Страница:
Баронесса Эмма Орчи
Рыцарь любви (сборник)
Рыцарь любви
Глава 1
Париж
Сентябрь 1792 года
Грозная волнующаяся толпа заливала улицы Парижа, наполняя воздух то стонами, то смехом, то диким ревом. Трудно было поверить, что это люди; это были дикари, возбужденные низменными страстями, опьяненные ненавистью, жаждавшие мести. С наступлением солнечного заката массы народа толпились обыкновенно у Западной заставы, на том самом месте, где через десять лет гордый деспот воздвигнет бессмертный памятник народной славе и собственному тщеславию.
Там происходили сцены, ужасно забавлявшие народ: ловля аристократов, которые, переодеваясь в чужое платье, пытались ускользнуть от Комитета общественного спасения. Мужчины наряжались женщинами, женщины – мужчинами, детей одевали в нищенские лохмотья. И все эти cidevant[1] графы, маркизы, герцоги бежали в Англию или какую-нибудь другую проклятую страну, чтобы подстрекать иноземцев против революционной Франции или собирать армии для освобождения узников Тампля – лишенных трона французских королей. Аристократы твердо держались старых идей, но древность рода, благородство происхождения – словом, все, чем прежде гордилась Франция, приносилось теперь в жертву безграничному стремлению к свободе, равенству и братству – увы! – вполне теоретическому.
Казни превратились в бойню, прекращавшуюся лишь поздно вечером, да и то лишь потому, что перед закрытием застав толпа бежала на окраины любоваться страданиями захваченных беглецов. Потомки тех, кто со времен Крестовых походов считался цветом Франции и властно попирал права народа аристократическими ногами в изящных башмаках, нашли своих судей: Францией правил сам народ, и гильотина ежедневно поглощала все новые жертвы, не разбирая ни пола, ни возраста. Гибли старики, молоденькие девушки, дети. Наконец народная ярость потребовала казни короля и королевы. И все это было в порядке вещей, так как тяжелый вековой труд не спасал народ от голода и нищеты, и тем, кто создал нынешний двор и страшное сословное неравенство, приходилось теперь спасаться от народного гнева и мести.
Беглецам редко удавалось благополучно миновать заставы. Сержант Бибо, охранявший Западную заставу, проявлял необыкновенное чутье и безошибочно отличал аристократа в самом совершенном маскарадном костюме. Вот тут-то и начиналась потеха! Дядя Бибо обладал большим юмором, и стоило посмотреть, как он долго прикидывался обманутым и, наигравшись своей жертвой, как кошка – мышкой, ловил беглеца в тот самый момент, когда несчастный уже считал себя вне опасности. Забавно было видеть, как какая-нибудь гордая маркиза, очутившись в когтях Бибо, вдруг начинала сознавать, что завтра ей предстоит краткий суд и нежные объятия мадам Гильотины. Неудивительно, что и в описываемый прекрасный сентябрьский вечер толпа у заставы Бибо пребывала в сильном возбуждении и нетерпеливо ждала интересного зрелища. Жажда крови, как известно, растет по мере ее удовлетворения, делая толпу ненасытной; сегодня толпа видела сто отрубленных голов и неудержимо стремилась на завтра заручиться таким же зрелищем.
Бибо сидел на опрокинутой бочке у самой заставы, окруженный небольшим отрядом, набранным из военных граждан великой республики. Им таки пришлось поработать в последнее время: Бибо каждый день ловил роялистов и отсылал их к доброму патриоту Фукье-Тенвилю, председателю Комитета общественного спасения. Бибо очень гордился тем, что отправил на гильотину по крайней мере полсотни аристократов, и его усердие удостоилось даже одобрения Дантона и Робеспьера.
Сегодня все сержанты, охранявшие заставы, получили особенно строгие инструкции: в последнее время чересчур много аристократов благополучно перебралось в Англию. Через Северную заставу бежала целая семья, и сержант Гроспьер поплатился за это собственной головой.
Ходили упорные слухи, что все удачные побеги были организованы небольшим кружком каких-то удивительно дерзких англичан, посвятивших себя борьбе с гильотиной, у которой они нагло вырывали ее законные жертвы чуть не из-под самого носа. Их подвиги сделались так постоянны, носили характер такой обдуманности, что скоро ни у кого уже не оставалось сомнений в существовании организованного кружка, руководимого, по-видимому, отважным и дерзким человеком. Говорили даже, что он и те, кого он спасал, были наделены даром становиться у заставы невидимыми, и, значит, дело не обходилось без помощи нечистой силы. И действительно, никто никогда не видел таинственных англичан, но гражданин Фукье-Тенвиль часто получал от них загадочные извещения, то находя их в карманах своего сюртука, то получая их в толпе, прежде чем мог заметить, от кого именно. Эти извещения неизменно заключали в себе короткое напоминание, что союз таинственных англичан продолжает свою деятельность. Вместо подписи на бумаге всегда был изображен звездообразный ярко-красный цветок, известный в Англии как пимпернел[2]. За получением дерзкой записки следовало обыкновенно донесение, что несколько роялистов, большей частью аристократов, благополучно переправились в Англию.
Стража у застав была усилена, сержантам за недосмотр пригрозили гильотиной, а за поимку англичан было обещано пять тысяч франков. Никто не сомневался, что счастливцем, которому достанутся эти деньги, будет Бибо, да и сам он не опровергал всеобщего убеждения. Поэтому толпа каждый вечер собиралась у Западной заставы, чтобы не пропустить интересного момента, когда англичанин попадет наконец в лапы республики.
– Гражданин Гроспьер дурак! – важно говорил Бибо своему капралу. – Жаль, что не я стоял на прошлой неделе у Северной заставы. Да, Гроспьер положительно дурак! – И он даже плюнул, выражая этим плевком презрение к глупости своего злополучного товарища.
– Но, гражданин, как это могло случиться? – спросил капрал.
– А вот как! – торжественно начал Бибо, поглядывая на толпу, жадно ловившую каждое его слово. – Все мы слышали про этого проныру англичанина с его проклятым Алым Первоцветом. Уж через мою-то заставу ему ни за что не пробраться, если только он не сам дьявол! Ну а Гроспьер-то глуп. Видит он, что проезжает телега с бочками и правит ею старик с мальчиком. Гроспьер, положим, был под хмельком, но все же в полном порядке; он заглянул в бочки, то есть не в каждую из них, а в большинство: они оказались пустыми; ну, он и пропустил их.
В толпе послышался ропот негодования.
– А через час, – продолжал сержант, – прибегает запыхавшийся гвардейский капитан с отрядом солдат. «Пропустили недавно телегу?» – спросил он. «Как же, – ответил Гроспьер, – с полчаса назад». «Так отправляйтесь же сами на гильотину, гражданин сержант! – грозно закричал капитан. – В бочках проехал бывший герцог Шали со всем своим семейством». «Как?» – в ужасе закричал Гроспьер. «А так! Возница-то был не кто иной, как чертов англичанин, проклятый Алый Первоцвет!» Каково, товарищи?
Слова Бибо приветствовали дружные ругательства.
– Гражданин Гроспьер, конечно, заплатил за это своей головой, но, черт возьми, как можно быть таким дураком? – И Бибо от всей души расхохотался над глупостью злосчастного товарища. – А капитан, – продолжал он, – кричит между тем: «В погоню, братцы! Помните о награде! Скорей! Они еще не успели далеко убраться!» И бросился за заставу, а за ним последовали и его солдаты – всего двенадцать человек.
– Да ведь они их не догнали! – послышалось в толпе.
– Будь проклят этот Гроспьер за глупость! Он вполне заслужил свою участь! Как это не осмотреть хорошенько бочки?
Все эти восклицания, по-видимому, очень забавляли Бибо, и он так хохотал, что по его щекам текли слезы.
– Ну, – сказал он наконец, – аристократов-то в бочках вовсе не было, да и возница, оказывается, вовсе не англичанин.
– Как? Что?..
– Ну да! Гвардейский капитан – переодетый англичанин, чтобы его черт побрал! А двенадцать его молодцов – самые что ни на есть аристократы!
Толпа безмолвствовала; в происшествии было положительно что-то сверхъестественное, – республика, хоть и уничтожила Бога, не могла уничтожить в человеческих сердцах страх перед неведомыми силами.
Близился час заката. Бибо приготовился закрывать заставу.
– Эй, телеги, вперед! – приказал он.
Несколько крытых повозок выстроились в ряд, готовые оставить город, чтобы в соседних деревнях запастись провизией для завтрашнего базара. Почти все они были хорошо известны Бибо, так как по два раза в день проезжали заставу.
Перекинувшись несколькими словами с двумя-тремя возницами, большей частью женщинами, Бибо тщательно осмотрел внутренность повозок и произнес:
– Я не намерен попасться, как глупый Гроспьер.
Эти женщины обычно проводили целый день на Гревской площади, у подножия гильотины, занимаясь вязанием и болтовней и в то же время наблюдая за тележками, подвозившими новые жертвы террора. Какое это было забавное зрелище! Места брались с боем. Бибо, дежуривший днем на площади, узнал некоторых «вязальщиц», как их называли, любовавшихся сегодня на работу гильотины и обрызганных кровью проклятых аристократов.
– Эй, бабка! Что это у тебя в руке? – спросил он одну из фурий, которую видел еще недавно на площади.
На рукоятке ее кнута красовался целый пучок локонов самых разнообразных оттенков – серебристых, золотистых, темных.
– Это? – спросила ведьма, с грубым хохотом расправляя локоны костлявыми пальцами. – А я, видишь ли, подружилась с милым дружком мадам Гильотины, вот он и отрезал для меня эти локончики с тех головок, что скатились сегодня. Он и на завтра обещал мне такой же подарочек, да вот не знаю, приду ли завтра на свое обычное место.
– Что так? – спросил сержант, который хотя и был грубым солдатом, не мог не содрогнуться при виде этого отвратительного подобия женщины с ужасным трофеем на рукоятке кнута.
– Внук заболел черной оспой, – сказала она, указывая пальцем на свою тележку. – Говорят даже, будто это чума. Завтра меня, пожалуй, и в Париж не впустят.
При этих словах Бибо с проклятием отскочил от женщины; толпа также быстро отхлынула; если что-нибудь могло еще внушить ужас и отвращение этим огрубелым существам, то именно страшная заразная болезнь.
Старуха со своей повозкой осталась одна посреди дороги.
– Проклятый трус! – сказала она Бибо. – Неужели ты испугался?
– Убирайся со своим чумным отродьем! – грубо крикнул сержант.
Старуха опять захохотала и, подстегнув свою лошадку, выехала за заставу.
Этот инцидент испортил весь вечер. Люди начали подозрительно оглядывать друг друга: уж не проникла ли чума в их среду? Вдруг, как и в истории Гроспьера, на сцене появился гвардейский капитан, но Бибо хорошо знал его, и нечего было опасаться, что он превратится в переодетого англичанина.
– Телега! Телега! – крикнул он, едва переведя дух.
– Какая телега? – резко спросил Бибо.
– Крытая телега с женщиной на козлах!
– Ты говоришь о старухе, в повозке которой внук, заболевший чумой?
– Ну да! Неужели ты пропустил ее?
– Тысяча чертей! – пробормотал Бибо, и его красное лицо моментально побледнело от ужаса.
– В телеге спряталась бывшая графиня де Турнэ с двумя детьми; все они предатели, осужденные на смерть!
– А женщина на козлах? – пролепетал Бибо, у которого мурашки забегали по спине.
– Да это, черт возьми, был сам англичанин. Проклятый Алый Первоцвет! По крайней мере дело сильно на это смахивает. Если это правда, берегись, Бибо!
Сентябрь 1792 года
Грозная волнующаяся толпа заливала улицы Парижа, наполняя воздух то стонами, то смехом, то диким ревом. Трудно было поверить, что это люди; это были дикари, возбужденные низменными страстями, опьяненные ненавистью, жаждавшие мести. С наступлением солнечного заката массы народа толпились обыкновенно у Западной заставы, на том самом месте, где через десять лет гордый деспот воздвигнет бессмертный памятник народной славе и собственному тщеславию.
Там происходили сцены, ужасно забавлявшие народ: ловля аристократов, которые, переодеваясь в чужое платье, пытались ускользнуть от Комитета общественного спасения. Мужчины наряжались женщинами, женщины – мужчинами, детей одевали в нищенские лохмотья. И все эти cidevant[1] графы, маркизы, герцоги бежали в Англию или какую-нибудь другую проклятую страну, чтобы подстрекать иноземцев против революционной Франции или собирать армии для освобождения узников Тампля – лишенных трона французских королей. Аристократы твердо держались старых идей, но древность рода, благородство происхождения – словом, все, чем прежде гордилась Франция, приносилось теперь в жертву безграничному стремлению к свободе, равенству и братству – увы! – вполне теоретическому.
Казни превратились в бойню, прекращавшуюся лишь поздно вечером, да и то лишь потому, что перед закрытием застав толпа бежала на окраины любоваться страданиями захваченных беглецов. Потомки тех, кто со времен Крестовых походов считался цветом Франции и властно попирал права народа аристократическими ногами в изящных башмаках, нашли своих судей: Францией правил сам народ, и гильотина ежедневно поглощала все новые жертвы, не разбирая ни пола, ни возраста. Гибли старики, молоденькие девушки, дети. Наконец народная ярость потребовала казни короля и королевы. И все это было в порядке вещей, так как тяжелый вековой труд не спасал народ от голода и нищеты, и тем, кто создал нынешний двор и страшное сословное неравенство, приходилось теперь спасаться от народного гнева и мести.
Беглецам редко удавалось благополучно миновать заставы. Сержант Бибо, охранявший Западную заставу, проявлял необыкновенное чутье и безошибочно отличал аристократа в самом совершенном маскарадном костюме. Вот тут-то и начиналась потеха! Дядя Бибо обладал большим юмором, и стоило посмотреть, как он долго прикидывался обманутым и, наигравшись своей жертвой, как кошка – мышкой, ловил беглеца в тот самый момент, когда несчастный уже считал себя вне опасности. Забавно было видеть, как какая-нибудь гордая маркиза, очутившись в когтях Бибо, вдруг начинала сознавать, что завтра ей предстоит краткий суд и нежные объятия мадам Гильотины. Неудивительно, что и в описываемый прекрасный сентябрьский вечер толпа у заставы Бибо пребывала в сильном возбуждении и нетерпеливо ждала интересного зрелища. Жажда крови, как известно, растет по мере ее удовлетворения, делая толпу ненасытной; сегодня толпа видела сто отрубленных голов и неудержимо стремилась на завтра заручиться таким же зрелищем.
Бибо сидел на опрокинутой бочке у самой заставы, окруженный небольшим отрядом, набранным из военных граждан великой республики. Им таки пришлось поработать в последнее время: Бибо каждый день ловил роялистов и отсылал их к доброму патриоту Фукье-Тенвилю, председателю Комитета общественного спасения. Бибо очень гордился тем, что отправил на гильотину по крайней мере полсотни аристократов, и его усердие удостоилось даже одобрения Дантона и Робеспьера.
Сегодня все сержанты, охранявшие заставы, получили особенно строгие инструкции: в последнее время чересчур много аристократов благополучно перебралось в Англию. Через Северную заставу бежала целая семья, и сержант Гроспьер поплатился за это собственной головой.
Ходили упорные слухи, что все удачные побеги были организованы небольшим кружком каких-то удивительно дерзких англичан, посвятивших себя борьбе с гильотиной, у которой они нагло вырывали ее законные жертвы чуть не из-под самого носа. Их подвиги сделались так постоянны, носили характер такой обдуманности, что скоро ни у кого уже не оставалось сомнений в существовании организованного кружка, руководимого, по-видимому, отважным и дерзким человеком. Говорили даже, что он и те, кого он спасал, были наделены даром становиться у заставы невидимыми, и, значит, дело не обходилось без помощи нечистой силы. И действительно, никто никогда не видел таинственных англичан, но гражданин Фукье-Тенвиль часто получал от них загадочные извещения, то находя их в карманах своего сюртука, то получая их в толпе, прежде чем мог заметить, от кого именно. Эти извещения неизменно заключали в себе короткое напоминание, что союз таинственных англичан продолжает свою деятельность. Вместо подписи на бумаге всегда был изображен звездообразный ярко-красный цветок, известный в Англии как пимпернел[2]. За получением дерзкой записки следовало обыкновенно донесение, что несколько роялистов, большей частью аристократов, благополучно переправились в Англию.
Стража у застав была усилена, сержантам за недосмотр пригрозили гильотиной, а за поимку англичан было обещано пять тысяч франков. Никто не сомневался, что счастливцем, которому достанутся эти деньги, будет Бибо, да и сам он не опровергал всеобщего убеждения. Поэтому толпа каждый вечер собиралась у Западной заставы, чтобы не пропустить интересного момента, когда англичанин попадет наконец в лапы республики.
– Гражданин Гроспьер дурак! – важно говорил Бибо своему капралу. – Жаль, что не я стоял на прошлой неделе у Северной заставы. Да, Гроспьер положительно дурак! – И он даже плюнул, выражая этим плевком презрение к глупости своего злополучного товарища.
– Но, гражданин, как это могло случиться? – спросил капрал.
– А вот как! – торжественно начал Бибо, поглядывая на толпу, жадно ловившую каждое его слово. – Все мы слышали про этого проныру англичанина с его проклятым Алым Первоцветом. Уж через мою-то заставу ему ни за что не пробраться, если только он не сам дьявол! Ну а Гроспьер-то глуп. Видит он, что проезжает телега с бочками и правит ею старик с мальчиком. Гроспьер, положим, был под хмельком, но все же в полном порядке; он заглянул в бочки, то есть не в каждую из них, а в большинство: они оказались пустыми; ну, он и пропустил их.
В толпе послышался ропот негодования.
– А через час, – продолжал сержант, – прибегает запыхавшийся гвардейский капитан с отрядом солдат. «Пропустили недавно телегу?» – спросил он. «Как же, – ответил Гроспьер, – с полчаса назад». «Так отправляйтесь же сами на гильотину, гражданин сержант! – грозно закричал капитан. – В бочках проехал бывший герцог Шали со всем своим семейством». «Как?» – в ужасе закричал Гроспьер. «А так! Возница-то был не кто иной, как чертов англичанин, проклятый Алый Первоцвет!» Каково, товарищи?
Слова Бибо приветствовали дружные ругательства.
– Гражданин Гроспьер, конечно, заплатил за это своей головой, но, черт возьми, как можно быть таким дураком? – И Бибо от всей души расхохотался над глупостью злосчастного товарища. – А капитан, – продолжал он, – кричит между тем: «В погоню, братцы! Помните о награде! Скорей! Они еще не успели далеко убраться!» И бросился за заставу, а за ним последовали и его солдаты – всего двенадцать человек.
– Да ведь они их не догнали! – послышалось в толпе.
– Будь проклят этот Гроспьер за глупость! Он вполне заслужил свою участь! Как это не осмотреть хорошенько бочки?
Все эти восклицания, по-видимому, очень забавляли Бибо, и он так хохотал, что по его щекам текли слезы.
– Ну, – сказал он наконец, – аристократов-то в бочках вовсе не было, да и возница, оказывается, вовсе не англичанин.
– Как? Что?..
– Ну да! Гвардейский капитан – переодетый англичанин, чтобы его черт побрал! А двенадцать его молодцов – самые что ни на есть аристократы!
Толпа безмолвствовала; в происшествии было положительно что-то сверхъестественное, – республика, хоть и уничтожила Бога, не могла уничтожить в человеческих сердцах страх перед неведомыми силами.
Близился час заката. Бибо приготовился закрывать заставу.
– Эй, телеги, вперед! – приказал он.
Несколько крытых повозок выстроились в ряд, готовые оставить город, чтобы в соседних деревнях запастись провизией для завтрашнего базара. Почти все они были хорошо известны Бибо, так как по два раза в день проезжали заставу.
Перекинувшись несколькими словами с двумя-тремя возницами, большей частью женщинами, Бибо тщательно осмотрел внутренность повозок и произнес:
– Я не намерен попасться, как глупый Гроспьер.
Эти женщины обычно проводили целый день на Гревской площади, у подножия гильотины, занимаясь вязанием и болтовней и в то же время наблюдая за тележками, подвозившими новые жертвы террора. Какое это было забавное зрелище! Места брались с боем. Бибо, дежуривший днем на площади, узнал некоторых «вязальщиц», как их называли, любовавшихся сегодня на работу гильотины и обрызганных кровью проклятых аристократов.
– Эй, бабка! Что это у тебя в руке? – спросил он одну из фурий, которую видел еще недавно на площади.
На рукоятке ее кнута красовался целый пучок локонов самых разнообразных оттенков – серебристых, золотистых, темных.
– Это? – спросила ведьма, с грубым хохотом расправляя локоны костлявыми пальцами. – А я, видишь ли, подружилась с милым дружком мадам Гильотины, вот он и отрезал для меня эти локончики с тех головок, что скатились сегодня. Он и на завтра обещал мне такой же подарочек, да вот не знаю, приду ли завтра на свое обычное место.
– Что так? – спросил сержант, который хотя и был грубым солдатом, не мог не содрогнуться при виде этого отвратительного подобия женщины с ужасным трофеем на рукоятке кнута.
– Внук заболел черной оспой, – сказала она, указывая пальцем на свою тележку. – Говорят даже, будто это чума. Завтра меня, пожалуй, и в Париж не впустят.
При этих словах Бибо с проклятием отскочил от женщины; толпа также быстро отхлынула; если что-нибудь могло еще внушить ужас и отвращение этим огрубелым существам, то именно страшная заразная болезнь.
Старуха со своей повозкой осталась одна посреди дороги.
– Проклятый трус! – сказала она Бибо. – Неужели ты испугался?
– Убирайся со своим чумным отродьем! – грубо крикнул сержант.
Старуха опять захохотала и, подстегнув свою лошадку, выехала за заставу.
Этот инцидент испортил весь вечер. Люди начали подозрительно оглядывать друг друга: уж не проникла ли чума в их среду? Вдруг, как и в истории Гроспьера, на сцене появился гвардейский капитан, но Бибо хорошо знал его, и нечего было опасаться, что он превратится в переодетого англичанина.
– Телега! Телега! – крикнул он, едва переведя дух.
– Какая телега? – резко спросил Бибо.
– Крытая телега с женщиной на козлах!
– Ты говоришь о старухе, в повозке которой внук, заболевший чумой?
– Ну да! Неужели ты пропустил ее?
– Тысяча чертей! – пробормотал Бибо, и его красное лицо моментально побледнело от ужаса.
– В телеге спряталась бывшая графиня де Турнэ с двумя детьми; все они предатели, осужденные на смерть!
– А женщина на козлах? – пролепетал Бибо, у которого мурашки забегали по спине.
– Да это, черт возьми, был сам англичанин. Проклятый Алый Первоцвет! По крайней мере дело сильно на это смахивает. Если это правда, берегись, Бибо!
Глава 2
Дувр
«Приют рыбака»
Салли была страшно занята в кухне, где над гигантским очагом в ряд выстроились кастрюли и сковородки. В углу, над огромной жаровней, медленно вращался вертел, поворачивая к огню то одну, то другую сторону дивного английского ростбифа. Две юные судомойки, разгоряченные, запыхавшиеся, с высоко засученными рукавами на полных, с ямочками, руках, суетились около очага, весело хихикая, едва только мисс Салли на минутку отворачивалась; старая Джемайма не переставая ворчала на них.
– Эй, Салли! – раздался из зала веселый голос.
– Господи, – с добродушным смехом воскликнула Салли, – им опять что-то понадобилось.
– Пива, конечно! – проворчала Джемайма. – Уж не думаешь ли ты, что Джимми Питкин удовольствуется одной кружкой?
– У мистера Гарри тоже, кажется, страшная жажда, – подмигнув подруге, ехидно заметила Марта, одна из маленьких служанок.
Обе опять захихикали, и Салли бросила на них сердитый взгляд, многозначительно потирая руки, которые, очевидно, чесались добраться до красных щек Марты. Однако врожденное добродушие взяло верх, и Салли, молча пожав плечами, продолжила жарить картофель.
– Эй, Салли! Салли!
На этот раз к голосам присоединился стук оловянных кружек о дубовые столы.
– Отец и сам мог бы подать пиво, – проворчала Салли, когда Джемайма, сняв с полки два кувшина с пенившимся пивом, начала наливать его в оловянные кружки. «Приют рыбака» славился этим напитком еще со времен короля Карла. – Он ведь знает, что мы все здесь заняты.
– Он слишком занят разговорами о политике с мистером Хемпсидом, чтобы затруднять себя заботами о твоей кухне, – проворчала Джемайма.
Салли подошла к маленькому зеркальцу, висевшему на стене, наскоро пригладила волосы и, кокетливо приколов к своим черным кудрям нарядный чепец, захватила в каждую руку по три кружки с пивом и понесла их в зал.
В конце XVIII века «Приют рыбака» далеко не имел той известности и значения, какими пользуется в наши дни, но и тогда это была старая почтенная гостиница, и ее дубовые стены, скамьи с толстыми спинками и полированные столы с отпечатками пивных кружек в виде причудливо переплетенных колец давно почернели от времени. На темном фоне дуба ярко выделялись горшки с красной геранью и голубыми «кавалерскими шпорами», украшавшие высокое решетчатое окно. Хозяин этой гостиницы обладал солидным достатком, о чем свидетельствовало обилие оловянных кружек в прекрасных старинных буфетах и прочной медной посуды над очагом, светившейся, как золото. Вообще весь внешний вид гостиницы наводил на мысль о почтенных и постоянных посетителях и вытекающем отсюда благоденствии.
Появление Салли было встречено в зале восторженными криками. Краснея и хмурясь, но все-таки улыбаясь, она принялась разносить кружки.
– А я уже думал, что все вы в кухне оглохли, – проворчал Джимми Питкин, выразительно проводя рукой по своим сухим губам.
– Ну, что за спешка такая, – засмеялась Салли, ставя перед ним кружку. – Уж не помирает ли у вас бабушка, и вы так торопитесь, чтобы застать еще ее отлетающую душу?
Дружный хохот приветствовал эту остроту, надолго развеселившую присутствующих. Не торопясь вернуться к своим кастрюлям, Салли разговорилась с каким-то юношей.
У камина, широко расставив ноги, стоял с глиняной трубкой в зубах сам хозяин гостиницы, достопочтенный Джеллибэнд, продолжавший дело отца, деда и прадеда. Это был типичный деревенский англичанин той эпохи, когда расовые предрассудки, как стеной ограждавшие Англию от континента, сказались особенно ярко и когда каждый англичанин, от владетельного лорда до простого крестьянина, смотрел на Европу как на вертеп разврата, а на остальной мир – как на неисследованную страну дикарей и людоедов. Почтенный хозяин покуривал длинную трубку с видом человека, которому у себя дома, в Англии, ни до кого нет дела и который презирает все, что находится вне ее. На нем были традиционная красная куртка с блестящими медными пуговицами, полосатые бархатные штаны, шерстяные чулки и весьма изящные башмаки с пряжками, в те времена считавшиеся неотъемлемой принадлежностью каждого уважающего себя британского трактирщика. Джеллибэнд обладал прекрасным здоровьем и веселым нравом и, пока миловидная Салли работала, что называется, не покладая рук, в кругу избраннейших из своих посетителей занимался обсуждением судеб народов.
По причине пасмурной погоды в зале уже горели висячие лампы, что придавало ему веселый и уютный вид. Сквозь густые облака табачного дыма виднелись раскрасневшиеся лица гостей, которые, казалось, состояли в прекрасных отношениях друг с другом, с хозяином и со всем светом. Все это большей частью были рыбаки – народ, как известно, страдающий вечной жаждой: соль, вдыхаемая ими в море, сильно влияла на сухость горла. Но гостиница «Приют рыбака» представляла нечто большее, чем место сборищ такого скромного люда: от нее отходила ежедневно почтовая карета Лувр – Лондон, и путникам, переплывшим Ла-Манш, волей-неволей приходилось знакомиться с Джеллибэндом, с его французскими винами и прекрасным домашним пивом.
Сентябрь 1792 года подходил к концу; стоявшая до тех пор прекрасная погода резко изменилась; дождь лил целых два дня и затопил всю Южную Англию. Он и сегодня уныло стучал в решетчатые окна, забираясь даже в печные трубы, так что дрова шипели на огне.
– Господи Боже мой! Виданное ли дело такой сырой сентябрь, мистер Джеллибэнд? – спросил мистер Хемпсид, который, как влиятельная особа, занимал лучшее место у камина.
Джеллибэнд считал этого джентльмена достойным соперником в политических спорах, а во всем околотке Хемпсид пользовался почетом и уважением за свою ученость и знание Священного Писания.
– Не помню такой осени, хотя живу на свете почти шестьдесят лет, – сказал Джеллибэнд.
– Первые три года своей жизни вы не можете помнить, – важно возразил Хемпсид, – так как в этом возрасте ребенок не обращает внимания на погоду; по крайней мере таковы дети в нашем краю, где я живу уже семьдесят пятый год.
Такое преимущество жизненного опыта явилось настолько неоспоримым, что Джеллибэнд сразу не нашел обычного потока возражений и доказательств.
– Похоже скорее на апрель, чем на сентябрь, – продолжал Хемпсид.
– Верно! Но чего же хорошего можно ожидать при современном правительстве? – возразил Джеллибэнд.
Хемпсид глубокомысленно покачал головой, выражая этим глубокое недоверие как к британскому климату, так и к британскому правительству.
– Я ничего хорошего и не жду, – сказал он. – В Лондоне не считаются с мнениями таких маленьких людей, как мы. Впрочем, я на это и не претендую. В Писании сказано…
– Все это так, мистер Хемпсид, но после этого до чего же мы дойдем? По ту сторону Ла-Манша люди убивают своих королей и свою аристократию, а господа Питт, Фокс и Берк все еще спорят, должны ли англичане допустить продолжение этого безбожного дела!
– А я скажу: пусть французы делают что хотят, – возразил Хемпсид, – но немыслимо допустить, чтобы в сентябре шел такой дождь, это даже против природы и Священного Писания, где сказано…
Но едва мистер Хемпсид собрался с духом, чтобы привести одно из изречений, знание которых доставило ему необычайную популярность, как раздался громкий голос Салли:
– Господи, мистер Гарри! Как вы меня напугали!
– Перестань, Салли, дитя мое! – громко сказал Джеллибэнд, стараясь придать строгое выражение своему добродушному лицу. – Перестань дурачиться с этими молокососами и займись своим делом!
– Я и так занимаюсь, отец.
Но Джеллибэнд был непреклонен. Он имел другие планы относительно будущности своей единственной дочери и вовсе не намеревался выдать ее за рыбака.
– Ты слышала меня? – повторил он. – Постарайся приготовить вкусный ужин для милорда Тони, да смотри – такой, чтобы он остался доволен.
Салли немедленно повиновалась.
– Вы ждете сегодня важных гостей? – спросил Джимми Питкин.
– Да, друзей самого милорда Тони, герцогов и герцогинь из-за моря, которым молодой лорд и его товарищи помогли спастись из когтей дьяволов.
– Удивляюсь, зачем они это делают? – заметил Хемпсид. – Что за охота вмешиваться в чужие дела? В Писании сказано…
– Как личный друг мистера Питта, – с едким сарказмом прервал его Джеллибэнд, – вы, пожалуй, готовы повторять вместе с мистером Фоксом: пусть их убивают!
– Извините, я никогда не говорил…
– Уж не подружились ли вы с французами, которые, как слышно, приехали сюда, чтобы заполучить наше сочувствие их варварским поступкам?
– Что вы хотите сказать, мистер Джеллибэнд? Все, что я знаю…
– А я знаю одно, – громко заявил хозяин. – Мой друг Пепперкорн был честнейшим и правдивейшим из англичан, но как только подружился с французами и стал с ними бражничать, то стал судить о революции и свободе совсем как вы, мистер Хемпсид.
Слова Джеллибэнда предназначались для всей компании, которая с благоговейным вниманием выслушивала повествование о Пепперкорне. Два посетителя, судя по платью, настоящие джентльмены, оставив свое домино, с большим интересом прислушивались к выражению интернациональных взглядов Джеллибэнда.
– Вы, по-видимому, полагаете, – сказал один из них, – что французские шпионы – кажется, вы так именно их назвали? – необыкновенно ловкий народ, если так скоро сумели переубедить вашего друга мистера Пепперкорна? Иначе чем же объяснить такой их успех?
– Они просто заговорили его: ведь французы такие краснобаи; вот мистер Хемпсид может вам порассказать, как они всякого могут заставить плясать под свою дудку.
– Неужели? – вежливо сказал незнакомец. – Так не будет ли мистер Хемпсид так добр…
– Нет, сэр, нет! – с раздражением воскликнул Хемпсид. – Боюсь, что не сумею дать вам нужные сведения.
– Ладно! – сказал незнакомец. – Будем же надеяться, что этим шпионам не удастся поколебать ваши стойкие убеждения.
– Ну, сэр, – воскликнул Джеллибэнд с громким смехом, дружно подхваченным его единомышленниками. – Забавные вещи говорите вы, нечего сказать!
– В Писании сказано… – начал Хемпсид.
– Молчите, сэр! – прервал его Джеллибэнд, давясь смехом. – Про меня в Писании ничего не сказано, так как я не был ему известен. Нет, вы только подумайте, к чему я стал бы распивать пиво с убийцами? Никто и ничто не заставит меня изменить своим убеждениям. Притом по-английски они, как слышно, говорить не умеют, а хотел бы я посмотреть, как кто-нибудь из них попробовал бы в моем доме заговорить на своем богомерзком языке!
– Вы уж слишком решительны, – весело прервал его незнакомый джентльмен. – Сэр, вы стоите двадцати французов. За ваше здоровье, почтенный хозяин! Не хотите ли сделать мне честь – распить со мной бутылочку?
– Вы очень любезны, сэр, я ничего не имею против этого, – ответил Джеллибэнд, вытирая слезы, выступившие у него на глазах.
Наполнив два стакана вином, незнакомец подал один из них хозяину.
– Как честные англичане, мы должны все-таки признать, что получаем из Франции и кое-что хорошее, – с усмешкой сказал он, указывая на вино.
– Никто этого и не отрицает, – согласился Джеллибэнд.
– Итак, за здоровье лучшего хозяина в Англии, за нашего уважаемого мистера Джеллибэнда! – провозгласил незнакомец.
– Гип-гип ура! – подхватили присутствующие, и звон кружек слился с громким говором и смехом…
«Приют рыбака»
Салли была страшно занята в кухне, где над гигантским очагом в ряд выстроились кастрюли и сковородки. В углу, над огромной жаровней, медленно вращался вертел, поворачивая к огню то одну, то другую сторону дивного английского ростбифа. Две юные судомойки, разгоряченные, запыхавшиеся, с высоко засученными рукавами на полных, с ямочками, руках, суетились около очага, весело хихикая, едва только мисс Салли на минутку отворачивалась; старая Джемайма не переставая ворчала на них.
– Эй, Салли! – раздался из зала веселый голос.
– Господи, – с добродушным смехом воскликнула Салли, – им опять что-то понадобилось.
– Пива, конечно! – проворчала Джемайма. – Уж не думаешь ли ты, что Джимми Питкин удовольствуется одной кружкой?
– У мистера Гарри тоже, кажется, страшная жажда, – подмигнув подруге, ехидно заметила Марта, одна из маленьких служанок.
Обе опять захихикали, и Салли бросила на них сердитый взгляд, многозначительно потирая руки, которые, очевидно, чесались добраться до красных щек Марты. Однако врожденное добродушие взяло верх, и Салли, молча пожав плечами, продолжила жарить картофель.
– Эй, Салли! Салли!
На этот раз к голосам присоединился стук оловянных кружек о дубовые столы.
– Отец и сам мог бы подать пиво, – проворчала Салли, когда Джемайма, сняв с полки два кувшина с пенившимся пивом, начала наливать его в оловянные кружки. «Приют рыбака» славился этим напитком еще со времен короля Карла. – Он ведь знает, что мы все здесь заняты.
– Он слишком занят разговорами о политике с мистером Хемпсидом, чтобы затруднять себя заботами о твоей кухне, – проворчала Джемайма.
Салли подошла к маленькому зеркальцу, висевшему на стене, наскоро пригладила волосы и, кокетливо приколов к своим черным кудрям нарядный чепец, захватила в каждую руку по три кружки с пивом и понесла их в зал.
В конце XVIII века «Приют рыбака» далеко не имел той известности и значения, какими пользуется в наши дни, но и тогда это была старая почтенная гостиница, и ее дубовые стены, скамьи с толстыми спинками и полированные столы с отпечатками пивных кружек в виде причудливо переплетенных колец давно почернели от времени. На темном фоне дуба ярко выделялись горшки с красной геранью и голубыми «кавалерскими шпорами», украшавшие высокое решетчатое окно. Хозяин этой гостиницы обладал солидным достатком, о чем свидетельствовало обилие оловянных кружек в прекрасных старинных буфетах и прочной медной посуды над очагом, светившейся, как золото. Вообще весь внешний вид гостиницы наводил на мысль о почтенных и постоянных посетителях и вытекающем отсюда благоденствии.
Появление Салли было встречено в зале восторженными криками. Краснея и хмурясь, но все-таки улыбаясь, она принялась разносить кружки.
– А я уже думал, что все вы в кухне оглохли, – проворчал Джимми Питкин, выразительно проводя рукой по своим сухим губам.
– Ну, что за спешка такая, – засмеялась Салли, ставя перед ним кружку. – Уж не помирает ли у вас бабушка, и вы так торопитесь, чтобы застать еще ее отлетающую душу?
Дружный хохот приветствовал эту остроту, надолго развеселившую присутствующих. Не торопясь вернуться к своим кастрюлям, Салли разговорилась с каким-то юношей.
У камина, широко расставив ноги, стоял с глиняной трубкой в зубах сам хозяин гостиницы, достопочтенный Джеллибэнд, продолжавший дело отца, деда и прадеда. Это был типичный деревенский англичанин той эпохи, когда расовые предрассудки, как стеной ограждавшие Англию от континента, сказались особенно ярко и когда каждый англичанин, от владетельного лорда до простого крестьянина, смотрел на Европу как на вертеп разврата, а на остальной мир – как на неисследованную страну дикарей и людоедов. Почтенный хозяин покуривал длинную трубку с видом человека, которому у себя дома, в Англии, ни до кого нет дела и который презирает все, что находится вне ее. На нем были традиционная красная куртка с блестящими медными пуговицами, полосатые бархатные штаны, шерстяные чулки и весьма изящные башмаки с пряжками, в те времена считавшиеся неотъемлемой принадлежностью каждого уважающего себя британского трактирщика. Джеллибэнд обладал прекрасным здоровьем и веселым нравом и, пока миловидная Салли работала, что называется, не покладая рук, в кругу избраннейших из своих посетителей занимался обсуждением судеб народов.
По причине пасмурной погоды в зале уже горели висячие лампы, что придавало ему веселый и уютный вид. Сквозь густые облака табачного дыма виднелись раскрасневшиеся лица гостей, которые, казалось, состояли в прекрасных отношениях друг с другом, с хозяином и со всем светом. Все это большей частью были рыбаки – народ, как известно, страдающий вечной жаждой: соль, вдыхаемая ими в море, сильно влияла на сухость горла. Но гостиница «Приют рыбака» представляла нечто большее, чем место сборищ такого скромного люда: от нее отходила ежедневно почтовая карета Лувр – Лондон, и путникам, переплывшим Ла-Манш, волей-неволей приходилось знакомиться с Джеллибэндом, с его французскими винами и прекрасным домашним пивом.
Сентябрь 1792 года подходил к концу; стоявшая до тех пор прекрасная погода резко изменилась; дождь лил целых два дня и затопил всю Южную Англию. Он и сегодня уныло стучал в решетчатые окна, забираясь даже в печные трубы, так что дрова шипели на огне.
– Господи Боже мой! Виданное ли дело такой сырой сентябрь, мистер Джеллибэнд? – спросил мистер Хемпсид, который, как влиятельная особа, занимал лучшее место у камина.
Джеллибэнд считал этого джентльмена достойным соперником в политических спорах, а во всем околотке Хемпсид пользовался почетом и уважением за свою ученость и знание Священного Писания.
– Не помню такой осени, хотя живу на свете почти шестьдесят лет, – сказал Джеллибэнд.
– Первые три года своей жизни вы не можете помнить, – важно возразил Хемпсид, – так как в этом возрасте ребенок не обращает внимания на погоду; по крайней мере таковы дети в нашем краю, где я живу уже семьдесят пятый год.
Такое преимущество жизненного опыта явилось настолько неоспоримым, что Джеллибэнд сразу не нашел обычного потока возражений и доказательств.
– Похоже скорее на апрель, чем на сентябрь, – продолжал Хемпсид.
– Верно! Но чего же хорошего можно ожидать при современном правительстве? – возразил Джеллибэнд.
Хемпсид глубокомысленно покачал головой, выражая этим глубокое недоверие как к британскому климату, так и к британскому правительству.
– Я ничего хорошего и не жду, – сказал он. – В Лондоне не считаются с мнениями таких маленьких людей, как мы. Впрочем, я на это и не претендую. В Писании сказано…
– Все это так, мистер Хемпсид, но после этого до чего же мы дойдем? По ту сторону Ла-Манша люди убивают своих королей и свою аристократию, а господа Питт, Фокс и Берк все еще спорят, должны ли англичане допустить продолжение этого безбожного дела!
– А я скажу: пусть французы делают что хотят, – возразил Хемпсид, – но немыслимо допустить, чтобы в сентябре шел такой дождь, это даже против природы и Священного Писания, где сказано…
Но едва мистер Хемпсид собрался с духом, чтобы привести одно из изречений, знание которых доставило ему необычайную популярность, как раздался громкий голос Салли:
– Господи, мистер Гарри! Как вы меня напугали!
– Перестань, Салли, дитя мое! – громко сказал Джеллибэнд, стараясь придать строгое выражение своему добродушному лицу. – Перестань дурачиться с этими молокососами и займись своим делом!
– Я и так занимаюсь, отец.
Но Джеллибэнд был непреклонен. Он имел другие планы относительно будущности своей единственной дочери и вовсе не намеревался выдать ее за рыбака.
– Ты слышала меня? – повторил он. – Постарайся приготовить вкусный ужин для милорда Тони, да смотри – такой, чтобы он остался доволен.
Салли немедленно повиновалась.
– Вы ждете сегодня важных гостей? – спросил Джимми Питкин.
– Да, друзей самого милорда Тони, герцогов и герцогинь из-за моря, которым молодой лорд и его товарищи помогли спастись из когтей дьяволов.
– Удивляюсь, зачем они это делают? – заметил Хемпсид. – Что за охота вмешиваться в чужие дела? В Писании сказано…
– Как личный друг мистера Питта, – с едким сарказмом прервал его Джеллибэнд, – вы, пожалуй, готовы повторять вместе с мистером Фоксом: пусть их убивают!
– Извините, я никогда не говорил…
– Уж не подружились ли вы с французами, которые, как слышно, приехали сюда, чтобы заполучить наше сочувствие их варварским поступкам?
– Что вы хотите сказать, мистер Джеллибэнд? Все, что я знаю…
– А я знаю одно, – громко заявил хозяин. – Мой друг Пепперкорн был честнейшим и правдивейшим из англичан, но как только подружился с французами и стал с ними бражничать, то стал судить о революции и свободе совсем как вы, мистер Хемпсид.
Слова Джеллибэнда предназначались для всей компании, которая с благоговейным вниманием выслушивала повествование о Пепперкорне. Два посетителя, судя по платью, настоящие джентльмены, оставив свое домино, с большим интересом прислушивались к выражению интернациональных взглядов Джеллибэнда.
– Вы, по-видимому, полагаете, – сказал один из них, – что французские шпионы – кажется, вы так именно их назвали? – необыкновенно ловкий народ, если так скоро сумели переубедить вашего друга мистера Пепперкорна? Иначе чем же объяснить такой их успех?
– Они просто заговорили его: ведь французы такие краснобаи; вот мистер Хемпсид может вам порассказать, как они всякого могут заставить плясать под свою дудку.
– Неужели? – вежливо сказал незнакомец. – Так не будет ли мистер Хемпсид так добр…
– Нет, сэр, нет! – с раздражением воскликнул Хемпсид. – Боюсь, что не сумею дать вам нужные сведения.
– Ладно! – сказал незнакомец. – Будем же надеяться, что этим шпионам не удастся поколебать ваши стойкие убеждения.
– Ну, сэр, – воскликнул Джеллибэнд с громким смехом, дружно подхваченным его единомышленниками. – Забавные вещи говорите вы, нечего сказать!
– В Писании сказано… – начал Хемпсид.
– Молчите, сэр! – прервал его Джеллибэнд, давясь смехом. – Про меня в Писании ничего не сказано, так как я не был ему известен. Нет, вы только подумайте, к чему я стал бы распивать пиво с убийцами? Никто и ничто не заставит меня изменить своим убеждениям. Притом по-английски они, как слышно, говорить не умеют, а хотел бы я посмотреть, как кто-нибудь из них попробовал бы в моем доме заговорить на своем богомерзком языке!
– Вы уж слишком решительны, – весело прервал его незнакомый джентльмен. – Сэр, вы стоите двадцати французов. За ваше здоровье, почтенный хозяин! Не хотите ли сделать мне честь – распить со мной бутылочку?
– Вы очень любезны, сэр, я ничего не имею против этого, – ответил Джеллибэнд, вытирая слезы, выступившие у него на глазах.
Наполнив два стакана вином, незнакомец подал один из них хозяину.
– Как честные англичане, мы должны все-таки признать, что получаем из Франции и кое-что хорошее, – с усмешкой сказал он, указывая на вино.
– Никто этого и не отрицает, – согласился Джеллибэнд.
– Итак, за здоровье лучшего хозяина в Англии, за нашего уважаемого мистера Джеллибэнда! – провозгласил незнакомец.
– Гип-гип ура! – подхватили присутствующие, и звон кружек слился с громким говором и смехом…
Глава 3
В то жестокое время английское общество очень неприязненно относилось к французам. Из-за Ла-Манша постоянно приходили вести, заставлявшие благородную английскую кровь кипеть справедливым негодованием против убийц, заключивших в тюрьму своего короля и открыто требовавших смерти всех Бурбонов и их приверженцев. Казнь княгини де Ламбаль, молодой и прекрасной подруги Марии Антуанетты, произвела в Англии потрясение.
Аристократов казнили сотнями, и их кровь взывала о мщении. Но ни одно из государств цивилизованной Европы не решалось вмешаться. Тщетно старался Берк настроить британское правительство против революционной Франции; Питт с характеризовавшей его осторожностью доказывал полную невозможность для Англии начать тяжелую и дорогостоящую войну. Фокс поддерживал его, и оба они держались мнения, что инициатива должна была принадлежать австрийскому королю, дочь которого, Марию Антуанетту, свергли с престола и посадили в темницу. Англии же не было никакого дела до того, что французам вздумалось резать друг друга.
Что касается Джеллибэнда и его друзей, то хотя они и не особенно жаловали иностранцев, но, как роялисты и противники революции, негодовали на Питта за его чрезмерную осторожность.
На дворе гостиницы послышались стук копыт и громкий говор, но компания в зале не слышала их; только Салли успела заметить всадника, осадившего коня у крыльца гостиницы, и поспешила навстречу гостю.
– Это, кажется, лошадь милорда Тони, отец, – сказала она, вбегая в зал, но дверь уже распахнулась, и чьи-то сильные руки, сбросив промокший плащ, схватили хорошенькую трактирщицу за талию.
– Что за острые глазки у этой милой Салли! – звучным веселым голосом сказал приезжий, целуя розовые щечки девушки. – Ты с каждым днем хорошеешь, и Джеллибэнду, должно быть, очень трудно держать всех этих молодцов на почтительном расстоянии.
Лорд Энтони Дьюхерст, один из сыновей герцога Эксетера, представлял собой совершеннейший тип английского джентльмена: высокий, стройный, широкоплечий, он обладал открытым лицом и веселым характером. Искусный спортсмен, живой и интересный собеседник, не настолько, впрочем, блистательного ума, чтобы это могло повлиять на его добродушие, он был общим любимцем везде, где только появлялся, от лондонских салонов до провинциальных гостиниц включительно. В гостинице «Приют рыбака» он был своим человеком, так как часто ездил во Францию и при каждой поездке непременно оставался ночевать под гостеприимным кровом Джеллибэнда.
Аристократов казнили сотнями, и их кровь взывала о мщении. Но ни одно из государств цивилизованной Европы не решалось вмешаться. Тщетно старался Берк настроить британское правительство против революционной Франции; Питт с характеризовавшей его осторожностью доказывал полную невозможность для Англии начать тяжелую и дорогостоящую войну. Фокс поддерживал его, и оба они держались мнения, что инициатива должна была принадлежать австрийскому королю, дочь которого, Марию Антуанетту, свергли с престола и посадили в темницу. Англии же не было никакого дела до того, что французам вздумалось резать друг друга.
Что касается Джеллибэнда и его друзей, то хотя они и не особенно жаловали иностранцев, но, как роялисты и противники революции, негодовали на Питта за его чрезмерную осторожность.
На дворе гостиницы послышались стук копыт и громкий говор, но компания в зале не слышала их; только Салли успела заметить всадника, осадившего коня у крыльца гостиницы, и поспешила навстречу гостю.
– Это, кажется, лошадь милорда Тони, отец, – сказала она, вбегая в зал, но дверь уже распахнулась, и чьи-то сильные руки, сбросив промокший плащ, схватили хорошенькую трактирщицу за талию.
– Что за острые глазки у этой милой Салли! – звучным веселым голосом сказал приезжий, целуя розовые щечки девушки. – Ты с каждым днем хорошеешь, и Джеллибэнду, должно быть, очень трудно держать всех этих молодцов на почтительном расстоянии.
Лорд Энтони Дьюхерст, один из сыновей герцога Эксетера, представлял собой совершеннейший тип английского джентльмена: высокий, стройный, широкоплечий, он обладал открытым лицом и веселым характером. Искусный спортсмен, живой и интересный собеседник, не настолько, впрочем, блистательного ума, чтобы это могло повлиять на его добродушие, он был общим любимцем везде, где только появлялся, от лондонских салонов до провинциальных гостиниц включительно. В гостинице «Приют рыбака» он был своим человеком, так как часто ездил во Францию и при каждой поездке непременно оставался ночевать под гостеприимным кровом Джеллибэнда.