Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Эльвира Барякина
Аргентинец
Глава 1
лето 1917 года
1
В порту Буэнос-Айреса Клима Рогова провожали всей редакцией.
– С ума сошел – ехать в Россию! – ахала корректорша Росита Эскалада, чернобровая сеньора с нежным сердцем. – Там война и беспорядки – избави нас Святая Дева от таких напастей!
Клим уверял ее, что ничего страшного с ним не случится: февральская революция в Петрограде была бескровной, царь добровольно отрекся от престола, и теперь в России установилась власть либерального Временного правительства. А что до войны – так она идет вдоль западных границ, за сотни верст от Нижнего Новгорода, куда он направляется.
– Не забывай, у тебя всего три месяца отпуска, – повторял главный редактор. Клим был любимцем читающей публики и его сатирические заметки приносили газете La Prensa[1] немалые деньги.
– Будет ужасно обидно, если немцы потопят твой пароход, – подначивали Клима собратья-журналисты.
Он в сотый раз повторял, что немецкие подводные лодки патрулируют Атлантику, а он едет в обход, через Тихий океан.
Напутствия, объятия, клятвы отправлять телеграммы из каждого порта… Сеньора Эскалада утирала глаза и обещала молиться за Клима перед сном.
До Владивостока он добрался без приключений и там сел на поезд.
Клим не был в России десять лет. Волновался, приглядывался, морщился: «О, черт… черт…», когда видел загаженные полустанки и неграмотных солдаток, приходивших узнать о положении на германском фронте.
Тревога пополам с нежностью: страна завралась, запуталась. На каждом углу митинг, на каждом заборе – плакаты, где ярче всего – слово «долой». И тут же восхитительный запах сосновых лесов; вокзальные часы, играющие «Коль славен наш Господь в Сионе»; девочка, принесшая туесок крыжовника: «Купите, дяденька!»
Путешествие затягивалось. Забастовки железнодорожников – бессмысленные и грабительские – вконец истерзали транспорт. В Самаре поезд в очередной раз встал – путейцы требовали отставки какого-то министра.
Потеряв последнее терпение, Клим ринулся к начальнику станции:
– У меня уже половина отпуска ушла на дорогу. Хоть какие-то поезда ходят?
Тот только руками развел:
– Ничего не ходит, сидите и ждите. Или пересаживайтесь на пароход.
Клим нанял лихача и понесся к пристаням. Кассы были заколочены, у крыльца слонялись дезертиры в рваных шинелях. После революции солдаты полками снимались с фронта, переделывали винтовки в обрезы и отправлялись по домам. Воевать за царя и Отечество уже никто не хотел.
– Гранаты, револьверы надо? – подмигнул Климу веселый солдат с подкрученными усиками.
– Да это иностранец! – отозвался кто-то. – Вон у него все чемоданы в заграничных марках. Нужны ему твои гранаты…
Клима все принимали за иностранца: светлый костюм, лицо по-актерски бритое, по-южному загорелое, нерусская стрижка с длинной челкой.
– Мне билет до Нижнего требуется, – произнес он.
– Ба, да он по-нашему говорит! – изумились солдаты. – Откуда ты, мил человек?
– Из Аргентины.
Они никогда не слышали о такой стране. Клим объяснил, что она находится в Южной Америке; когда в России лето, там зима; жители – эмигранты из разных стран, но все говорят на испанском языке.
– А народ у вас богатый?
– Приезжим поначалу несладко, но выбиться в люди можно.
Над рекой раздался пароходный гудок.
– Беги, а то «Суворов» тебя ждать не будет, – сказал веселый солдат. – Может, тебе свидетельство о ранении надо? Купи, а то жрать охота, мочи нет.
Пообещав рубль на чай, Клим велел дезертирам тащить багаж на пристань.
Трехпалубный красавец «Суворов» уже стоял под парами. У сходней милиционеры с красными нарукавными повязками сдерживали толпу баб:
– Не велено пускать на пароход!
Те ругались:
– Чего народ зря томите? У нас билеты куплены…
– Мешочника одного ловим. Он, сукин сын, спекулировал на базаре.
Бабы сразу притихли – каждую можно было арестовать за то же самое. У одной наверняка мука в коробе припрятана, у другой – сахар.
Начальник милицейского отряда спорил с небритым капитаном. Он ему слово, а тот – в рупор – десять:
– Пропадите вы пропадом со своим обыском! – И крыл матюками новую власть.
Клим покосился на милиционеров – сопляки, мальчишки, записавшиеся в «силы правопорядка», чтобы не идти на фронт.
– Эй, слышь, аргентинец, может, тебе штык сгодится? – не сдавался веселый солдат. – У нас много всего ненужного.
Клим усмехнулся:
– Нет ли у вас ненужного начальника, чтобы разогнать этих орлов? А то ведь они не уймутся, пока взятку с капитана не получат.
– Да мы их сейчас гранатой на испуг возьмем!
За три рубля была проведена блестящая операция: при виде фронтовиков милицейских юношей как ветром сдуло.
– Мерси и добро пожаловать в революционную Россию! – сказал веселый солдат, получая гонорар.
Бабы-спекулянтки ринулись к сходням.
– С ума сошел – ехать в Россию! – ахала корректорша Росита Эскалада, чернобровая сеньора с нежным сердцем. – Там война и беспорядки – избави нас Святая Дева от таких напастей!
Клим уверял ее, что ничего страшного с ним не случится: февральская революция в Петрограде была бескровной, царь добровольно отрекся от престола, и теперь в России установилась власть либерального Временного правительства. А что до войны – так она идет вдоль западных границ, за сотни верст от Нижнего Новгорода, куда он направляется.
– Не забывай, у тебя всего три месяца отпуска, – повторял главный редактор. Клим был любимцем читающей публики и его сатирические заметки приносили газете La Prensa[1] немалые деньги.
– Будет ужасно обидно, если немцы потопят твой пароход, – подначивали Клима собратья-журналисты.
Он в сотый раз повторял, что немецкие подводные лодки патрулируют Атлантику, а он едет в обход, через Тихий океан.
Напутствия, объятия, клятвы отправлять телеграммы из каждого порта… Сеньора Эскалада утирала глаза и обещала молиться за Клима перед сном.
До Владивостока он добрался без приключений и там сел на поезд.
Клим не был в России десять лет. Волновался, приглядывался, морщился: «О, черт… черт…», когда видел загаженные полустанки и неграмотных солдаток, приходивших узнать о положении на германском фронте.
Тревога пополам с нежностью: страна завралась, запуталась. На каждом углу митинг, на каждом заборе – плакаты, где ярче всего – слово «долой». И тут же восхитительный запах сосновых лесов; вокзальные часы, играющие «Коль славен наш Господь в Сионе»; девочка, принесшая туесок крыжовника: «Купите, дяденька!»
Путешествие затягивалось. Забастовки железнодорожников – бессмысленные и грабительские – вконец истерзали транспорт. В Самаре поезд в очередной раз встал – путейцы требовали отставки какого-то министра.
Потеряв последнее терпение, Клим ринулся к начальнику станции:
– У меня уже половина отпуска ушла на дорогу. Хоть какие-то поезда ходят?
Тот только руками развел:
– Ничего не ходит, сидите и ждите. Или пересаживайтесь на пароход.
Клим нанял лихача и понесся к пристаням. Кассы были заколочены, у крыльца слонялись дезертиры в рваных шинелях. После революции солдаты полками снимались с фронта, переделывали винтовки в обрезы и отправлялись по домам. Воевать за царя и Отечество уже никто не хотел.
– Гранаты, револьверы надо? – подмигнул Климу веселый солдат с подкрученными усиками.
– Да это иностранец! – отозвался кто-то. – Вон у него все чемоданы в заграничных марках. Нужны ему твои гранаты…
Клима все принимали за иностранца: светлый костюм, лицо по-актерски бритое, по-южному загорелое, нерусская стрижка с длинной челкой.
– Мне билет до Нижнего требуется, – произнес он.
– Ба, да он по-нашему говорит! – изумились солдаты. – Откуда ты, мил человек?
– Из Аргентины.
Они никогда не слышали о такой стране. Клим объяснил, что она находится в Южной Америке; когда в России лето, там зима; жители – эмигранты из разных стран, но все говорят на испанском языке.
– А народ у вас богатый?
– Приезжим поначалу несладко, но выбиться в люди можно.
Над рекой раздался пароходный гудок.
– Беги, а то «Суворов» тебя ждать не будет, – сказал веселый солдат. – Может, тебе свидетельство о ранении надо? Купи, а то жрать охота, мочи нет.
Пообещав рубль на чай, Клим велел дезертирам тащить багаж на пристань.
Трехпалубный красавец «Суворов» уже стоял под парами. У сходней милиционеры с красными нарукавными повязками сдерживали толпу баб:
– Не велено пускать на пароход!
Те ругались:
– Чего народ зря томите? У нас билеты куплены…
– Мешочника одного ловим. Он, сукин сын, спекулировал на базаре.
Бабы сразу притихли – каждую можно было арестовать за то же самое. У одной наверняка мука в коробе припрятана, у другой – сахар.
Начальник милицейского отряда спорил с небритым капитаном. Он ему слово, а тот – в рупор – десять:
– Пропадите вы пропадом со своим обыском! – И крыл матюками новую власть.
Клим покосился на милиционеров – сопляки, мальчишки, записавшиеся в «силы правопорядка», чтобы не идти на фронт.
– Эй, слышь, аргентинец, может, тебе штык сгодится? – не сдавался веселый солдат. – У нас много всего ненужного.
Клим усмехнулся:
– Нет ли у вас ненужного начальника, чтобы разогнать этих орлов? А то ведь они не уймутся, пока взятку с капитана не получат.
– Да мы их сейчас гранатой на испуг возьмем!
За три рубля была проведена блестящая операция: при виде фронтовиков милицейских юношей как ветром сдуло.
– Мерси и добро пожаловать в революционную Россию! – сказал веселый солдат, получая гонорар.
Бабы-спекулянтки ринулись к сходням.
2
Шумя гребными колесами, «Суворов» медленно разворачивался. В каюте было душно, пахло мылом и нагревшейся на солнце клеенкой. Солнечные блики дрожали на стене.
За десять лет ничего не изменилось на волжских пароходах: диван, койка, застланная красным шерстяным одеялом, привинченный к полу столик, на стене лампа под матовым колпаком.
Клим повесил пиджак на спинку стула. Слава богу, поехали. Люди с ума сошли: каждый страдает от тыловой неразберихи, и каждый вносит в нее свою лепту – кто бастует, кто грабит, кто взятки вымогает.
Мальчик, приставленный к пассажирам первого класса, принес чай. Все как раньше – серебряный поднос, подстаканник с гнутой ручкой, долька лимона на блюдце… Только не было больших золотистых сухарей с миндалем: Временное правительство объявило хлебную монополию, и все мучные изделия тут же пропали.
Клим запер за мальчиком дверь. Ему показалось, что за стенкой кто-то дышит, как собака в жару. Прислушался – вроде ничего, кроме шлепанья плиц по воде. Он вернулся к столу, взялся за газету.
И все-таки вот оно: судорожное дыхание, шорох – в стенном шкапу кто-то прятался. Клим встал, распахнул дверцу… и замер от удивления: внутри на мешке сидел татарский хан: маленький, со всклокоченной бородой, в трясущихся руках – крохотный перочинный нож.
– Зарежу! – сказал он придушенным голосом.
– Чаем оболью, – пообещал Клим. – Вылезайте отсюда.
Хан смутился:
– Извините, Христа ради… Милиционеры, гады, чуть не поймали… Я в каюту сунулся – тут никого не было… Не знал, что вас сюда подселят.
Ему было лет сорок пять. На голове – засаленная тюбетейка, под ватным халатом – френч с распахнутым воротом. Под ним розовая рубаха. Далее шли златые цепи, шнурки и веревочки.
– Почему милиция за вами гналась? – спросил Клим.
– Сапоги хотела снять, а я не дался.
Сапоги у него действительно были хорошие: за такие можно угодить под арест – для выяснения личности и конфискации имущества.
– Я управляющим служу на графском заводе, – пояснил хан. – У нас в Нижнем Новгороде запчастей не добыть, все производство на оборону работает, вот и пришлось к одному скупщику-татарину ехать. Заодно и для себя кой-чего приобрел. – Он поднял полы халата, показывая обновки.
– Вы из Нижнего? – удивился Клим.
– Ну! Григорий Платоныч Купин – не слыхали?
Хан оказался не ханом, а мещанином с Ковалихи.
Вскоре мальчик-слуга принес в каюту еще один стакан чаю.
– Наш город – самый что ни на есть первый в России! – громко хвастался Григорий Платонович. – Три пивоваренных завода, один мыловаренный. К нам из Риги семь фабрик эвакуировали – от немцев подальше. А Сормово наше знаете? Паровые котлы новейшего образца! – Он выкрикивал каждое название как на аукционе. – Большая Покровская освещается электричеством, городской театр – роскошнейшее здание, на главных улицах имеется асфальт для удобства пешеходов.
Клим улыбался: знакомые с детства слова, нижегородская торговая привычка рекламировать все что ни попадя. Узнаю, узнаю «карман России»…
– Как Нижегородская ярмарка?
– Самая большая в мире, – заверил Григорий Платонович, – два миллиона посетителей за сезон! Правда, это до войны было… – Он похвалялся даже купцами, разбогатевшими на военных подрядах: – Строимся, милостивый государь! Вот приедете в Нижний, у вас чемоданы из рук попадают от восторга – таких домов наворотили! Везде фонтаны, оранжереи… Вы где остановитесь? Я вам чудные номера могу порекомендовать: как раз на Ярмарке, пока она не закрылась до следующего года. Справа электротеатр, слева просто театр, напротив – ресторан с музыкой.
Клим покачал головой:
– У меня собственный дом на Ильинке – наискосок от Мариинской гимназии. Я наследство еду получать.
Григорий Платонович поперхнулся и долго кашлял, вытаращив глаза.
– Вы не сынок ли окружного прокурора? – спросил он, отдышавшись. Посмотрел на Клима, на заграничные чемоданы на полке. – А вас ведь давно поджидают: народ все мучается – кому достанется папашенькино богатство? – Голос его стал крайне учтивым. – Вы, стало быть, из самой Аргентины добирались? Как там изволили поживать?
Клим пожал плечами:
– Работал журналистом в газете. Из адвокатской конторы письмо прислали: душеприказчик отца, некто доктор Саблин, просил приехать и принять имущество.
– Знаем мы этого Саблина! – вскричал Григорий Платонович. – Он в прокурорском доме два этажа снимает. Папенька ваш – Царствие ему Небесное! – в отставку подали и начали дела крутить: очень разбогатели. А как узнали об отречении царя, так с ними удар и сделался.
Клим слушал его в удивлении.
– Откуда вы все знаете?
– Моя графинечка с Саблинской семьей дружит: то и дело друг к другу в гости шастают. Так что я о вас наслышан. – Григорий Платонович спохватился и изобразил на лице скорбь: – А насчет папеньки – примите мои искренние соболезнования.
За десять лет ничего не изменилось на волжских пароходах: диван, койка, застланная красным шерстяным одеялом, привинченный к полу столик, на стене лампа под матовым колпаком.
Клим повесил пиджак на спинку стула. Слава богу, поехали. Люди с ума сошли: каждый страдает от тыловой неразберихи, и каждый вносит в нее свою лепту – кто бастует, кто грабит, кто взятки вымогает.
Мальчик, приставленный к пассажирам первого класса, принес чай. Все как раньше – серебряный поднос, подстаканник с гнутой ручкой, долька лимона на блюдце… Только не было больших золотистых сухарей с миндалем: Временное правительство объявило хлебную монополию, и все мучные изделия тут же пропали.
Клим запер за мальчиком дверь. Ему показалось, что за стенкой кто-то дышит, как собака в жару. Прислушался – вроде ничего, кроме шлепанья плиц по воде. Он вернулся к столу, взялся за газету.
И все-таки вот оно: судорожное дыхание, шорох – в стенном шкапу кто-то прятался. Клим встал, распахнул дверцу… и замер от удивления: внутри на мешке сидел татарский хан: маленький, со всклокоченной бородой, в трясущихся руках – крохотный перочинный нож.
– Зарежу! – сказал он придушенным голосом.
– Чаем оболью, – пообещал Клим. – Вылезайте отсюда.
Хан смутился:
– Извините, Христа ради… Милиционеры, гады, чуть не поймали… Я в каюту сунулся – тут никого не было… Не знал, что вас сюда подселят.
Ему было лет сорок пять. На голове – засаленная тюбетейка, под ватным халатом – френч с распахнутым воротом. Под ним розовая рубаха. Далее шли златые цепи, шнурки и веревочки.
– Почему милиция за вами гналась? – спросил Клим.
– Сапоги хотела снять, а я не дался.
Сапоги у него действительно были хорошие: за такие можно угодить под арест – для выяснения личности и конфискации имущества.
– Я управляющим служу на графском заводе, – пояснил хан. – У нас в Нижнем Новгороде запчастей не добыть, все производство на оборону работает, вот и пришлось к одному скупщику-татарину ехать. Заодно и для себя кой-чего приобрел. – Он поднял полы халата, показывая обновки.
– Вы из Нижнего? – удивился Клим.
– Ну! Григорий Платоныч Купин – не слыхали?
Хан оказался не ханом, а мещанином с Ковалихи.
Вскоре мальчик-слуга принес в каюту еще один стакан чаю.
– Наш город – самый что ни на есть первый в России! – громко хвастался Григорий Платонович. – Три пивоваренных завода, один мыловаренный. К нам из Риги семь фабрик эвакуировали – от немцев подальше. А Сормово наше знаете? Паровые котлы новейшего образца! – Он выкрикивал каждое название как на аукционе. – Большая Покровская освещается электричеством, городской театр – роскошнейшее здание, на главных улицах имеется асфальт для удобства пешеходов.
Клим улыбался: знакомые с детства слова, нижегородская торговая привычка рекламировать все что ни попадя. Узнаю, узнаю «карман России»…
– Как Нижегородская ярмарка?
– Самая большая в мире, – заверил Григорий Платонович, – два миллиона посетителей за сезон! Правда, это до войны было… – Он похвалялся даже купцами, разбогатевшими на военных подрядах: – Строимся, милостивый государь! Вот приедете в Нижний, у вас чемоданы из рук попадают от восторга – таких домов наворотили! Везде фонтаны, оранжереи… Вы где остановитесь? Я вам чудные номера могу порекомендовать: как раз на Ярмарке, пока она не закрылась до следующего года. Справа электротеатр, слева просто театр, напротив – ресторан с музыкой.
Клим покачал головой:
– У меня собственный дом на Ильинке – наискосок от Мариинской гимназии. Я наследство еду получать.
Григорий Платонович поперхнулся и долго кашлял, вытаращив глаза.
– Вы не сынок ли окружного прокурора? – спросил он, отдышавшись. Посмотрел на Клима, на заграничные чемоданы на полке. – А вас ведь давно поджидают: народ все мучается – кому достанется папашенькино богатство? – Голос его стал крайне учтивым. – Вы, стало быть, из самой Аргентины добирались? Как там изволили поживать?
Клим пожал плечами:
– Работал журналистом в газете. Из адвокатской конторы письмо прислали: душеприказчик отца, некто доктор Саблин, просил приехать и принять имущество.
– Знаем мы этого Саблина! – вскричал Григорий Платонович. – Он в прокурорском доме два этажа снимает. Папенька ваш – Царствие ему Небесное! – в отставку подали и начали дела крутить: очень разбогатели. А как узнали об отречении царя, так с ними удар и сделался.
Клим слушал его в удивлении.
– Откуда вы все знаете?
– Моя графинечка с Саблинской семьей дружит: то и дело друг к другу в гости шастают. Так что я о вас наслышан. – Григорий Платонович спохватился и изобразил на лице скорбь: – А насчет папеньки – примите мои искренние соболезнования.
3
Климу было семнадцать лет, когда он сбежал из дому – с твердым намерением никогда не возвращаться. Он считал себя взрослым: подкручивал перед зеркалом едва пробившиеся усы, покупал папиросы «Графские» и торопливо курил за поленницей на заднем дворе.
В гимназии Клим давился варягами и гипотенузами, а латинские словари использовал исключительно для прикрытия – чтобы, схоронившись за ними, упиваться остроумным Марком Твеном.
У Клима было две жизни. В одной звучали веселые марши, исполняемые на фортепьяно, взлетали самодельные петарды и спасались пленные, попавшие в лапы врага во время налета на монастырский сад.
В другой жизни отец брал Клима в канцелярию и приобщал к делам: зачитывал вслух жалобы в Правительствующий Сенат и решения Кассационного департамента.
К прокурору то и дело стучались молодые помощники присяжных поверенных – вежливые, боязливые, с кожаными портфелями под мышкой и эмалевыми университетскими значками на груди. Отец говорил им, что Клим тоже поступит на юридический, непременно в Москве. Те уважительно кивали:
– Прекрасный выбор.
Клим слушал их как преступник, которому грозит пожизненная каторга. Когда он заявил отцу, что не желает быть юристом, тот выдал ему тетрадь и заставил исписать ее латинским изречением Ego sum asinus magnus – «Я большой осел».
Шел 1907 год, только что отгремела первая революция, хотелось добиваться справедливости или с честью погибнуть на баррикадах. Клим не знал, что ему делать с собой. Мама умерла, все знакомые трепетали перед окружным прокурором – совета спросить было не у кого.
Клим с друзьями побаловались: ночью поменяли вывески на зданиях. На духовной консистории появилось «Распивочно и на вынос», на окружном суде – «Стриженая шерсть оптом и в розницу», на губернаторском дворце – банка пиявок с аптекарского магазина.
На следующий день преступники явились в гимназию как ни в чем не бывало. Смотрели свысока на онемевших от восторга младшеклассников – слухи о происшествии уже разнеслись по коридорам. Душа надеялась на скандал с публикациями в газетах.
Приехал директор, вошел в класс. Все встали, грохнув крышками парт.
– Кто это сделал? – крикнул он и ткнул в первого попавшегося ученика: – Ты?
– Я.
Клим поднял руку:
– И я.
– И я, и я! – загремело по классу.
Это был бунт на корабле.
– Та-а-ак, разберемся! – пообещал директор и исчез.
Мальчишки вопили, подкидывали к потолку чертиков из жеванной бумаги, швырялись меловыми тряпками.
Дверь распахнулась от удара – такого сильного, что бронзовая ручка выбила из стены кусок штукатурки. На пороге появился окружной прокурор – мрачный и страшный, как инквизитор. За спиной у него суетился директор. Бунт рассыпался в прах.
Отец отыскал взглядом Клима:
– Подойди.
Лицо его было бледно и спокойно. Клим молча приблизился, стараясь глядеть дерзко. Отец ударил его наотмашь по лицу:
– Домой! Немедленно!
Повернулся и вышел. Клим, зажимая разбитую ноздрю, поплелся за ним, чего потом долго не мог простить себе. Потрясенный класс глядел им вслед.
В гимназии Клим давился варягами и гипотенузами, а латинские словари использовал исключительно для прикрытия – чтобы, схоронившись за ними, упиваться остроумным Марком Твеном.
У Клима было две жизни. В одной звучали веселые марши, исполняемые на фортепьяно, взлетали самодельные петарды и спасались пленные, попавшие в лапы врага во время налета на монастырский сад.
В другой жизни отец брал Клима в канцелярию и приобщал к делам: зачитывал вслух жалобы в Правительствующий Сенат и решения Кассационного департамента.
К прокурору то и дело стучались молодые помощники присяжных поверенных – вежливые, боязливые, с кожаными портфелями под мышкой и эмалевыми университетскими значками на груди. Отец говорил им, что Клим тоже поступит на юридический, непременно в Москве. Те уважительно кивали:
– Прекрасный выбор.
Клим слушал их как преступник, которому грозит пожизненная каторга. Когда он заявил отцу, что не желает быть юристом, тот выдал ему тетрадь и заставил исписать ее латинским изречением Ego sum asinus magnus – «Я большой осел».
Шел 1907 год, только что отгремела первая революция, хотелось добиваться справедливости или с честью погибнуть на баррикадах. Клим не знал, что ему делать с собой. Мама умерла, все знакомые трепетали перед окружным прокурором – совета спросить было не у кого.
Клим с друзьями побаловались: ночью поменяли вывески на зданиях. На духовной консистории появилось «Распивочно и на вынос», на окружном суде – «Стриженая шерсть оптом и в розницу», на губернаторском дворце – банка пиявок с аптекарского магазина.
На следующий день преступники явились в гимназию как ни в чем не бывало. Смотрели свысока на онемевших от восторга младшеклассников – слухи о происшествии уже разнеслись по коридорам. Душа надеялась на скандал с публикациями в газетах.
Приехал директор, вошел в класс. Все встали, грохнув крышками парт.
– Кто это сделал? – крикнул он и ткнул в первого попавшегося ученика: – Ты?
– Я.
Клим поднял руку:
– И я.
– И я, и я! – загремело по классу.
Это был бунт на корабле.
– Та-а-ак, разберемся! – пообещал директор и исчез.
Мальчишки вопили, подкидывали к потолку чертиков из жеванной бумаги, швырялись меловыми тряпками.
Дверь распахнулась от удара – такого сильного, что бронзовая ручка выбила из стены кусок штукатурки. На пороге появился окружной прокурор – мрачный и страшный, как инквизитор. За спиной у него суетился директор. Бунт рассыпался в прах.
Отец отыскал взглядом Клима:
– Подойди.
Лицо его было бледно и спокойно. Клим молча приблизился, стараясь глядеть дерзко. Отец ударил его наотмашь по лицу:
– Домой! Немедленно!
Повернулся и вышел. Клим, зажимая разбитую ноздрю, поплелся за ним, чего потом долго не мог простить себе. Потрясенный класс глядел им вслед.
4
Клим давно задумывался о побеге.
– На каторгу пойдешь! – кричал отец во время ежедневных припадков. – Стой столбом, болван, когда с тобой разговаривают!
Вот это было невыносимее всего: он считал себя вправе ударить – и словом, и кулаком, – потому что смотрел на сына как на вещь, как на собственность. На службе отец был строг, но справедлив – по крайней мере, считал себя справедливым. С прислугой был отстраненно-вежлив; Клим не получал и этого.
Иногда он пытался защищаться.
– Ну что ж, снимем тебя с довольствия, – бросал, не глядя, отец. Это означало, что не будет не только карманных денег, но и ужина.
Кухарка выдавала Климу хлеб и воду – как заключенному. Амнистия объявлялась только после прошения о помиловании.
Клим ненавидел отца затравленной бессильной ненавистью. Надо бежать, но куда? как? В городе нельзя оставаться – вернут: папеньку каждый квартальный надзиратель знает. В Москву, к маминой сестре? Там в первую очередь будут искать. Денег – пятнадцать рублей, добытых через преферанс. Сказал бы кто отцу, что Клим в карты играет…
Преферанс, может, и прокормит. Но одно дело – играть для развлечения, а другое – жить картами, куда-то ехать, где-то снимать угол.
Горничная тихонько стукнулась в комнату Клима:
– Папенька зовет. Сердитый – спасу нет.
В кабинете – сборники законов до потолка: кожаные переплеты, тусклое золото. В углу старинные алебарды, на стене – рапиры и эспадроны, трогать которые запрещено. У стола – высокий темный человек в форменном мундире, застегнутом на все пуговицы.
– До конца учебного года никаких гулянок, никакого театра, никаких приятелей. Теннисную ракетку – в печь.
– Я не…
– В печь, я сказал!
Отец вытащил из шкапа здоровую, как надгробие, книгу:
– А чтобы тебе, сын мой, было чем заняться, вот Уголовное уложение с комментариями. Выучи – чтобы от зубов отскакивало. Ослушаешься – отправлю в солдаты. Иди.
Клим вернулся к себе, швырнул книгу под кровать.
Альпийский мешок, в котором когда-то привозили с дачи яблоки, смена белья, теплый свитер и купленная на базаре трубка, похожая на ту, что курил Шерлок Холмс… Клим огляделся – что еще взять? Ничего. Все в этом доме было куплено на чужие проклятые деньги.
Без аттестата зрелости, без паспорта, с несколькими рублями в кармане он сел на пароход, следующий до Астрахани.
Во время обеда Клим велел подать себе коньяку. Отогрелся, вздохнул свободнее. На палубе встретил студента в черном пальто и фуражке с синим околышем. Тот подумал, что Клим тоже студент – за последний год он так вырос и раздался в плечах, что его многие принимали за взрослого.
– Вы куда едете, коллега?
– В Астрахань. А вы?
– В Тегеран. У меня папенька служит в посольстве.
Удача – это как рыба в океане: главное знать, где ее ловить, какую снасть закидывать и что делать, когда клюет. В тот день Клим подцепил то ли золотую рыбку, то ли подводную мину.
За время плавания до Астрахани Клим и Игорь (так звали студента) подружились. Отчаянно флиртовали с барышнями, задирали конкурирующую фирму – двух угрюмых юнкеров, напивались в буфете так, что звездное небо вертелось перед глазами. Благоденствовали, пока не познакомились с шулером, который обчистил их до нитки.
Из Астрахани Игорь отправил родным письмо, в котором просил выслать денег. «Со мной едет товарищ – ему тоже хочется посмотреть Персию», – добавил он. Пока не пришел ответ, они жили в кухне при постоялом дворе; хозяйка не брала с них платы, но заставляла лепить пельмени – по две тысячи штук на брата. Там же, болтаясь среди спившихся рыбаков, беглых солдат и персидских торговцев, они одновременно заразились тифом.
Приехала мать Игоря – бойкая, сильная дама, способная вызывать бурю. Она выходила их, а потом привезла в расплавленный от жары Тегеран.
– Смотри, смотри! – ахал Игорь, подпрыгивая на сиденье коляски.
Мечети, древние стены, торговцы с крашеными рыжими бородами, женщины, завернутые в черное до самых глаз…
В посольстве России вакансий не было, и Клим устроился в телеграфную контору при английской миссии. Когда в 1909 году шаха свергли, Игорь вернулся в Москву, а Клим по совету знакомого англичанина уехал в Китай: там открывались неплохие возможности для белых парней с головой и бойким характером.
Шанхай – два года службы в чайной компании. Потом Аргентина – пестрые трущобы, работа в типографии, а по вечерам – танго на тротуарах, залитых рыжим солнцем и дешевым вином. Политика, борьба за честные выборы, незабываемая инаугурация Иполито Иригошена[2], первого всенародно избранного президента. Весь Буэнос-Айрес пел от нестерпимого, задыхающегося счастья…
Клим писал сатирические памфлеты во всевозможные ежедневники, созданные на время выборов, – испанский язык давался ему легко. Потом были национальные газеты, журналистская слава – лестная и малоприбыльная, – приглашения в Каса-Росада, розовый президентский дворец…
В Россию Клим отправил только одну открытку – в Москву, младшей кузине Любочке, с которой они так весело проводили зимние каникулы. Очень уж хотелось рассказать, кем он стал и чего добился. Но Любочка не ответила, и связь с Россией окончательно оборвалась. К тому времени Клим сменил гражданство.
Гробовая обида на отца стерлась от времени: он вдруг превратился в не очень умного и оттого недоброго человека, который поступал с сыном так, как в свое время поступали с ним. Когда Клим получил известие о его смерти, он только удивился: надо же, папенька что-то ему оставил? Раз дают наследство, надо брать – за дом на Ильинке наверняка можно выручить большую сумму.
– На каторгу пойдешь! – кричал отец во время ежедневных припадков. – Стой столбом, болван, когда с тобой разговаривают!
Вот это было невыносимее всего: он считал себя вправе ударить – и словом, и кулаком, – потому что смотрел на сына как на вещь, как на собственность. На службе отец был строг, но справедлив – по крайней мере, считал себя справедливым. С прислугой был отстраненно-вежлив; Клим не получал и этого.
Иногда он пытался защищаться.
– Ну что ж, снимем тебя с довольствия, – бросал, не глядя, отец. Это означало, что не будет не только карманных денег, но и ужина.
Кухарка выдавала Климу хлеб и воду – как заключенному. Амнистия объявлялась только после прошения о помиловании.
Клим ненавидел отца затравленной бессильной ненавистью. Надо бежать, но куда? как? В городе нельзя оставаться – вернут: папеньку каждый квартальный надзиратель знает. В Москву, к маминой сестре? Там в первую очередь будут искать. Денег – пятнадцать рублей, добытых через преферанс. Сказал бы кто отцу, что Клим в карты играет…
Преферанс, может, и прокормит. Но одно дело – играть для развлечения, а другое – жить картами, куда-то ехать, где-то снимать угол.
Горничная тихонько стукнулась в комнату Клима:
– Папенька зовет. Сердитый – спасу нет.
В кабинете – сборники законов до потолка: кожаные переплеты, тусклое золото. В углу старинные алебарды, на стене – рапиры и эспадроны, трогать которые запрещено. У стола – высокий темный человек в форменном мундире, застегнутом на все пуговицы.
– До конца учебного года никаких гулянок, никакого театра, никаких приятелей. Теннисную ракетку – в печь.
– Я не…
– В печь, я сказал!
Отец вытащил из шкапа здоровую, как надгробие, книгу:
– А чтобы тебе, сын мой, было чем заняться, вот Уголовное уложение с комментариями. Выучи – чтобы от зубов отскакивало. Ослушаешься – отправлю в солдаты. Иди.
Клим вернулся к себе, швырнул книгу под кровать.
Альпийский мешок, в котором когда-то привозили с дачи яблоки, смена белья, теплый свитер и купленная на базаре трубка, похожая на ту, что курил Шерлок Холмс… Клим огляделся – что еще взять? Ничего. Все в этом доме было куплено на чужие проклятые деньги.
Без аттестата зрелости, без паспорта, с несколькими рублями в кармане он сел на пароход, следующий до Астрахани.
Во время обеда Клим велел подать себе коньяку. Отогрелся, вздохнул свободнее. На палубе встретил студента в черном пальто и фуражке с синим околышем. Тот подумал, что Клим тоже студент – за последний год он так вырос и раздался в плечах, что его многие принимали за взрослого.
– Вы куда едете, коллега?
– В Астрахань. А вы?
– В Тегеран. У меня папенька служит в посольстве.
Удача – это как рыба в океане: главное знать, где ее ловить, какую снасть закидывать и что делать, когда клюет. В тот день Клим подцепил то ли золотую рыбку, то ли подводную мину.
За время плавания до Астрахани Клим и Игорь (так звали студента) подружились. Отчаянно флиртовали с барышнями, задирали конкурирующую фирму – двух угрюмых юнкеров, напивались в буфете так, что звездное небо вертелось перед глазами. Благоденствовали, пока не познакомились с шулером, который обчистил их до нитки.
Из Астрахани Игорь отправил родным письмо, в котором просил выслать денег. «Со мной едет товарищ – ему тоже хочется посмотреть Персию», – добавил он. Пока не пришел ответ, они жили в кухне при постоялом дворе; хозяйка не брала с них платы, но заставляла лепить пельмени – по две тысячи штук на брата. Там же, болтаясь среди спившихся рыбаков, беглых солдат и персидских торговцев, они одновременно заразились тифом.
Приехала мать Игоря – бойкая, сильная дама, способная вызывать бурю. Она выходила их, а потом привезла в расплавленный от жары Тегеран.
– Смотри, смотри! – ахал Игорь, подпрыгивая на сиденье коляски.
Мечети, древние стены, торговцы с крашеными рыжими бородами, женщины, завернутые в черное до самых глаз…
В посольстве России вакансий не было, и Клим устроился в телеграфную контору при английской миссии. Когда в 1909 году шаха свергли, Игорь вернулся в Москву, а Клим по совету знакомого англичанина уехал в Китай: там открывались неплохие возможности для белых парней с головой и бойким характером.
Шанхай – два года службы в чайной компании. Потом Аргентина – пестрые трущобы, работа в типографии, а по вечерам – танго на тротуарах, залитых рыжим солнцем и дешевым вином. Политика, борьба за честные выборы, незабываемая инаугурация Иполито Иригошена[2], первого всенародно избранного президента. Весь Буэнос-Айрес пел от нестерпимого, задыхающегося счастья…
Клим писал сатирические памфлеты во всевозможные ежедневники, созданные на время выборов, – испанский язык давался ему легко. Потом были национальные газеты, журналистская слава – лестная и малоприбыльная, – приглашения в Каса-Росада, розовый президентский дворец…
В Россию Клим отправил только одну открытку – в Москву, младшей кузине Любочке, с которой они так весело проводили зимние каникулы. Очень уж хотелось рассказать, кем он стал и чего добился. Но Любочка не ответила, и связь с Россией окончательно оборвалась. К тому времени Клим сменил гражданство.
Гробовая обида на отца стерлась от времени: он вдруг превратился в не очень умного и оттого недоброго человека, который поступал с сыном так, как в свое время поступали с ним. Когда Клим получил известие о его смерти, он только удивился: надо же, папенька что-то ему оставил? Раз дают наследство, надо брать – за дом на Ильинке наверняка можно выручить большую сумму.
Глава 2
1
Когда Клим проснулся, Григория Платоновича в каюте не было. Он вышел на нос парохода. Река за лето обмелела, у борта суетился лоцман, измеряющий глубину. Бабы-спекулянтки, ночевавшие на палубе, доставали вареную картошку и коробки с солью. Между корзин и тюков бродила курица.
– Мыс обогнем, и Нижний будет, – сказал Григорий Платонович, подходя к Климу. – Что, соскучились по родным местам?
Клим кивнул. Он не узнавал ни гору, ни берег, ни острова, куда в детстве столько раз ездил рыбачить. Деревья стали выше? Дач новых настроили?
Мимо проплыл плот.
– Эге-гей! С добрым утречком! – вопили сидящие на нем мальчишки и размахивали картузами.
Волна от парохода чуть не захлестнула их.
Клим с замиранием сердца глядел на зеленые, искромсанные оврагами кручи. Лодки рыбаков, дровяные баржи, юркие фильянчики[3] с черными самоварными трубами. Справа ярмарочные склады и пристани; слева – белоснежный Печерский монастырь.
Золотые купола церквей разом вспыхнули на выглянувшем солнце. Колокольный звон и протяжные пароходные гудки…
Вот она, родина моя, губернская прелестница, первогильдейская купчиха… Дворцы, часовни, трактиры, страшная Миллионка, где в каждом доме притон, каждый день праздник – то драка, то пожар. Эх, смесь барокко с Ориноко…
Пароход подошел к пристани общества «Кавказ и Меркурий».
– Эй, на «Суворове»! – гремел рупор.
– Есть!
– Подавай чалку!
– Есть!
Упали сходни.
– Приехали!
Ошеломленный и веселый, Клим смотрел на заваленную тюками пристань, на солдат, спавших на вытоптанном газоне вокруг Фонтана Благотворителей.
Григорий Платонович торопливо раскланялся:
– Ну все… Я пойду, мне тут недалече.
– Счастливо.
Клим вдыхал дегтярный, дымный, лошадиный запах набережной. Носильщик в грязном фартуке волок тележку с чемоданами. Извозчики в бархатных шапках орали через площадь:
– Пожа-пожалте, товарищ-барин! Во как прокачу – довольны будете!
Лошади все полудохлые: оно и понятно – хороших забрали в армию.
– Ваше сиятельство, со мной, со мной! Вот на резвой!
– Барин, барин, да куды ж ты… Эх, душа твоя иностранная! У Митьки кляча по дороге сдохнет!
Извозчик погрузил чемоданы, взлетев на козлы, чмокнул губами:
– Пошла, милая!
Город стекал по высоким склонам к Рождественской улице с ее банками и пароходствами. Солнце сияло в огромных, наполовину пустых витринах.
Артель военнопленных в синих вылинявших гимнастерках, мастеровые в картузах с лаковыми козырьками, ломовики, санитары, монахи с кружками «На восстановление обители», интеллигенты с газетами, торчащими из карманов… Но с самого утра у всех усталость на лицах. Народ тут не жил, а выживал, включая двух красавиц, промчавшихся мимо в автомобиле.
Когда поднимались по крутому Похвалинскому съезду, Клим оглянулся. У моста через Оку раньше были столбы с двуглавыми орлами – теперь остались только постаменты. И городового нет – а ведь какое хлебное место для него было!
Ильинка – яркая и хвастливая, в каждом доме – история, тысячи смыслов. Здесь же гордость всего квартала – Вознесенская церковь. Большой ее колокол по праздникам гудел так, что дрожали стекла в рамах.
– Остановись! – велел Клим извозчику. Спрыгнул на мостовую перед светло-желтым особняком с мезонином и, сняв шляпу, замер.
Ничего не изменилось. Даже в кухонном окне тот же фикус, те же пыльные флаконы из-под духов, которые собирала Мариша, мамина прислуга. Тот же деревянный тротуар с выпадающей доской, та же рытвина на дороге – здесь то и дело рассыпались возы.
– Ну что, подавать чемоданы-то? – спросил извозчик.
Клим медленно кивнул:
– Подавай.
– Мыс обогнем, и Нижний будет, – сказал Григорий Платонович, подходя к Климу. – Что, соскучились по родным местам?
Клим кивнул. Он не узнавал ни гору, ни берег, ни острова, куда в детстве столько раз ездил рыбачить. Деревья стали выше? Дач новых настроили?
Мимо проплыл плот.
– Эге-гей! С добрым утречком! – вопили сидящие на нем мальчишки и размахивали картузами.
Волна от парохода чуть не захлестнула их.
Клим с замиранием сердца глядел на зеленые, искромсанные оврагами кручи. Лодки рыбаков, дровяные баржи, юркие фильянчики[3] с черными самоварными трубами. Справа ярмарочные склады и пристани; слева – белоснежный Печерский монастырь.
Золотые купола церквей разом вспыхнули на выглянувшем солнце. Колокольный звон и протяжные пароходные гудки…
Вот она, родина моя, губернская прелестница, первогильдейская купчиха… Дворцы, часовни, трактиры, страшная Миллионка, где в каждом доме притон, каждый день праздник – то драка, то пожар. Эх, смесь барокко с Ориноко…
Пароход подошел к пристани общества «Кавказ и Меркурий».
– Эй, на «Суворове»! – гремел рупор.
– Есть!
– Подавай чалку!
– Есть!
Упали сходни.
– Приехали!
Ошеломленный и веселый, Клим смотрел на заваленную тюками пристань, на солдат, спавших на вытоптанном газоне вокруг Фонтана Благотворителей.
Григорий Платонович торопливо раскланялся:
– Ну все… Я пойду, мне тут недалече.
– Счастливо.
Клим вдыхал дегтярный, дымный, лошадиный запах набережной. Носильщик в грязном фартуке волок тележку с чемоданами. Извозчики в бархатных шапках орали через площадь:
– Пожа-пожалте, товарищ-барин! Во как прокачу – довольны будете!
Лошади все полудохлые: оно и понятно – хороших забрали в армию.
– Ваше сиятельство, со мной, со мной! Вот на резвой!
– Барин, барин, да куды ж ты… Эх, душа твоя иностранная! У Митьки кляча по дороге сдохнет!
Извозчик погрузил чемоданы, взлетев на козлы, чмокнул губами:
– Пошла, милая!
Город стекал по высоким склонам к Рождественской улице с ее банками и пароходствами. Солнце сияло в огромных, наполовину пустых витринах.
Артель военнопленных в синих вылинявших гимнастерках, мастеровые в картузах с лаковыми козырьками, ломовики, санитары, монахи с кружками «На восстановление обители», интеллигенты с газетами, торчащими из карманов… Но с самого утра у всех усталость на лицах. Народ тут не жил, а выживал, включая двух красавиц, промчавшихся мимо в автомобиле.
Когда поднимались по крутому Похвалинскому съезду, Клим оглянулся. У моста через Оку раньше были столбы с двуглавыми орлами – теперь остались только постаменты. И городового нет – а ведь какое хлебное место для него было!
Ильинка – яркая и хвастливая, в каждом доме – история, тысячи смыслов. Здесь же гордость всего квартала – Вознесенская церковь. Большой ее колокол по праздникам гудел так, что дрожали стекла в рамах.
– Остановись! – велел Клим извозчику. Спрыгнул на мостовую перед светло-желтым особняком с мезонином и, сняв шляпу, замер.
Ничего не изменилось. Даже в кухонном окне тот же фикус, те же пыльные флаконы из-под духов, которые собирала Мариша, мамина прислуга. Тот же деревянный тротуар с выпадающей доской, та же рытвина на дороге – здесь то и дело рассыпались возы.
– Ну что, подавать чемоданы-то? – спросил извозчик.
Клим медленно кивнул:
– Подавай.
2
Табличка на входе:
– Здравствуйте, – проговорила она испуганно.
Он сунул ей в руки шляпу:
– Утро доброе. Я Клим Рогов, наследник.
Ее растерянность еще больше развеселила Клима.
– Беги, доложи хозяевам. И распорядись насчет чемоданов. Мариша все еще служит?
Горничная – кудрявая, темнобровая, большеглазая – смотрела на него как на восставшего из мертвых.
– Мариша в людской, – наконец выговорила она.
Клим прошел мимо нее по коридору. Новые обои в прихожей; голову лося убрали со стены, вместо нее повесили картину с березками. А людская была все той же – с закопчеными иконами в углу, тяжелыми посудными шкапами и колченогим столом, за которым горничные пили какао и обсуждали женихов по прозвищу Ни Рыба Ни Мясо – один служил приказчиком в магазине «Океан», а другой – в «Колбасе».
Мариша сидела у окна и перетирала хрустальные бокалы. На ней были все те же очки, все то же полосатое платье с накрахмаленным передником; надо лбом, как и прежде, курчавились букли, уложенные по моде славного 1896 года, когда в Нижнем Новгороде открыли Всероссийскую выставку и пустили трамвай.
В воздухе остро пахло сивухой.
– Раньше хрусталь спиртом протирали, а как ввели всеобщую трезвость, пришлось к самогону приспосабливаться, – сказала Мариша, не глядя на Клима. – Его армяне по ночам варят – три рубля бутылочка. Неслыханное нахальство!
Клим рассмеялся:
– Мариша, ты меня не узнаешь?
Она испуганно посмотрела на него:
– А вы кто будете? Из милиции? Я про армян просто так сказала – это тетки на базаре болтают…
Мариша не сразу поверила, когда Клим назвал себя. Она приблизилась к нему, шаркая туфлями со стоптанными задниками.
– Погоди, так ты беленький был, а сейчас чернущий, как бедуин!
Клим укоризненно покачал головой:
– Беленьким я был в три года. Помнишь, мы с тобой объявления о найме прислуги по газетам искали – ты все уйти от нас хотела. Я по этим объявлениям читать выучился.
Доктор медициныКлим хотел позвонить, но электрический звонок не работал. Он толкнул дверь, та распахнулась и чуть не ударила молоденькую горничную в темном платье.
Саблин Варфоломей Иванович.
Хирургические операции и внутренние болезни
– Здравствуйте, – проговорила она испуганно.
Он сунул ей в руки шляпу:
– Утро доброе. Я Клим Рогов, наследник.
Ее растерянность еще больше развеселила Клима.
– Беги, доложи хозяевам. И распорядись насчет чемоданов. Мариша все еще служит?
Горничная – кудрявая, темнобровая, большеглазая – смотрела на него как на восставшего из мертвых.
– Мариша в людской, – наконец выговорила она.
Клим прошел мимо нее по коридору. Новые обои в прихожей; голову лося убрали со стены, вместо нее повесили картину с березками. А людская была все той же – с закопчеными иконами в углу, тяжелыми посудными шкапами и колченогим столом, за которым горничные пили какао и обсуждали женихов по прозвищу Ни Рыба Ни Мясо – один служил приказчиком в магазине «Океан», а другой – в «Колбасе».
Мариша сидела у окна и перетирала хрустальные бокалы. На ней были все те же очки, все то же полосатое платье с накрахмаленным передником; надо лбом, как и прежде, курчавились букли, уложенные по моде славного 1896 года, когда в Нижнем Новгороде открыли Всероссийскую выставку и пустили трамвай.
В воздухе остро пахло сивухой.
– Раньше хрусталь спиртом протирали, а как ввели всеобщую трезвость, пришлось к самогону приспосабливаться, – сказала Мариша, не глядя на Клима. – Его армяне по ночам варят – три рубля бутылочка. Неслыханное нахальство!
Клим рассмеялся:
– Мариша, ты меня не узнаешь?
Она испуганно посмотрела на него:
– А вы кто будете? Из милиции? Я про армян просто так сказала – это тетки на базаре болтают…
Мариша не сразу поверила, когда Клим назвал себя. Она приблизилась к нему, шаркая туфлями со стоптанными задниками.
– Погоди, так ты беленький был, а сейчас чернущий, как бедуин!
Клим укоризненно покачал головой:
– Беленьким я был в три года. Помнишь, мы с тобой объявления о найме прислуги по газетам искали – ты все уйти от нас хотела. Я по этим объявлениям читать выучился.