонил поверенным Хилберта. Тот, кто был ему нужен, еще не вернулся с обеда. Эдам встал из-за стола и сказал, что, наверное, пойдет к Руфусу.
– Ты никуда не пойдешь, – заявил Льюис. – Я запрещаю тебе выходить из дома.
– Что-о? – протянул Эдам и ухмыльнулся.
Берил сказала:
– Эдам, подожди несколько минут, пока все не прояснится.
– Тогда чего он так разволновался, если уверен, что произошла ошибка?
Именно через десять минут, когда Льюиса соединили с нужным поверенным и тот заверил его, что никакой ошибки нет, он начал ненавидеть своего сына. Эдам произнес:
– Ты же не ждешь, что я буду сожалеть о том, что он оставил дом мне, а не тебе. Безусловно, я считаю, что он принял правильное решение.
– Разве ты не видишь, что это вопиющее беззаконие?
Эдам пребывал в радостном возбуждении. Ему хотелось поскорее поделиться с Флетчерами своей новостью. Льюис же кипел от ярости, обиды и потрясения.
– Можно мне взять машину? – спросил Эдам.
– Нет, нельзя! Ни сейчас, ни потом, мое решение окончательное!
Впоследствии Льюис построил схему, с помощью которой долю от Уайвис-холла могли получить все. Схема получилась не идеальной, это было совсем не то, на что он рассчитывал, причем далеко не то, но такой вариант был лучше, чем оставлять дом Эдаму. В конце концов, через неделю Эдам уедет в университет, а завещание еще надо утвердить, и вообще, почему бы ему с женой и Бриджит не ездить в Уайвис-холл на выходные? А Эдам мог бы проводить там летние каникулы. Льюис готов отремонтировать дом на собственные средства. Как-никак это родовое гнездо, и Хилберт наверняка предполагал, что Эдам будет делить его с остальными членами семьи. Они втроем, с Бриджит и Берил, будут ездить в усадьбу на выходные, можно справлять там Рождество. Зачем мальчишке, который еще учится в университете и не имеет никаких карьерных перспектив, зачем такому юнцу, как он, огромное загородное поместье?
– Я хочу продать его, – сказал Эдам. – Мне нужны деньги.
– Продай землю, – предложил Льюис.
– Я не хочу продавать землю. За нее много не выручишь, она сельскохозяйственного назначения. И кому она может понадобиться? – Было ясно, что Эдам уже разобрался во всех аспектах. – Нет, раз уж ты спрашиваешь… – У Эдама не было ни малейшего желания делиться своими планами с родителями. – Раз уж ты спрашиваешь, как только у меня будет время, я поеду туда, осмотрю дом, а потом выставлю его на продажу.
Эдам вернулся в университет. В то лето Льюису казалось, что он на грани нервного срыва. Он строил всевозможные планы, даже самые дикие. Он поедет в Нунз и захватит дом. Если понадобится, взломает дверь. Деревенские поддержат его – разве не они называли его «господин Льюис»? Разве не он законный наследник? Эдам никогда не посмеет силой отобрать у него дом. Со временем его фантазии разрослись до междоусобных войн средневековых баронов. Льюис практически представлял, как, одетый в доспехи и с булавой в руке, открывает массивную дубовую дверь, а Эдам едет верхом на вороном коне с разноцветным чепраком под седлом. Что до реальных действий, он проконсультировался у собственных юристов на предмет того, есть ли возможность оспорить завещание. Они посоветовали ему даже не пробовать. Льюис предпринял еще одну попытку переубедить Эдама, писал ему в университет длинные письма с мольбой согласиться на компромисс. Эдам звонил домой и просил мать повлиять на отца, чтобы тот прекратил трепать ему нервы, ведь у него сейчас сессия. Врач посадил Льюиса на успокоительные и посоветовал съездить куда-нибудь в отпуск.
В середине июня Льюис вдруг сдался. Он снял с себя ответственность за Эдама, Уайвис-холл и память о дяде Хилберте. Вся эта история вызывает у него отвращение, говорил он Берил, она не заслуживает его внимания, зато у него рухнули все иллюзии в отношении человеческой природы. Теперь ноги его не будет в Уайвис-холле, даже если Эдам пригласит его и будет ползать перед ним на коленях.
Когда закончились экзамены, Эдам приехал домой. Переночевал, а потом отправился в Нунз, прихватив с собой Руфуса Флетчера. Вернее, Руфус повез его туда на своей колымаге. Льюис категорически не проявлял никакого интереса. Он полностью игнорировал Эдама, к которому отныне испытывал глубокую, мерзкую антипатию. Если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал Льюису, что он способен ненавидеть собственного сына, свою плоть и кровь, он бы не поверил. Но сейчас им владело именно это чувство. А быстро выкинуть Эдама из дома он не мог. Через два дня сын вернулся. Он был по горло сыт Уайвис-холлом. Вот так он ценил красивый старый особняк, унаследованный им по неслыханной удаче в девятнадцать лет. Эдам собирался ехать в Грецию с Руфусом Флетчером и подружкой Руфуса, которая звалась «достопочтенной»[29], то есть была дочкой какой-то титулованной особы.
– По идее, человек с таким положением должен разбираться лучше, – сказал Льюис.
– В чем разбираться? – спросил Эдам.
– Ну, в том, что девушке не пристало жить с молодым человеком.
Эдам рассмеялся.
– Ты надолго уезжаешь? – спросила Берил.
– Не знаю. – Они никогда ничего не знают, а если знают, то не рассказывают. Зря Берил утруждала себя вопросом. – Занятия начинаются семнадцатого октября.
– Неужели ты собираешься пробыть в Греции четыре месяца?
– Не знаю. Вполне возможно. Греция большая.
– Будете жить в палатках, как я понимаю. Спать на пляже. – Льюис забыл, что должен быть индифферентным и холодным, просто не мог с собой справиться. – А как же красивый старый дом, за который ты по какой-то непостижимой причине теперь несешь ответственность? Как же он? Пусть гибнет? Пусть у него рушатся мауэрлаты[30]?
– Он не гибнет, – возразил Эдам, глядя ему прямо в глаза. – И я не знаю, что значит «мауэрлат». Я договорился кое с кем из деревенских, что он будет приходить каждый день и проверять, не поселился ли там кто-нибудь. Ну, скваттеры. Там их много бродит по окрестностям.
Льюис понял, что он имеет в виду. Он знал, кого Эдам подразумевает под скваттерами. Нельзя так разговаривать с собственным отцом.
Льюис задал себе этот вопрос, когда, спустившись в лифте, шел по залу прибытия второго терминала. Рейс с Тенерифе должен был приземлиться через пятнадцать минут. На стене висело большое табло; вот оно и покажет, когда самолет сядет. Вокруг толпились встречающие – мужчины, похожие на корпоративных водителей, с табличками, на которых были отпечатаны фамилии или названия фирм, в руках; семьи, ожидающие возращения отца. Была среди них странная старуха в красном плаще, она жевала жвачку. Интересно, подумал Льюис, откуда – из Рима, из Амстердама или с Канар – прилетает тот, кому не повезло жить у нее.
Возможно, надо было сказать в полиции, что в то лето был человек, который каждый день появлялся в Уайвис-холле. Естественно, он не принадлежал к уважаемым членам общества, таким как садовник Хилберта или его домработница; вероятнее всего, это был безработный отщепенец, с которым Эдам познакомился в пабе. Этот человек запросто мог оказаться тем самым лицом, которое совершило преступление, закончившееся ужасным погребением. Полицейских в толпе видно не было. Значит, никого на перехват Эдама не послали, хотя они могут быть в гражданском – как те двое, что похожи на бизнесменов. Наверняка это детективы. Кто еще может ждать у самой загородки в Хитроу в такое время?
Льюиса охватило возбуждение. А вдруг Эдама арестуют до того, как он встретится с отцом? Он представил, как повезет плачущих Энн и Эбигаль к Берил, а потом будет искать Эдаму хорошего адвоката. Эдаму придется признать, что он был неправ, исключительно беспечен, преступно легкомыслен, когда пустил какого-то Тома, Дика или Гарри в Уайвис-холл. Возможно, он откажется называть имена в полиции, но деваться ему будет некуда. На него надавят. В конечном итоге сын вынужден будет признать, что если бы Холл унаследовал отец – чего тот и ожидал, так как имел на это полное право, – ничего этого не случилось бы.
На табло появилось сообщение, что рейс IB 640 с Тенерифе прибыл. К этому моменту Льюис уже глубоко погрузился в фантазию о том, что Эдам обрюхатил какую-то девчонку, потом оставил ее с ребенком в Уайвис-холле, а там ее убил подлый приходящий сторож. Из зоны таможни стали выходить первые пассажиры: две пары средних лет, толпа подростков, очень похожих на студентов, семья с четырьмя детьми и бабушкой, мужчина, выглядевший так, будто пил весь полет, – у него был расстегнут воротник рубашки, с шеи свисал галстук. Детективы, которые оказались вовсе не детективами, поспешили к нему; один пожал ему руку, другой стал хлопать по спине. Вышла женщина, таща за собой большой клетчатый чемодан на колесиках, за нею вышел Эдам, толкая тележку с багажом, Энн, загорелая и уставшая, шла рядом и катила пустую коляску; Эбигаль спала у нее на руках.
По лицу Эдама, когда он увидел отца, можно было изучать процесс формирования отталкивающей эмоции; правда, это было не беспокойство, а скорее раздражение.
Глава 6
Эдам произнес:
– Просто фантастика – старина Хилберт оставил мне свой дом.
– Да, забавно, – согласился Льюис. – Что он тебе оставил? Свой письменный стол? Ты всегда говорил, что он тебе нравится.
– Я не шучу, он оставил мне свой дом, как-его-там. Невероятно, правда? Я просто в шоке. Если хотите, прочитайте письмо.
Льюис выхватил у него листок. Его начало трясти. Там было четко написано: «…собственность, известная под названием Уайвис-холл в Нунзе, в графстве Суффолк, прилегающие земли…» Нет, это ошибка.
– Они перепутали тебя со мной, сынок, – мрачно сказал Льюис.
Эдам улыбнулся.
– Сомневаюсь.
– Ты сомневаешься? Да ты просто ничего не знаешь. Естественно, Уайвис-холл мой, всегда само собой разумелось, что он будет моим. Произошла путаница, неразбериха с именами, хотя, должен признаться, все это может потянуть на преступную халатность.
– Можешь им позвонить.
– И позвоню. Позвоню им сразу, как только доем.
Но Льюис так и не смог закончить свой обед. Кусок не лез ему в горло. А Эдам ел за обе щеки. Он в неимоверных количествах поглощал хлеб с маслом и ветчиной, заедал это маринованными огурчиками и запивал полпинтой молока. Льюис вышел в холл и позвонил поверенным Хилберта. Тот, кто был ему нужен, еще не вернулся с обеда. Эдам встал из-за стола и сказал, что, наверное, пойдет к Руфусу.
– Ты никуда не пойдешь, – заявил Льюис. – Я запрещаю тебе выходить из дома.
– Что-о? – протянул Эдам и ухмыльнулся.
Берил сказала:
– Эдам, подожди несколько минут, пока все не прояснится.
– Тогда чего он так разволновался, если уверен, что произошла ошибка?
Именно через десять минут, когда Льюиса соединили с нужным поверенным и тот заверил его, что никакой ошибки нет, он начал ненавидеть своего сына. Эдам произнес:
– Ты же не ждешь, что я буду сожалеть о том, что он оставил дом мне, а не тебе. Безусловно, я считаю, что он принял правильное решение.
– Разве ты не видишь, что это вопиющее беззаконие?
Эдам пребывал в радостном возбуждении. Ему хотелось поскорее поделиться с Флетчерами своей новостью. Льюис же кипел от ярости, обиды и потрясения.
– Можно мне взять машину? – спросил Эдам.
– Нет, нельзя! Ни сейчас, ни потом, мое решение окончательное!
Впоследствии Льюис построил схему, с помощью которой долю от Уайвис-холла могли получить все. Схема получилась не идеальной, это было совсем не то, на что он рассчитывал, причем далеко не то, но такой вариант был лучше, чем оставлять дом Эдаму. В конце концов, через неделю Эдам уедет в университет, а завещание еще надо утвердить, и вообще, почему бы ему с женой и Бриджит не ездить в Уайвис-холл на выходные? А Эдам мог бы проводить там летние каникулы. Льюис готов отремонтировать дом на собственные средства. Как-никак это родовое гнездо, и Хилберт наверняка предполагал, что Эдам будет делить его с остальными членами семьи. Они втроем, с Бриджит и Берил, будут ездить в усадьбу на выходные, можно справлять там Рождество. Зачем мальчишке, который еще учится в университете и не имеет никаких карьерных перспектив, зачем такому юнцу, как он, огромное загородное поместье?
– Я хочу продать его, – сказал Эдам. – Мне нужны деньги.
– Продай землю, – предложил Льюис.
– Я не хочу продавать землю. За нее много не выручишь, она сельскохозяйственного назначения. И кому она может понадобиться? – Было ясно, что Эдам уже разобрался во всех аспектах. – Нет, раз уж ты спрашиваешь… – У Эдама не было ни малейшего желания делиться своими планами с родителями. – Раз уж ты спрашиваешь, как только у меня будет время, я поеду туда, осмотрю дом, а потом выставлю его на продажу.
Эдам вернулся в университет. В то лето Льюису казалось, что он на грани нервного срыва. Он строил всевозможные планы, даже самые дикие. Он поедет в Нунз и захватит дом. Если понадобится, взломает дверь. Деревенские поддержат его – разве не они называли его «господин Льюис»? Разве не он законный наследник? Эдам никогда не посмеет силой отобрать у него дом. Со временем его фантазии разрослись до междоусобных войн средневековых баронов. Льюис практически представлял, как, одетый в доспехи и с булавой в руке, открывает массивную дубовую дверь, а Эдам едет верхом на вороном коне с разноцветным чепраком под седлом. Что до реальных действий, он проконсультировался у собственных юристов на предмет того, есть ли возможность оспорить завещание. Они посоветовали ему даже не пробовать. Льюис предпринял еще одну попытку переубедить Эдама, писал ему в университет длинные письма с мольбой согласиться на компромисс. Эдам звонил домой и просил мать повлиять на отца, чтобы тот прекратил трепать ему нервы, ведь у него сейчас сессия. Врач посадил Льюиса на успокоительные и посоветовал съездить куда-нибудь в отпуск.
В середине июня Льюис вдруг сдался. Он снял с себя ответственность за Эдама, Уайвис-холл и память о дяде Хилберте. Вся эта история вызывает у него отвращение, говорил он Берил, она не заслуживает его внимания, зато у него рухнули все иллюзии в отношении человеческой природы. Теперь ноги его не будет в Уайвис-холле, даже если Эдам пригласит его и будет ползать перед ним на коленях.
Когда закончились экзамены, Эдам приехал домой. Переночевал, а потом отправился в Нунз, прихватив с собой Руфуса Флетчера. Вернее, Руфус повез его туда на своей колымаге. Льюис категорически не проявлял никакого интереса. Он полностью игнорировал Эдама, к которому отныне испытывал глубокую, мерзкую антипатию. Если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал Льюису, что он способен ненавидеть собственного сына, свою плоть и кровь, он бы не поверил. Но сейчас им владело именно это чувство. А быстро выкинуть Эдама из дома он не мог. Через два дня сын вернулся. Он был по горло сыт Уайвис-холлом. Вот так он ценил красивый старый особняк, унаследованный им по неслыханной удаче в девятнадцать лет. Эдам собирался ехать в Грецию с Руфусом Флетчером и подружкой Руфуса, которая звалась «достопочтенной»[29], то есть была дочкой какой-то титулованной особы.
– По идее, человек с таким положением должен разбираться лучше, – сказал Льюис.
– В чем разбираться? – спросил Эдам.
– Ну, в том, что девушке не пристало жить с молодым человеком.
Эдам рассмеялся.
– Ты надолго уезжаешь? – спросила Берил.
– Не знаю. – Они никогда ничего не знают, а если знают, то не рассказывают. Зря Берил утруждала себя вопросом. – Занятия начинаются семнадцатого октября.
– Неужели ты собираешься пробыть в Греции четыре месяца?
– Не знаю. Вполне возможно. Греция большая.
– Будете жить в палатках, как я понимаю. Спать на пляже. – Льюис забыл, что должен быть индифферентным и холодным, просто не мог с собой справиться. – А как же красивый старый дом, за который ты по какой-то непостижимой причине теперь несешь ответственность? Как же он? Пусть гибнет? Пусть у него рушатся мауэрлаты[30]?
– Он не гибнет, – возразил Эдам, глядя ему прямо в глаза. – И я не знаю, что значит «мауэрлат». Я договорился кое с кем из деревенских, что он будет приходить каждый день и проверять, не поселился ли там кто-нибудь. Ну, скваттеры. Там их много бродит по окрестностям.
Льюис понял, что он имеет в виду. Он знал, кого Эдам подразумевает под скваттерами. Нельзя так разговаривать с собственным отцом.
* * *
На краткосрочной парковке у второго терминала Льюису пришлось ездить по этажам, чтобы найти местечко для машины. Он снова вернулся в настоящее, истощив свои грустные воспоминания. Эдам уехал в Грецию на следующий день и появился только в сентябре. Льюис и Берил, естественно, не приближались к Уайвис-холлу; им совсем не хотелось унижаться или, что еще хуже, быть с позором изгнанными оттуда каким-нибудь деревенским мужиком, которому Эдам платил за «пригляд». А где, кстати, Эдам взял деньги, чтобы оплачивать ежедневную проверку Уайвис-холла?Льюис задал себе этот вопрос, когда, спустившись в лифте, шел по залу прибытия второго терминала. Рейс с Тенерифе должен был приземлиться через пятнадцать минут. На стене висело большое табло; вот оно и покажет, когда самолет сядет. Вокруг толпились встречающие – мужчины, похожие на корпоративных водителей, с табличками, на которых были отпечатаны фамилии или названия фирм, в руках; семьи, ожидающие возращения отца. Была среди них странная старуха в красном плаще, она жевала жвачку. Интересно, подумал Льюис, откуда – из Рима, из Амстердама или с Канар – прилетает тот, кому не повезло жить у нее.
Возможно, надо было сказать в полиции, что в то лето был человек, который каждый день появлялся в Уайвис-холле. Естественно, он не принадлежал к уважаемым членам общества, таким как садовник Хилберта или его домработница; вероятнее всего, это был безработный отщепенец, с которым Эдам познакомился в пабе. Этот человек запросто мог оказаться тем самым лицом, которое совершило преступление, закончившееся ужасным погребением. Полицейских в толпе видно не было. Значит, никого на перехват Эдама не послали, хотя они могут быть в гражданском – как те двое, что похожи на бизнесменов. Наверняка это детективы. Кто еще может ждать у самой загородки в Хитроу в такое время?
Льюиса охватило возбуждение. А вдруг Эдама арестуют до того, как он встретится с отцом? Он представил, как повезет плачущих Энн и Эбигаль к Берил, а потом будет искать Эдаму хорошего адвоката. Эдаму придется признать, что он был неправ, исключительно беспечен, преступно легкомыслен, когда пустил какого-то Тома, Дика или Гарри в Уайвис-холл. Возможно, он откажется называть имена в полиции, но деваться ему будет некуда. На него надавят. В конечном итоге сын вынужден будет признать, что если бы Холл унаследовал отец – чего тот и ожидал, так как имел на это полное право, – ничего этого не случилось бы.
На табло появилось сообщение, что рейс IB 640 с Тенерифе прибыл. К этому моменту Льюис уже глубоко погрузился в фантазию о том, что Эдам обрюхатил какую-то девчонку, потом оставил ее с ребенком в Уайвис-холле, а там ее убил подлый приходящий сторож. Из зоны таможни стали выходить первые пассажиры: две пары средних лет, толпа подростков, очень похожих на студентов, семья с четырьмя детьми и бабушкой, мужчина, выглядевший так, будто пил весь полет, – у него был расстегнут воротник рубашки, с шеи свисал галстук. Детективы, которые оказались вовсе не детективами, поспешили к нему; один пожал ему руку, другой стал хлопать по спине. Вышла женщина, таща за собой большой клетчатый чемодан на колесиках, за нею вышел Эдам, толкая тележку с багажом, Энн, загорелая и уставшая, шла рядом и катила пустую коляску; Эбигаль спала у нее на руках.
По лицу Эдама, когда он увидел отца, можно было изучать процесс формирования отталкивающей эмоции; правда, это было не беспокойство, а скорее раздражение.
Глава 6
Замечательной особенностью человеческого сознания, размышлял Эдам, является то, как оно действует, когда случается плохое. До того, как плохое случается, человек думает, что уже ничего быть не может, что невообразимое уже произошло, а на другом конце – смерть, разрушение, финал. Но тут случается плохое, и человек отшатывается от него, испытывает страшный шок, а потом приходит в чувство. Берет себя в руки, призывает на помощь выдержку и встречает его в лицо. И привыкает. Еще час – и начинает строить планы с учетом непредвиденных обстоятельств. Худшее еще впереди; возможно, оно всегда впереди и никогда не наступит, потому что, если оно наступило, это сразу становится ясно, оно превращается в реальность, и тогда уже ничего не остается, как убить себя. Быстро.
Теперь, когда у него имелась эта возможность, он проанализировал все, что случилось, и разложил перед собой факты. В Уайвис-холле выкопали кости и решили, что это убийство, которое нужно расследовать. Кости, скелеты, тела не захораниваются сами собой. Это факты, и они давно известны ему. В ближайшее время он узнает больше, гораздо больше. Точно одно: теперь он больше не может пользоваться кнопкой «Выход». Она перестала работать. Прогоны, которые она когда-то отменяла, как в определенных программах, не сгинули навсегда, а сохранились на каком-нибудь заброшенном диске, откуда их можно запросто достать.
Эдам сидел у родителей и пил чай. Должно быть, сейчас и происходит полное восстановление данных, и хорошее в этом то, что теперь, возможно, они прогонят его сны. Его подташнивало и знобило, он не чувствовал голода, хотя был страшно голоден, когда сходил с самолета.
Энн сидела рядом с ним на материнском канапе, застланном кретоном, а Эбигаль лежала на клетчатом ковре на полу, сучила ножками и махала ручками. Мать продолжала пихать девочке игрушки, которые не интересовали ее. Эдам вспомнил отрывок из новеллы Джона О’Хары. Он врезался ему в память давно, еще в эпоху Отсемонда: «Обеспечить наибольшую защищенность своему существованию – это первое, унаследовать деньги – это второе, родиться без тяги к спиртному – это третье, найти законную работу, которая заставит напряженно трудиться, – это четвертое, жениться на женщине, которая будет благоприятствовать развитию твоих сексуальных особенностей, – это пятое, примкнуть к какой-нибудь крупной церкви – это шестое, не жить долго». Кроме последнего, сути которого он еще не осознал, и предпоследнего, которое было скорее применимо к Америке, чем к Англии (здесь он примкнул к гольф-клубу), он выполнил все правила. Или за него их выполнили его характер и удача. А Немезида набрасывается на него, как волк – на овчарню.
Он не хотел возвращаться сюда. Но у него не хватило духа; шок от того, что рассказал отец, был слишком силен.
– Нечто, что заинтересует тебя, Эдам, нечто, что крайне удивит тебя. В доме моего дядьки выкопали много человеческих костей…
К тому моменту, когда Эдам взял себя в руки, пришел в чувство и начал прикидывать, что сказать в полиции, было уже поздно – они ехали на север. Энн была в ярости. Когда Льюис предложил поехать к ним и пообедать, Эдам получил от Энн мощный пинок по лодыжке, а потом еще один, когда он промолчал.
Эдам повернулся к жене и сказал с холодной свирепостью:
– Проклятье, черт тебя побери, прекрати пинаться, а?
Он ожидал, что отец вспылит и скажет, что нельзя так разговаривать с женой, тем более в присутствии ребенка, – это было в его духе. Однако тот ничего не сказал, только вид у него был подавленный, и Эдам понял почему. Его собственный жуткий страх и злость передались отцу, и тот сообразил: сейчас лучшая доблесть – промолчать. Стравив противников, ловко поссорив их, он теперь притаился и выжидал. Старый ублюдок. Если бы дядя Хилберт не оставил Уайвис-холл ему, думал Эдам, не было бы Отсемонда, не было бы Зоси, не было бы смертей. Да, они бы нуждались. Они с Энн жили бы в доме вроде этого, а не в неогеоргианском особняке. Дети, размышлял он, глядя на Эбигаль, счастливы везде, если их любят…
Родители не спросили, как они отдохнули и как прошел полет. Разговор шел исключительно о находке в Уайвис-холле. Эдам не знал, радоваться или расстраиваться из-за того, что он вовремя не купил английскую газету. Если бы купил, шок был бы меньшим, но отпуск был бы испорчен. Он старался бы почаще оставаться один. Естественно, Эдам понимал, что такой возможности у него нет – ни здесь, ни дома. Когда человек женат, ему никогда не удается остаться одному. Вероятно, в этом главная проблема. Что он скажет Энн? И какую часть из всего можно ей рассказать? Эдам не знал ни того, ни другого.
Они сидели за столом в обеденной зоне и то ли рано ужинали, то ли поздно полдничали. Льюис спросил у него, помнит ли он день, когда узнал о том, что Уайвис-холл достался ему, как вошел в столовую и сообщил им новость.
– Энн, тогда у него была борода. – Смиренное поведение Льюиса сменилось добродушием и весельем. – Ты бы его не узнала, он походил на Иоанна Крестителя.
Эдам отлично помнил тот день, но говорить об этом не собирался.
– Забавно, – продолжал Льюис, – в тот день мы тоже ели салат с ветчиной. Какое совпадение! Да, кстати, я давно хотел спросить у тебя, кто сторожил Уайвис-холл, пока ты был в Греции?
Эдам не мог есть. А в тот раз, вспомнил он, есть не мог отец. Он не понял, что отец подразумевал под человеком, сторожившим дом, но не сомневался, что в то далекое время наверняка сочинил какую-то сказку, чтобы отец не дергался и держался от дома подальше.
– Ты сказал, что нанял кого-то из деревни, – не унимался Льюис.
– Как я могу это помнить? Это было так давно.
– Полиция захочет знать. Это может оказаться важной информацией.
– Дорогой, ты будешь есть мясо? – спросила Берил.
Эбигаль, которую уложили спать в одной из комнат наверху, издала вой. Эдам тут же вскочил.
– Думаю, нам пора.
Им пришлось ждать, пока соберется отец. Эдам предпочел бы вызвать по телефону такси, но Льюис не пожелал об этом слышать. Энн сидела на переднем сиденье, а Эдам – на заднем с Эбигаль. Если отец сумел выяснить, каким рейсом они возвращаются, наверняка это могла сделать и полиция. Не исключено, что они ждут его. Они обязательно захотят допросить всех бывших владельцев или обитателей Уайвис-холла. Он снова взглянул на отчет о расследовании в газете, которую отец сохранил для него. Они собираются допросить тех, кто владел Уайвис-холлом или проживал там в период между девятью и двенадцатью годами назад, а к ним относятся дядя Хилберт, который уже умер, он сам и Айван Ланган, которому был продан дом. Что до других обитателей, как они узнают, кто еще жил там?
Какая ирония: всего десять дней назад он в Хитроу видел Шиву. Теперь Эдам воспринимал эту встречу как предзнаменование, как тень, отброшенную грядущим событием. А каким событием? На эту тему Эдаму думать не хотелось, его начинало тошнить от нее. Он перевернул газету, чтобы не видеть заголовок и саму статью. Пребывая в веселом настроении, отец рассказывал, как далеко в последние годы продвинулась судебная медицина.
Как только они добрались до дома, Энн принялась укладывать Эбигаль. Эдам отнес чемоданы наверх, поставил их в спальне и стал искать телефон Руфуса Флетчера в телефонной книге. Руфус Х. Флетчер, СМ, МУ ПП[31], был там по двум адресам – на Уимпол-стрит и в Милл-Хилле. Значит, все эти годы, вернее некоторые из них, Руфус жил в трех-четырех милях от него. Шиву найти он не мог, потому что не помнил его фамилию. Женщины выходят замуж и меняют фамилию, размышлял Эдам, так что искать их смысла нет. Естественно, можно поискать Робина Татиана, но зачем? Он уже просматривал синюю директорию, когда вошла Энн с Эбигаль на руках, поэтому он взял дочку и сам отнес в кровать. Интересно, спрашивал себя Эдам, есть ли у Руфуса дети, и если есть, калечит ли его тревога за них так же, как его, Эдама? Повлиял ли Отсемондо на всю его жизнь? Эдам мог бы годами избегать файловых воспоминаний, подавлять их и убегать от них, но у него никогда не получалось делать вид, будто те события не нанесли ему вред. Иногда он чувствовал, что именно из-за них он стал таким, как сейчас, и все его поступки объясняются их влиянием.
Не желая ничего вспоминать, но понимая, что вспомнить надо, он сел у кроватки Эбигаль. Ничего в его доме не напоминало об Отсемонде. Все, что осталось, все, что они с Руфусом не продали, перешло к Айвану Лангану вместе с домом. Он получил это практически за бесценок, потому что Эдаму претила мысль возвращаться, встречаться с оценщиком, обходить дом, доставать вещи с полок и из шкафов. После отъезда он побывал там только один раз, и визит получился ужасным, как кошмар, – нет, как если бы он вдруг оказался в каком-нибудь страшном фильме, вроде ужасов Хичкока. Он попросил таксиста высадить его у начала проселка и шел до дома пешком. Миновал год с его последнего приезда, и за это время ничего не изменилось, все осталось нетронутым. От хвойного леса он просто отвел взгляд – посмотрит позже.
Проселок сильно зарос, ежевика и шиповник, образовывавшие сырой туннель, цеплялись за одежду. Одна из веток попыталась хлестнуть его, но он поймал ее, при этом в палец впился здоровый шип. А потом ранка от шипа долго нарывала, болела. То было холодное, унылое лето, совсем не похожее на предыдущее. Золотистый свет не заливал красные кирпичные стены усадьбы. И дом больше не выглядел добродушным. Красивым – да, но при этом строгим и, для обостренной восприимчивости Эдама, укоризненным. Он поймал себя на том, что поощряет, развивает сценарную иллюзию. Только так, только симулируя нереальность, делая вид, что это роль, которую он играет, он смог двинуться дальше, пересечь одичавшую лужайку, пройти мимо кедра с черными ветвями, подняться на террасу с четырьмя дорическими колоннами и вставить ключ в замочную скважину.
Будь то фильм, здесь Эдама ждало бы что-нибудь страшное: например, покойник, свисающий на веревке с площадки второго этажа. Естественно, там ничего не было, только слабый запах пыли и сухой земли. Отсемондо. Он больше так его не называл. Дом снова стал Уайвис-холлом, его домом, но отныне он не доставлял Эдаму никакого удовольствия, не наполнял глубокой, восторженной, почти болезненной радостью. Он втянул в себя воздух, прошел по комнатам, поднялся наверх – все это будучи актером в фильме. Через несколько мгновений придет еще один участник эпизода, который они снимают, агент под недвижимости из Садбери.
За все то время, что они провели здесь в прошлом году, в гости практически никто не приходил. Казалось, будто дом волшебный и окружен невидимой оградой или – как оно называется? – запирающим заклинанием. Прозрачный воздух, уникальный, присущий только Суффолку свет, который запечатлел Констебль, – все это действительно было непроницаемо, это был барьер, который, как стекло, отсекал незваных гостей. Это, конечно, фантазии, потому что кто-то все же заходил – Эванс или Оуэнс из Хадли, человек-коипу, инспектор, чтобы снять показания счетчика, человек, который хотел привести в порядок сад и которого он выпроводил, нагородив лжи. Но по большей части их никто не тревожил на этом волшебном острове или курорте, закрытом для других, но открытом для них – ведь они могли уехать оттуда в любое время. Отъезды и приезды – их было слишком много. Все было бы по-другому, если бы они не рыпались.
Позвонили в дверь. Эдам подпрыгнул – это было неизбежно. Но звонок просто звонил, не жужжал и не издавал колокольные перезвоны. Он открыл калитку агенту, провел его по дому – сначала гостиная и столовая, потом наверх, в Комнату игольницы, в Кентаврову комнату, в Комнату диковинки, в Комнату смертного ложа, в Безымянную комнату, а затем обратно вниз по черной лестнице в запутанный лабиринт кухонь, буфетной, прачечной, угольной – помещений, большая часть из которых была пристроена в девятнадцатом веке. Сколько же подсобных каморок требовалось в Викторианскую эпоху!
В доме было чисто и убрано – так, как все оставила Вивьен. Но Эдам не мог произносить имя Вивьен ни вслух, ни мысленно; он только оглядывался по сторонам, судорожно сжимая руки.
Он открыл дверь в оружейную и пригласил агента пройти. В комнате стояли стол и виндзорское кресло. Пол был выложен черной и красной плиткой из бута, на стенах висели оружейные шкафы; само же оружие уже давно, естественно, исчезло. Пропали два дробовика дяди Хилберта; один был похоронен в Маленьком лесу, другой, спрятанный в сумку для гольфовых клюшек, – в его спальне под кроватью в родительском доме в Эджваре.
Агент по недвижимости назвал запрашиваемую цену, кое-что измерил и сделал фотографии, встав на краю лужайки, превратившейся в луг, – на том же самом месте, где стоял Руфус, когда фотографировал год назад. День был ветреным, и кедр, который он сравнивал с галеоном, а Зоси – с ведьмой, качался в какой-то именно ведьминой пляске: размахивал руками-ветвями, дрыгал ногами и подбрасывал вверх юбки.
Машина уехала по проселку – тому самому, по которому много раз ездил «Юхалазавр». Эдам отдал агенту единственный ключ от дома, закрыл входную дверь и пошел прочь. Он совсем забыл, что можно вызвать такси, заглянуть в расписание автобуса или придумать еще что-нибудь. Например, попросить агента подвезти его. Но теперь было поздно. Холодные капли падали ему на голову с лиственного свода туннеля. В лесу прозвучал дребезжащий фазаний крик. Эдам опустошил свое сознание; он двигался как автомат, видя впереди сочные луга, купы деревьев, церковную колокольню. И практически не дышал.
Своей голове он не разрешал поворачиваться, чтобы взгляд не упал на обочину проселка, на плотную стену сосен с черными иголками и зелеными шишками. Он знал, каково расстояние до просеки. Тридцать шагов. Когда Эдам повернул голову, правда, с закрытыми глазами, выдохнул, открыл глаза, сфокусировал взгляд – и услышал собственный тихий то ли вой, то ли скулеж. Такой звук может издавать человек, испытывающий физическую боль, но пытающийся скрыть это, подавляющий желание пожаловаться.
Теперь, когда у него имелась эта возможность, он проанализировал все, что случилось, и разложил перед собой факты. В Уайвис-холле выкопали кости и решили, что это убийство, которое нужно расследовать. Кости, скелеты, тела не захораниваются сами собой. Это факты, и они давно известны ему. В ближайшее время он узнает больше, гораздо больше. Точно одно: теперь он больше не может пользоваться кнопкой «Выход». Она перестала работать. Прогоны, которые она когда-то отменяла, как в определенных программах, не сгинули навсегда, а сохранились на каком-нибудь заброшенном диске, откуда их можно запросто достать.
Эдам сидел у родителей и пил чай. Должно быть, сейчас и происходит полное восстановление данных, и хорошее в этом то, что теперь, возможно, они прогонят его сны. Его подташнивало и знобило, он не чувствовал голода, хотя был страшно голоден, когда сходил с самолета.
Энн сидела рядом с ним на материнском канапе, застланном кретоном, а Эбигаль лежала на клетчатом ковре на полу, сучила ножками и махала ручками. Мать продолжала пихать девочке игрушки, которые не интересовали ее. Эдам вспомнил отрывок из новеллы Джона О’Хары. Он врезался ему в память давно, еще в эпоху Отсемонда: «Обеспечить наибольшую защищенность своему существованию – это первое, унаследовать деньги – это второе, родиться без тяги к спиртному – это третье, найти законную работу, которая заставит напряженно трудиться, – это четвертое, жениться на женщине, которая будет благоприятствовать развитию твоих сексуальных особенностей, – это пятое, примкнуть к какой-нибудь крупной церкви – это шестое, не жить долго». Кроме последнего, сути которого он еще не осознал, и предпоследнего, которое было скорее применимо к Америке, чем к Англии (здесь он примкнул к гольф-клубу), он выполнил все правила. Или за него их выполнили его характер и удача. А Немезида набрасывается на него, как волк – на овчарню.
Он не хотел возвращаться сюда. Но у него не хватило духа; шок от того, что рассказал отец, был слишком силен.
– Нечто, что заинтересует тебя, Эдам, нечто, что крайне удивит тебя. В доме моего дядьки выкопали много человеческих костей…
К тому моменту, когда Эдам взял себя в руки, пришел в чувство и начал прикидывать, что сказать в полиции, было уже поздно – они ехали на север. Энн была в ярости. Когда Льюис предложил поехать к ним и пообедать, Эдам получил от Энн мощный пинок по лодыжке, а потом еще один, когда он промолчал.
Эдам повернулся к жене и сказал с холодной свирепостью:
– Проклятье, черт тебя побери, прекрати пинаться, а?
Он ожидал, что отец вспылит и скажет, что нельзя так разговаривать с женой, тем более в присутствии ребенка, – это было в его духе. Однако тот ничего не сказал, только вид у него был подавленный, и Эдам понял почему. Его собственный жуткий страх и злость передались отцу, и тот сообразил: сейчас лучшая доблесть – промолчать. Стравив противников, ловко поссорив их, он теперь притаился и выжидал. Старый ублюдок. Если бы дядя Хилберт не оставил Уайвис-холл ему, думал Эдам, не было бы Отсемонда, не было бы Зоси, не было бы смертей. Да, они бы нуждались. Они с Энн жили бы в доме вроде этого, а не в неогеоргианском особняке. Дети, размышлял он, глядя на Эбигаль, счастливы везде, если их любят…
Родители не спросили, как они отдохнули и как прошел полет. Разговор шел исключительно о находке в Уайвис-холле. Эдам не знал, радоваться или расстраиваться из-за того, что он вовремя не купил английскую газету. Если бы купил, шок был бы меньшим, но отпуск был бы испорчен. Он старался бы почаще оставаться один. Естественно, Эдам понимал, что такой возможности у него нет – ни здесь, ни дома. Когда человек женат, ему никогда не удается остаться одному. Вероятно, в этом главная проблема. Что он скажет Энн? И какую часть из всего можно ей рассказать? Эдам не знал ни того, ни другого.
Они сидели за столом в обеденной зоне и то ли рано ужинали, то ли поздно полдничали. Льюис спросил у него, помнит ли он день, когда узнал о том, что Уайвис-холл достался ему, как вошел в столовую и сообщил им новость.
– Энн, тогда у него была борода. – Смиренное поведение Льюиса сменилось добродушием и весельем. – Ты бы его не узнала, он походил на Иоанна Крестителя.
Эдам отлично помнил тот день, но говорить об этом не собирался.
– Забавно, – продолжал Льюис, – в тот день мы тоже ели салат с ветчиной. Какое совпадение! Да, кстати, я давно хотел спросить у тебя, кто сторожил Уайвис-холл, пока ты был в Греции?
Эдам не мог есть. А в тот раз, вспомнил он, есть не мог отец. Он не понял, что отец подразумевал под человеком, сторожившим дом, но не сомневался, что в то далекое время наверняка сочинил какую-то сказку, чтобы отец не дергался и держался от дома подальше.
– Ты сказал, что нанял кого-то из деревни, – не унимался Льюис.
– Как я могу это помнить? Это было так давно.
– Полиция захочет знать. Это может оказаться важной информацией.
– Дорогой, ты будешь есть мясо? – спросила Берил.
Эбигаль, которую уложили спать в одной из комнат наверху, издала вой. Эдам тут же вскочил.
– Думаю, нам пора.
Им пришлось ждать, пока соберется отец. Эдам предпочел бы вызвать по телефону такси, но Льюис не пожелал об этом слышать. Энн сидела на переднем сиденье, а Эдам – на заднем с Эбигаль. Если отец сумел выяснить, каким рейсом они возвращаются, наверняка это могла сделать и полиция. Не исключено, что они ждут его. Они обязательно захотят допросить всех бывших владельцев или обитателей Уайвис-холла. Он снова взглянул на отчет о расследовании в газете, которую отец сохранил для него. Они собираются допросить тех, кто владел Уайвис-холлом или проживал там в период между девятью и двенадцатью годами назад, а к ним относятся дядя Хилберт, который уже умер, он сам и Айван Ланган, которому был продан дом. Что до других обитателей, как они узнают, кто еще жил там?
Какая ирония: всего десять дней назад он в Хитроу видел Шиву. Теперь Эдам воспринимал эту встречу как предзнаменование, как тень, отброшенную грядущим событием. А каким событием? На эту тему Эдаму думать не хотелось, его начинало тошнить от нее. Он перевернул газету, чтобы не видеть заголовок и саму статью. Пребывая в веселом настроении, отец рассказывал, как далеко в последние годы продвинулась судебная медицина.
Как только они добрались до дома, Энн принялась укладывать Эбигаль. Эдам отнес чемоданы наверх, поставил их в спальне и стал искать телефон Руфуса Флетчера в телефонной книге. Руфус Х. Флетчер, СМ, МУ ПП[31], был там по двум адресам – на Уимпол-стрит и в Милл-Хилле. Значит, все эти годы, вернее некоторые из них, Руфус жил в трех-четырех милях от него. Шиву найти он не мог, потому что не помнил его фамилию. Женщины выходят замуж и меняют фамилию, размышлял Эдам, так что искать их смысла нет. Естественно, можно поискать Робина Татиана, но зачем? Он уже просматривал синюю директорию, когда вошла Энн с Эбигаль на руках, поэтому он взял дочку и сам отнес в кровать. Интересно, спрашивал себя Эдам, есть ли у Руфуса дети, и если есть, калечит ли его тревога за них так же, как его, Эдама? Повлиял ли Отсемондо на всю его жизнь? Эдам мог бы годами избегать файловых воспоминаний, подавлять их и убегать от них, но у него никогда не получалось делать вид, будто те события не нанесли ему вред. Иногда он чувствовал, что именно из-за них он стал таким, как сейчас, и все его поступки объясняются их влиянием.
Не желая ничего вспоминать, но понимая, что вспомнить надо, он сел у кроватки Эбигаль. Ничего в его доме не напоминало об Отсемонде. Все, что осталось, все, что они с Руфусом не продали, перешло к Айвану Лангану вместе с домом. Он получил это практически за бесценок, потому что Эдаму претила мысль возвращаться, встречаться с оценщиком, обходить дом, доставать вещи с полок и из шкафов. После отъезда он побывал там только один раз, и визит получился ужасным, как кошмар, – нет, как если бы он вдруг оказался в каком-нибудь страшном фильме, вроде ужасов Хичкока. Он попросил таксиста высадить его у начала проселка и шел до дома пешком. Миновал год с его последнего приезда, и за это время ничего не изменилось, все осталось нетронутым. От хвойного леса он просто отвел взгляд – посмотрит позже.
Проселок сильно зарос, ежевика и шиповник, образовывавшие сырой туннель, цеплялись за одежду. Одна из веток попыталась хлестнуть его, но он поймал ее, при этом в палец впился здоровый шип. А потом ранка от шипа долго нарывала, болела. То было холодное, унылое лето, совсем не похожее на предыдущее. Золотистый свет не заливал красные кирпичные стены усадьбы. И дом больше не выглядел добродушным. Красивым – да, но при этом строгим и, для обостренной восприимчивости Эдама, укоризненным. Он поймал себя на том, что поощряет, развивает сценарную иллюзию. Только так, только симулируя нереальность, делая вид, что это роль, которую он играет, он смог двинуться дальше, пересечь одичавшую лужайку, пройти мимо кедра с черными ветвями, подняться на террасу с четырьмя дорическими колоннами и вставить ключ в замочную скважину.
Будь то фильм, здесь Эдама ждало бы что-нибудь страшное: например, покойник, свисающий на веревке с площадки второго этажа. Естественно, там ничего не было, только слабый запах пыли и сухой земли. Отсемондо. Он больше так его не называл. Дом снова стал Уайвис-холлом, его домом, но отныне он не доставлял Эдаму никакого удовольствия, не наполнял глубокой, восторженной, почти болезненной радостью. Он втянул в себя воздух, прошел по комнатам, поднялся наверх – все это будучи актером в фильме. Через несколько мгновений придет еще один участник эпизода, который они снимают, агент под недвижимости из Садбери.
За все то время, что они провели здесь в прошлом году, в гости практически никто не приходил. Казалось, будто дом волшебный и окружен невидимой оградой или – как оно называется? – запирающим заклинанием. Прозрачный воздух, уникальный, присущий только Суффолку свет, который запечатлел Констебль, – все это действительно было непроницаемо, это был барьер, который, как стекло, отсекал незваных гостей. Это, конечно, фантазии, потому что кто-то все же заходил – Эванс или Оуэнс из Хадли, человек-коипу, инспектор, чтобы снять показания счетчика, человек, который хотел привести в порядок сад и которого он выпроводил, нагородив лжи. Но по большей части их никто не тревожил на этом волшебном острове или курорте, закрытом для других, но открытом для них – ведь они могли уехать оттуда в любое время. Отъезды и приезды – их было слишком много. Все было бы по-другому, если бы они не рыпались.
Позвонили в дверь. Эдам подпрыгнул – это было неизбежно. Но звонок просто звонил, не жужжал и не издавал колокольные перезвоны. Он открыл калитку агенту, провел его по дому – сначала гостиная и столовая, потом наверх, в Комнату игольницы, в Кентаврову комнату, в Комнату диковинки, в Комнату смертного ложа, в Безымянную комнату, а затем обратно вниз по черной лестнице в запутанный лабиринт кухонь, буфетной, прачечной, угольной – помещений, большая часть из которых была пристроена в девятнадцатом веке. Сколько же подсобных каморок требовалось в Викторианскую эпоху!
В доме было чисто и убрано – так, как все оставила Вивьен. Но Эдам не мог произносить имя Вивьен ни вслух, ни мысленно; он только оглядывался по сторонам, судорожно сжимая руки.
Он открыл дверь в оружейную и пригласил агента пройти. В комнате стояли стол и виндзорское кресло. Пол был выложен черной и красной плиткой из бута, на стенах висели оружейные шкафы; само же оружие уже давно, естественно, исчезло. Пропали два дробовика дяди Хилберта; один был похоронен в Маленьком лесу, другой, спрятанный в сумку для гольфовых клюшек, – в его спальне под кроватью в родительском доме в Эджваре.
Агент по недвижимости назвал запрашиваемую цену, кое-что измерил и сделал фотографии, встав на краю лужайки, превратившейся в луг, – на том же самом месте, где стоял Руфус, когда фотографировал год назад. День был ветреным, и кедр, который он сравнивал с галеоном, а Зоси – с ведьмой, качался в какой-то именно ведьминой пляске: размахивал руками-ветвями, дрыгал ногами и подбрасывал вверх юбки.
Машина уехала по проселку – тому самому, по которому много раз ездил «Юхалазавр». Эдам отдал агенту единственный ключ от дома, закрыл входную дверь и пошел прочь. Он совсем забыл, что можно вызвать такси, заглянуть в расписание автобуса или придумать еще что-нибудь. Например, попросить агента подвезти его. Но теперь было поздно. Холодные капли падали ему на голову с лиственного свода туннеля. В лесу прозвучал дребезжащий фазаний крик. Эдам опустошил свое сознание; он двигался как автомат, видя впереди сочные луга, купы деревьев, церковную колокольню. И практически не дышал.
Своей голове он не разрешал поворачиваться, чтобы взгляд не упал на обочину проселка, на плотную стену сосен с черными иголками и зелеными шишками. Он знал, каково расстояние до просеки. Тридцать шагов. Когда Эдам повернул голову, правда, с закрытыми глазами, выдохнул, открыл глаза, сфокусировал взгляд – и услышал собственный тихий то ли вой, то ли скулеж. Такой звук может издавать человек, испытывающий физическую боль, но пытающийся скрыть это, подавляющий желание пожаловаться.