Страница:
Коленкур первый догадался:
– Государь! Это казаки!
– Не может быть, – отвечал Наполеон.
Они уже скакали на нас, оглашая воздух ужасными криками. Я схватил его лошадь за узду и быстро поворотил ее.
– Да это наши, – повторил император.
– Это казаки, не медлите!
– Точно они, – сказал Бертье.
– Тут нет ни малейшего сомнения, – прибавил Мутон.
Наполеон дал несколько приказаний и отъехал. Я двинулся вперед с конвойным эскадроном, нас опрокинули. Лошадь моя, получив удар пикою в шесть пальцев глубины, повалилась на меня, мы были затоптаны варварами.
К счастью, приметив артиллерийский парк в некотором расстоянии от нас, казаки бросились на него. Маршал Бессьер успел меж тем прибыть на помощь с конногвардейскими гренадерами...»
Значит, Бонапарт находился в тылу и был атакован казаками. Генерал Рапп пожертвовал собою и конвоем, чтобы отвлечь внимание донцов от императора и его свиты. Жизнь Бонапарта висела на волоске, но он «отъехал», как изящно-лукаво изволил выразиться генерал. Меж тем эскадрон был опрокинут и смят, и, если бы не злополучная артиллерия, на коею позарились казаки, завоевателю Европы вряд ли удалось бы, как говорится, отделаться легким испугом.
А случилось это на другой день после сражения под Малоярославцем. В великой армии сие «дело» звалось «Императорское ура».
Малоярославец, занятый войсками генерала Милорадовича, предстал пред глазами партизан разрушенным и опустошенным.
Улицы были усеяны обезображенными трупами. Сотни раненых, умирающих французов, многие из которых были раздавлены колесами собственных орудий. Церкви ограблены и порушены. На одной из них было написано углем «конюшня генерала Гильен».
Атаман Платов отрядил часть корпуса «летучих» донцов во главе с генералом Иловайским за реку Лужу.
Донцы действовали в тылу у неприятеля. Главный удар они нанесли по артиллерийскому парку, состоявшему из сорока орудий... В это время Наполеон скакал из Городни. Город в спешке и смятении был оставлен войсками Мюрата.
Казаки захватили несколько пушек и крепко прочесали конвой Наполеона.
«Если бы они знали, за кого они, так сказать, рукой хватались, – печально сетовал, уточняя детали «дела», Давыдов, – то, конечно, не променяли бы этой добычи на 11 орудий, отбитых ими из парка, и которые, невзирая на слова Раппа и 27-го бюллетеня французской армии, остались в их (казаков) власти и никогда не были взяты французской кавалерией. Поистине эта кавалерия преследовала казаков, но уже в то время, как казаки сами сочли нужным возвратиться к главным силам».
Разбив наголову гарнизон неприятеля под Красным, отряд Дениса Давыдова перешел к более решительным действиям.
4 ноября 1812 года запомнилось вожаку партизан на всю жизнь. В этот достопамятный день, когда французы отступали по дороге к Орше, его партии впервые пришлось ощутить крепость и бесстрашие прославленной старой наполеоновской гвардии.
Под скупым и холодным солнцем сверкали снега. Посреди идущих сомкнутым строем колонн скакал император. Меткие выстрелы гвардейцев рассеивали казаков, появлявшихся из лесу вдоль дороги.
Партизаны заваливали дорогу бревнами, ломали мосты, то и дело перемещались с места на место, старались устрашить французов и расстроить их ряды. Однако все их усилия, в том числе яростная атака казаков под водительством Чеченского, оказались тщетными. Стройные колонны гвардейцев неколебимо продолжали путь в боевом порядке.
С горечью Давыдов записывал в своем «Дневнике»: «В течение этого дня мы еще взяли одного генерала (Мартушевича), множество обозов и до 700 пленных, но гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль меж рыбачьими лодками». Денис Васильевич почитал доблесть неприятеля и ставил ее в пример партизанам. «Недаром, – говаривал он, – у французов поговорка сложилась: гвардия умирает, но не сдается!»
Казаки Давыдова захватили в тот день карету господина Фена с картами топографического кабинета Наполеона, с рукописями и бумагами. Денис Васильевич узнал о столь ценном трофее вечером, когда он подошел к бивачному огню и увидел «эти сокровища пылающими на костре». Ему удалось спасти от сожжения лишь карту России господина Сансона и кипу белой веленевой бумаги... Да еще несколько визитных карточек, с коими господин Фен намеревался разъезжать по Москве.
Генерал Милорадович доносил Кутузову из авангарда: «Враг отступает с усиленною поспешностью, освещая себе путь в ночных маршах фонарями. Фонари он прихватил в пылающей Москве. Французы бегут в беспорядке, кормятся кониной, селения жгут...»
Партизаны брали в плен теперь уже не воинов, а живые привидения, в грязных, прожженных рубищах. На головах у иных – кивера, каски с поредевшими конскими хвостами, у других – женские платки, ермолки... Ноги тряпками и рогожей обмотаны. В столь жалком виде не одни нижние чины пленились, но и офицеры.
Под Красным и Оршей русские войска окончательно переломили хребет некогда великой и непобедимой армии. Разрозненные полчища французов устремились к Березине.
Под прикрытием артиллерии войскам Удино и старой императорской гвардии удалось избежать окружения и по понтонным мостам переправиться через Березину.
Поведение Наполеона при переправе через Березину заслуживает глубокого уважения... Окруженный со всех сторон, он обманул наших генералов искусными демонстрациями и совершил переправу у них под носом. Плохое состояние мостов было единственною причиною тех потерь, какие понесли по этому случаю французы...
Часть ЧЕТВЕРТАЯ
Гродно, Дрезден, Бриенн...
Сморгонах Наполеон покинул ставшую жалкой толпой былую великую армию. На прощанье он гордым театральным жестом надвинул на лоб треуголку и обратился к свите: «Сегодня ночью я отправляюсь с Дюроком, Коленкуром и Лобо в Париж. Мое присутствие там необходимо для Франции так же, как и для остатков несчастной армии. Только оттуда я смогу сдержать австрийцев и пруссаков. Несомненно, эти страны не решатся объявить мне войну, когда я буду во главе французской нации и новой армии в 1 200 000 человек!». Он заверил своих маршалов, что его прославленная гвардия остается при армии, ибо ей предстоит еще охладить пыл русских под Вильно.
Бонапарт лелеял надежду, что войска противника не форсируют Вислу до его возвращения. Пройдя через строй штабных офицеров, император подарил им на прощание свою очаровательную, грустную улыбку, сел в закрытую карету и стремглав поскакал к Вильно.
Спалив бумаги своей канцелярии, под чужим именем Наполеон пожелал как можно скорее вырваться за пределы этой недавно еще такой лакомой и заманчивой, а теперь ставшей ему столь ненавистной, безбрежной страны и там, за Рейном, вновь обрести былое величие и сан повелителя Европы.
На высоком берегу Немана император бросил последний горестный взгляд на бескрайние, щедро политые кровью солдат заснеженные просторы России, из которой ему чудом удалось вырваться. Вспомнил он и тот пологий холм, где стояла прежде его палатка и откуда пять месяцев назад несметная армада его войска сделала первый отчаянный шаг к своей гибели. Однако властолюбивый и коварный повелитель мира, в смятении покидая Россию, не собирался складывать оружие по своей воле. Проведя набор рекрутов в армию, он намеревался отомстить русским за поражение.
Вскоре Кутузов обратился к войскам с горячим призывом: «Итак, мы будем преследовать неприятеля неустанно. Настанет зима, вьюги и морозы. Вам ли бояться их, дети Севера? Железная грудь ваша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов. Она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается. Пусть всякий помнит Суворова: он научил нас сносить и голод и холод, когда дело шло о победе и славе русского народа. Идем вперед, с нами Бог, перед нами разбитый неприятель! Да будут за нами тишина и спокойствие».
Отряд Давыдова в это время двигался в направлении Ковно.
В пути на имя Дениса Васильевича пришел вызов из главной квартиры с предписанием явиться в Вильно, к Кутузову. Доблестный партизан оставил партию на марше, заложил сани и немедля покатил по заметенной снегом вьюжной дороге.
На сей раз его поразила резкая перемена в главной квартире. Вместо порушенной деревушки и старой курной избы, как было в пору его первой встречи со Светлейшим, Давыдов увидел величественный дом, улицу и двор, где стояли великолепные кареты, коляски и сани. Толпы вельмож, генералов, штаб– и обер-офицеров теснились на крыльце в ожидании приема.
Как только Денис Васильевич вошел в просторную залу, присутствующие здесь статные генералы и офицеры в парадных мундирах сразу же обратили на него внимание. Однако на сей раз на нем был не крестьянский армяк, а темный казачий чекмень, красные шаровары, на бедре висела черкесская шашка, а загорелое, посеченное ветрами лицо обрамляла черная, как вороново крыло, курчавая борода. Поляки, вскинув в недоумении брови и переглянувшись, спросили шепотом:
– Кто таков?
– Партизан Давыдов! – гордо прозвучал ответ. Невзирая на множество посетителей, прохаживавшихся возле дверей и смиренно ожидавших своего часа, Кутузов быстро и радушно принял Давыдова. Он усадил его рядом с собой за стол, где была разложена карта.
– Милый наш партизан, – сказал Михаил Илларионович, – есть у меня до тебя одно серьезное и весьма деликатное дело. Граф Ожеровский идет на Лиду. – Он провел карандашом по карте. – Вот сюда и далее к Гродно. Однако Ожеровский, как мне ведомо, не больно-то силен в дипломатии.
– Так, так, – кивнул Давыдов.
– А Гродно следовало бы занять посредством дружелюбных переговоров, нежели путем применения оружия. По сему случаю, как только поступит рапорт от Ожеровского о его продвижении вперед, тебе с отрядом надлежит идти на Меречь и Олиту. А там прямиком к Гродно, дабы употребить всю твою партизанскую сметку и выдержку для занятия города без кровопролития. Ибо Австрия со дня на день станет вновь нашей союзницей. Но ежели этот способ взятия города отпадет, то не возбраняется покорить его штурмом.
В конце беседы Кутузов крепко пожал руку Давыдова и напутствовал его такими словами:
– Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее... Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата Порою они жгли дома наши, ругались святынею... Мы христиане и будем же великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажут им ясно, что не порабощения их и не суетной славы желаем мы... Но ищем освободить от бедствия и угнетений даже те самые народы, которые вооружались против России...
Как только поступило донесение из штаба, Давыдов сразу же двинул отряд выполнять приказ фельдмаршала. В авангарде скакали казаки под водительством ставшего теперь майором Чеченского.
Столкнувшись под Гродно с австрийскими стражниками, казаки пленили двух гусар. По приказу Давыдова гусар освободили из-под стражи и отослали к коменданту Гродненского гарнизона генералу Фрейлиху.
Фрейлих немедленно прислал парламентера с благодарностью за проявленное великодушие. Чеченский не преминул воспользоваться этим предлогом и повел с австрийцами переговоры о мирной сдаче города.
После нескольких встреч с Давыдовым, где в полной мере проявились его обаяние, выдержка и светскость, надменный и расчетливый Фрейлих, предвидя близящийся крах Наполеона, пошел на уступки и согласился оставить город в неприкосновенности, со всеми запасами провизии.
Партизаны под бой барабанов вступили в Гродно, не обнажив сабель.
Позднее Давыдов узнал, что генерал-адъютант граф Ожеровский со своим войском, значительно превышавшим число отряда его партизан, первым подошел к Гродно и предложил австрийцам сдать город. Однако получил от коменданта гарнизона города решительный отказ. И граф немедля отступил в Лиду, намереваясь пополнить там запасы продовольствия и привести кавалерию в надлежащий порядок.
К Кутузову почти одновременно поступили два рапорта. Один – от Ожеровского с предостережением, что враг силен и не намерен добровольно оставить город. И другой – от полковника Давыдова, где сообщалось, что Гродно взят партизанами без единого выстрела и тем самым спасен от разрушения.
За занятие Гродно путем увенчавшихся успехом мирных переговоров с австрийским генералом Давыдов жалован был высоким отзывом фельдмаршала. Его наградили орденом Святого Владимира 3-й степени.
Затем был получен приказ командования: отряду Давыдова следовать далее в Тикочин. А в город вошли полки регулярной армии – кавалерия генерал-лейтенанта Корфа и пехота генерала от инфантерии Милорадовича.
Сколько помнил Давыдов жизнь свою партизанскую, он всегда скакал на коне, преследуя на рысях неприятеля, курил неизменную короткую трубку и постоянно испытывал страстное желание часок-другой крепко поспать... Однако такие часы выпадали очень редко.
Перед тем как следовать в Тикочин, Давыдов зашел в дом, где он квартировал, и зажег свечу. В задумчивости сел у стола и взял в руки перо. Привычные к сабле да ружью пальцы его огрубели за время длительного похода, а перо показалось ему таким легким и хрупким, словно соломинка, того и гляди переломится.
Писать на войне Давыдову приходилось урывками – на коротких привалах, на стоянке «в лихом притоне» да в палатках перед грядущим сном или на ранней заре. Иного времени не было.
Обмакнув перо в чернила, он мучительно долго раздумывал, опустив голову, с чего бы начать. Неотлучно глядел в таинственную темноту за окном, словно оттуда должно было прийти озарение...
На мглистом небе загорались одна задругой далекие звезды. Ветер шевелил оконную занавеску, силясь погасить трепещущее пламя свечи... И вдруг в его исстрадавшуюся, тоскующую душу ворвалось нечто трепетное, первозданное, вдохновенное, словно великая радость в предчувствии встречи с близким и дорогим человеком. Захлестнутый этим святым чувством, он бережно разгладил ладонью помятый лист бумаги, обмакнул перо в чернила и начал быстро писать. Писать о том, что переполняло за последние дни его душу, о своих боевых соратниках, о походах и сражениях, о нежной любви к матери, братьям, о тоске по родной Пречистенке, по книгам, о боли за порушенное, опустошенное Отечество. Ради этой немеркнувшей любви к родимым очагам он и его соратники ежечасно готовы были жертвовать жизнью. Он писал, не замечая времени и не чувствуя, как смертельная усталость, словно темень, слепит глаза и клонит голову...
1 января 1813 года войска русские, заступив на территорию неприятеля, получили новые назначения и размещения. Легкоконный поисковый отряд партизан под водительством полковника Давыдова бьш преобразован в один из дозоров авангардного корпуса главной армии и занял особое место. Корпусом этим командовал генерал-адъютант барон Винценгероде, «человек без Отечества», неоднократно переходивший с австрийской на русскую военную службу и отличавшийся педантичностью и лестью пред высшими чинами.
В октябре 1812 года Винценгероде, командуя кавалерийским корпусом, влетел на рысях в еще не оставленную французами, окутанную заревом пожарищ, дымящуюся Москву и, как говорится, с пылу с жару угодил в плен. После допроса «горячего» барона велено было под конвоем переправить во Францию. Однако в пути, по счастливой случайности, барона отбили у неприятеля партизаны полковника Чернышева.
Итак, казаки и гусары Давыдова поступили в подчинение Винценгероде, а посему им строжайше запрещалось тайно сниматься и переходить с места на место. Даже сшибаться с врагом без ведома барона или же генерал-майора Ланского, коему они также подчинялись, было не дозволено.
Примкнув со своим отрядом к регулярным войскам, Денис Давыдов, по существу, сошел с партизанской стези.
В конце февраля неприятель вынужден был оставить Берлин, его сильно потрепанные, разрозненные гарнизоны отходили к Эльбе. Миновав Польшу и Силезию, поисковый легкоконный отряд Давыдова вступил в Саксонию и расположился под Дрезденом, занятым французами.
8 марта поутру раздался сильный гул в направлении города, словно бы от орудийного залпа, но вскоре все стихло.
«Видать, что-нибудь взлетело на воздух, – подумал Давыдов. – Только надобно в точности знать, кто и что взорвал?»
От жителей ближней деревни он узнал, что французы накануне переправили свои госпитали и оружие с правого берега Эльбы на левый и по приказу маршала Даву взорвали каменный мост. И полковник смекнул: значит, половина Дрездена, находящаяся на правом берегу реки, или вовсе покинута неприятелем, или занята его небольшим гарнизоном. Побеседовав с флигель-адъютантом Орловым, Давыдов решил взять в кольцо войска маршала Даву.
Операция была в деталях продумана и обсуждена: Орлов со своей партией идет к Эльбе и, форсировав ее, подступает к Дрездену с другого берега, сам же Давыдов движется напрямки, во фронт. Словом, в доблестном партизане вновь вскипела удаль молодецкая, авось фортуна и на сей раз улыбнется ему, он первым постучится в ворота города и займет вторую после Берлина столицу Саксонии.
Для рекогносцировки к стенам Дрездена был послан 1-й Бугский полк казаков во главе с майором Чеченским.
Стремясь соблюсти воинскую дисциплину и субординацию (к счастью, Винценгероде со своим войском находился довольно далеко), Давыдов решил испросить разрешения на это предприятие у своего непосредственного начальника генерала Ланского, с коим он состоял в приятельских отношениях.
Вестовой немедля поскакал к генералу в Бауцен с запискою от полковника Давыдова: «Я не так далеко от Дрездена. Позвольте попытаться. Может быть, успех увенчает попытку. Я у вас под командой: моя слава – ваша слава».
По прошествии нескольких часов был получен ответ от Ланского: «...Разрешаю вам попытку на Дрезден. Ступайте с Богом!»
– Ура! – обрадовались офицеры, услышав эту весть из уст полковника.
Едва партия Давыдова выстроилась на дорогу, ведущую к городу, как прискакал вестовой с рапортом от Чеченского. Майор доносил командиру, что после перестрелки казаков у ворот Дрездена к нему неожиданно обратился бургомистр с просьбой пощадить город.
Чеченский дал согласие, но потребовал, чтобы в ту же ночь французы, занимающие Новый город, отступили на другую сторону Эльбы. Иначе никому пощады не будет!
Бургомистр попросил дать ему два часа сроку на раздумье и возвратился в Дрезден.
– Ну и страху наши нагнали на саксонцев! – усмехнулся Давыдов. – А ведь не велика сила: всего-навсего полторы сотни казаков... Правда, и у наших имеется урон: четверых ранило, а хорунжего Лукина – в голову, насмерть. Вечная ему память! Добрый был казак...
Чеченский остался на прежних высотах, в сосновом бору, ожидать ответа от коменданта города.
– А теперь, – приказал Давыдов, – на рысях вперед! Всего три-четрые версты оставалось до Дрездена, как от Чеченского прискакал третий гонец и вручил полковнику новый рапорт: комендант города одумался и наотрез отказался покориться малочисленному полку казаков.
– Черта с два! Мы и сами с усами! – вскипел Давыдов. На сей раз он решил прибегнуть к уже не раз испытанной им в походах партизанской хитрости. – Огорошим-ка недруга нашим будто бы несметным полчищем. Ведь у страха глаза велики! Займем биваками форштадты!
Сотне казаков Давыдов приказал немедля запалить как можно больше бивачных костров на окрестных холмах и поддерживать огонь всю ночь, дабы неприятель имел возможность лицезреть многочисленное подкрепление, идущее на помощь Чеченскому. Сам же полковник с четырьмя сотнями казаков и пятьюдесятью гусарами также принялся раздувать костры.
Вскоре костры разгорелись на славу. Денис Васильевич стал дожидаться рассвета, любуясь с пригорка пылающими в ночи огнями. Молодцы его и впрямь постарались! Издали казалось, что к Дрездену подошел громадный трехтысячный корпус. Но тут полковника внезапно настигло письмо от генерала Ланского.
Посоветовавшись с Винценгероде, Ланский велел Давыдову изменить маршрут на Дрезден, отступать из Кёнигсбрюка в Радсбург. Там надобно ему позаботиться о провианте и фураже для главного корпуса, а также собрать все суда, стоящие у берега Эльбы.
Письмо это весьма огорчило Дениса Васильевича.
– Отбой, господа?! – обратился он к своим офицерам. – Оказывается, не по чину бывалому партизану завладеть первому неприятельской столицей. А честь сия и награды должны непременно достаться нашему корпусному командиру барону Винценгероде!
– Неужто в столь решительные минуты нам надобно убираться! – вспыхнул майор Чеченский. – Ведь город готов нам покориться без боя!
– Как же! – усмехнулся Давыдов. – Ежели город будет в наших руках, то надменный барон лавров не пожнет. А будет, как у нас шуткуют: «Пить винцо в огороде...»
Однако несколько запоздалое приказание генерала Ланского не смогло поколебать твердого решения полковника, ибо не в его правилах было оставлять начатое дело незавершенным. И он решил действовать на свой страх и риск, тем более что полк его стоял уже у ворот столицы Саксонии.
Давыдов отправил в Дрезден офицера Левенштерна парламентером с требованием сдать город.
– Скажите коменданту, – напутствовал его Денис Васильевич, – город окружен русской пехотой и конницей. Положение безвыходное. В противном случае мы возьмем Дрезден приступом.
Поутру Левенштерн прискакал с ответом: комендант гарнизона города французский генерал Дюрют просит прислать уполномоченного штаб-офицера. И Давыдов направил к нему своего друга, подполковника Степана Храповицкого. Дабы придать сему предприятию больше важности, он прибавил к его наградам еще и некоторые свои. У подполковника вся грудь оказалась увешана орденами и медалями.
Завязав Храповицкому платком глаза, его переправили на лодке через Эльбу в Старый город. Там подполковника за руку повели в дом Дюрюта. Однако переговоры затянулись. С обеих сторон следовали бурные возражения, продолжавшиеся целый день. Лишь поздним вечером все окончилось: договор о сдаче города с соблюдением всех главных условий, выставленных Давыдовым и Дюрютом, был подписан.
– На сей раз наша взяла! – радовался, потирая руки, Денис Васильевич. – Завтра же занимаем город. Дело сделано чисто. Комар носу не подточит!
Ни свет ни заря Давыдов поднял своих молодцов на ноги, велев им прибрать коней, почиститься, принарядиться и готовиться к парадному вступлению в Дрезден во всем блеске и славе русского оружия. Негоже ударить лицом в грязь перед саксонцами!
Утром к Давыдову явилась депутация важных чиновников города. К великому их удивлению, вместо ожидаемого грубого казацкого приема, депутацию обходительно встретил и выслушал благородный с виду полковник. Ко всем прочим достоинствам, он прекрасно говорил по-французски.
По окончании этого, сыгравшего весьма важную роль, визита депутаты расшаркались ножками и откланялись.
На дворе весна. Полдень. В небесах – горячее мартовское солнце. Отряд партизан на конях гордо въехал в ворота Дрездена.
Впереди на красавце-дончаке, с черной, как смоль, окладистой бородой, – Денис Давыдов. На нем щегольской темный чекмень, красные шаровары. Гордо поднятую голову знаменитого партизана венчала алая шапка с коротким темным околышем, надетая набекрень. На бедре поблескивала черкесская шашка. На шее ордена Владимира, Анны с алмазами и прусский «За достоинство». А в петлице – Георгиевский крест. Следом за командиром скакали его боевые соратники – офицеры Храповицкий, Чеченский, Бекетов, Левеншгерн, Макаров, Алябьев, впоследствии – прославленный композитор. Далее – почетный конвой из ахтырских гусар. За гусарами в авангарде 1-го Бугского казачьего полка – песельники. Они дружно затянули-повели разудалую солдатскую песню «Растоскуйся, моя сударушка» и на все лады засвистали.
В воротах стоял под ружьем и встречал победителей поверженный французский гарнизон, делая на караул при громком барабанном бое.
Меж тем широкая, до краев заполненная народом улица шумит, бурлит, ликует. Из окон выглядывают любопытные саксонцы. Они почитают русских избавителями Европы, бросают с балконов шляпы в небо, крича: «Ура, Александр! Ура, Россия!» Нарядно одетые красотки засыпают путь воинов цветами.
– Государь! Это казаки!
– Не может быть, – отвечал Наполеон.
Они уже скакали на нас, оглашая воздух ужасными криками. Я схватил его лошадь за узду и быстро поворотил ее.
– Да это наши, – повторил император.
– Это казаки, не медлите!
– Точно они, – сказал Бертье.
– Тут нет ни малейшего сомнения, – прибавил Мутон.
Наполеон дал несколько приказаний и отъехал. Я двинулся вперед с конвойным эскадроном, нас опрокинули. Лошадь моя, получив удар пикою в шесть пальцев глубины, повалилась на меня, мы были затоптаны варварами.
К счастью, приметив артиллерийский парк в некотором расстоянии от нас, казаки бросились на него. Маршал Бессьер успел меж тем прибыть на помощь с конногвардейскими гренадерами...»
Значит, Бонапарт находился в тылу и был атакован казаками. Генерал Рапп пожертвовал собою и конвоем, чтобы отвлечь внимание донцов от императора и его свиты. Жизнь Бонапарта висела на волоске, но он «отъехал», как изящно-лукаво изволил выразиться генерал. Меж тем эскадрон был опрокинут и смят, и, если бы не злополучная артиллерия, на коею позарились казаки, завоевателю Европы вряд ли удалось бы, как говорится, отделаться легким испугом.
А случилось это на другой день после сражения под Малоярославцем. В великой армии сие «дело» звалось «Императорское ура».
Малоярославец, занятый войсками генерала Милорадовича, предстал пред глазами партизан разрушенным и опустошенным.
Улицы были усеяны обезображенными трупами. Сотни раненых, умирающих французов, многие из которых были раздавлены колесами собственных орудий. Церкви ограблены и порушены. На одной из них было написано углем «конюшня генерала Гильен».
Атаман Платов отрядил часть корпуса «летучих» донцов во главе с генералом Иловайским за реку Лужу.
Донцы действовали в тылу у неприятеля. Главный удар они нанесли по артиллерийскому парку, состоявшему из сорока орудий... В это время Наполеон скакал из Городни. Город в спешке и смятении был оставлен войсками Мюрата.
Казаки захватили несколько пушек и крепко прочесали конвой Наполеона.
«Если бы они знали, за кого они, так сказать, рукой хватались, – печально сетовал, уточняя детали «дела», Давыдов, – то, конечно, не променяли бы этой добычи на 11 орудий, отбитых ими из парка, и которые, невзирая на слова Раппа и 27-го бюллетеня французской армии, остались в их (казаков) власти и никогда не были взяты французской кавалерией. Поистине эта кавалерия преследовала казаков, но уже в то время, как казаки сами сочли нужным возвратиться к главным силам».
Разбив наголову гарнизон неприятеля под Красным, отряд Дениса Давыдова перешел к более решительным действиям.
4 ноября 1812 года запомнилось вожаку партизан на всю жизнь. В этот достопамятный день, когда французы отступали по дороге к Орше, его партии впервые пришлось ощутить крепость и бесстрашие прославленной старой наполеоновской гвардии.
Под скупым и холодным солнцем сверкали снега. Посреди идущих сомкнутым строем колонн скакал император. Меткие выстрелы гвардейцев рассеивали казаков, появлявшихся из лесу вдоль дороги.
Партизаны заваливали дорогу бревнами, ломали мосты, то и дело перемещались с места на место, старались устрашить французов и расстроить их ряды. Однако все их усилия, в том числе яростная атака казаков под водительством Чеченского, оказались тщетными. Стройные колонны гвардейцев неколебимо продолжали путь в боевом порядке.
С горечью Давыдов записывал в своем «Дневнике»: «В течение этого дня мы еще взяли одного генерала (Мартушевича), множество обозов и до 700 пленных, но гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль меж рыбачьими лодками». Денис Васильевич почитал доблесть неприятеля и ставил ее в пример партизанам. «Недаром, – говаривал он, – у французов поговорка сложилась: гвардия умирает, но не сдается!»
Казаки Давыдова захватили в тот день карету господина Фена с картами топографического кабинета Наполеона, с рукописями и бумагами. Денис Васильевич узнал о столь ценном трофее вечером, когда он подошел к бивачному огню и увидел «эти сокровища пылающими на костре». Ему удалось спасти от сожжения лишь карту России господина Сансона и кипу белой веленевой бумаги... Да еще несколько визитных карточек, с коими господин Фен намеревался разъезжать по Москве.
Генерал Милорадович доносил Кутузову из авангарда: «Враг отступает с усиленною поспешностью, освещая себе путь в ночных маршах фонарями. Фонари он прихватил в пылающей Москве. Французы бегут в беспорядке, кормятся кониной, селения жгут...»
Партизаны брали в плен теперь уже не воинов, а живые привидения, в грязных, прожженных рубищах. На головах у иных – кивера, каски с поредевшими конскими хвостами, у других – женские платки, ермолки... Ноги тряпками и рогожей обмотаны. В столь жалком виде не одни нижние чины пленились, но и офицеры.
Под Красным и Оршей русские войска окончательно переломили хребет некогда великой и непобедимой армии. Разрозненные полчища французов устремились к Березине.
Под прикрытием артиллерии войскам Удино и старой императорской гвардии удалось избежать окружения и по понтонным мостам переправиться через Березину.
Поведение Наполеона при переправе через Березину заслуживает глубокого уважения... Окруженный со всех сторон, он обманул наших генералов искусными демонстрациями и совершил переправу у них под носом. Плохое состояние мостов было единственною причиною тех потерь, какие понесли по этому случаю французы...
Часть ЧЕТВЕРТАЯ
Гродно, Дрезден, Бриенн...
Лихой гусар, любил он струнность
Строфы с горчинкой табака,
И, волей муз, такая юность
Ему досталась на века.
Всеволод Рождественский
Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи, каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем...
Не останавливайтесь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее... Но не последуйте примеру врагов ваших... Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем....
Из приказа М.И. Кутузова по армии об окончании Отечественной войны 1812 года
Сморгонах Наполеон покинул ставшую жалкой толпой былую великую армию. На прощанье он гордым театральным жестом надвинул на лоб треуголку и обратился к свите: «Сегодня ночью я отправляюсь с Дюроком, Коленкуром и Лобо в Париж. Мое присутствие там необходимо для Франции так же, как и для остатков несчастной армии. Только оттуда я смогу сдержать австрийцев и пруссаков. Несомненно, эти страны не решатся объявить мне войну, когда я буду во главе французской нации и новой армии в 1 200 000 человек!». Он заверил своих маршалов, что его прославленная гвардия остается при армии, ибо ей предстоит еще охладить пыл русских под Вильно.
Бонапарт лелеял надежду, что войска противника не форсируют Вислу до его возвращения. Пройдя через строй штабных офицеров, император подарил им на прощание свою очаровательную, грустную улыбку, сел в закрытую карету и стремглав поскакал к Вильно.
Спалив бумаги своей канцелярии, под чужим именем Наполеон пожелал как можно скорее вырваться за пределы этой недавно еще такой лакомой и заманчивой, а теперь ставшей ему столь ненавистной, безбрежной страны и там, за Рейном, вновь обрести былое величие и сан повелителя Европы.
На высоком берегу Немана император бросил последний горестный взгляд на бескрайние, щедро политые кровью солдат заснеженные просторы России, из которой ему чудом удалось вырваться. Вспомнил он и тот пологий холм, где стояла прежде его палатка и откуда пять месяцев назад несметная армада его войска сделала первый отчаянный шаг к своей гибели. Однако властолюбивый и коварный повелитель мира, в смятении покидая Россию, не собирался складывать оружие по своей воле. Проведя набор рекрутов в армию, он намеревался отомстить русским за поражение.
Вскоре Кутузов обратился к войскам с горячим призывом: «Итак, мы будем преследовать неприятеля неустанно. Настанет зима, вьюги и морозы. Вам ли бояться их, дети Севера? Железная грудь ваша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов. Она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается. Пусть всякий помнит Суворова: он научил нас сносить и голод и холод, когда дело шло о победе и славе русского народа. Идем вперед, с нами Бог, перед нами разбитый неприятель! Да будут за нами тишина и спокойствие».
Отряд Давыдова в это время двигался в направлении Ковно.
В пути на имя Дениса Васильевича пришел вызов из главной квартиры с предписанием явиться в Вильно, к Кутузову. Доблестный партизан оставил партию на марше, заложил сани и немедля покатил по заметенной снегом вьюжной дороге.
На сей раз его поразила резкая перемена в главной квартире. Вместо порушенной деревушки и старой курной избы, как было в пору его первой встречи со Светлейшим, Давыдов увидел величественный дом, улицу и двор, где стояли великолепные кареты, коляски и сани. Толпы вельмож, генералов, штаб– и обер-офицеров теснились на крыльце в ожидании приема.
Как только Денис Васильевич вошел в просторную залу, присутствующие здесь статные генералы и офицеры в парадных мундирах сразу же обратили на него внимание. Однако на сей раз на нем был не крестьянский армяк, а темный казачий чекмень, красные шаровары, на бедре висела черкесская шашка, а загорелое, посеченное ветрами лицо обрамляла черная, как вороново крыло, курчавая борода. Поляки, вскинув в недоумении брови и переглянувшись, спросили шепотом:
– Кто таков?
– Партизан Давыдов! – гордо прозвучал ответ. Невзирая на множество посетителей, прохаживавшихся возле дверей и смиренно ожидавших своего часа, Кутузов быстро и радушно принял Давыдова. Он усадил его рядом с собой за стол, где была разложена карта.
– Милый наш партизан, – сказал Михаил Илларионович, – есть у меня до тебя одно серьезное и весьма деликатное дело. Граф Ожеровский идет на Лиду. – Он провел карандашом по карте. – Вот сюда и далее к Гродно. Однако Ожеровский, как мне ведомо, не больно-то силен в дипломатии.
– Так, так, – кивнул Давыдов.
– А Гродно следовало бы занять посредством дружелюбных переговоров, нежели путем применения оружия. По сему случаю, как только поступит рапорт от Ожеровского о его продвижении вперед, тебе с отрядом надлежит идти на Меречь и Олиту. А там прямиком к Гродно, дабы употребить всю твою партизанскую сметку и выдержку для занятия города без кровопролития. Ибо Австрия со дня на день станет вновь нашей союзницей. Но ежели этот способ взятия города отпадет, то не возбраняется покорить его штурмом.
В конце беседы Кутузов крепко пожал руку Давыдова и напутствовал его такими словами:
– Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее... Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата Порою они жгли дома наши, ругались святынею... Мы христиане и будем же великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажут им ясно, что не порабощения их и не суетной славы желаем мы... Но ищем освободить от бедствия и угнетений даже те самые народы, которые вооружались против России...
Как только поступило донесение из штаба, Давыдов сразу же двинул отряд выполнять приказ фельдмаршала. В авангарде скакали казаки под водительством ставшего теперь майором Чеченского.
Столкнувшись под Гродно с австрийскими стражниками, казаки пленили двух гусар. По приказу Давыдова гусар освободили из-под стражи и отослали к коменданту Гродненского гарнизона генералу Фрейлиху.
Фрейлих немедленно прислал парламентера с благодарностью за проявленное великодушие. Чеченский не преминул воспользоваться этим предлогом и повел с австрийцами переговоры о мирной сдаче города.
После нескольких встреч с Давыдовым, где в полной мере проявились его обаяние, выдержка и светскость, надменный и расчетливый Фрейлих, предвидя близящийся крах Наполеона, пошел на уступки и согласился оставить город в неприкосновенности, со всеми запасами провизии.
Партизаны под бой барабанов вступили в Гродно, не обнажив сабель.
Позднее Давыдов узнал, что генерал-адъютант граф Ожеровский со своим войском, значительно превышавшим число отряда его партизан, первым подошел к Гродно и предложил австрийцам сдать город. Однако получил от коменданта гарнизона города решительный отказ. И граф немедля отступил в Лиду, намереваясь пополнить там запасы продовольствия и привести кавалерию в надлежащий порядок.
К Кутузову почти одновременно поступили два рапорта. Один – от Ожеровского с предостережением, что враг силен и не намерен добровольно оставить город. И другой – от полковника Давыдова, где сообщалось, что Гродно взят партизанами без единого выстрела и тем самым спасен от разрушения.
За занятие Гродно путем увенчавшихся успехом мирных переговоров с австрийским генералом Давыдов жалован был высоким отзывом фельдмаршала. Его наградили орденом Святого Владимира 3-й степени.
Затем был получен приказ командования: отряду Давыдова следовать далее в Тикочин. А в город вошли полки регулярной армии – кавалерия генерал-лейтенанта Корфа и пехота генерала от инфантерии Милорадовича.
Сколько помнил Давыдов жизнь свою партизанскую, он всегда скакал на коне, преследуя на рысях неприятеля, курил неизменную короткую трубку и постоянно испытывал страстное желание часок-другой крепко поспать... Однако такие часы выпадали очень редко.
Перед тем как следовать в Тикочин, Давыдов зашел в дом, где он квартировал, и зажег свечу. В задумчивости сел у стола и взял в руки перо. Привычные к сабле да ружью пальцы его огрубели за время длительного похода, а перо показалось ему таким легким и хрупким, словно соломинка, того и гляди переломится.
Писать на войне Давыдову приходилось урывками – на коротких привалах, на стоянке «в лихом притоне» да в палатках перед грядущим сном или на ранней заре. Иного времени не было.
Обмакнув перо в чернила, он мучительно долго раздумывал, опустив голову, с чего бы начать. Неотлучно глядел в таинственную темноту за окном, словно оттуда должно было прийти озарение...
На мглистом небе загорались одна задругой далекие звезды. Ветер шевелил оконную занавеску, силясь погасить трепещущее пламя свечи... И вдруг в его исстрадавшуюся, тоскующую душу ворвалось нечто трепетное, первозданное, вдохновенное, словно великая радость в предчувствии встречи с близким и дорогим человеком. Захлестнутый этим святым чувством, он бережно разгладил ладонью помятый лист бумаги, обмакнул перо в чернила и начал быстро писать. Писать о том, что переполняло за последние дни его душу, о своих боевых соратниках, о походах и сражениях, о нежной любви к матери, братьям, о тоске по родной Пречистенке, по книгам, о боли за порушенное, опустошенное Отечество. Ради этой немеркнувшей любви к родимым очагам он и его соратники ежечасно готовы были жертвовать жизнью. Он писал, не замечая времени и не чувствуя, как смертельная усталость, словно темень, слепит глаза и клонит голову...
1 января 1813 года войска русские, заступив на территорию неприятеля, получили новые назначения и размещения. Легкоконный поисковый отряд партизан под водительством полковника Давыдова бьш преобразован в один из дозоров авангардного корпуса главной армии и занял особое место. Корпусом этим командовал генерал-адъютант барон Винценгероде, «человек без Отечества», неоднократно переходивший с австрийской на русскую военную службу и отличавшийся педантичностью и лестью пред высшими чинами.
В октябре 1812 года Винценгероде, командуя кавалерийским корпусом, влетел на рысях в еще не оставленную французами, окутанную заревом пожарищ, дымящуюся Москву и, как говорится, с пылу с жару угодил в плен. После допроса «горячего» барона велено было под конвоем переправить во Францию. Однако в пути, по счастливой случайности, барона отбили у неприятеля партизаны полковника Чернышева.
Итак, казаки и гусары Давыдова поступили в подчинение Винценгероде, а посему им строжайше запрещалось тайно сниматься и переходить с места на место. Даже сшибаться с врагом без ведома барона или же генерал-майора Ланского, коему они также подчинялись, было не дозволено.
Примкнув со своим отрядом к регулярным войскам, Денис Давыдов, по существу, сошел с партизанской стези.
В конце февраля неприятель вынужден был оставить Берлин, его сильно потрепанные, разрозненные гарнизоны отходили к Эльбе. Миновав Польшу и Силезию, поисковый легкоконный отряд Давыдова вступил в Саксонию и расположился под Дрезденом, занятым французами.
8 марта поутру раздался сильный гул в направлении города, словно бы от орудийного залпа, но вскоре все стихло.
«Видать, что-нибудь взлетело на воздух, – подумал Давыдов. – Только надобно в точности знать, кто и что взорвал?»
От жителей ближней деревни он узнал, что французы накануне переправили свои госпитали и оружие с правого берега Эльбы на левый и по приказу маршала Даву взорвали каменный мост. И полковник смекнул: значит, половина Дрездена, находящаяся на правом берегу реки, или вовсе покинута неприятелем, или занята его небольшим гарнизоном. Побеседовав с флигель-адъютантом Орловым, Давыдов решил взять в кольцо войска маршала Даву.
Операция была в деталях продумана и обсуждена: Орлов со своей партией идет к Эльбе и, форсировав ее, подступает к Дрездену с другого берега, сам же Давыдов движется напрямки, во фронт. Словом, в доблестном партизане вновь вскипела удаль молодецкая, авось фортуна и на сей раз улыбнется ему, он первым постучится в ворота города и займет вторую после Берлина столицу Саксонии.
Для рекогносцировки к стенам Дрездена был послан 1-й Бугский полк казаков во главе с майором Чеченским.
Стремясь соблюсти воинскую дисциплину и субординацию (к счастью, Винценгероде со своим войском находился довольно далеко), Давыдов решил испросить разрешения на это предприятие у своего непосредственного начальника генерала Ланского, с коим он состоял в приятельских отношениях.
Вестовой немедля поскакал к генералу в Бауцен с запискою от полковника Давыдова: «Я не так далеко от Дрездена. Позвольте попытаться. Может быть, успех увенчает попытку. Я у вас под командой: моя слава – ваша слава».
По прошествии нескольких часов был получен ответ от Ланского: «...Разрешаю вам попытку на Дрезден. Ступайте с Богом!»
– Ура! – обрадовались офицеры, услышав эту весть из уст полковника.
Едва партия Давыдова выстроилась на дорогу, ведущую к городу, как прискакал вестовой с рапортом от Чеченского. Майор доносил командиру, что после перестрелки казаков у ворот Дрездена к нему неожиданно обратился бургомистр с просьбой пощадить город.
Чеченский дал согласие, но потребовал, чтобы в ту же ночь французы, занимающие Новый город, отступили на другую сторону Эльбы. Иначе никому пощады не будет!
Бургомистр попросил дать ему два часа сроку на раздумье и возвратился в Дрезден.
– Ну и страху наши нагнали на саксонцев! – усмехнулся Давыдов. – А ведь не велика сила: всего-навсего полторы сотни казаков... Правда, и у наших имеется урон: четверых ранило, а хорунжего Лукина – в голову, насмерть. Вечная ему память! Добрый был казак...
Чеченский остался на прежних высотах, в сосновом бору, ожидать ответа от коменданта города.
– А теперь, – приказал Давыдов, – на рысях вперед! Всего три-четрые версты оставалось до Дрездена, как от Чеченского прискакал третий гонец и вручил полковнику новый рапорт: комендант города одумался и наотрез отказался покориться малочисленному полку казаков.
– Черта с два! Мы и сами с усами! – вскипел Давыдов. На сей раз он решил прибегнуть к уже не раз испытанной им в походах партизанской хитрости. – Огорошим-ка недруга нашим будто бы несметным полчищем. Ведь у страха глаза велики! Займем биваками форштадты!
Сотне казаков Давыдов приказал немедля запалить как можно больше бивачных костров на окрестных холмах и поддерживать огонь всю ночь, дабы неприятель имел возможность лицезреть многочисленное подкрепление, идущее на помощь Чеченскому. Сам же полковник с четырьмя сотнями казаков и пятьюдесятью гусарами также принялся раздувать костры.
Вскоре костры разгорелись на славу. Денис Васильевич стал дожидаться рассвета, любуясь с пригорка пылающими в ночи огнями. Молодцы его и впрямь постарались! Издали казалось, что к Дрездену подошел громадный трехтысячный корпус. Но тут полковника внезапно настигло письмо от генерала Ланского.
Посоветовавшись с Винценгероде, Ланский велел Давыдову изменить маршрут на Дрезден, отступать из Кёнигсбрюка в Радсбург. Там надобно ему позаботиться о провианте и фураже для главного корпуса, а также собрать все суда, стоящие у берега Эльбы.
Письмо это весьма огорчило Дениса Васильевича.
– Отбой, господа?! – обратился он к своим офицерам. – Оказывается, не по чину бывалому партизану завладеть первому неприятельской столицей. А честь сия и награды должны непременно достаться нашему корпусному командиру барону Винценгероде!
– Неужто в столь решительные минуты нам надобно убираться! – вспыхнул майор Чеченский. – Ведь город готов нам покориться без боя!
– Как же! – усмехнулся Давыдов. – Ежели город будет в наших руках, то надменный барон лавров не пожнет. А будет, как у нас шуткуют: «Пить винцо в огороде...»
Однако несколько запоздалое приказание генерала Ланского не смогло поколебать твердого решения полковника, ибо не в его правилах было оставлять начатое дело незавершенным. И он решил действовать на свой страх и риск, тем более что полк его стоял уже у ворот столицы Саксонии.
Давыдов отправил в Дрезден офицера Левенштерна парламентером с требованием сдать город.
– Скажите коменданту, – напутствовал его Денис Васильевич, – город окружен русской пехотой и конницей. Положение безвыходное. В противном случае мы возьмем Дрезден приступом.
Поутру Левенштерн прискакал с ответом: комендант гарнизона города французский генерал Дюрют просит прислать уполномоченного штаб-офицера. И Давыдов направил к нему своего друга, подполковника Степана Храповицкого. Дабы придать сему предприятию больше важности, он прибавил к его наградам еще и некоторые свои. У подполковника вся грудь оказалась увешана орденами и медалями.
Завязав Храповицкому платком глаза, его переправили на лодке через Эльбу в Старый город. Там подполковника за руку повели в дом Дюрюта. Однако переговоры затянулись. С обеих сторон следовали бурные возражения, продолжавшиеся целый день. Лишь поздним вечером все окончилось: договор о сдаче города с соблюдением всех главных условий, выставленных Давыдовым и Дюрютом, был подписан.
– На сей раз наша взяла! – радовался, потирая руки, Денис Васильевич. – Завтра же занимаем город. Дело сделано чисто. Комар носу не подточит!
Ни свет ни заря Давыдов поднял своих молодцов на ноги, велев им прибрать коней, почиститься, принарядиться и готовиться к парадному вступлению в Дрезден во всем блеске и славе русского оружия. Негоже ударить лицом в грязь перед саксонцами!
Утром к Давыдову явилась депутация важных чиновников города. К великому их удивлению, вместо ожидаемого грубого казацкого приема, депутацию обходительно встретил и выслушал благородный с виду полковник. Ко всем прочим достоинствам, он прекрасно говорил по-французски.
По окончании этого, сыгравшего весьма важную роль, визита депутаты расшаркались ножками и откланялись.
На дворе весна. Полдень. В небесах – горячее мартовское солнце. Отряд партизан на конях гордо въехал в ворота Дрездена.
Впереди на красавце-дончаке, с черной, как смоль, окладистой бородой, – Денис Давыдов. На нем щегольской темный чекмень, красные шаровары. Гордо поднятую голову знаменитого партизана венчала алая шапка с коротким темным околышем, надетая набекрень. На бедре поблескивала черкесская шашка. На шее ордена Владимира, Анны с алмазами и прусский «За достоинство». А в петлице – Георгиевский крест. Следом за командиром скакали его боевые соратники – офицеры Храповицкий, Чеченский, Бекетов, Левеншгерн, Макаров, Алябьев, впоследствии – прославленный композитор. Далее – почетный конвой из ахтырских гусар. За гусарами в авангарде 1-го Бугского казачьего полка – песельники. Они дружно затянули-повели разудалую солдатскую песню «Растоскуйся, моя сударушка» и на все лады засвистали.
В воротах стоял под ружьем и встречал победителей поверженный французский гарнизон, делая на караул при громком барабанном бое.
Меж тем широкая, до краев заполненная народом улица шумит, бурлит, ликует. Из окон выглядывают любопытные саксонцы. Они почитают русских избавителями Европы, бросают с балконов шляпы в небо, крича: «Ура, Александр! Ура, Россия!» Нарядно одетые красотки засыпают путь воинов цветами.