Судья задал ей несколько простых вопросов: как ее зовут, сколько ей лет, где она живет и знает ли, что такое «говорить правду». На последний вопрос девочка ответила короткой, но впечатляющей речью о том, как это важно – всегда говорить правду и ничего, кроме правды. Лонгстаф наблюдал за дочерью с растущей уверенностью и улыбкой на губах. Даже самый недоверчивый человек восхитится ее восторженной невинностью. Отвечая, она то и дело посматривала на клетку, и все в зале видели сияние любви в этом детском взгляде. И так легко было представить жар углей в камине, крылатую кошечку на ковре, а рядом – семилетнее дитя в немигающем умилении, что вся сцена казалась им священно-неприкосновенной, и никто не смел нарушить ее грубым вмешательством. Ну конечно, кошка принадлежит только ей! И кошку любят! А Лонгстаф, разумеется, ни в чем не виновен!
– Что ж, тогда ответь, – сказал судья, жалея, что не может на этом закончить допрос, – Киска – мальчик или девочка?
Ребенок смутился и стал искать ответа в глазах отца, который ничем не мог помочь. Лонгстаф словно прикованный вжался в сиденье. Ему неудержимо хотелось вскочить на ноги и спасти свою отважную дочь.
– Но это… это же Киска! – наконец, проговорила та. Бормотание зрителей стало громче, и в нем уже не слышалось былой нежности.
– Значит, Киска… – сказал судья таким мягким тоном, как если бы говорил сквозь вату. – Довольно странное имя для кошки, не правда ли? А есть у нее кличка? Например, Томас, Ричард или Гарольд?
Из толпы раздались сдавленные смешки, и Лонгстаф стал озираться по сторонам в поисках виновников. При иных обстоятельствах он уже раскроил бы им головы. Чтобы успокоиться, Джон обеими руками вцепился в лавку.
– Так как ее зовут? – повторил судья, однако нежность в его голосе сменилась иронией. Подбородок девочки задрожал, она заморгала и, казалось, была на грани детского безумия. Все, кто был в зале, хотели остановить слушание, однако их не покидало любопытство, ведь девочка готовилась отвечать, а ее ответ решил бы все дело.
– Томас!!! – закричала она и рассмеялась в лицо судье. Вся публика рассмеялась следом, а двое или трое даже захлопали в ладоши, но им тут же велели прекратить.
Под восторженные взгляды ребенка вывели за дверь. Лонгстаф, которого за несколько минут одолевали самые разные чувства, даже толком не понял, что сказала дочь, однако смеялся вместе со всеми.
Затем вызвали вторую девочку, не такую бойкую, как первая, – она побелела и задрожала, войдя в зал. Когда судья заговорил, бедняжка почти ничего не слышала, только дергала головой: все увиденное так ее пугало, что она сразу отводила глаза.
Через несколько минут стало ясно: в зале суда кого-то пытают. Несмотря на то что мать еще не давала показаний, ее пригласили внутрь. Оставив одну дочь на коленях судебного писаря, Флора обняла вторую и сделала все возможное, чтобы успокоить малышку перед огромной аудиторией. Когда ее предупредили, что она ни в коем случае не должна подсказывать, допрос продолжился. Спрашивали то же самое, но малышка отвечала медленно, едва слышно, хотя и правильно. Теперь всей публике не терпелось услышать ответ на единственный вопрос. Когда пришел его черед, судья повторил все слово в слово и даже изобразил интонацию, с которой обращался к предыдущей свидетельнице.
– Так как зовут кошку? – спросил он, предварительно упомянув Томаса, Ричарда или Гарольда (хотя на сей раз никто не рассмеялся).
Дитя выглядело озадаченным и повернулось к маме за поддержкой, почти полностью исчезнув в объятиях Флоры. Судья был вынужден снова задать вопрос – убедиться, что девочка еще в сознании. Та затрясла головой и дышала так часто, что никто бы не удивился, если б ребенок сейчас упал в обморок. Однако ни один человек в зале не желал прекращать допрос.
– Бесси, – тихо-тихо вымолвила она.
Судья приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, и даже велел всем замолчать, так как разговоры заметно оживились.
– Бесси! – повторила девочка. Мать посмотрела на нес с нескрываемым ужасом. – Ее звать Бесси!
Лонгстаф вскочил со своей лавки и заорал:
– Мы зовем ее Томас-Бесси!!!
Зал взорвался. Судья все сильнее и сильнее стучал молотком по столу. Девочка в ужасе обмерла, а ее мать, сама не своя от страха, выбежала за дверь вместе с ребенком на руках.
– Мы зовем ее Томас-Бесси!!! – снова завопил Джон, оборачиваясь к присяжным. – Потому что мы не знаем, мальчик это или девочка!
К этому времени даже стук молотка потонул в реве публики, и судья жестами велел успокоить Лонгстафа. Понадобилось двое полицейских, чтобы усадить его на место. Позвали еще нескольких, и особо буйных зрителей стали выводить из зала. Во всей этой суматохе Джозеф Маркхэм тихо сидел на скамье, и так же тихо лежал в плетеной клетке Томас-Бесси, не обращая внимания на поднявшийся грохот.
VII
VIII
ОСЛИНАЯ СВАДЬБА В ГОМЕРСАЛЕ
I
– Что ж, тогда ответь, – сказал судья, жалея, что не может на этом закончить допрос, – Киска – мальчик или девочка?
Ребенок смутился и стал искать ответа в глазах отца, который ничем не мог помочь. Лонгстаф словно прикованный вжался в сиденье. Ему неудержимо хотелось вскочить на ноги и спасти свою отважную дочь.
– Но это… это же Киска! – наконец, проговорила та. Бормотание зрителей стало громче, и в нем уже не слышалось былой нежности.
– Значит, Киска… – сказал судья таким мягким тоном, как если бы говорил сквозь вату. – Довольно странное имя для кошки, не правда ли? А есть у нее кличка? Например, Томас, Ричард или Гарольд?
Из толпы раздались сдавленные смешки, и Лонгстаф стал озираться по сторонам в поисках виновников. При иных обстоятельствах он уже раскроил бы им головы. Чтобы успокоиться, Джон обеими руками вцепился в лавку.
– Так как ее зовут? – повторил судья, однако нежность в его голосе сменилась иронией. Подбородок девочки задрожал, она заморгала и, казалось, была на грани детского безумия. Все, кто был в зале, хотели остановить слушание, однако их не покидало любопытство, ведь девочка готовилась отвечать, а ее ответ решил бы все дело.
– Томас!!! – закричала она и рассмеялась в лицо судье. Вся публика рассмеялась следом, а двое или трое даже захлопали в ладоши, но им тут же велели прекратить.
Под восторженные взгляды ребенка вывели за дверь. Лонгстаф, которого за несколько минут одолевали самые разные чувства, даже толком не понял, что сказала дочь, однако смеялся вместе со всеми.
Затем вызвали вторую девочку, не такую бойкую, как первая, – она побелела и задрожала, войдя в зал. Когда судья заговорил, бедняжка почти ничего не слышала, только дергала головой: все увиденное так ее пугало, что она сразу отводила глаза.
Через несколько минут стало ясно: в зале суда кого-то пытают. Несмотря на то что мать еще не давала показаний, ее пригласили внутрь. Оставив одну дочь на коленях судебного писаря, Флора обняла вторую и сделала все возможное, чтобы успокоить малышку перед огромной аудиторией. Когда ее предупредили, что она ни в коем случае не должна подсказывать, допрос продолжился. Спрашивали то же самое, но малышка отвечала медленно, едва слышно, хотя и правильно. Теперь всей публике не терпелось услышать ответ на единственный вопрос. Когда пришел его черед, судья повторил все слово в слово и даже изобразил интонацию, с которой обращался к предыдущей свидетельнице.
– Так как зовут кошку? – спросил он, предварительно упомянув Томаса, Ричарда или Гарольда (хотя на сей раз никто не рассмеялся).
Дитя выглядело озадаченным и повернулось к маме за поддержкой, почти полностью исчезнув в объятиях Флоры. Судья был вынужден снова задать вопрос – убедиться, что девочка еще в сознании. Та затрясла головой и дышала так часто, что никто бы не удивился, если б ребенок сейчас упал в обморок. Однако ни один человек в зале не желал прекращать допрос.
– Бесси, – тихо-тихо вымолвила она.
Судья приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, и даже велел всем замолчать, так как разговоры заметно оживились.
– Бесси! – повторила девочка. Мать посмотрела на нес с нескрываемым ужасом. – Ее звать Бесси!
Лонгстаф вскочил со своей лавки и заорал:
– Мы зовем ее Томас-Бесси!!!
Зал взорвался. Судья все сильнее и сильнее стучал молотком по столу. Девочка в ужасе обмерла, а ее мать, сама не своя от страха, выбежала за дверь вместе с ребенком на руках.
– Мы зовем ее Томас-Бесси!!! – снова завопил Джон, оборачиваясь к присяжным. – Потому что мы не знаем, мальчик это или девочка!
К этому времени даже стук молотка потонул в реве публики, и судья жестами велел успокоить Лонгстафа. Понадобилось двое полицейских, чтобы усадить его на место. Позвали еще нескольких, и особо буйных зрителей стали выводить из зала. Во всей этой суматохе Джозеф Маркхэм тихо сидел на скамье, и так же тихо лежал в плетеной клетке Томас-Бесси, не обращая внимания на поднявшийся грохот.
* * *
Столько шума. Вся комната наполнилась криками, визгами и воплями. Бедную девочку увели. Она плакала и льнула к матери. Тогда я в последний раз видел сестер. Мне хотелось посмотреть, как их выведут за дверь, но за людской массой ничего нельзя было разобрать. В дверном проеме только большие черные тени. От тяжелого топота ног моя клетка тряслась, в голове стучало, и мне оставалось лишь закрыть глаза и ждать, пока все уляжется.
VII
Вокруг шеи и в ногах Тома – ноющий холод. Он старается не отходить далеко от стен главного здания, чтобы укрыться от ветра, который дует с высоких кленов у внешних построек и врезается в массивное тело работного дома, и чтобы помешать своим ногам, если они вдруг понесут его к тем постройкам. Вот уже три недели он силится не приближаться к старым конюшням с чердаком, но все напрасно. Том приходит сюда каждый день, иногда по два-три раза за утро, и проскальзывает в полуоткрытые двери, косые и точно навеки приклеенные к земле одуванчиками и густой травой. Всякий раз при входе его грудь, точно шарик, облегченно и со свистом сдувается, а на лице возникает широкая туповатая улыбка. Том дышит тяжело и неровно, охваченный приступом внезапного молчаливого смеха. Но, подползая к лестнице, начинает хныкать и не может остановиться, пока не заберется наверх. Там он падает на пол и рыдает во весь голос.
В работном доме он три недели. После случая на ярмарке Том остался без гроша в кармане, без дома и без работы. Управляющий его принял и объяснил, что нужно делать, чтобы здесь жить. Надо заметить, с этой задачей Маркхэм справился великолепно. «Что бы ни случилось, – сказал он тогда Тому, до смерти напуганному внезапной нищетой, – ты все равно придешь в работный дом. Так или иначе ты придешь к нам!» Видимо, ему нравилось наблюдать, как действуют на собеседника его слова.
Том не нуждался в подобных напоминаниях. И хотя на его душу это заведение отбрасывало еще более темную и всепроникающую тень, он почти жаждал той минуты, когда станет обитателем дома и вечным пленником своих кошмарных воспоминаний. Утвердительно кивнув в ответ на предложение (вернее сказать, принуждение) Маркхэма, Том почувствовал, как его затягивает обратно в конюшню с крысами, и увидел перед собой Элис с огромными глазами и перекошенным ртом. Она снова и снова бьется в припадке ужаса под его трепещущим телом.
В течение трех недель Том изо всех сил пытается понять, в чем же заключается его работа. О деньгах речи не заходит, но и требуют от него самую малость, поэтому он бродит по дому без всякой цели, стараясь только не попадаться никому на глаза. Маркхэм целыми днями пропадает в своем кабинете и решает юридические вопросы с адвокатом. Остальные работники относятся к юноше с недоверием, и он чувствует холодное отсутствие Элис во всех комнатах, коридорах и на лицах тех, кто ее знал.
Раз или два Тома отправляли по поручениям, словно бы выдуманным специально для него: кому же придет в голову ехать в город за одной политурой? Или в пекарню в трех милях от дома, чтобы вернуть два старых блюда из-под пирогов? (Пекарь был скорее озадачен, нежели доволен столь неожиданным и скорым возвращением.)
Все три недели Том видел во сне одни и те же картины, которые вытеснили собой прочие образы из его молодого, подорванного горем сознания. Первая картина: он, полуголый, лежит на Элис. Вторая: он на ярмарке, шатер падает прямо на его обессилевшее тело. Порой эти сцены наслаиваются одна на другую и соперничают за право превосходства в его слабой тревожной действительности. Кошка гордо и невозмутимо вышагивает по сцене; крылатая тварь теперь стала доверенным слугой дьявола, она – всеобъемлющее зло, плоть от плоти ужаса, безумия, жестокости. Мысли о ней не покидают Тома ни въяве, ни во сне. Он жаждет увидеть ее снова, чтобы восполнить и укрепить блекнущий образ. Исподволь она занимает в его мыслях место Элис.
Спустя три недели Том бредет вдоль стен работного дома и ничего не может поделать со своим необоримым желанием. Он чувствует, как вновь заворачивает к старым конюшням, валится с ног, пытаясь понять, куда же ему идти, и с удивлением разглядывает землю перед собой, точно она возникла из ниоткуда.
Ветер усиливается. Малейшее дуновение проникает сквозь одежду и ранит до боли. Внезапный порыв колет глаза и отбрасывает Тома в сторону. Чтобы удержаться, он опирается на стену. Кирпичи – красные, но перепачканные сажей, – теплые, как человеческое тело, и гладкие, словно атласная кожа. Он проводит по ним кончиками пальцев и чувствует тепло в тонких линиях шершавого цемента. Тогда Том идет дальше, не отнимая руки от стены, пока не натыкается на дверь шириной с телегу. Дверь ведет в печной зал. Он уже много раз проходил мимо этой двери с тех пор, как сюда приехал. Иногда из-за нее слышится бряцанье водопроводных труб или гудение печи. Сегодня от жара нагрелись даже стены, как будто топили дважды. Так сердце в один прекрасный день начинает качать кровь быстрее и сильнее. Том заходит внутрь.
А в это время Джон Лонгстаф едет в тюрьму, где его ждут шесть месяцев каторжного труда. Прежде чем он успел выйти из здания суда и поцеловать на прощание жену и детей, Джозеф Маркхэм отправился восвояси с плетеной клеткой под мышкой – он стал законным хозяином Томаса-Бесси.
Взбудораженный Маркхэм бросает лошадь во дворе и опрометью несется к работному дому. На ветру клетка бьется о его ногу. Даже не сняв пальто, он решает посмотреть на новенькую двуколку.
А Том уже в печном зале. Жара здесь невыносимая, горячий воздух трет его обветренные щеки, как наждачная бумага. Глотку и легкие словно набили старым рассохшимся ковром, и один лишь вдох стоит нешуточных усилий. Печная заслонка чуть приоткрыта, сквозь щель в дюйм шириной просачиваются крохотные язычки пламени – единственный источник света в комнате. Том медленно крадется вперед, осторожно ступая по каменному полу. Под ногами хрустит уголь, и пока глаза еще не привыкли к темноте, Том представляет, как выглядит печной зал. Он отходит подальше от жара; теплое сияние неотступно следует за ним, сквозь одежду грея спину и локти. В углу зала Том замечает какие-то знакомые очертания. Тусклый желтоватый свет скачет из стороны в сторону, но в конце концов выхватывает из мрака что-то золотое. Оно мерцает, подмигивает ему и вновь скрывается в тени, намеками обозначая свое присутствие – изящный золотой полукруг. Том подбирается к нему и с каждым шагом видит чуть больше: сперва тонкий контур, а потом целый ряд аккуратных изгибов и завитушек. Он не верит своим глазам. Такие знакомые, чарующие слова, начертанные золотом: «Кот-Икар».
За его спиной распахиваются двери, и комнату заливает свет. Внутрь рвется пронзительный визг ветра, печь оживает и густым потоком изрыгает пламя. Там, в дверях, стоит Маркхэм с кошкой.
Секунду Том смотрит на нее. Бело-рыжая морда и уши видны сквозь плетеную клеть. В то же мгновение тело Тома превращается в жидкость: в желудке поднимается кислота, переливаясь через стенки и капая на почки и кишки; плоть накачивает бегучим адреналином, она отходит от костей, и Том падает на колени и ниц. Изо рта на пыльный каменный пол течет густая пена.
Маркхэм какое-то время наблюдает за юношей, потом ему вдруг приходит на ум какое-то решение, и он с омерзением ставит клетку на пол, выходит из комнаты и плотно затворяет за собой дверь. Не обращая внимания на душераздирающие вопли Тома, которые слышны и снаружи, он запирает дверь на замок и тяжелым шагом бредет к своему кабинету.
Истошный животный рев заглушает ураганным ветром, который бьет о стены работного дома с такой силой, что никто не смеет выйти на улицу. А если бы кто и посмел, то все равно не услышал бы Тома.
Маркхэм уже начал жалеть о том, что забрал у Лонгстафа кошку. Несмотря на широкую огласку в прессе, победа почти ничего ему не дала. Ему вовсе не хотелось держать у себя животное, и Тома брать на работу не хотелось. Кошка была просто способом окупить проживание мальчика, хотя, разумеется, со временем она принесет куда больше денег. После долгой консультации с адвокатом, который снова и снова повторял, что в подобных вопросах закон не всегда знает ответ (закон просто увиливает, полагал Маркхэм, да так умело, что само слово «кошка» потеряло свою юридическую основу), управляющий решил заставить Тома отрабатывать вложенные в него деньги. Для кошки построили специальный переносной домик, который привязывался к двуколке. По замыслу Маркхэма, Том станет объезжать окрестные ярмарки, торжества и прочие мероприятия, где можно найти платежеспособных клиентов, и демонстрировать публике знаменитого Кота-Икара. К тому времени каждый человек, читающий газеты или знающий хоть одного человека, читающего газеты, слышал о крылатой кошке, и почти каждый был лично знаком с очевидцем полета. На самом же деле ее никто не видел с того печально известного дня на ярмарке в Дьюсберри, когда животное принесло столько бед. Именно поэтому Кот-Икар стал живой золотоносной жилой, которую, правда, только предстояло раскопать.
Но теперь Маркхэм понял: Том – больной. И если при виде кошки мальчик будет всякий раз хлопаться на землю с пеной у рта, то для Кота-Икара и его новенькой сверкающей клетки с позолоченной вывеской (на которой было небольшое упоминание о древних временах, однако во всем остальном она не имела ничего общего с прежней) придется подыскать другого извозчика. Маркхэм успокаивал себя мыслью о будущей золотоносной жиле, однако мысль о сумасшедшем Томе не давала ему покоя.
И тут его осенило: сумасшедший Том и кошка остались вдвоем в печном зале, а дверь заперта на ключ. И жерло печи как раз размером с клетку.
Тем временем Том немного пришел в себя и дополз по черному каменному полу до входа, рыча от страха и насилу передвигая руками, точно раненое животное. С великим трудом он встал на ноги и бросился на дверь, которая дрожала на ветру словно от страха за него. Перед глазами вертелся калейдоскоп беспорядочных образов – кошка, Элис, печь, золотые буквы, – наполняющий его сердце такой яростью, что даже Лонгстаф оробел бы под таким натиском. На секунду Том распростер руки, не в силах сдерживать боль и гнев, и завертел головой в новом, всепоглощающем бреду. Обернувшись, он вновь разглядел во мраке плетеную клеть, и прежде чем его губы исказила свирепая ухмылка, Том схватил ее и в три шага очутился у печи. Одним стремительным изгибом тела он распахнул печь и занес клетку над пламенем, которое плевалось ему в лицо с таким остервенением, что веки отслаивались от глаз, а в ноздрях шипели волосы. И в этот миг Том внезапно увидел: дверца клетки открыта, а внутри никого нет. Кошка теперь где-то в комнате.
Он разжал руку. Клеть ударилась об пол. В то же мгновение его шеи коснулось пушистое крыло. Том развернулся так быстро, что потерял равновесие и рухнул на клетку. Прямо над ним в огненно-красном свете парила кошка. Крылья огромные и мясистые, точно у орла. Когти способны оторвать ребенку голову. Том мог лишиться чувств или просто свернуться от страха в клубок, но через несколько секунд он носился по залу в новом приступе безумной ярости, вращая руками, как мельница, пытаясь сбить кошку, которую он чувствовал в воздухе, горячую и ощерившуюся. Лапы скользили по его волосам, стальное трескучее дыхание холодом отдавалось в ушах. Том бился о стены и карабкался на них, сдирая ногти. Из его глотки рвался пронзительный визг о помощи.
Маркхэм бежал к печному залу спасать кошку. Вместе с ним были еще двое. Когда они отперли дверь, Том уже засунул руку в печь по самое плечо и явно пытался залезть полностью. Пламя грызло его кожу, покрытую красно-коричневыми пятнами, волосы на одной стороне головы сгорели, обнажив черный сморщенный скальп.
Его вытащили на пол. Рука так обгорела, что одежда полностью слилась с кожей. Кисть превратилась в уголь, опухший и с бороздками крови. В ранах зияло влажное мясо. Тома била дрожь, из глаз сочилась густая слизь, запекшаяся на лице. На полу, в трех футах от него, валялась клетка, на верхушке которой сидел Томас-Бесси. Кошка склонила голову набок. И смотрела.
В работном доме он три недели. После случая на ярмарке Том остался без гроша в кармане, без дома и без работы. Управляющий его принял и объяснил, что нужно делать, чтобы здесь жить. Надо заметить, с этой задачей Маркхэм справился великолепно. «Что бы ни случилось, – сказал он тогда Тому, до смерти напуганному внезапной нищетой, – ты все равно придешь в работный дом. Так или иначе ты придешь к нам!» Видимо, ему нравилось наблюдать, как действуют на собеседника его слова.
Том не нуждался в подобных напоминаниях. И хотя на его душу это заведение отбрасывало еще более темную и всепроникающую тень, он почти жаждал той минуты, когда станет обитателем дома и вечным пленником своих кошмарных воспоминаний. Утвердительно кивнув в ответ на предложение (вернее сказать, принуждение) Маркхэма, Том почувствовал, как его затягивает обратно в конюшню с крысами, и увидел перед собой Элис с огромными глазами и перекошенным ртом. Она снова и снова бьется в припадке ужаса под его трепещущим телом.
В течение трех недель Том изо всех сил пытается понять, в чем же заключается его работа. О деньгах речи не заходит, но и требуют от него самую малость, поэтому он бродит по дому без всякой цели, стараясь только не попадаться никому на глаза. Маркхэм целыми днями пропадает в своем кабинете и решает юридические вопросы с адвокатом. Остальные работники относятся к юноше с недоверием, и он чувствует холодное отсутствие Элис во всех комнатах, коридорах и на лицах тех, кто ее знал.
Раз или два Тома отправляли по поручениям, словно бы выдуманным специально для него: кому же придет в голову ехать в город за одной политурой? Или в пекарню в трех милях от дома, чтобы вернуть два старых блюда из-под пирогов? (Пекарь был скорее озадачен, нежели доволен столь неожиданным и скорым возвращением.)
Все три недели Том видел во сне одни и те же картины, которые вытеснили собой прочие образы из его молодого, подорванного горем сознания. Первая картина: он, полуголый, лежит на Элис. Вторая: он на ярмарке, шатер падает прямо на его обессилевшее тело. Порой эти сцены наслаиваются одна на другую и соперничают за право превосходства в его слабой тревожной действительности. Кошка гордо и невозмутимо вышагивает по сцене; крылатая тварь теперь стала доверенным слугой дьявола, она – всеобъемлющее зло, плоть от плоти ужаса, безумия, жестокости. Мысли о ней не покидают Тома ни въяве, ни во сне. Он жаждет увидеть ее снова, чтобы восполнить и укрепить блекнущий образ. Исподволь она занимает в его мыслях место Элис.
Спустя три недели Том бредет вдоль стен работного дома и ничего не может поделать со своим необоримым желанием. Он чувствует, как вновь заворачивает к старым конюшням, валится с ног, пытаясь понять, куда же ему идти, и с удивлением разглядывает землю перед собой, точно она возникла из ниоткуда.
Ветер усиливается. Малейшее дуновение проникает сквозь одежду и ранит до боли. Внезапный порыв колет глаза и отбрасывает Тома в сторону. Чтобы удержаться, он опирается на стену. Кирпичи – красные, но перепачканные сажей, – теплые, как человеческое тело, и гладкие, словно атласная кожа. Он проводит по ним кончиками пальцев и чувствует тепло в тонких линиях шершавого цемента. Тогда Том идет дальше, не отнимая руки от стены, пока не натыкается на дверь шириной с телегу. Дверь ведет в печной зал. Он уже много раз проходил мимо этой двери с тех пор, как сюда приехал. Иногда из-за нее слышится бряцанье водопроводных труб или гудение печи. Сегодня от жара нагрелись даже стены, как будто топили дважды. Так сердце в один прекрасный день начинает качать кровь быстрее и сильнее. Том заходит внутрь.
А в это время Джон Лонгстаф едет в тюрьму, где его ждут шесть месяцев каторжного труда. Прежде чем он успел выйти из здания суда и поцеловать на прощание жену и детей, Джозеф Маркхэм отправился восвояси с плетеной клеткой под мышкой – он стал законным хозяином Томаса-Бесси.
Взбудораженный Маркхэм бросает лошадь во дворе и опрометью несется к работному дому. На ветру клетка бьется о его ногу. Даже не сняв пальто, он решает посмотреть на новенькую двуколку.
А Том уже в печном зале. Жара здесь невыносимая, горячий воздух трет его обветренные щеки, как наждачная бумага. Глотку и легкие словно набили старым рассохшимся ковром, и один лишь вдох стоит нешуточных усилий. Печная заслонка чуть приоткрыта, сквозь щель в дюйм шириной просачиваются крохотные язычки пламени – единственный источник света в комнате. Том медленно крадется вперед, осторожно ступая по каменному полу. Под ногами хрустит уголь, и пока глаза еще не привыкли к темноте, Том представляет, как выглядит печной зал. Он отходит подальше от жара; теплое сияние неотступно следует за ним, сквозь одежду грея спину и локти. В углу зала Том замечает какие-то знакомые очертания. Тусклый желтоватый свет скачет из стороны в сторону, но в конце концов выхватывает из мрака что-то золотое. Оно мерцает, подмигивает ему и вновь скрывается в тени, намеками обозначая свое присутствие – изящный золотой полукруг. Том подбирается к нему и с каждым шагом видит чуть больше: сперва тонкий контур, а потом целый ряд аккуратных изгибов и завитушек. Он не верит своим глазам. Такие знакомые, чарующие слова, начертанные золотом: «Кот-Икар».
За его спиной распахиваются двери, и комнату заливает свет. Внутрь рвется пронзительный визг ветра, печь оживает и густым потоком изрыгает пламя. Там, в дверях, стоит Маркхэм с кошкой.
Секунду Том смотрит на нее. Бело-рыжая морда и уши видны сквозь плетеную клеть. В то же мгновение тело Тома превращается в жидкость: в желудке поднимается кислота, переливаясь через стенки и капая на почки и кишки; плоть накачивает бегучим адреналином, она отходит от костей, и Том падает на колени и ниц. Изо рта на пыльный каменный пол течет густая пена.
Маркхэм какое-то время наблюдает за юношей, потом ему вдруг приходит на ум какое-то решение, и он с омерзением ставит клетку на пол, выходит из комнаты и плотно затворяет за собой дверь. Не обращая внимания на душераздирающие вопли Тома, которые слышны и снаружи, он запирает дверь на замок и тяжелым шагом бредет к своему кабинету.
Истошный животный рев заглушает ураганным ветром, который бьет о стены работного дома с такой силой, что никто не смеет выйти на улицу. А если бы кто и посмел, то все равно не услышал бы Тома.
Маркхэм уже начал жалеть о том, что забрал у Лонгстафа кошку. Несмотря на широкую огласку в прессе, победа почти ничего ему не дала. Ему вовсе не хотелось держать у себя животное, и Тома брать на работу не хотелось. Кошка была просто способом окупить проживание мальчика, хотя, разумеется, со временем она принесет куда больше денег. После долгой консультации с адвокатом, который снова и снова повторял, что в подобных вопросах закон не всегда знает ответ (закон просто увиливает, полагал Маркхэм, да так умело, что само слово «кошка» потеряло свою юридическую основу), управляющий решил заставить Тома отрабатывать вложенные в него деньги. Для кошки построили специальный переносной домик, который привязывался к двуколке. По замыслу Маркхэма, Том станет объезжать окрестные ярмарки, торжества и прочие мероприятия, где можно найти платежеспособных клиентов, и демонстрировать публике знаменитого Кота-Икара. К тому времени каждый человек, читающий газеты или знающий хоть одного человека, читающего газеты, слышал о крылатой кошке, и почти каждый был лично знаком с очевидцем полета. На самом же деле ее никто не видел с того печально известного дня на ярмарке в Дьюсберри, когда животное принесло столько бед. Именно поэтому Кот-Икар стал живой золотоносной жилой, которую, правда, только предстояло раскопать.
Но теперь Маркхэм понял: Том – больной. И если при виде кошки мальчик будет всякий раз хлопаться на землю с пеной у рта, то для Кота-Икара и его новенькой сверкающей клетки с позолоченной вывеской (на которой было небольшое упоминание о древних временах, однако во всем остальном она не имела ничего общего с прежней) придется подыскать другого извозчика. Маркхэм успокаивал себя мыслью о будущей золотоносной жиле, однако мысль о сумасшедшем Томе не давала ему покоя.
И тут его осенило: сумасшедший Том и кошка остались вдвоем в печном зале, а дверь заперта на ключ. И жерло печи как раз размером с клетку.
Тем временем Том немного пришел в себя и дополз по черному каменному полу до входа, рыча от страха и насилу передвигая руками, точно раненое животное. С великим трудом он встал на ноги и бросился на дверь, которая дрожала на ветру словно от страха за него. Перед глазами вертелся калейдоскоп беспорядочных образов – кошка, Элис, печь, золотые буквы, – наполняющий его сердце такой яростью, что даже Лонгстаф оробел бы под таким натиском. На секунду Том распростер руки, не в силах сдерживать боль и гнев, и завертел головой в новом, всепоглощающем бреду. Обернувшись, он вновь разглядел во мраке плетеную клеть, и прежде чем его губы исказила свирепая ухмылка, Том схватил ее и в три шага очутился у печи. Одним стремительным изгибом тела он распахнул печь и занес клетку над пламенем, которое плевалось ему в лицо с таким остервенением, что веки отслаивались от глаз, а в ноздрях шипели волосы. И в этот миг Том внезапно увидел: дверца клетки открыта, а внутри никого нет. Кошка теперь где-то в комнате.
Он разжал руку. Клеть ударилась об пол. В то же мгновение его шеи коснулось пушистое крыло. Том развернулся так быстро, что потерял равновесие и рухнул на клетку. Прямо над ним в огненно-красном свете парила кошка. Крылья огромные и мясистые, точно у орла. Когти способны оторвать ребенку голову. Том мог лишиться чувств или просто свернуться от страха в клубок, но через несколько секунд он носился по залу в новом приступе безумной ярости, вращая руками, как мельница, пытаясь сбить кошку, которую он чувствовал в воздухе, горячую и ощерившуюся. Лапы скользили по его волосам, стальное трескучее дыхание холодом отдавалось в ушах. Том бился о стены и карабкался на них, сдирая ногти. Из его глотки рвался пронзительный визг о помощи.
Маркхэм бежал к печному залу спасать кошку. Вместе с ним были еще двое. Когда они отперли дверь, Том уже засунул руку в печь по самое плечо и явно пытался залезть полностью. Пламя грызло его кожу, покрытую красно-коричневыми пятнами, волосы на одной стороне головы сгорели, обнажив черный сморщенный скальп.
Его вытащили на пол. Рука так обгорела, что одежда полностью слилась с кожей. Кисть превратилась в уголь, опухший и с бороздками крови. В ранах зияло влажное мясо. Тома била дрожь, из глаз сочилась густая слизь, запекшаяся на лице. На полу, в трех футах от него, валялась клетка, на верхушке которой сидел Томас-Бесси. Кошка склонила голову набок. И смотрела.
VIII
Из огня на пол. Он обезумел. Я стоял и смотрел, как он горит. Чувствовал запах. Но они его вытащили. А я снова стал самим собой. Свернулся и ждал. Подожди немного и увидишь… Скоро меня накормят, жизнь пойдет своим чередом. Только найди укромное местечко и жди. Тогда все и случится. Прямо у тебя перед носом.
Джон Лонгстаф отсидел шесть месяцев в тюрьме. Вернувшись домой, он обнаружил, что все его работники ушли, Флора распродала большую часть мебели, чтобы как-то сводить концы с концами, а Нью-Корт вновь густо зарос травой, которая теперь закрыла старую раковину, и лишь на ветру та иногда проблескивала белым. Несколько недель Джон безвылазно сидел дома, не позволяя себе даже короткую отлучку из Нью-Корта. За шесть месяцев он успел вдоволь поразмыслить о несправедливости и часто погружался в мечты об отмщении. Жажда крови в нем никак не утихала, и, воссоединившись с семьей, он стал всерьез опасаться за свое поведение. Бог весть что будет, если ему встретится Маркхэм или кто-нибудь случайно напомнит о случившемся. Поэтому Лонгстаф справедливо заключил, что лучше отсидеться в каменных стенах и немного успокоиться. По прошествии месяцев он начал выходить из дома и наконец вернулся к делам, хотя и без былой увлеченности. Теперь Джон загодя готовился к разочарованию и без надобности не пускался в сомнительные авантюры.
Маркхэм же, напротив, шел в гору. Том выжил, однако был непоправимо болен, а следовательно, не годился даже для самой простой работы. Маркхэм объяснил это Бродбэнту. Тот все еще боялся, как бы не всплыло дело о кошке, и решил побыстрее и как можно незаметнее отправить Тома в психиатрическую больницу. От мальчика осталось только тело, которое все торопились сбыть с рук, пока оно не начнет разлагаться. Поэтому Бродбэнт заплатил за лечение из собственного кармана. Обменявшись с Маркхэмом парой коротких неуклюжих фраз, они благополучно забыли об этом досадном происшествии.
Что касается Томаса-Бесси, то вскоре по округе стала разъезжать новая двуколка с гордой вывеской «Кот-Икар». Управляющий быстро понял, какое это выгодное вложение. Он возвращался домой с полными карманами денег, однако чем больше богател, тем недоверчивее относился к людям. Чтобы уберечь животное от чужих лап, он был вынужден поселить его у себя в комнате. Вид бело-рыжих крыльев внушал ему страх и такое мучительное чувство вины, что порой Маркхэм не спал всю ночь, почти чувствуя, как острые кошачьи когти впиваются ему в глаза, вспарывают горло и вырывают сердце. В конце концов кошка полностью завладела его разумом. Маркхэм воздвиг вокруг нее настоящий храм: бархатные подушки, лучшие фарфоровые тарелки и столько еды – нежнейшего кролика, печенья и сливок, – сколько в них влезало.
Погода стоит мягкая, дует едва заметный ветерок, и скоро вновь засветит солнце. Пациента впервые за месяц вывезли на улицу подышать воздухом. Половина его лица скрыта под повязкой. Когда он хочет улыбнуться, кожу у губ словно пронзает длинными иглами, и даже вокруг здорового глаза мышцы двигаются не так, как положено. Одна рука висит на перевязи. Из-за бинтов кажется, что она в два раза больше обычного, а предплечье похоже на гантелю. Сестра придерживает больного за плечо и щебечет о том о сем, но он не слушает, и слова, никем не замеченные, разлетаются по ветру.
Она подкатывает коляску к скамье и садится, не убирая руки с плеча Тома. Вместе они смотрят на сад, раскинувшийся до самого леса, который намечает предел его поврежденного зрения. Время от времени мимо проходят пациенты в знакомой серой больничной одежде, некоторые в сопровождении сестер, другие сами по себе. Они бредут медленно, без особой стремительности, как будто давно забыли, что значит двигаться в направлении чего-либо.
Том трясет головой, от чего создается впечатление, будто он не согласен со всем миром. Однако его глаза пусты, в них нет и тени собственного мнения о том, что правильно или неправильно. Поначалу этот взгляд сбивал с толку даже медсестер, давно привыкших к безумствам больных. Вдруг веки Тома начинают трепетать, словно взгляд пытается сосредоточиться на каком-то отдаленном предмете. Он держит голову прямо, насколько это позволяют мышцы шеи. Сестра замечает перемену и тоже поднимает глаза. Прямо перед ними, в нескольких шагах от скамьи, стоит девушка.
Это Элис, хотя в клинике ее называют Зайкой. Такую шутливую кличку придумали медсестры, потому что Элис всегда с любопытством принюхивается к окружающим предметам, будь то чашки, столы, двери, люди, словно бы заново открывает их в своем мире и тихонько восторгается каждому удивительному открытию. Со временем она стала отзываться и на Элис, и на Зайку. Всякий раз, когда к ней обращаются, лицо девчушки расплывается в изумленной улыбке, точно ей внове звук собственного имени.
Сестра раздумывает, можно ли познакомить пациента с Зайкой, ведь он впервые за месяц вышел на улицу. Однако в этом нет необходимости. Элис идет по траве прямо к ним, ее нос подрагивает, во взгляде озадаченность и любопытство. Она подходит к коляске и внимательно осматривает Тома со всех сторон, при этом чуть покачиваясь. Она видит белые бинты на лице и особое внимание уделяет руке на перевязи. Том вновь начинает трясти головой, из его рта вырывается хрип, а следом – тончайший намек на голос. Потом он умолкает и обращает взгляд в никуда. Зайка почти смеется и слегка прикасается к его щеке, так нежно, что Том почти не чувствует. Затем подходит еще ближе и садится рядом с ним на траву.
Джон Лонгстаф отсидел шесть месяцев в тюрьме. Вернувшись домой, он обнаружил, что все его работники ушли, Флора распродала большую часть мебели, чтобы как-то сводить концы с концами, а Нью-Корт вновь густо зарос травой, которая теперь закрыла старую раковину, и лишь на ветру та иногда проблескивала белым. Несколько недель Джон безвылазно сидел дома, не позволяя себе даже короткую отлучку из Нью-Корта. За шесть месяцев он успел вдоволь поразмыслить о несправедливости и часто погружался в мечты об отмщении. Жажда крови в нем никак не утихала, и, воссоединившись с семьей, он стал всерьез опасаться за свое поведение. Бог весть что будет, если ему встретится Маркхэм или кто-нибудь случайно напомнит о случившемся. Поэтому Лонгстаф справедливо заключил, что лучше отсидеться в каменных стенах и немного успокоиться. По прошествии месяцев он начал выходить из дома и наконец вернулся к делам, хотя и без былой увлеченности. Теперь Джон загодя готовился к разочарованию и без надобности не пускался в сомнительные авантюры.
Маркхэм же, напротив, шел в гору. Том выжил, однако был непоправимо болен, а следовательно, не годился даже для самой простой работы. Маркхэм объяснил это Бродбэнту. Тот все еще боялся, как бы не всплыло дело о кошке, и решил побыстрее и как можно незаметнее отправить Тома в психиатрическую больницу. От мальчика осталось только тело, которое все торопились сбыть с рук, пока оно не начнет разлагаться. Поэтому Бродбэнт заплатил за лечение из собственного кармана. Обменявшись с Маркхэмом парой коротких неуклюжих фраз, они благополучно забыли об этом досадном происшествии.
Что касается Томаса-Бесси, то вскоре по округе стала разъезжать новая двуколка с гордой вывеской «Кот-Икар». Управляющий быстро понял, какое это выгодное вложение. Он возвращался домой с полными карманами денег, однако чем больше богател, тем недоверчивее относился к людям. Чтобы уберечь животное от чужих лап, он был вынужден поселить его у себя в комнате. Вид бело-рыжих крыльев внушал ему страх и такое мучительное чувство вины, что порой Маркхэм не спал всю ночь, почти чувствуя, как острые кошачьи когти впиваются ему в глаза, вспарывают горло и вырывают сердце. В конце концов кошка полностью завладела его разумом. Маркхэм воздвиг вокруг нее настоящий храм: бархатные подушки, лучшие фарфоровые тарелки и столько еды – нежнейшего кролика, печенья и сливок, – сколько в них влезало.
Погода стоит мягкая, дует едва заметный ветерок, и скоро вновь засветит солнце. Пациента впервые за месяц вывезли на улицу подышать воздухом. Половина его лица скрыта под повязкой. Когда он хочет улыбнуться, кожу у губ словно пронзает длинными иглами, и даже вокруг здорового глаза мышцы двигаются не так, как положено. Одна рука висит на перевязи. Из-за бинтов кажется, что она в два раза больше обычного, а предплечье похоже на гантелю. Сестра придерживает больного за плечо и щебечет о том о сем, но он не слушает, и слова, никем не замеченные, разлетаются по ветру.
Она подкатывает коляску к скамье и садится, не убирая руки с плеча Тома. Вместе они смотрят на сад, раскинувшийся до самого леса, который намечает предел его поврежденного зрения. Время от времени мимо проходят пациенты в знакомой серой больничной одежде, некоторые в сопровождении сестер, другие сами по себе. Они бредут медленно, без особой стремительности, как будто давно забыли, что значит двигаться в направлении чего-либо.
Том трясет головой, от чего создается впечатление, будто он не согласен со всем миром. Однако его глаза пусты, в них нет и тени собственного мнения о том, что правильно или неправильно. Поначалу этот взгляд сбивал с толку даже медсестер, давно привыкших к безумствам больных. Вдруг веки Тома начинают трепетать, словно взгляд пытается сосредоточиться на каком-то отдаленном предмете. Он держит голову прямо, насколько это позволяют мышцы шеи. Сестра замечает перемену и тоже поднимает глаза. Прямо перед ними, в нескольких шагах от скамьи, стоит девушка.
Это Элис, хотя в клинике ее называют Зайкой. Такую шутливую кличку придумали медсестры, потому что Элис всегда с любопытством принюхивается к окружающим предметам, будь то чашки, столы, двери, люди, словно бы заново открывает их в своем мире и тихонько восторгается каждому удивительному открытию. Со временем она стала отзываться и на Элис, и на Зайку. Всякий раз, когда к ней обращаются, лицо девчушки расплывается в изумленной улыбке, точно ей внове звук собственного имени.
Сестра раздумывает, можно ли познакомить пациента с Зайкой, ведь он впервые за месяц вышел на улицу. Однако в этом нет необходимости. Элис идет по траве прямо к ним, ее нос подрагивает, во взгляде озадаченность и любопытство. Она подходит к коляске и внимательно осматривает Тома со всех сторон, при этом чуть покачиваясь. Она видит белые бинты на лице и особое внимание уделяет руке на перевязи. Том вновь начинает трясти головой, из его рта вырывается хрип, а следом – тончайший намек на голос. Потом он умолкает и обращает взгляд в никуда. Зайка почти смеется и слегка прикасается к его щеке, так нежно, что Том почти не чувствует. Затем подходит еще ближе и садится рядом с ним на траву.
ОСЛИНАЯ СВАДЬБА В ГОМЕРСАЛЕ
Случай, рассказанный жителем деревни
I
Гомерсаль – деревушка на западе Йоркшира и севере Англии. Долгие века здесь занимались изготовлением тканей, и хотя в самом Гомерсале величие и не ночевало, оно несколько раз ночевало совсем рядом. Так, в 1724 году знаменитый писатель Даниэль Дефо проезжал через эти места во время путешествия по Англии и Уэльсу. Он ехал из Галифакса, весьма крупного города с развитым шерстяным производством в шести-семи милях отсюда, в Лидс, рынок рынков всего графства. Я прочитал заметки Дефо об этом путешествии, но так и не уяснил, ступала ли его нога на землю Гомерсаля; быть может, великий романист даже не выходил из коляски (или не спешивался), ибо вот каким увлекательным пассажем он отметил небольшой промежуток дороги меж Галифаксом и Лидсом:
«Итак, я ехал мимо деревень (Бирсталл и пр.), где обрабатывают шерсть, на рынок, где ее продают, то есть в Лидс».
Гомерсаль, разумеется, – одна из этих «деревень», равно как и Бирсталл, который в те времена относился к нашему церковному приходу, а значит, тоже был Гомерсалем, просто под другим названием. Слова Дефо весьма точно определяют наше местоположение между двумя важными географическими пунктами. И хотя кто-то скажет, будто еще точнее его определяет выражение «серединка наполовинку» или «ни то ни се», мы, жители Гомерсаля, полагаем себя в самом центре событий. Так нам нравится думать.
Несколько раз за всю историю страны нам почти удалось добиться славы и признания. В 1860-м комитет почетных гомерсальцев внес предложение удлинить железную дорогу так, чтобы от Батли она шла в Бирсталл, Гомерсаль и оттуда на Бредфорд. Лондон и Северо-Западная железнодорожная компания милостиво рассмотрели проект, впечатленные пятнадцатью тысячами фунтов, которые собрали местные жители. Едва ли нужно говорить, что такая дорога открыла бы для нас крупнейшие города страны – Ливерпуль, Манчестер и Лондон. Однако парламент не принял законопроект, и мы остались без рельсов. Батли, городок в трех милях от Гомерсаля, уже получил вокзал и по этой причине быстро рос и богател, надо сказать, несоразмерно своему экономическому значению. Мы же так и стояли на месте, хотя в конце концов все же построили железную дорогу.
Следующий легкий флирт с известностью произошел в 1872-м, когда прямо около нашей деревни, в низине Клекхитона – ближайшего к нам города, – обосновался цирк-шапито. Я тогда был маленьким мальчиком, но хорошо помню, как возводили громадный шатер, как ревели и рычали животные в тяжелых клетках, укрытых брезентом. За следующую неделю мы все сходили на представление хотя бы по одному разу, а многие выпрашивали у родителей деньги на второй и третий билет.
«Итак, я ехал мимо деревень (Бирсталл и пр.), где обрабатывают шерсть, на рынок, где ее продают, то есть в Лидс».
Гомерсаль, разумеется, – одна из этих «деревень», равно как и Бирсталл, который в те времена относился к нашему церковному приходу, а значит, тоже был Гомерсалем, просто под другим названием. Слова Дефо весьма точно определяют наше местоположение между двумя важными географическими пунктами. И хотя кто-то скажет, будто еще точнее его определяет выражение «серединка наполовинку» или «ни то ни се», мы, жители Гомерсаля, полагаем себя в самом центре событий. Так нам нравится думать.
Несколько раз за всю историю страны нам почти удалось добиться славы и признания. В 1860-м комитет почетных гомерсальцев внес предложение удлинить железную дорогу так, чтобы от Батли она шла в Бирсталл, Гомерсаль и оттуда на Бредфорд. Лондон и Северо-Западная железнодорожная компания милостиво рассмотрели проект, впечатленные пятнадцатью тысячами фунтов, которые собрали местные жители. Едва ли нужно говорить, что такая дорога открыла бы для нас крупнейшие города страны – Ливерпуль, Манчестер и Лондон. Однако парламент не принял законопроект, и мы остались без рельсов. Батли, городок в трех милях от Гомерсаля, уже получил вокзал и по этой причине быстро рос и богател, надо сказать, несоразмерно своему экономическому значению. Мы же так и стояли на месте, хотя в конце концов все же построили железную дорогу.
Следующий легкий флирт с известностью произошел в 1872-м, когда прямо около нашей деревни, в низине Клекхитона – ближайшего к нам города, – обосновался цирк-шапито. Я тогда был маленьким мальчиком, но хорошо помню, как возводили громадный шатер, как ревели и рычали животные в тяжелых клетках, укрытых брезентом. За следующую неделю мы все сходили на представление хотя бы по одному разу, а многие выпрашивали у родителей деньги на второй и третий билет.