Барон Олшеври. Вампиры

   Часы шли.
   Райт и Джемс очнулись от стука.
   Ясный день. Комната ярко освещена солнцем, лучи его играют на гранях туалетных вещиц и бегают «зайчиками» по потолку и стенам. Они оба сидят и креслах, сигары давно потухли. Без всякого сомнения спали и крепко спали.
   Стук повторился.
   – Войдите.
   Вошел молодой лакей и доложил:
   – Господ ожидают к утреннему кофе и похоронный кортеж уже готов.
   Пожалуйте.
   Джемс и Райт не сразу поняли в чем дело, но все же поспешили привести себя в порядок и отравились в столовую.

Глава 16

   Прошло три дня.
   Гарри вернулся в свой Охотничий дом, с ним вернулись и его верные друзья: Джемс, доктор и капитан Райт.
   Из гостей вернулись очень немногие. Смерть виконта Рено, молодого и полного сил, повлияла неприятно на нервных и впечатлительных и многие из них уехали: кто совсем, а кто с обещанием вернуться в замок к праздникам новоселья.
   Райт и Джемс хорошо выспались в городе, нервы опали, и они подсмеивались друг над другом, и Джемс свое приключение с привидениями называл «галлюцинация скопом».
   – Что нового? – спросил Гарри по возвращении из города.
   – Все, слава Богу, хорошо! – ответил помощник управляющего Миллер.
   За отъездом в город Гарри и Смита Миллер оставался полновластным и ответственным лицом.
   – Замок совершенно очищен; с садом дело идет тише, но все же та часть сада, которая примыкает к замку, уже в порядке и садовый колодец вычищен.
   На днях очистят и тот, что на дворе, но, кажется, в нем не будет воды, – докладывал он.
   – Извините, мистер, вы, быть может, будете мною недовольны, – продолжал Миллер нерешительно, – я не знаю, но я был в затруднении, жена его плакала, а бедность, правда, очень большая, ну я и дал от вашего имени 25 таллеров на похороны, – закончил он свой доклад.
   – Опять похороны, чьи похороны? – вскричал нетерпеливо Гарри.
   – Конечно, мистер, он не был нашим постоянным рабочим, ему платили за каждый раз отдельно, но очень большая бедность, – бормотал сильно смутившийся Миллер.
   – Постойте, вы меня не поняли, дело не в деньгах, а я хочу знать, кто умер, – сказал Гарри.
   – Слесарь, мистер, тот самый, что открывал нашу капеллу.
   – Он казался не старым и здоровым.
   – Да и он заболел в тот же день, нет, вернее в ту же ночь. С ним случился обморок; долго он продолжался, никому неизвестно, так как жена заметила это только утром.
   Отлегло. Целый день больной работал, но молчал и был невеселый, как она говорит. Ночью обморок повторился. Жена спала в соседней комнате и, заслышав шорох и стоны, прошла к больному. Он опять был без памяти.
   Утром он уже встать не мог и весь день пролежал в постели.
   Ночью он тихо скончался. Жена страшно плачет, она потеряла своего единственного кормильца. Но, глупая крестьянка, утешается тем, что ангел взял душу ее мужа, – рассказывал Миллер.
   – При чем тут ангел? – спросил Джемс.
   – Видите ли, – продолжал Миллер, – жена слесаря решила последнюю ночь не спать, а стеречь больного мужа. Ну и, ясное дело, после тяжелого рабочего дня уснула и видела сон.
   – Где же тут ангел, какой сон? – допытывался Джемс.
   – Глупая баба, сударь, уверяет, что она не спала, а нашел на нее столбняк, по-ихнему это, если человек не может пошевелиться, а все видит и слышит.
   И вот явилась прекрасная женщина в небесном платье и с короной на голове. Наклонилась над больным и поцеловала его. Потом в луче месяца она улетела в небо и унесла его душу, – кончил Миллер.
   – А чем объяснил смерть деревенский доктор? – спросил Гарри.
   – Доктора, мистер, и не было. Его и не звали. Я уже вам докладывал, что у них страшная бедность. Недавно они погорели и теперь ютятся, как попало.
   – Смит, завтра вы позаботитесь о вдове, а на сегодня довольно, – решил Гарри.
   Потом он откланялся гостям и друзьям и пошел со Смитом работать в кабинет. Он даже отказался от ужина, прося доктора занять председательское место.
   Ужин прошел вяло, несмотря на шутки и анекдоты доктора. Сказывалось отсутствие хозяина.
   Чтения тоже не было. От пунша отказались и рано разошлись по своим спальням.

Глава 17

   К утреннему кофе Райт вышел последним. Он был страшно зол, и губы его нервно подергивались.
   Подойдя к столу, вместо обычного поклона он бросил на пол большую пунцовую розу и, наступив на нее, сказал:
   – Господа, я не женщина, и бросать мне розы в окно по меньшей мере глупо. Считаю это себе оскорблением и на будущий раз отвечу острием моей шпаги.
   Все удивленно смотрели на Райта и переглядывались между собою.
   Хорошо вышколенный лакей быстро подобрал бедную растоптанную розу.
   – Откуда он ее взял, в саду нет таких, – сказал он, показывая розу камердинеру Сабо.
   – На горе в замке уже есть, вчера привезли, – заметил Миллер.
   День тянулся скучно и бесконечно.
   Вечером в столовую собралось все оставшееся общество, оно сильно убавилось. Все хмурились.
   Хозяин, желая развлечь гостей, да и сам отдохнуть от пережитых неприятностей, попросил Карла Ивановича дочитать письма.
   Карл Иванович заметно поколебался, замялся, хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и надел очки.
   – Итак, я начинаю, – сказал он.

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

   Альф, между моим последним письмом и сегодняшним прошли только сутки, но в эти сутки я пережил целую жизнь, и она сломала во мне все светлое и дорогое. Личное счастье погибло. А Рита? Чем же она виновата? Нет, с камнем на душе я должен если не быть, то казаться счастливым! Это для Риты.
   Но слушай по порядку.
   Поручив Риту заботам кормилицы и кузин, сделав распоряжение по хозяйству, я отправился в город искать старого доктора.
   Искать, собственно, мне не пришлось, так как в гостинице, где я остановился, на первый же мой вопрос ответили, что знают, и указали его адрес.
   – Только напрасно вы к нему поедете, – прибавил коридорный, – доктор давно никого не лечит да и редко кого пускает к себе.
   Он чудной. Позвольте, сударь, я лучше проведу вас к другому доктору – Фришу. Он отличный доктор и стоит в нашей гостинице.
   Я поблагодарил и отказался от Фриша…
   – А почему вы зовете старика чудным? – поинтересовался я.
   – Да как же, сударь, все его так зовут. Говорят, он не в своем уме.
   Я отправился.
   Извозчик свез меня на окраину города, к небольшому деревянному дому. Во дворе меня встретила пожилая женщина и угрюмо сказала, что доктор не лечит и никого не принимает.
   Проводите меня к нему, сказал я, и «золотой» пропуск был в ее руке.
   Меня тотчас же провели в сени, а затем и в комнаты.
   Первая комната ничего из себя не представляла, самая обыденная, мещанская обстановка. Но зато следующая была совершенно иного характера.
   Это какой-то кабинет алхимика или ученого: темные шкафы, полные книг, банки, реторты, несколько чучел и в конце концов человеческий скелет.
   У окна в большом кресле сидел старик. В первую минуту я думал, что ошибся и попал не по адресу. Так трудно было узнать в высохшем, худом человеке когда-то полного и веселого доктора. Он был совершенно лыс и в огромных очках.
   Если я, зная к кому иду, с трудом уловил знакомые черты, то он, конечно, совершенно меня не узнал.
   – Что вам нужно? Я не практикую, – сказал он резко, вставая с кресла.
   Я назвал себя.
   Минуту он стоял неподвижно, точно не понимая меня, потом странно вытянул шею и спросил – голос его дрожал:
   – Кто вы? Я повторил.
   Альф, нужно было видеть его ужас, он побелел, как бумага, очки упали на пол, и он этого даже не заметил. Протянув вперед руки, точно защищаясь, он бормотал:
   – Нет, не может быть! – ноги его тряслись, и, не выдержав, он со стоном сел в кресло.
   Я подал ему стакан воды и, взяв за руку, стал говорить.
   – Доктор, милый доктор, разве вы забыли своего любимца, маленького Карло, я старался припомнить из детства разные мелочи, его шутки, подарки…
   Понемногу старик успокоился и начал улыбаться:
   – Так это в самом деле ты, Карло, ты живой и здоровый. Как же ты вырос и какой красавец. Эх, не судил Бог моему другу, твоему отцу, и полюбоваться тобой.
   – Да, доктор с семи лет я был лишен и отца, и матери, а почему, и до сих пор не знаю.
   Старик как-то отодвинулся от меня и замолчал.
   – Зачем и надолго ли ты приехал в наш город?
   – Приехал я сегодня, а сколько проживу, зависит от вас, доктор. Если вы согласитесь на мою просьбу, то завтра же утром мы выедем в замок.
   Старик снова весь затрясся:
   – Что, ехать в замок, в твой родовой замок, зачем? Что тебе в нем? – закричал он сердито.
   – Как зачем? Вот уже два месяца, как я живу в нем, – смеясь, заявил я.
   – Ты в замке, рядом, два месяца, – бормотал он. Зубы, т. е. нижняя челюсть старика, дрожали.
   – Ты жив, здоров, совершенно здоров. Поклянись Божьей Матерью, что ты говоришь правду, – и он повелительно указал на угол.
   Весь угол был занят образами, большими и маленькими; перед ними горела лампада, стоял аналой с открытой книгой. Войдя в комнату, я не заметил этого угла, и теперь он поразил меня диссонансом: лампада и человеческий скелет!
   – Клянись, говорю тебе, крестись! – настаивал грозно старик.
   Думая, что имею дело с сумасшедшим, и не желая его сердить, я перекрестился и сказал торжественно.
   – Клянусь Божьей Матерью, я жив и вполне здоров.
   Старик заплакал, вернее, как-то захныкал и, вытаскивая из кармана огромный платок, все повторял:
   – Зачем ты приехал, зачем ты приехал? Чего ты хочешь?
   Когда он совершенно успокоился, я ему рассказал, что с детства скучал по родине, но не смел ослушаться приказания отца и жил в чужих краях. Внезапная смерть отца сняла с меня запрет, и я явился поклониться гробам отца и матери, и представьте, доктор, я не нашел их в склепе, – закончил я.
   – Не нашел. В склепе не нашел! – радостно шептал старик. – А новый склеп ты не трогал?
   – А разве есть новый склеп?
   Где же он?
   – Хорошо, очень хорошо, – потирал старикашка свои руки.
   Я ничего не понимал и страшно раскаивался, что связался с полоумным.
   Соображая, как бы поудобнее выбраться из глупого положения, я молчал.
   Молчал и старик.
   – Когда ты едешь обратно в чужие края? – наконец спросил он.
   – Обратно? и не собираюсь! – возразил я с удивлением. – Замок вычищен, отремонтирован заново, и через две недели моя свадьба.
   Глаза старика опять выразили ужас.
   – Ты намерен навсегда поселиться в замке и хочешь жениться, быть может, уже наметил невесту. Безумец, безумец, разве старый Петро не был у тебя, разве он не сказал тебе, что по завету отца ты не должен был приезжать в замок, а не то, что жить тут, да еще с молодой женой, – кричал, весь трясясь, старик.
   Все эти глупые охи и крики окончательно мне надоели, и я резко сказал:
   – Отец ни разу не писал мне ничего подобного, да и теперь поздно об этом говорить; невеста моя уже приехала и находится сейчас в замке.
   – Пресвятая Матерь Божия, помилуй ее и спаси! – горестно прошептал старик. – Ну, Карло, не думал я, что судьба заставит выпить меня и эту горькую чашу. А видно, ничего не поделаешь! Мы оберегали тебя от этого ужаса, но ты сам дерзко срываешь благодетельный покров. Твой отец взял с меня и Петро странную клятву, что тайна эта умрет с нами…, но теперь я должен, я обязан открыть ее тебе… Да, прости меня Пресвятая Заступница…, дорогой друг, ты говорил: «Смотри, ни на духу, ни во сне ты не должен говорить, из могилы я буду следить за тобой», а сейчас, если ты можешь слышать, пойми и прости: но ведь Карло надо спасти, избавить, хотя бы ценой моей души – души клятвопреступника! – печально и торжественно проговорил старик.
   Он замолчал и скорбно поник головою.
   Хотя все его слова представляли какой-то бред, но я не считал его больше сумасшедшим, что-то говорило мне о их правде и о ужасе, что ждет меня.
   Я молчал, боясь нарушить думы доктора, и в то же время старался догадаться, что за тайну должен он мне открыть. Первая моя мысль была насчет моего большого состояния: честно ли оно нажито? нет ли крови на нем?
   – и я давал себе слово исправить, что можно.
   Нет, невероятно.
   Смерть матери, неповинен ли в ней отец?
   Тоже нет. Он обожал ее и пятнадцать лет хранил верность ей и чтил ее память.
   Что же, наконец?
   Доктор все молчал…, потом спросил меня:
   – Карло, что помнишь ты из своего детства? Я стал рассказывать, вспоминая то то, то другое.
   – Ну, а что ты думаешь о смерти своей матери?
   Холод пробежал по мне – неужели?
   Я рассказал то, что ты уже знаешь, т. е. что мать видела во сне змею, которая ее укусила, закричала ночью и от страха заболела. Потом ей было лучше, но после обморока в зале болезнь ее усилилась.
   Затем, этого ты еще не знаешь, она начала сильно слабеть день ото дня, и все жаловалась, что по ночам чувствует тяжесть на груди: не может ни сбросить ее и ни крикнуть.
   Отец начал вновь дежурить у ее постели, и ей опять стало легче. Устав за несколько ночей, отец решил выспаться и передал дежурство Пепе.
   В ту же ночь матери сделалось много хуже.
   Утром, когда стали спрашивать Пепу, в котором часу начался припадок, она ответила, что не знает, так как ее в комнате не было.
   – Господин граф пришел, и я не смела остаться, – сказала она.
   – Я пришел, что ты выдумываешь, Пепа, – засмеялся отец.
   – Да как же, барин, вы открыли дверь на террасу, оттуда так и подуло холодом, и хоть вы и укутались в плащ, но я сразу вас узнала, – настаивала служанка.
   – Ну, дальше, – сказал, бледнея, отец.
   – Вы встали на колени возле кровати графини, ну я и ушла, – кончила Пепа.
   – Хорошо, можете идти, – сказал отец и, поворачивая к доктору свое бледное лицо, прошептал:
   – Я не был там! – Я замолчал на минуту.
   – Так, – качнул старик головою, – так.
   – Чем кончилось это дело, кто входил в комнату матери, я не знаю и до сих пор, – закончил я.
   – Дальше, дальше, – бормотал старик.
   – Дальше, через три дня Люси, мою маленькую сестренку Люси, – продолжал я свой рассказ, – нашли мертвою в кроватке. С вечера она была здорова, щебетала, как птичка, и просила разбудить ее рано…, рано – смотреть солнышко.
   Утром, удивленная долгим сном ребенка, Катерина подошла к кроватке, но Люси была не только мертва, но и застыла уже.
   – Так! – снова подтвердил доктор. Люси похоронили, и в тот же день мать подозвала меня к своей кушетке и, благословляя, сказала:
   – Завтра рано утром ты едешь с Петро в Нюрнберг учиться. Прощай, – и она крепко, со слезами на глазах меня расцеловала. Ни мои просьбы, ни слезы, ни отчаяние – ничего не помогло…, меня увезли.
   Даже через столько лет старое горе охватило меня, голос дрогнул, и я замолчал.
   – Так, – опять качнул головою старик, – так. А не помнишь ли ты еще чьей-нибудь смерти, кроме Люси? – спросил он.
   – Еще бы, тогда умирало так много народу: все больше дети и молодежь, – ответил я, – а похоронный звон из деревни хорошо было слышно у нас в саду, и я отлично его помню. Да и у нас на горе было несколько случаев смерти, – закончил я.
   Опять длинное молчание. Точно старик собирал все свои силы. Он тяжело дышал, вытащил свой платок и отер лысину.
   – Ну, теперь слушай, Карло.
   – После твоего отъезда смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои медицинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих…
   Ни одна из болезней не подходила к данному случаю.
   Одно только сходство мне удалось уловить: это в тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, – был недостаток крови. Да что на шее, реже на груди – у сердца, я находил маленькие красные ранки, даже вернее, пятнышки. Вот и все.
   Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог вполне ей отдаться, так как болезнь твоей матери выбила меня из колеи.
   Она чахла и вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бессильна вернуть ей румянец на щеки и губы.
   Она явно умирала, но глаза ее блестели и жили усиленно, точно все жизненные силы ушли в них.
   Эпизод с господином в плаще пока остался неразъясненным.
   Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: отец или я; мы чередовались у ее постели.
   Лекарства ей я тоже давал сам…, но все было тщетно… Она слабела и слабела.
   Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, осталась на попечении Катерины.
   Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.
   – Что случилось? – шепнул я Катерине.
   – Ровно ничего, доктор, – отвечала Катерина, – графиня лежит спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная, невиданная птица. Ну, я хотела ее согнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и все.
   Что за птица? Не выдумывает ли чего Катерина.
   Расспрашивать больную я не решался, боялся взволновать.
   Прошло три дня.
   Мы, т. е. твой отец и я, сидели на площадке; графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне.

* * *

   Солнце закатилось. Но она просила дать ей еще немного полежать на воздухе.
   Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали.
   От замка через площадку тихо-тихо пролетела огромная летучая мышь.
   Совершенно черная: таких раньше не видывал.
   Вдруг больная приподнялась и с криком: «Ко мне, ко мне» протянула руки.
   Через минуту она упала на подушки.
   Мы бросились к ней, она была мертва.
   Как ни готовы мы были к такому исходу, но когда наступил конец, мы стояли как громом пораженные. Первым опомнился твой отец.
   – Надо позвать людей, – сказал он глухо и пошел прочь. Он шел, покачиваясь, точно под непосильной тяжестью.
   Я опустился на колени в ногах покойницы. Сколько прошло времени, не знаю, не отдаю себе отчета. Но вот послышались голоса, замелькали огни и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что мы видели несколько минут назад.
   Описав круг над площадкой, она пропала в темноте.
   О вскрытии трупа графини я не думал. Твой отец никогда бы этого не допустил.
   Меня, как врача, поражало то, что члены трупа, холодные, как лед, оставались достаточно гибкими.
   Покойницу поставили в капеллу.
   Читать над нею явился монах соседнего монастыря.
   Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый нос с первого же раза выдавали его, как поклонника Бахуса.
   После первой же ночи он потребовал прибавления платы и вино, так как «покойница – неспокойная». Его удовлетворили.
   На другую ночь мне не спалось: какая-то необыкновенная тяжесть давила мне сердце. Я решил встать и пройти к гробу.
   Попасть в капеллу можно было через хоры: так я и сделал. Подойдя к перилам, взглянул вниз. Там царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали и давали мало света. А свеча у аналоя, где читал монах, оплыла и трещала.

* * *

   Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, и на груди его была накинута точно белая простыня.
   Нечаянно взглянув на гроб, я остолбенел…
   Гроб был пуст!… Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка.
   Я старался очнуться, думая, что сплю; протер глаза, нет, как не неверен свет свечей, как не перебегают тени…, но все же гроб пуст и пуст…
   Не помня себя от радости, я бросился к маленькой темной лесенке, что вела с хор в капеллу.
   Недаром я заметил подвижность членов; это только сон, летаргический сон…, мелькало у меня в уме. Слава Богу, слава Богу.
   Кое-как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестницы.
   Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу…
   Боже…, что же это!… Покойница лежит на месте, руки скрещены, и глаза плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером положил на подушку, тут же, только скатились набок.
   Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна…
   Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась.
   Мелькает мысль: где же простыня? и… исчезает.
   Не доверяю своим глазам…, в висках стучит…
   Нет, это стучат во входные двери со двора. Машинально подхожу, снимаю крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.
   – Что случилось? – спрашиваю я. Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.
   – Ах, это вы, доктор! – говорит сторож и облегченно вздыхает. – А я-то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто движется; ну, думаю, не воры ли?
   Боже избави, долго ли до греха.
   На графине бриллиантов этих самых много-много; люди говорят, на сто тысяч крон!
   Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет…
   Ну, я бежал, позвал «парней, одному-то жутко, – закончил сторож.
   – Вы пришли кстати, с монахом дурно, надо его вынести на воздух, – приказываю я.
   – Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, – сказал один из парней, поднимая чтеца. – Ну и тяжел же старик! – прибавил он.
   В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка и покатилась по полу. Парни засмеялись.
   – Отче-то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал, ребятушки, страсть страшно! – ораторствовал сторож.
   Вынеся монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить его в чувство.
   Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полного человека.
   Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам.
   Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил, крякнул и прошептал:
   – Неспокойная, неспокойная.
   Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней службе.
   Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва сунулся на кровать, как моментально заснул.
   День прошел обычно.
   Монах совершенно оправился и просил только двойную порцию вина «за беспокойство».
   Я видел, как экономка Пепа подавала ему жбан с вином, и шутя сказал ей:
   – Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.
   – Что вы, доктор, да разве они постольку выпивают в монастыре! А небось только жира нагуливают, – ответила Пепа.
   Ночью я часто просыпался, но решил не вставать.
   Рано поутру слышу нетерпеливый стук в мою дверь.
   «Несчастье!» – сразу пришло в голову.
   В один момент я готов. Отворяю.
   Передо мной Пепа; на ней, что говорится, лица нет.
   – Доктор, доктор, монах…, монах умер… – Заикаясь, произносит наконец она и тяжело опускается на стул.
   Спешу.
   На той же лавке, что и вчера, лежит монах.
   Он мертв. Глаза его широко открыты, и все лицо выражает смертельный ужас.
   Кругом вся дворня.

* * *

   – Кто и где его нашел? – спрашиваю я. Выдвигается комнатный лакей.
   – Господин граф приказали вставить новые свечи ко гробу графини, я и вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей.
   – Верно выйти хотел, смерть почуял, – раздаются голоса.
   – Да не иначе, как почуял, через всю капеллу притащился к дверям.
   – В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали.
   – Верно, беднягу покачивало; он и оперся и зацепил их.
   – Хорошо еще, что покойницу графинюшку не столкнул, – рассказывают мне один перед другим слуги.
   Я слушал, и в голове у меня гудело и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.
   Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего.
   Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть.
   Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки – ранки.
   Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки эти имеют связь со смертью. До сих пор не придавал им значения, я их почти не осматривал.
   Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы.
   Кто же и чем наносил их?
   Пока я решил молчать.
   Монаха похоронили. Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.
   И в день похорон члены ее оставались мягкими и мне казалось, что щеки и губы у ней порозовели.
   Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?
   На выносе тела было много народа.
   После погребения, как полагается, большое угощение как в замке, так и в людских.

* * *

   Когда прислуга подняла «за упокой графини», начали шуметь и выражать неудовольствие на старого американца. Он ни разу не пришел поклониться покойнице. И утром, на выносе тела, его так же никто не видел. Напротив, многие заметили, что дверь и окно сторожки были плотно заперты.
   Под влиянием вина посыпались упреки, а затем и угрозы по адресу американца.
   Смельчаки тут же решили избить его. Толпа под предводительством крикунов направилась в сад к сторожке.
   Американец, по обыкновению, сидел на крылечке.
   С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его.
   Он вскочил, глаза злобно загорелись, и, прежде чем наступающие опомнились, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.
   – А так-то ты, американская морда, – кричал молодой конюх Герман. Он вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.
   Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде, так как в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.