Поступило два заявления, оба оформлены по всем правилам. Одно от Джозефа Маркхэма, который был пошустрее и обратился к адвокату в день происшествия па ярмарке. Он обвинил Лонгстафа в краже кошки из работного дома. О том, каким образом вышеупомянутая кошка очутилась на ярмарке, ничего не говорится, зато сам Лонгстаф обвиняется, помимо прочего, в нетрадиционном ведении дел и зверском убийстве лошади (все показания подписаны бывшим работником из бригады ответчика). Есть свидетельства, что ответчик не подкрепляет сделок договорами, регулярно завышает цепы на свои услуги и оскорбляет клиентов, если те отказываются платить. Также прилагается подробное и занудное описание птичьей фермы, в которое исподволь вводятся мнения покупателей о неустойчивом характере Лонгстафа и его тяге к деньгам – такой человек вполне способен на кражу кошки ради выручки. Джон Лонгстаф якобы вступил в сговор с цыганкой Петронеллой и получат проценты с аттракциона. Однако последние показания никем не заверены и, следовательно, не рассматриваются.
Этой теории противоречит заявление самого Лонгстафа, поданное несколько дней спустя. В ней утверждается, что не Петронелла, а двое цыган украли кошку из Нью-Корта, где животное находилось по собственной воле с того дня, как Лонгстафы въехали в новый дом. Один из цыган описан во всех подробностях, но никаких имен не приводится, потому что ярмарка съехала на следующий день после происшествия и на месте шатра остались только черно-золотая вывеска да куча опилок. Лонгстаф, ничего не смыслящий в раскрытии преступлений, вдребезги разломал эту вывеску, следовательно, улика уничтожена.
– Итак, сержант, – говорит старший офицер. – Что тут у вас стряслось?
Высокопоставленный чиновник (из самого Главного управления) прибыл в город по причине широкой огласки, которую получило дело. Несколько недель подряд, в течение которых Девитт посещал место предполагаемого преступления и проводил всевозможные допросы, газеты наперебой гадали, кто же в итоге получит кошку. С самого начала любимицей общественности стала Петронелла. Описания исключительной внешности и поведения обеспечили ей победу в глазах читающей публики, а статьи о внушительных размерах и физической мощи цыганки кормили газетчиков до самого дня суда. С каждой статьей женщина-гора становилась все толще и выше, постепенно выходя за рамки возможного и сколько-нибудь правдоподобного. Наконец читатели пришли к выводу, что Петронелла, как и летающая кошка, – мутант, а один молодой очеркист предположил, будто это сиамские близнецы с одной головой. Его гипотезу подхватили остальные печатные издания, и скоро все сошлись на том, что столь выдающиеся размеры цыганки объясняются составной природой ее тела. Далее возникла дискуссия о существующих примерах подобной мутации, и через две недели выяснилось: Петронелла – единственная в своем роде. Так как никто не раздобыл ее фотографий, каждую статью о гадалке сопровождало старое изображение Чанга и Энга Банкеров, знаменитых сиамских близнецов. Даже в самых скромных газетах появились рассказы о европейских гастролях 1862 года (тогда близнецы имели грандиозный успех) и интересе, который питала королевская семья к братьям из Сиама, – по неясным причинам жители Дьюсберри особенно гордились последним обстоятельством. Менее приличные газетенки упоминали двойную свадьбу Банкеров и их необычайную плодовитость: в общей сложности у них был двадцать один ребенок (непонятно только, при чем здесь право Петронеллы на кошку). Вместе с фотографиями Чанга и Энга журналы размещали чертежи с возможными очертаниями цыганки. Ее гигантское тело состояло из двух, слитых воедино, и одной головы (вторая, возможно, тщательно скрывалась). Тайна просторных халатов – их теперь называли «загадочными одеяниями», «дьявольским убранством» и «роковой мантией» – повергла Дьюсберри (да и большую часть Йоркшира) в страх и трепет. Журналисты докатились до того, что связали загадочное ремесло гадалки с «миром уродов, чудовищ и магии». Отрицать это не имело смысла.
Вдобавок к всеобщему увлечению Петронеллой возник новый интерес к экзотическому укладу жизни на ярмарках. Публиковались многочисленные фотографии и внутренние планы фургонов. Статья под заголовком «А вы могли бы так жить?» рассказывала о блюдах, которые можно приготовить в тесной кухоньке. Неделю спустя появилась колонка с письмами читательниц, где они благодарили самоотверженных жен артистов за их нелегкий труд. По-видимому, готовить еду в столь ограниченном пространстве было еще ужасней, чем работать веслами на галере.
Сама Петронелла не получила никакой выгоды от масштабной бесплатной рекламы. Мало того, она больше не претендовала на кошку, потому что вместе со всей ярмарочной братией скрылась с места преступления на следующий же вечер. Девитт, ожидая такого поворота событий, успел допросить ее утром.
Его пригласили в фургон, где Петронелла занимала свое привычное положение в кресле, простираясь во всех направлениях одновременно и становясь то женщиной, то мебелью, то самим жилищем. Послали за Максом, и через какое-то время, показавшееся сержанту чрезвычайно долгим, тот прокрался внутрь, точно побитая собака, и прижался к двери. Девитт подумал, что стоит ему отвернуться, как парень бросится наутек.
– Так-так, – начал сержант, уповая на то, что самый первый допрос окажется самым легким. – Стало быть, Кот-Икар… И как он здесь оказался?
Столь ранний визит полицейского застал Петронеллу и Макса врасплох. Прошлым вечером, когда все улеглось, Максимилиан пребывал в подавленном состоянии. Даже если его не прикончит Лонгстаф, тюрьма-то ему точно обеспечена, ничего не попишешь. Чтобы как-то успокоить нервы, он заправлялся портвейном, элем и прочими напитками с соблазнительными названиями. Поэтому Петронелла рассказывала сержанту, как по дороге из Лондона они встретили неизвестного джентльмена, и тот продал им кошку за двадцать фунтов; описывала этого джентльмена и подробно цитировала разговор, так и не имея согласованной с Максом версии. Цыганка не видела его со вчерашнего дня. Сейчас по племянничку было явственно видно, что пил он не только вечером, но и ночь напролет. Без необходимости придерживаться совместно выдуманной истории Петронелла быстро вошла во вкус и продолжала повествование:
– И этот джентльмен заверил меня, что кошку привезли из Франции…
Тут вмешался Макс.
– Из Франции? – икнув, переспросил он, после чего громко отрыгнул сладкими алкогольными парами, которые тут же наполнили фургон и придали всей истории какой-то подозрительный оттенок. – Из Франции? Нет, нет! Дальше! Она прилетела из Аравии…
– Она? – уточнил Девитт.
– Она! – быстро добавила Петронелла, воспользовавшись шансом хоть в чем-то совпасть с племянником, правда, оба понятия не имели, самец это или самка. Надо заметить, что не они одни.
– Значит, – сказал сержант, исписав уже несколько страниц в блокноте без видимого результата, – это самка? – Тут ему пришло в голову, что прежде он никогда не задумывался о поле животного.
– Она прилетела к нам с Востока! – выпалил Макс и сглотнул, словно готовясь сказать нечто очень важное. – Она волшебное животное, волшебное! Исчезает и снова появляется, когда захочет, и о ней никто ничего не знает!
Так Макс начал свой рассказ, еще не зная, что будет говорить дальше и чем все закончится. Неожиданно для себя он обнаружил, что его речь увлекла слушателей, и теперь говорил без умолку. Петронелла взглядом молила племянника остановиться, ведь каждое его слово мало-помалу уничтожало ее собственную версию. Максимилиан поведал полицейскому о волшебном появлении кошки на ярмарке в Гулле полгода назад, где она приземлилась прямо на корабль из Ост-Индии (тут он противоречил даже сам себе), и о том, как животное подружилось с летучими мышами и вампирами всей страны. Девитт, озабоченный скорее тем, чтобы исписать побольше страниц в блокноте, нежели стремлением докопаться до истины, нетерпеливо вздыхал.
Затем, без всякого предупреждения, Макс замолчат, и на его юном лице появилось выражение пропойцы, внезапно осознавшего, что все это он сказал вслух. По вздоху Девитта и его скучающему, полному сожаления взгляду Петронелла сразу поняла: полицейский не поверил ни слову из ее рассказа. Они зашли в тупик, и сержант забормотал о том, что приедет позже и тогда они смогут продолжить разговор. Однако и он, и цыганка знали, к чему все идет (она-то была гадалкой). Через сорок восемь часов ее фургон будет в милях от города, и Петронелла уступит кошку другим соискателям.
Девитт тоже умел предвидеть будущее. В том, что касается прошлого, всю работу за него выполнила сестра. На минувшей неделе она посетила Нью-Корт и заплатила два пенса, чтобы увидеть летающую кошку, хотя в тот день полета не состоялось из-за столкновения в небе с канадским гусем. Животное сильно расстроилось и, быть может, повредило крыло. Значит, Петронелла лгала. Они с Максом действительно украли кошку, но на каких основаниях Девитт возьмет их под стражу? И где их теперь искать? В таком случае, заключил сержант, стоит придерживаться иной версии. Кошка сама добралась из Нью-Корта до ярмарки. Скажете, слишком далеко? Значит, все-таки прилетела.
На следующий день полицейский отправился в Нью-Корт, где застал всю семью дома за столом. Обед походил на поминальный. Сержанта встретил сам Лонгстаф – глаза запали, щеки серые, словом, вид такой, что того и гляди развалится на части, стоит только чуть ослабить галстук. Остальные Лонгстафы тоже скорбели по кошке, будто та умерла. У Флоры начался нервный тик, и всякий раз, гладя дочерей по голове или плечам, она невольно моргала, возможно, от усталости или беспокойства. Выглядела Флора так, точно не спала неделю. Девочки молчали и подняли головы, только когда полицейский зашел в гостиную. У них были неподвижные лица тех, кто пережил горькую утрату, омрачившую самое сердце и навсегда оставшуюся в нем легкой тенью.
Девитту предложили остывший чай. Наконец он спросил о Киске. Девочки сразу поникли, слезы покатились из глаз. Лонгстаф пытался говорить твердым голосом и рассказал, как рано утром в Нью-Корт пришла оголодавшая кошка и они ее приютили. Дети тихонько всхлипывали, Флора возилась с посудой. Чем дольше говорил ее муж, тем чаще она моргала.
– Расскажите мне о работном доме, – попросил Девитт.
Какое-то время Джон собирался с мыслями.
– Да я там не был три месяца! – наконец воскликнул он.
– Три месяца?
– Да, три. О Маркхэме и знать не знал до вчерашнего дня. Я продавал яйца их повару, а как от кур избавился, больше там не появлялся.
– И это было три месяца назад?
– Три месяца назад.
– Башни!!! – вдруг закричала одна из девочек, словно от разговоров ей стало еще больнее.
Взрослые посмотрели на нее, заплаканную, с большими опухшими глазами, в которых читалась мольба.
– Киска летала у большого дома и всегда возвращалась к чаю!
– Башни? – переспросил Девитт, ничего не знающий о местных достопримечательностях.
– Большой дом! – гордо ответила девочка, радуясь, что ее слушают.
– С башнями! – добавила вторая, и обе улыбнулись, забыв о своем горе.
– С башнями? Большой-большой дом?
– Ну да! – воскликнули они хором. А потом переглянулись и подняли такой громкий и пронзительный вой, что матери пришлось увести их из комнаты.
– Итак, кошка прилетела из большого дома с башнями?
– Ага, взяла и прилетела, – язвительно ответил Лонгстаф.
– Правда!!! – донесся оглушительный крик из-за двери, а за ним – снова рыдания, постепенно стихающие в коридоре. Потом хлопнула дверь в спальню.
– Стало быть, прилетела, – повторил Девитт и записал это в блокнот.
Лонгстаф поднялся, больше не в силах сдерживать гнев. Он зашагал туда-сюда по ковру, не выходя за его границы, словно лишь эти черные полоски могли обуздать его темперамент.
– Чертова кошка пришла сюда, когда мы приехали!!! Вот и все. Больше я ничего не знаю. Понятия не имею, как она добиралась.
– В тот же день, когда вы въехали в Нью-Корт?
– Да! И что с того?
– И она стала вашим питомцем, говорите?
Лонгстаф остановился и посмотрел на Девитта.
– Вы видели лица моих девочек, а? Их лица?! И вот так всю ночь! Они всю ночь не спали и нам спать не давали! Всю ночь и все утро, каждую ночь с тех пор, как украли кошку!!!
Девитт молча записывал все в блокнот, кивая. Его карандаш выцарапывал отдельные слова и фразы, связанные друг с другом стрелками, вопросительными знаками и жирными подчеркиваниями.
– Значит, – продолжал полицейский, чувствуя, что Лонгстаф вслед за дочерьми входит в состояние эмоционального ступора, – она была питомцем, а не выставочным экспонатом, как на ярмарке, верно? Вы не получали за это денег?
– Она была питомцем, – пробормотал Джон, обхватив лицо руками, словно ему хотелось сорвать маску горя и утомления, которая прилипла к щекам и лбу подобно вязкому поту, смешанному с угольной пылью.
В коридоре раздался топот детских ножек, и через мгновение дети вприпрыжку ворвались в гостиную, задыхаясь и налетая друг на друга. Их мать вбежала секундой позже, но девочки уже были у стола. Одна прижимала к себе подол платья, а ее сестра, морщась от восторга, стала выгребать монеты и бросать их на скатерть: фартинги, старые и новенькие, полпенни и пенни, некоторые совсем мутные; в растущей куче металла иногда проблескивали серебряные шестипенсовики. В подоле было так много денег, что скоро ими завалило полстола, и каждая новая порция с глухим звоном ударялась о предыдущую. Несколько монет упали на пол, а одна подкатилась прямо к Девитту.
Когда подол опустел, девочки замерли у стола в благоговении, едва сдерживая смех и широко, почти до боли, улыбаясь.
Лонгстаф медленно убрал руки с лица. Его покинули остатки самообладания. Он окаменел, подбородок чуть выступил вперед, глаза заблестели.
Девитт поерзал на стуле. Улыбнулся девочкам:
– Киска, значит?
– Да, – прошептали они. – Киска.
После Лонгстафов сержант поехал в работный дом, где Маркхэм не только обеспечил его всеми необходимыми сведениями, которых хватило на целый блокнот, но и время от времени останавливался, чтобы повторить наиболее существенные моменты.
– Ох уж эта кошка! – сказал он и покачал головой. Затем поднялся и зашагал по комнате – воспоминание причиняло ему такую боль, что сразу захотелось ее стряхнуть. – Четыре года я держал у себя это создание, четыре года! Знаете, когда она только родилась, прямо на кухне, были и такие, кто хотел ее утопить. Но я не позволил. Можете спросить кого угодно. Я им не разрешил. Кошка прожила у нас четыре года, а потом… умерла ее мать… – Больше он ничего не смог выговорить.
– И через четыре года?… – как можно тише спросил Девитт.
– А? – очнулся Маркхэм. – Что было потом? Что-что, этот мерзавец Лонгстаф ее украл! Как раз в тот день, когда перестал носить яйца, если мне не изменяет память. В тот самый день.
Девитт записал это, а Маркхэм назвал ему точное число. Когда же его спросили, почему он сразу не сообщил о краже, управляющий выкрутился просто блестяще:
– Знаете, сэр, есть большая разница между истинным чувством и ответственностью перед законом. Уж я-то знаю! Подумаешь, какая-то кошка, да еще и уродливая. Но для нас она была членом семьи. Она была… любима!
Сержант дословно записал это, особенно выделив «ответственность перед законом» – фраза так ему понравилась, что он решил использовать ее впредь.
– Для нас это был день скорби. Сначала умерла наша охотница, а потом… – Маркхэм даже прочистил горло, чтобы скрыть унизительную для мужчины дрожь в голосе, —… исчез бедный котенок…
– Так ему же было четыре года?…
– Да, четыре, но для нас он все еще был котенком! Беззащитным малюткой. Он так зависел от нас! А его украли и забрали в цирк! Представляете, наша судомойка Элис, совсем юная девушка, так расстроилась, что ее хватил удар, и она сошла с ума!
Маркхэм поведал сержанту о Томе и Элис: как четыре года назад они оба увидели котенка, как зародился их роман, и вместе с крылатым созданием росла и крепла их глубокая, но несчастная любовь. Пропажа кошки свела с ума бедную Элис, а вслед за ней – и Тома.
– Однако я не потерял надежды! – Маркхэм поднял палец, словно желая подчеркнуть мрачную атмосферу, им созданную. – Том пытался вызволить кошку из этой чудовищной клетки! Так он доказал свою любовь, истинное чувство, но никак не безумие. И я уверен, он сразу же пойдет на поправку, стоит ему только увидеть любимицу целой и невредимой. Знаете, – тут он не без гордости кашлянул, – я решил принять мальчика на работу. Он будет трудиться здесь, вместе с нами. Да, Лонгстаф довел невинного до сумасшествия, но возможно, сержант, мне еще удастся его спасти.
Маркхэм слегка поклонился. На этом его история была закончена.
С тех пор, как началось расследование, Девитт не раз жалел, что ввязался в это дело. Петронелла исчезла, зато все газеты (да что там, большинство его коллег) как оголтелые требовали вернуть ей кошку. Шли дни, общественность все ретивее выступала в пользу цыганки, чьей фотографии так и не раздобыли (сейчас Петронелла отдыхала от ярмарок в Клапаме). Тем временем в глазах прессы она выросла не только физически, но и духовно, превратившись в «Петронеллу, последнюю из цыган и королеву царства духов», а также (порой в той же самой газете) в «Петронеллу, загадку Сиама» и «Петронеллу, чудовищную женщину-млекопитающее с двумя телами!».
Холодными ночами Девитт просыпался от боли в руках и собственного хрипа. Ему снился один и тот же сон. Он идет по пыльной дороге, возможно, в Мексике; солнце жжет, словно раскаленный фарфор, и его окружает стена шума: вдалеке играет пианино, кричит женщина, иногда раздается выстрел, громко кукарекают петухи. Он продолжает свой путь и чувствует под ногами пыль, скрип неровного песка и песок во рту, мелкий и горький. Мимо проходят люди, подвое и по трое; они смеются, гримасничают, точно пьяные или решившиеся на какой-то дурной и бессмысленный поступок.
Девитт поднимает голову к солнцу. Зной режет словно бритва по складкам его искаженного лица. На фоне белого сияния видны замысловатые темные пятна, они проносятся перед глазами, надломанные и неправильной формы, похожие на разрывы в светлой завесе. Девитт вдруг осознает, что шевелит руками, которым становится то жарко, то прохладно. Удивительно, но он жонглирует. За мелькающими руками видны ноги, по-прежнему несущие его вперед; спина прямая, затвердевшая; он жонглирует кошками. Где он научился жонглировать на ходу?! И что, если одна из кошек упадет? Они ведь живые, беспомощно сучат лапами в раскаленном воздухе. Однако в следующее мгновение его охватывает спокойствие. Все три кошки черные, или по крайней мере так кажется, и они словно бы чувствуют его уверенность. Животные падают на ладони то спинками, то животами, забыв об инстинкте приземляться на лапы. Он живо перекидывает одну вбок и снова подбрасывает в небо легким движением запястья. Девитт идет мимо салунов, палаток, коней на привязи – они прядают ушами, разгоняя мух. Впереди Петронелла, огромная, как никогда, по меньшей мере с лошадь. Она сидит под балдахином, натянутым прямо между домами. На ней огромное платье складками. Девитт не может оторвать от него взгляда. Сквозь ткань выпирают округлые холмы, а между ними простираются долины со впадинами, бугорками и – неужто правда? – едва заметно бьются два сердца. Ее взор сладок и притягателен, таких манящих глаз он прежде не видал, а гигантские груди набухли – две, четыре, может, все двенадцать, они дрожат и множатся, словно плавучий фундамент для головы и нескольких подбородков. Девитт хочет поблагодарить гадалку, уже чувствует, как его обожженное лицо расходится в улыбке, когда рядом кто-то кричит. Кричат снова, мужчина и женщина, их вопли полны пьяного ужаса. Он больше не идет вперед и в испуге поднимает глаза: одна из кошек неумолимо летит вверх. Достигнув верхней точки дуги, она легко взмывает в небо, кружит над толпой и улетает. Вторая кошка тоже парит в вышине, а за ней пускается к солнцу и третья.
– Ну, – бормочет Девитт, не зная, с чего начать. Хоть высокопоставленный чиновник и желает знать все о расследовании, прежде следует ввести его в курс дела, а сержант понятия не имеет как. Он тщательно взвесил показания Петронеллы, Макса, Лонгстафов (их он допрашивал дважды), Маркхэма (трижды) и горячечные свидетельства Тома (юноша показался Девитту неизлечимым, и управляющий, видно, принял бедного мальчика из одной только доброты). Но с чего начать, ему по-прежнему неясно. Девитт решил полностью положиться на слова Маркхэма: Лонгстаф – негодяй. Однако из подобного вывода получится никудышное вступление, поэтому полицейский заходит издалека, с разгрома на ярмарке, при этом опираясь (быть может, чересчур открыто) на избранные словечки Маркхэма. Нью-Корт также становится центром повествования, за что чиновник ему очень признателен, потому что ранее он просил не впутывать в это дело его друга, мистера Бродбэнта. Теперь, встретившись со следователем лично, шишка необычайно доволен тем, что ни сам мистер Бродбэнт, ни его дочь никак не фигурируют в длинном отчете сержанта. За эти три недели Девитт успел разобраться, о чем стоит и не стоит говорить на суде, и оттого вдвойне переживает за результаты своего расследования.
В целом оно проходит хорошо, и уже решено, что Лoнгстафа обвинят в воровстве, а его дело будет слушаться в суде квартальных сессий. Вообще-то для пустяков вроде кражи животных предназначен суд малых сессий, но события в Дьюсберри явно вышли за рамки простой кражи. В них была зловещая интрига, и малый суд не смог бы обеспечить слушанию подобающую торжественность, да и в зал не поместилось бы столько народу. При желании Бродбэнт мог воспользоваться своим положением, дабы умерить пыл прессы, но куда более удачный выход подвернулся сам собой. Необузданный вихрь общественного внимания закрутился вокруг Петронеллы. Когда же все поймут, что гадалка-мутант из Сиама здесь ни при чем и на самом деле какой-то перевозчик просто украл кошку у смотрителя работного дома, то шумиха быстро уляжется, и о происшествии благополучно забудут.
VI
Этой теории противоречит заявление самого Лонгстафа, поданное несколько дней спустя. В ней утверждается, что не Петронелла, а двое цыган украли кошку из Нью-Корта, где животное находилось по собственной воле с того дня, как Лонгстафы въехали в новый дом. Один из цыган описан во всех подробностях, но никаких имен не приводится, потому что ярмарка съехала на следующий день после происшествия и на месте шатра остались только черно-золотая вывеска да куча опилок. Лонгстаф, ничего не смыслящий в раскрытии преступлений, вдребезги разломал эту вывеску, следовательно, улика уничтожена.
– Итак, сержант, – говорит старший офицер. – Что тут у вас стряслось?
Высокопоставленный чиновник (из самого Главного управления) прибыл в город по причине широкой огласки, которую получило дело. Несколько недель подряд, в течение которых Девитт посещал место предполагаемого преступления и проводил всевозможные допросы, газеты наперебой гадали, кто же в итоге получит кошку. С самого начала любимицей общественности стала Петронелла. Описания исключительной внешности и поведения обеспечили ей победу в глазах читающей публики, а статьи о внушительных размерах и физической мощи цыганки кормили газетчиков до самого дня суда. С каждой статьей женщина-гора становилась все толще и выше, постепенно выходя за рамки возможного и сколько-нибудь правдоподобного. Наконец читатели пришли к выводу, что Петронелла, как и летающая кошка, – мутант, а один молодой очеркист предположил, будто это сиамские близнецы с одной головой. Его гипотезу подхватили остальные печатные издания, и скоро все сошлись на том, что столь выдающиеся размеры цыганки объясняются составной природой ее тела. Далее возникла дискуссия о существующих примерах подобной мутации, и через две недели выяснилось: Петронелла – единственная в своем роде. Так как никто не раздобыл ее фотографий, каждую статью о гадалке сопровождало старое изображение Чанга и Энга Банкеров, знаменитых сиамских близнецов. Даже в самых скромных газетах появились рассказы о европейских гастролях 1862 года (тогда близнецы имели грандиозный успех) и интересе, который питала королевская семья к братьям из Сиама, – по неясным причинам жители Дьюсберри особенно гордились последним обстоятельством. Менее приличные газетенки упоминали двойную свадьбу Банкеров и их необычайную плодовитость: в общей сложности у них был двадцать один ребенок (непонятно только, при чем здесь право Петронеллы на кошку). Вместе с фотографиями Чанга и Энга журналы размещали чертежи с возможными очертаниями цыганки. Ее гигантское тело состояло из двух, слитых воедино, и одной головы (вторая, возможно, тщательно скрывалась). Тайна просторных халатов – их теперь называли «загадочными одеяниями», «дьявольским убранством» и «роковой мантией» – повергла Дьюсберри (да и большую часть Йоркшира) в страх и трепет. Журналисты докатились до того, что связали загадочное ремесло гадалки с «миром уродов, чудовищ и магии». Отрицать это не имело смысла.
Вдобавок к всеобщему увлечению Петронеллой возник новый интерес к экзотическому укладу жизни на ярмарках. Публиковались многочисленные фотографии и внутренние планы фургонов. Статья под заголовком «А вы могли бы так жить?» рассказывала о блюдах, которые можно приготовить в тесной кухоньке. Неделю спустя появилась колонка с письмами читательниц, где они благодарили самоотверженных жен артистов за их нелегкий труд. По-видимому, готовить еду в столь ограниченном пространстве было еще ужасней, чем работать веслами на галере.
Сама Петронелла не получила никакой выгоды от масштабной бесплатной рекламы. Мало того, она больше не претендовала на кошку, потому что вместе со всей ярмарочной братией скрылась с места преступления на следующий же вечер. Девитт, ожидая такого поворота событий, успел допросить ее утром.
Его пригласили в фургон, где Петронелла занимала свое привычное положение в кресле, простираясь во всех направлениях одновременно и становясь то женщиной, то мебелью, то самим жилищем. Послали за Максом, и через какое-то время, показавшееся сержанту чрезвычайно долгим, тот прокрался внутрь, точно побитая собака, и прижался к двери. Девитт подумал, что стоит ему отвернуться, как парень бросится наутек.
– Так-так, – начал сержант, уповая на то, что самый первый допрос окажется самым легким. – Стало быть, Кот-Икар… И как он здесь оказался?
Столь ранний визит полицейского застал Петронеллу и Макса врасплох. Прошлым вечером, когда все улеглось, Максимилиан пребывал в подавленном состоянии. Даже если его не прикончит Лонгстаф, тюрьма-то ему точно обеспечена, ничего не попишешь. Чтобы как-то успокоить нервы, он заправлялся портвейном, элем и прочими напитками с соблазнительными названиями. Поэтому Петронелла рассказывала сержанту, как по дороге из Лондона они встретили неизвестного джентльмена, и тот продал им кошку за двадцать фунтов; описывала этого джентльмена и подробно цитировала разговор, так и не имея согласованной с Максом версии. Цыганка не видела его со вчерашнего дня. Сейчас по племянничку было явственно видно, что пил он не только вечером, но и ночь напролет. Без необходимости придерживаться совместно выдуманной истории Петронелла быстро вошла во вкус и продолжала повествование:
– И этот джентльмен заверил меня, что кошку привезли из Франции…
Тут вмешался Макс.
– Из Франции? – икнув, переспросил он, после чего громко отрыгнул сладкими алкогольными парами, которые тут же наполнили фургон и придали всей истории какой-то подозрительный оттенок. – Из Франции? Нет, нет! Дальше! Она прилетела из Аравии…
– Она? – уточнил Девитт.
– Она! – быстро добавила Петронелла, воспользовавшись шансом хоть в чем-то совпасть с племянником, правда, оба понятия не имели, самец это или самка. Надо заметить, что не они одни.
– Значит, – сказал сержант, исписав уже несколько страниц в блокноте без видимого результата, – это самка? – Тут ему пришло в голову, что прежде он никогда не задумывался о поле животного.
– Она прилетела к нам с Востока! – выпалил Макс и сглотнул, словно готовясь сказать нечто очень важное. – Она волшебное животное, волшебное! Исчезает и снова появляется, когда захочет, и о ней никто ничего не знает!
Так Макс начал свой рассказ, еще не зная, что будет говорить дальше и чем все закончится. Неожиданно для себя он обнаружил, что его речь увлекла слушателей, и теперь говорил без умолку. Петронелла взглядом молила племянника остановиться, ведь каждое его слово мало-помалу уничтожало ее собственную версию. Максимилиан поведал полицейскому о волшебном появлении кошки на ярмарке в Гулле полгода назад, где она приземлилась прямо на корабль из Ост-Индии (тут он противоречил даже сам себе), и о том, как животное подружилось с летучими мышами и вампирами всей страны. Девитт, озабоченный скорее тем, чтобы исписать побольше страниц в блокноте, нежели стремлением докопаться до истины, нетерпеливо вздыхал.
Затем, без всякого предупреждения, Макс замолчат, и на его юном лице появилось выражение пропойцы, внезапно осознавшего, что все это он сказал вслух. По вздоху Девитта и его скучающему, полному сожаления взгляду Петронелла сразу поняла: полицейский не поверил ни слову из ее рассказа. Они зашли в тупик, и сержант забормотал о том, что приедет позже и тогда они смогут продолжить разговор. Однако и он, и цыганка знали, к чему все идет (она-то была гадалкой). Через сорок восемь часов ее фургон будет в милях от города, и Петронелла уступит кошку другим соискателям.
Девитт тоже умел предвидеть будущее. В том, что касается прошлого, всю работу за него выполнила сестра. На минувшей неделе она посетила Нью-Корт и заплатила два пенса, чтобы увидеть летающую кошку, хотя в тот день полета не состоялось из-за столкновения в небе с канадским гусем. Животное сильно расстроилось и, быть может, повредило крыло. Значит, Петронелла лгала. Они с Максом действительно украли кошку, но на каких основаниях Девитт возьмет их под стражу? И где их теперь искать? В таком случае, заключил сержант, стоит придерживаться иной версии. Кошка сама добралась из Нью-Корта до ярмарки. Скажете, слишком далеко? Значит, все-таки прилетела.
На следующий день полицейский отправился в Нью-Корт, где застал всю семью дома за столом. Обед походил на поминальный. Сержанта встретил сам Лонгстаф – глаза запали, щеки серые, словом, вид такой, что того и гляди развалится на части, стоит только чуть ослабить галстук. Остальные Лонгстафы тоже скорбели по кошке, будто та умерла. У Флоры начался нервный тик, и всякий раз, гладя дочерей по голове или плечам, она невольно моргала, возможно, от усталости или беспокойства. Выглядела Флора так, точно не спала неделю. Девочки молчали и подняли головы, только когда полицейский зашел в гостиную. У них были неподвижные лица тех, кто пережил горькую утрату, омрачившую самое сердце и навсегда оставшуюся в нем легкой тенью.
Девитту предложили остывший чай. Наконец он спросил о Киске. Девочки сразу поникли, слезы покатились из глаз. Лонгстаф пытался говорить твердым голосом и рассказал, как рано утром в Нью-Корт пришла оголодавшая кошка и они ее приютили. Дети тихонько всхлипывали, Флора возилась с посудой. Чем дольше говорил ее муж, тем чаще она моргала.
– Расскажите мне о работном доме, – попросил Девитт.
Какое-то время Джон собирался с мыслями.
– Да я там не был три месяца! – наконец воскликнул он.
– Три месяца?
– Да, три. О Маркхэме и знать не знал до вчерашнего дня. Я продавал яйца их повару, а как от кур избавился, больше там не появлялся.
– И это было три месяца назад?
– Три месяца назад.
– Башни!!! – вдруг закричала одна из девочек, словно от разговоров ей стало еще больнее.
Взрослые посмотрели на нее, заплаканную, с большими опухшими глазами, в которых читалась мольба.
– Киска летала у большого дома и всегда возвращалась к чаю!
– Башни? – переспросил Девитт, ничего не знающий о местных достопримечательностях.
– Большой дом! – гордо ответила девочка, радуясь, что ее слушают.
– С башнями! – добавила вторая, и обе улыбнулись, забыв о своем горе.
– С башнями? Большой-большой дом?
– Ну да! – воскликнули они хором. А потом переглянулись и подняли такой громкий и пронзительный вой, что матери пришлось увести их из комнаты.
– Итак, кошка прилетела из большого дома с башнями?
– Ага, взяла и прилетела, – язвительно ответил Лонгстаф.
– Правда!!! – донесся оглушительный крик из-за двери, а за ним – снова рыдания, постепенно стихающие в коридоре. Потом хлопнула дверь в спальню.
– Стало быть, прилетела, – повторил Девитт и записал это в блокнот.
Лонгстаф поднялся, больше не в силах сдерживать гнев. Он зашагал туда-сюда по ковру, не выходя за его границы, словно лишь эти черные полоски могли обуздать его темперамент.
– Чертова кошка пришла сюда, когда мы приехали!!! Вот и все. Больше я ничего не знаю. Понятия не имею, как она добиралась.
– В тот же день, когда вы въехали в Нью-Корт?
– Да! И что с того?
– И она стала вашим питомцем, говорите?
Лонгстаф остановился и посмотрел на Девитта.
– Вы видели лица моих девочек, а? Их лица?! И вот так всю ночь! Они всю ночь не спали и нам спать не давали! Всю ночь и все утро, каждую ночь с тех пор, как украли кошку!!!
Девитт молча записывал все в блокнот, кивая. Его карандаш выцарапывал отдельные слова и фразы, связанные друг с другом стрелками, вопросительными знаками и жирными подчеркиваниями.
– Значит, – продолжал полицейский, чувствуя, что Лонгстаф вслед за дочерьми входит в состояние эмоционального ступора, – она была питомцем, а не выставочным экспонатом, как на ярмарке, верно? Вы не получали за это денег?
– Она была питомцем, – пробормотал Джон, обхватив лицо руками, словно ему хотелось сорвать маску горя и утомления, которая прилипла к щекам и лбу подобно вязкому поту, смешанному с угольной пылью.
В коридоре раздался топот детских ножек, и через мгновение дети вприпрыжку ворвались в гостиную, задыхаясь и налетая друг на друга. Их мать вбежала секундой позже, но девочки уже были у стола. Одна прижимала к себе подол платья, а ее сестра, морщась от восторга, стала выгребать монеты и бросать их на скатерть: фартинги, старые и новенькие, полпенни и пенни, некоторые совсем мутные; в растущей куче металла иногда проблескивали серебряные шестипенсовики. В подоле было так много денег, что скоро ими завалило полстола, и каждая новая порция с глухим звоном ударялась о предыдущую. Несколько монет упали на пол, а одна подкатилась прямо к Девитту.
Когда подол опустел, девочки замерли у стола в благоговении, едва сдерживая смех и широко, почти до боли, улыбаясь.
Лонгстаф медленно убрал руки с лица. Его покинули остатки самообладания. Он окаменел, подбородок чуть выступил вперед, глаза заблестели.
Девитт поерзал на стуле. Улыбнулся девочкам:
– Киска, значит?
– Да, – прошептали они. – Киска.
После Лонгстафов сержант поехал в работный дом, где Маркхэм не только обеспечил его всеми необходимыми сведениями, которых хватило на целый блокнот, но и время от времени останавливался, чтобы повторить наиболее существенные моменты.
– Ох уж эта кошка! – сказал он и покачал головой. Затем поднялся и зашагал по комнате – воспоминание причиняло ему такую боль, что сразу захотелось ее стряхнуть. – Четыре года я держал у себя это создание, четыре года! Знаете, когда она только родилась, прямо на кухне, были и такие, кто хотел ее утопить. Но я не позволил. Можете спросить кого угодно. Я им не разрешил. Кошка прожила у нас четыре года, а потом… умерла ее мать… – Больше он ничего не смог выговорить.
– И через четыре года?… – как можно тише спросил Девитт.
– А? – очнулся Маркхэм. – Что было потом? Что-что, этот мерзавец Лонгстаф ее украл! Как раз в тот день, когда перестал носить яйца, если мне не изменяет память. В тот самый день.
Девитт записал это, а Маркхэм назвал ему точное число. Когда же его спросили, почему он сразу не сообщил о краже, управляющий выкрутился просто блестяще:
– Знаете, сэр, есть большая разница между истинным чувством и ответственностью перед законом. Уж я-то знаю! Подумаешь, какая-то кошка, да еще и уродливая. Но для нас она была членом семьи. Она была… любима!
Сержант дословно записал это, особенно выделив «ответственность перед законом» – фраза так ему понравилась, что он решил использовать ее впредь.
– Для нас это был день скорби. Сначала умерла наша охотница, а потом… – Маркхэм даже прочистил горло, чтобы скрыть унизительную для мужчины дрожь в голосе, —… исчез бедный котенок…
– Так ему же было четыре года?…
– Да, четыре, но для нас он все еще был котенком! Беззащитным малюткой. Он так зависел от нас! А его украли и забрали в цирк! Представляете, наша судомойка Элис, совсем юная девушка, так расстроилась, что ее хватил удар, и она сошла с ума!
Маркхэм поведал сержанту о Томе и Элис: как четыре года назад они оба увидели котенка, как зародился их роман, и вместе с крылатым созданием росла и крепла их глубокая, но несчастная любовь. Пропажа кошки свела с ума бедную Элис, а вслед за ней – и Тома.
– Однако я не потерял надежды! – Маркхэм поднял палец, словно желая подчеркнуть мрачную атмосферу, им созданную. – Том пытался вызволить кошку из этой чудовищной клетки! Так он доказал свою любовь, истинное чувство, но никак не безумие. И я уверен, он сразу же пойдет на поправку, стоит ему только увидеть любимицу целой и невредимой. Знаете, – тут он не без гордости кашлянул, – я решил принять мальчика на работу. Он будет трудиться здесь, вместе с нами. Да, Лонгстаф довел невинного до сумасшествия, но возможно, сержант, мне еще удастся его спасти.
Маркхэм слегка поклонился. На этом его история была закончена.
С тех пор, как началось расследование, Девитт не раз жалел, что ввязался в это дело. Петронелла исчезла, зато все газеты (да что там, большинство его коллег) как оголтелые требовали вернуть ей кошку. Шли дни, общественность все ретивее выступала в пользу цыганки, чьей фотографии так и не раздобыли (сейчас Петронелла отдыхала от ярмарок в Клапаме). Тем временем в глазах прессы она выросла не только физически, но и духовно, превратившись в «Петронеллу, последнюю из цыган и королеву царства духов», а также (порой в той же самой газете) в «Петронеллу, загадку Сиама» и «Петронеллу, чудовищную женщину-млекопитающее с двумя телами!».
Холодными ночами Девитт просыпался от боли в руках и собственного хрипа. Ему снился один и тот же сон. Он идет по пыльной дороге, возможно, в Мексике; солнце жжет, словно раскаленный фарфор, и его окружает стена шума: вдалеке играет пианино, кричит женщина, иногда раздается выстрел, громко кукарекают петухи. Он продолжает свой путь и чувствует под ногами пыль, скрип неровного песка и песок во рту, мелкий и горький. Мимо проходят люди, подвое и по трое; они смеются, гримасничают, точно пьяные или решившиеся на какой-то дурной и бессмысленный поступок.
Девитт поднимает голову к солнцу. Зной режет словно бритва по складкам его искаженного лица. На фоне белого сияния видны замысловатые темные пятна, они проносятся перед глазами, надломанные и неправильной формы, похожие на разрывы в светлой завесе. Девитт вдруг осознает, что шевелит руками, которым становится то жарко, то прохладно. Удивительно, но он жонглирует. За мелькающими руками видны ноги, по-прежнему несущие его вперед; спина прямая, затвердевшая; он жонглирует кошками. Где он научился жонглировать на ходу?! И что, если одна из кошек упадет? Они ведь живые, беспомощно сучат лапами в раскаленном воздухе. Однако в следующее мгновение его охватывает спокойствие. Все три кошки черные, или по крайней мере так кажется, и они словно бы чувствуют его уверенность. Животные падают на ладони то спинками, то животами, забыв об инстинкте приземляться на лапы. Он живо перекидывает одну вбок и снова подбрасывает в небо легким движением запястья. Девитт идет мимо салунов, палаток, коней на привязи – они прядают ушами, разгоняя мух. Впереди Петронелла, огромная, как никогда, по меньшей мере с лошадь. Она сидит под балдахином, натянутым прямо между домами. На ней огромное платье складками. Девитт не может оторвать от него взгляда. Сквозь ткань выпирают округлые холмы, а между ними простираются долины со впадинами, бугорками и – неужто правда? – едва заметно бьются два сердца. Ее взор сладок и притягателен, таких манящих глаз он прежде не видал, а гигантские груди набухли – две, четыре, может, все двенадцать, они дрожат и множатся, словно плавучий фундамент для головы и нескольких подбородков. Девитт хочет поблагодарить гадалку, уже чувствует, как его обожженное лицо расходится в улыбке, когда рядом кто-то кричит. Кричат снова, мужчина и женщина, их вопли полны пьяного ужаса. Он больше не идет вперед и в испуге поднимает глаза: одна из кошек неумолимо летит вверх. Достигнув верхней точки дуги, она легко взмывает в небо, кружит над толпой и улетает. Вторая кошка тоже парит в вышине, а за ней пускается к солнцу и третья.
– Ну, – бормочет Девитт, не зная, с чего начать. Хоть высокопоставленный чиновник и желает знать все о расследовании, прежде следует ввести его в курс дела, а сержант понятия не имеет как. Он тщательно взвесил показания Петронеллы, Макса, Лонгстафов (их он допрашивал дважды), Маркхэма (трижды) и горячечные свидетельства Тома (юноша показался Девитту неизлечимым, и управляющий, видно, принял бедного мальчика из одной только доброты). Но с чего начать, ему по-прежнему неясно. Девитт решил полностью положиться на слова Маркхэма: Лонгстаф – негодяй. Однако из подобного вывода получится никудышное вступление, поэтому полицейский заходит издалека, с разгрома на ярмарке, при этом опираясь (быть может, чересчур открыто) на избранные словечки Маркхэма. Нью-Корт также становится центром повествования, за что чиновник ему очень признателен, потому что ранее он просил не впутывать в это дело его друга, мистера Бродбэнта. Теперь, встретившись со следователем лично, шишка необычайно доволен тем, что ни сам мистер Бродбэнт, ни его дочь никак не фигурируют в длинном отчете сержанта. За эти три недели Девитт успел разобраться, о чем стоит и не стоит говорить на суде, и оттого вдвойне переживает за результаты своего расследования.
В целом оно проходит хорошо, и уже решено, что Лoнгстафа обвинят в воровстве, а его дело будет слушаться в суде квартальных сессий. Вообще-то для пустяков вроде кражи животных предназначен суд малых сессий, но события в Дьюсберри явно вышли за рамки простой кражи. В них была зловещая интрига, и малый суд не смог бы обеспечить слушанию подобающую торжественность, да и в зал не поместилось бы столько народу. При желании Бродбэнт мог воспользоваться своим положением, дабы умерить пыл прессы, но куда более удачный выход подвернулся сам собой. Необузданный вихрь общественного внимания закрутился вокруг Петронеллы. Когда же все поймут, что гадалка-мутант из Сиама здесь ни при чем и на самом деле какой-то перевозчик просто украл кошку у смотрителя работного дома, то шумиха быстро уляжется, и о происшествии благополучно забудут.
VI
В Лидсовском зале суда квартальных сессий Маркхэм уже дал свои показания. Его проникновенная речь, полная неприкрытых чувств и благородной решимости, растрогала нескольких присяжных до слез, а сейчас он теснился в зрительном зале вместе с доброй половиной города, чтобы собственными ушами услышать приговор. Каждый дюйм пространства был битком набит людьми. Джентльмены в узких костюмах так близко прижимались друг к другу на скамьях, что были вынуждены переминаться с ягодицы на ягодицу, потому как места хватало только для одной, да и такой малости можно было добиться лишь посредством усиленного трения о чужие зады и бедра. Стоячие места находились под охраной единственного полицейского с озабоченным лицом, который сторожил дверь и не пускал внутрь никого, пока кто-нибудь не выходил. В зал набилось столько зевак, что люди мгновенно бросались вперед, если видели освободившуюся площадку для двух ног. Журналисты бесцеремонно усаживались прямо друг на друга, их ноги сплетались, а какой-нибудь газетчик так и норовил забраться на самый верх, после чего балансировал там пару секунд и низвергался обратно в пропасть свитых конечностей, а другой претендент занимал его место.
В передней части зала суда, где люди пытались соблюдать приличия, тела сжимались так тесно, что каждый ощущал сердцебиение соседей – по одному с двух сторон – и слышал хруст суставов по всему ряду, когда зрители выворачивались и изгибались в поисках мнимого комфорта. Если же кто-то вставал и уходил, то целый ряд начинал трястись, разминая руки и ноги, прежде чем другой занимал освободившееся место, и все возвращалось на круги своя. Какой-то мужчина у двери попытался таким образом втиснуться на скамью, однако, промучившись с минуту, вынужден был сдаться и на цыпочках проползти обратно, где место уже заняли, а его самого вежливо, но твердо отпихнули к сержанту.
Пригласили первую дочь Лонгстафа. Флора с девочками ждали снаружи; мать от страха не могла даже пошевелиться, а детям, похоже, было все равно. Обеим столько раз велели говорить правду и только правду, что они затвердили фразу наизусть и решили, будто это какая-то игра.
К месту свидетеля девочку провожал старый полицейский с бакенбардами. Ей разрешили забраться на стул ногами, и прошло несколько минут, прежде чем в зале стихло сочувственное бормотание и судья смог заговорить. Когда же он обратился к юной свидетельнице, было неясно, понимает ли та его – она так низко склонила голову, что подбородок уперся в грудь, а глаза смотрели в пол. Затем, украдкой оглядевшись, ребенок увидел длинные ряды лаковых туфель и резных деревянных ножек, а за ними… За ними была плетеная клетка. Внутри, положив голову на лапы, покоилась их любимица. Она напоминала скорее скучающего наблюдателя, чем вещественное доказательство, выставленное всем на обозрение. Сердце девочки запрыгало в груди, и, осмотрев зал, она вдруг поняла, что ей ничего не стоит вернуть Киску: надо только рассказать всем этим взрослым, чья она на самом деле, и еще про Нью-Корт, шарабаны, крылья, Башни и все такое прочее.
В передней части зала суда, где люди пытались соблюдать приличия, тела сжимались так тесно, что каждый ощущал сердцебиение соседей – по одному с двух сторон – и слышал хруст суставов по всему ряду, когда зрители выворачивались и изгибались в поисках мнимого комфорта. Если же кто-то вставал и уходил, то целый ряд начинал трястись, разминая руки и ноги, прежде чем другой занимал освободившееся место, и все возвращалось на круги своя. Какой-то мужчина у двери попытался таким образом втиснуться на скамью, однако, промучившись с минуту, вынужден был сдаться и на цыпочках проползти обратно, где место уже заняли, а его самого вежливо, но твердо отпихнули к сержанту.
Пригласили первую дочь Лонгстафа. Флора с девочками ждали снаружи; мать от страха не могла даже пошевелиться, а детям, похоже, было все равно. Обеим столько раз велели говорить правду и только правду, что они затвердили фразу наизусть и решили, будто это какая-то игра.
К месту свидетеля девочку провожал старый полицейский с бакенбардами. Ей разрешили забраться на стул ногами, и прошло несколько минут, прежде чем в зале стихло сочувственное бормотание и судья смог заговорить. Когда же он обратился к юной свидетельнице, было неясно, понимает ли та его – она так низко склонила голову, что подбородок уперся в грудь, а глаза смотрели в пол. Затем, украдкой оглядевшись, ребенок увидел длинные ряды лаковых туфель и резных деревянных ножек, а за ними… За ними была плетеная клетка. Внутри, положив голову на лапы, покоилась их любимица. Она напоминала скорее скучающего наблюдателя, чем вещественное доказательство, выставленное всем на обозрение. Сердце девочки запрыгало в груди, и, осмотрев зал, она вдруг поняла, что ей ничего не стоит вернуть Киску: надо только рассказать всем этим взрослым, чья она на самом деле, и еще про Нью-Корт, шарабаны, крылья, Башни и все такое прочее.