- Может, - твердо сказал я, - когда оно подставляет топору кость, от которого топор отскакивает, получив зазубрину. Потом это мясо переламывает топорище и хватает за горло идею топора. Человечье мясо имеет свои идеи, - с гордостью заявил я. - Лучшая его идея - идея борьбы.
   - Скажите, может ли любить человек в наш век? Я хотела сказать, может ли любить человечье мясо?
   - Да, - сказал я, - может. Только в наш век это не самое главное. Человек всегда должен делать самое главное. Настоящий человек из человечьего мяса должен научиться приносить в жертву самое дорогое во имя самого важного. Тому мы имеем неоднократные примеры в тысячелетней истории народов. Чей подвиг выше, Абеляра, который во имя своей любви к [край страницы оборван, далее несколько слов восстановлено по смыслу]. Элоизе пошел на все и был оскоплен, или Агамемнона, пожертвовавшего своей дочерью Ифигенией, чтобы спасти свой народ?
   - Вы очень любите свою жену? - медленно спросила она.
   - Очень, - ответил я.
   - А я не люблю своего мужа...
   В это мгновение, звеня стеклами, распахнулась балконная дверь и на пороге появился муж. Под мышкой у него был зажат поросенок.
   - Это что же такое делается, товарищ Ермилов? - зловеще спросил муж, пристально смотря на нас. - Приютил я вас, больного советского человека без портков в своем родном доме, а вы чужих дамочек разными фиглями-миглями завлекаете?
   Поросенок под мышкой мужа взвизгнул.
   - Сидеть! - грозно прикрикнул муж и ляпнул ладонью по пятачку.
   - Как хорошо, что ты привез поросенка... и сам приехал, - воскликнула милая молодая женщина, - а мы тут с Владимиром Владимировичем придумывали всякие имена. Только не решили, какое лучше: Ифигения или Элоиза.
   - Хай будет хоть философия, - мрачно сказал муж и, пристально глядя в глаза жене, заорал: - Ты мне яйца не крути всякой интеллигенцией. Сами умеем.
   - Как вы смеете?! - закричал я и бросился к нему. - Кто вам дал право оскорблять невинную женщину?!
   - Сидеть! - презрительно процедил муж сквозь зубы, и я увидел перед своим носом занесенную ладонь с растопыренными пальцами. - Так.
   - Как тебе не стыдно? - вспыхнув, закричала милая молодая женщина. - В эпоху, когда мы каждый день приближаемся к первой фазе коммунизма...
   - Хрен с ним, - заявил муж, - с коммунизмом. По-твоему выходит, из-за коммунизма человек должен терпеть, чтобы его баба всякому давала? Да?
   - Послушайте, - тихо сказал я, - если вы не перестанете оскорблять свою совершенно ни в чем не повинную жену, я выброшу вас на улицу.
   - Кого? Меня? - заорал муж и подавился смехом.- Ты-то? Да я тебя, как вошу одним махом придавлю.
   - Человечье мясо, - сказал я, глядя на торчащую перед моим носом занесенную ладонь с растопыренными пальцами.
   Муж сложил ногти больших пальцев, чтобы показать, как будет меня придавливать. Воспользовавшись некоторым облегчением своего зажатого положения, поросенок хрюкнул, дернулся и, выскользнув из-под мышки своего хозяина, с диким визгом полетел через балконные перила на улицу.
   - Человечье мясо, - сказал я, отстраняя руку мужа.
   - Свинина! - закричал он и, хлопнув дверью, выбежал из квартиры.
   Глава XVII
   Она подняла на меня глаза и, поразившись неожиданностью случившегося, сказала, удивленно вслушиваясь в [пропуск - край страницы оборван] слова:
   - Я свободна, Владимир Владимирович. Он не придет больше.
   - Что? - спросил я.
   Внизу, на мостовой шевелились какие-то червяки, собирая какие-то обрывки. Кричали. Дернулся ветер, пришибло к балкону облако дыма, запрыгал мелкий дождь, оставляя на земле цветочных ящиков рябинки следов.
   Глава XVIII
   - Александра Михайловна, - сказал я, - вы опять ошиблись. Я не Ермилов. Я - Аркадий Белинков. Вы никогда не будете счастливы, Александра Михайловна. Золотой век не впереди и не позади нас. Для того, чтобы быть счастливой, не обязательно жить в золотом веке. Для этого нужно быть хозяином своего века. Любого. Счастье не во время бытия, а в господстве над бытием. Золотого века не было и не будет. Снова будет железный век. Наш век сковал топоры, мечи и колючую проволоку.
   - Ну и что же? - спросила она. - Как вас зовут? Аркадий Белинков? Ну и что же?
   - За мной гонятся, - сказал я. - Они ищут меня, чтобы убить. И убьют, если поймают.
   - За что?
   - За то, что я мешаю им строить золотой век.
   - Вы? Зачем?
   - В мире живут две идеи. Одна утверждает, что человечье мясо принадлежит ей. Другая рвет себе человечье мясо. Для того, чтобы первая идея смогла построить свой золотой век, она должна убить вторую идею. За одну из этих идей я борюсь. Если мы победим, мы будем строить свой золотой век.
   - И вы победите?
   - Конечно. Мы должны победить.
   - И построить золотой век?
   - Конечно. У нас же есть позитивная программа, - опустив глаза, сказал я. - Иначе не стоило бы бороться.
   - А-а-а... - медленно сказала она. - Опять будет война?
   - Конечно, - сказал я. - Будет уничтожена половина человечества.
   - И тогда будет золотой век?
   - Конечно, - сказал я. - Иначе не стоило бы бороться. У нас есть положительная программа.
   Глава XIX
   - Ну и что же? - смотря мне в зрачки лодочками сощуренных глаз, сказала она. - Я иначе и не представляла себе вас: я знала, что вы должны жить чем-то значительным.
   Ее глаза уплывали в глубину теней медленно опускающихся ресниц.
   - Ну и что же, Аркадий? - едва слышно спросила она.
   - Александра Михайловна, - сказал я, - понимаете ли вы, что происходит в мире? Я и моя жена боремся не на жизнь, а на смерть. И, скорее всего, мы погибнем.
   - Вы?
   - Я, моя жена и еще многие. Кроме того, будет уничтожено тридцать веков истории мировой культуры.
   - Аркадий, - тихо сказала она, - неужели человек не имеет права быть счастливым до того времени, пока будет создан золотой век?
   - Не имеет, - сухо сказал я.
   Я захлопнул дверь своей комнаты, бросился на диван и закрыл глаза. Дело не в том, что должна погибнуть половина человечества, а в том, чтобы оставшаяся половина была счастлива. Я обязан был торопиться. Приближающаяся смерть должна была стать не моим поражением, а внутренней и необходимой для нас потерей в борьбе. Меня могла спасти только победа. Марианна бы сказала: "Вы не боитесь смерти, потому что останется положительная программа". Я не потому не боялся смерти. Я знал, что наша негативная программа много сильнее и (что для меня самое важное) убедительнее аморфной позитивной программы. Марианна не обращала внимания на аморфность позитивной программы. Она стреляла, потому что стреляло ружье. Если бы оно перестало стрелять, Марианна положила бы его и стала бы дожидаться. Заряд должен был обеспечивать я. Хуже всего было то, что позитивная часть программы отличалась аморфностью.
   Когда отворилась дверь, я не слышал. Я не открывал глаз.
   - Дело не в том, что мы раньше погибнем, - думал я, - чем победим...
   Я не выдержал и открыл глаза. Она сидела, опустив голову и прижав пальцы к вискам.
   - Какой смысл в победе, - сказала она, - если вы должны умереть до победы?
   - Если бы я боролся для себя, Александра Михайловна, - сухо сказал я, то, право, не стоило бы уничтожать половину человечества.
   - Я хочу, чтобы вы жили, - тихо сказала она.
   - А я хочу, чтобы пришла победа, - сказал я. - И еще я бы хотел, чтобы после меня осталась дочь. И чтобы она дожила до победы.
   - Я хочу быть с вами, - сказала она, - и помочь вам, и защитить вас.
   - Спасибо вам, друг мой, - сказал я. - Еще не зная всего того, что вы узнали сегодня, вы уже это сделали.
   - Этого мало, - сказала она. - Я могу и должна сделать больше.
   Я смотрел в лицо этой женщины, прожившей лучшие годы своей жизни без помысла и надежды на подвиг, не сумевшей задержать уходящую молодость творчеством, или ненавистью, или любовью, 25 лет простоявшей, не поднимая руки над течением дней, медленно разматывающихся и цепляющихся крючками маленьких попыток за маленькие петли возможностей.
   - Послушайте, - сказал я, - для того, чтобы серьезно обречь себя на гибель, мало только хорошо или даже сильно чувствовать, для этого надо быть до конца убежденным в своей правоте.
   - Мало хорошо или сильно чувствовать? - переспросила она. - Но убеждения придут потом.
   - Нет, - сказал я. - Это чувства могут прийти потом. Если они не уйдут до этого. Подвиг силен убеждением, а не чувством.
   - А разве во имя любви не совершаются подвиги? - спросила она.
   - Совершаются, - сказал я. - Во имя любви, а не из-за любви. Бороться надо для того, чтобы победить.
   Она стояла, опустив руки и пристально вглядываясь в окно. Ветер шевелил ее волосы. Меня не интересовал цвет ее волос. Меня интересовало, сколько времени она может выстоять на допросе.
   - Послушайте, - сказала она, - но ведь золотого века не будет? Вы сказали, что золотого века не будет. Зачем же тогда ваша борьба и смерть?
   - То, что я сказал, не имеет значения, - резко ответил я. - Есть прекрасная положительная программа. Ясно? На 6-й странице положительной программы написано: "Мы боремся для того, чтобы уничтожить коммунизм, как формацию, лишившую свободы человеческий интеллект, и построить общество, в котором впервые за все века всемирной истории пародов власть будет осуществлена не силой оружия, но силой интеллекта. Это будет государство умных людей. Вместо отжившего демократического принципа избрания верховного органа власти, будет утвержден принцип ответов на вопросы и отгадывания загадок. Таким образом, в управлении государством окажутся самые умные представители населения земного шара".
   Глава XX
   Враг в красных штанах, опустив голову, медленно ехал сквозь город, бросив поводья на шею лошади. Он сидел в седле, как пришей кобыле хвост. Ноги его в свисающих с пальцев тапочках болтались вдоль лошадиных боков и цеплялись за бульварные кусты.
   Из скорлупы облаков вылупилось желтое солнце. Он поднял голову, моргнул и уставился на восход.
   Он знал, что все равно поймает, невзирая на окружающий это убеждение скепсис. Услышав о том, что объявлен всесоюзный розыск беглецов, он презрительно улыбнулся и сказал:
   - Разрешите обратиться, товарищ комиссар государственной безопасности 1-го ранга. Не нужное это дело: никуда они, кроме Москвы да своей спаленной дачи, не толкнутся, народ такой, известно - интелигенция.
   Вооруженный таким передовым мировоззрением, человек в красных штанах, опустив голову, медленно ехал верхом сквозь Москву, придерживая кобылу перед некоторыми заведениями, в которых по его расчетам скорее всего следовало искать, и, засунув голову в окно заведения, подозрительно осматривал внутренность. Не достав до окна Большого зала Консерватории, он въехал в гулкий вестибюль, медленно поднялся по лестнице и остановился в зрительном зале. Кобыла нехотя пожевала золотистый плюш рампы и опустила морду. Он пощупал дирижерский пульт и тронул пятками кобылу.
   - Куда заховались? - мучительно думал он, выпяливая глаза и смаргивая одолевавшую дремоту. - Может за водокачку? - Но вспомнив, что за водокачку заховалось в год великого перелома два кулака, психологически не имевших ничего общего с Аркадием и Марианной, он отказался от этого умозаключения.
   Кобыла, задремав, остановилась посреди площади. Вдруг сверху раздался оглушительный визг, кобыла шарахнулась в сторону, и он едва не вылетел из седла.
   - Ложись! - заорал он и треснул кобылу в бок пяткой. На месте, от которого он только что отскочил, лежал, дергая харей и свистя, здоровенный поросенок. Он поднял голову вверх и увидел высоко на балконе фигли-мигли парочку, делавшую вид, что это до ее не касается. В ту же секунду перед мордой залягавшейся кобылы вырос некий молодой дядя и тяжело опустился на мостовую перед околевающим поросенком.
   Человек в красных штанах вновь обрел утраченное было из-за такого явления, как падающие с неба свиньи, самообладание. Он свесился с седла и пытливо всмотрелся в черты поросячьей хари.
   - Готов, - тихо произнес хозяин поросенка и встал на ноги. - Эх, жизнь наша, - меланхолически сказал он и пошевелил носком сапога охладевающий хвост.
   - Да, - процедил человек в красных штанах. - Живешь, работаешь, строишь коммунизм, а косая так тебя и дожидается. Вы кем, извините, будете?
   - Шофером работаю, - уныло отозвался хозяин дохлого поросенка и, обрадованный дружеским участием, добавил, кивнув в сторону поросенка: Из-за бабы все дело.
   - Да, - сочувственно покивал головой всадник в красных потрепанных галифе, - бабы да вино - вот, что нас губит, и еще - капитал. - Однако он не совсем ясно представлял себе связь между трагической гибелью поросенка и поступком бабы. Как бы почувствовав его сомнения, хозяин дохлого поросенка пояснил;
   - Не стерпел я. Как увидел ее с этим мужиком, захотел промеж глаз вдарить, а он и сорвись. Высота-то, эн какая. Теперь - крышка: пусть сама как знает, так и живет. Положил я на нее.
   - Да, - промямлил человек в красных штанах, - найдешь другую, - и развел ноги, чтобы стукнуть по бокам кобылу. Но в это время хозяин дохлого поросенка сказал нечто такое, от чего его ноги застыли в разведенном положении и он, перегнувшись через кобылью шею, пристально уставился на человека, бросившего свою бабу, через которую он зря погубил полезное в хозяйстве животное.
   - Я, говорит, писатель, мне, говорит, какая хошь баба даст, а муж будет смотреть да помалкивать, потому я могу всякого мужа в "Правде" или в "Библиотеке Огонек" протащить.
   Враг в красных штанах повернул морду кобылы к морде мужа и опустил собственную морду к их мордам, и все они склонили свои морды над мордой загубленного поросенка.
   - А ну-ка, давай, - подмываемый волнением, прохрюкал он, заерзав в седле.
   - Ну и вот. Он, значит, с понтом на горло. А я за задницу и с балкона его перекидываю. А тут как она вцепится мне в лепень, да как заорет, как резаная. Ну, я и выпустил.
   - А он чего такого не говорил, этот-то самый, писатель-то ее?
   - Чего? Говорил! Я, говорит, в книжке пропишу!
   - А еще чего такого?..
   - Еще про коммунизм говорил.
   - Про коммунизм?! Во-во-во! Давай, чего он там про коммунизм?
   - Чего? Говорил, что с такими коммунизм сроду не построить.
   - Что мы коммунизм не построим?
   - Нет, с такими не построим.
   - С какими такими?
   - Ну, значит, с такими, которые за задницу хватаются и с балкона меня скидывают. А так, вообще, построим.
   - А что не построим, не говорил?
   - Не, вроде не было.
   - А ты вспомни.
   - Вспоминаю. Да нет, не было.
   - Лучше вспоминай.
   - Да говорю, не было.
   - А я говорю было! Не должон такой сказать, что построим коммунизм.
   - А я говорю тебе русским языком: не было!
   - Ты мне еще поговори, ей-ей в лоб закатаю.
   - Ты?
   - Я!
   Вместо ответа на такую пошлость муж взял человека в красных штанах левой рукой за челюсть, правой за излюбленную им в таких случаях задницу, вынул его из седла и, слегка потрясая им в воздухе, спокойно уложил рядом с дохлым поросенком, слегка при этом повредив асфальт.
   - Ладно, - прохрипел самонадеянный человек в красных штанах. - Оставим этот вопрос. Как его фамилия?
   - Чего, - переспросил муж, - фамилия? А вот этого не видал? - И с этими словами он слегка расставил ноги и, выпятив живот, похлопал ладонью по ужаснейшему из мест своего организма, затем он повернулся на каблуке и медленно зашагал через площадь, плюя на окружающую действительность.
   Глава XXI
   - Врешь! - взвыл враг в красных штанах. - Все равно построим коммунизм! - Он лежал на асфальте, слегка поврежденном, благодаря его перемещению с кобылы на мостовую, и ругал переместившего его мужа именно тем местом, которое тот показал ему вместо того, чтобы назвать столь любопытную ему фамилию.
   Кобыла, понюхав своего хозяина, зевнула и завалилась рядом с ним.
   - Уйдет! - вдруг блеснула молния испуга в голове человека в красных штанах и он век... Он наполовину вскочил. На вторую половину он не мог вскочить, ибо именно за эту половину взяла его правая рука, безусловно способствовавшая побегу упомянутого писателя... Через 17*, - злорадно решил про себя человек в красных штанах. - Червонец! - уже одно это стоило того, чтобы подняться, вскочить в седло и скакать, скакать. Скакать за помощником любовника жены, из-за которой погиб поросенок и произошла эта многое обещавшая и столь разочаровавшая встреча.
   - Помогите! - простонал он, озираясь на проходящих мимо соотечественников.
   - Некогда, - буркнул один соотечественник.
   - Сам не хвор, - проворчал второй соотечественник.
   - Черт с тобой, - заявил третий соотечественник.
   - Пошел в болото, - процедил четвертый соотечественник.
   - Очень надо, - прошамкал пятый соотечественник.
   - Сейчас, сейчас! - воскликнула прекрасная молодая женщина, - бедный, бедный дедушка!
   Она опустилась на колени перед захныкавшим врагом в красных штанах, протянула к нему руки и, дико вскрикнув, отшатнулась назад. Но враг в красных штанах схватил се за руку и поднялся на ноги.
   - Спасибо, - промямлил он, - давно в партии? Прекрасная молодая женщина остановившимися глазами смотрела на врага, вцепившегося ей в руку.
   - Очень, - прошептала она и вскочила.
   - Хорошо, - заявил он, - жить на советской земле: каждый прохожий тебе друг. Ну-ка подсоби. Вот. Порядок. Упирайся коленкой. Вот. Ну как? Порядок. Поехали.
   Она сидела на крупе кобылы, обхватив руками брюхо врага в красных штанах.
   - Как звать-то? - спросил враг, когда они проезжали мимо Дома правительства.
   - Кого? - не поняла она.
   - Тебя, кого же? - начал допрос он.
   - Меня?
   - Тебя.
   - Маша, - сказала Марианна.
   Подозрительно оглядевшись по сторонам, он проворчал что-то и завернул к подъезду Министерства государственной безопасности.
   - Приехали, - сказал враг в красных штанах. - Дома, как говорят, и стены лечат. Слезай.
   - Давайте еще покатаемся, - робко попросила Марианна, - я очень люблю кататься верхом. Еще немножко.
   - Будет, - сказал он. - Слазь. Делом надо заниматься.
   - До свиданья, - дрожащим голосом сказала она, тая робкую надежду.
   - Чего? - не понял он. - Давай, проходи.
   - Хорошо, - прошептала Марианна и, последний раз взглянув на сверкающее утренней чистотой небо, в последний раз вздохнув чистый воздух свободы, рыдая, переступила порог Министерства государственной безопасности.
   * 17 - статья уголовного кодекса.
   Глава XXII
   Дом, из которого вывалился поросенок, сыгравший такую громадную роль в развитии нашего сюжета, был осажден, оцеплен, обыскан и заховавшийся в нем некий писатель схвачен и доставлен в Министерство государственной безопасности. В момент, когда его накрыли, он валялся в постели, прикинувшись, будто собирается подыхать якобы от какой-то уличной драки, и хавал сало сверху намазанное маслом.
   - Ох, - простонал враг в красных штанах, наваливаясь на плечо Марианны. - Вес кости разламываются.
   И они с превеликим трудом прошли из рабочего кабинета приятеля-следователя в комнату, где приятель-следователь имел обыкновение приготавливать свой организм к встречам со своими подследственными.
   - Ничего особенного, - подумала Марианна. - Обыкновенная комната для спортивных упражнений. Трапеция, турник, гири, козел.
   - Ох, - простонал враг в красных штанах и опустился на клеенчатую кушетку. - Сидай, - предложил он Марианне, указав на место рядом с собой.
   Дверь из кабинета распахнулась и в гимнастическую комнату влетел приятель-следователь. Он схватил гирю, несколько раз быстро поднял се, потом бросился к турнику, подтянулся, перешагнул через козла, торопливо проглотил несколько глотков воды и, засучивая на ходу рукава, выскочил из комнаты.
   - Ну вот, - прошамкал враг в красных штанах и, сложив ладошки, зажал их между колеи, качнулся взад и вперед, уголком глаза посматривая на прекрасную женщину.
   - Да, - сказала Марианна и со вздохом устремила глаза на окно, представлявшее собой застекленную раму-решетку.
   - Да, - сказал враг в красных штанах и покосился уголком глаз на прекрасную женщину.
   - Да, - сказала Марианна и внимательно осмотрела потолок.
   - Фартовая ты баба, - ухмыльнувшись, заявил враг в красных штанах.Факт. Ха-ха-ха!.. Чего помалкиваешь? Яблока хочешь? - Он достал из кармана яблоко, обтер его о колено и сунул ей в руку. - Жуй, - подмигнул он и хихикнул.
   Вдруг из кабинета вылетел рассыпчатый взвизг и Марианна, задрожав, шарахнулась к выходной двери.
   - Чего прыгаешь? - спросил враг в красных штанах, - так их фашистов, мало они нас передушили!
   - Да, - сказала Марианна, доставая из-под шкафа закатившееся яблоко.
   - Знаешь, кого там тискают? - спросил он, поведя челюстью в сторону кабинета приятеля.
   - Не... я не знаю... - пробормотала Марианна.
   Враг в красных штанах снова подмигнул и хихикнул. Он сидел, расставив ноги, и заклеивал плохо склеивающуюся цигарку.
   - Попался, голубок, - медленно проговорил он, обращаясь скорее к самому себе, к заветным своим думкам. - Сорок два дня... - и, неожиданно подняв глаза от цигарки, сказал оцепенело глядя на Марианну: - И сорок две ночи. Наяву и во сне - видел: стоит он и уже мертвый. - Враг в красных штанах вздрогнул и тряхнул головой. - Чего молчишь?
   Он опять зацепенел. Голос его был глух, он говорил, погрузившись в глубокий колодец воспоминаний.
   - Говорил, нахрапом не возьмешь. Еще как дачу спалили. Не наваливайтесь скопом. Уйдут. Ушли. Сорок два дня и сорок две ночи. Ждал. Верил. Любил. Вот оно: пришло. Теплый. Потрогать бы. Э-эх.
   Вдруг из глубины его послышался скрип, он вынырнул из колодца и с бульканьем расхохотался:
   - Ха-ха-ха!.. Иди сюда к моему празднику! Дай маленько. Не бойсь: ты своя, не укушу. Дай щекотну-то. Праздник-то, праздник-то какой вышел! - Он поднялся на задние лапы и, пошатываясь, пошел на нее. Он схватил ее передними лапами и задышал ей в лицо. Из глаз ее медленно выкатились две обжигающие слезы. Раскрыв челюсти, он - дышал.
   Из кабинета выскочил, подпрыгивая, вопль и ударился в задребезжавшие стекла. Она отшатнулась, и он, потеряв равновесие, опустился на передние лапы.
   - Аркадий!.. - пошевелились ее губы, - муж мой...
   - Ложись! - прорычал он.
   - Я убью себя, - тихо сказала она. - Если вы подойдете ко мне.
   В это мгновение распахнулась дверь кабинета, следователь-приятель бросился к гирям, и она увидела жирную розовую ляжку и круглую голову с вывалившимся языком.
   - Ермилов! - тихо воскликнула она и шагнула к нему. Дорогу ей пересек следователь-приятель, он выскочил из комнаты и захлопнул за собой дверь.
   - Убьешь?! - заревел враг в красных штанах, - я те убью.
   - Что? - не оборачиваясь к нему, спросила она. - Что? А-а-а!.. Ну, не надо сердиться. У-у-у, какой сердитый! Разве можно так разговаривать с женщиной? Так вы никогда не понравитесь женщине!
   4 сентября 1950 г. - 12 апреля 1951 г.*
   * Имеется расхождение между датой, которой помечено окончание работы над рукописью (12 апреля 1951 года), и датой, упомянутой А. Белинковым на допросе у следователя (14 апреля 1951 года).
   Глава XXIII
   Медленно сползая, обваливалась глыба половины XX века, унося со щебнем и пылью надежду на счастье людей под игом капитализма, вступившего в свою последнюю фазу. Дымясь, уходила за горизонт в могилу всемирная предыстория народов, оставляя за собой клубы горького дыма. Приплясывая и скаля зубы, посыпалась на Запад китайская, самоедская, русская, румынская, татарская, мадагаскарская, мордовская, дикая, лесная, звериная история.
   Силою она всех нас загоняла на остров Мадагаскар; окружат, накроют и слопают. Все равно нам всем подыхать. Так лучше уж я сам пущу себе пулю в лоб, чем дождусь, когда волосатый монгол, сжевав классическую элегию, перднет и сунет меня в суп. Монгол! Сука! Я еще живой и, хоть я и не могу придумать сильную положительную программу, но я еще тяпну тебя за мясо. Рано пляшешь, монгол: цапну! Проклятый!
   Когда в стакан утреннего чая Александры Михайловны попала муха, она едва удержалась от слез, глядя на эту бессмысленную смерть. Именно в эту минуту на Сеульском направлении в 18 километрах севернее Сувона разорвался снаряд и похоронил солдата, имя которого осталось неизвестным. Я сообщил об этом Александре Михайловне, и она согласилась, что безусловно солдат, разорванный снарядом на Сеульском направлении, важнее бури, разыгравшейся в стакане воды.
   - Для интеллигентного человека убийство всегда останется немыслимым, сказала Александра Михайловна. - Потому что ведь интеллигентный человек слишком верит в аргумент. Всегда можно переубедить другого человека, правда, всякое убийство - это измена интеллекту, Аркадий Викторович.
   - Мне стыдно, что я еще никого не убил, Александра Михайловна, - сказал я, глядя ей в глаза. - По Земному шару ходят враги с концепциями, книгами и топорами, сколько врагов, а я еще не убил ни одного врага. Какой же вы человек, Александра Михайловна, если не можете убить другого человека врага, подкарауливающего за углом симфонию Скрябина или играющего на тромбоне вашего сына? Вы ничего не можете, Александра Михайловна, ни любить, ни ненавидеть... Хорошо, - сказал я, - пейте кофе с мухами. - Я встал из-за стола и ушел в свою комнату. Нет сомнений, что римская интеллигенция эпохи Гонория была уверена в том, что больше ничего хорошего не будет.
   - Черт возьми! - проворчал я, бросаясь на диван, - неужели это я писал книгу сонетов? Чепуха. Это писала Марианна. Я не писал книгу сонетов. Ах, вот оно что! - понял я, наконец, Марианна, это - среда. Среда определяла мое творчество.
   Но теперь вес мои поступки будет определять не Марианна, а хищный американский империализм. Потому что только он еще может противостоять дикой, лесной, звериной истории монгола. Я буду писать не сонеты, а листовки. Сколько болтовни на свете! Если бы каждый человек мог убить хоть одного врага, то на земле не осталось бы ни одного коммуниста. Посвящаю свои сонеты человеку, который убьет последнего коммуниста. Я встал с дивана и громко сказал: Марианна, любимая! Не надо заниматься искусством. Если я увижу тебя еще хоть один раз, я подарю тебе семизарядный автоматический пистолет с самым трогательным посвящением "Лучшей женщине Земного шара! Убей коммуниста". И она убьет, любимая. Пройдут годы. Мясо врагов расклюют степные вороны. Будут задушены всякие ростки демократизма. Миром станет править чистый разум. Я нежно люблю тебя, Марианна. Ты навсегда останешься лучшей метафорой счастья, какой увидел тебя впервые мальчиком в сумраке недвижного классического музея. Клянусь тебе семизарядным автоматическим пистолетом, любимая.
   - Нет, - сказала входя Александра Михайловна. - Я хочу быть в стороне от борьбы.
   - Этого никогда не будет, - сказал я. - Вы просто хотите, чтобы мухи попадали в чужие чашки.
   - Я думаю, - сказала Александра Михайловна, - что в любви важно не мировоззрение, а знаете, что нужно в любви? Любить.
   - Это неправда, - сказал я. - Это то же самое, что сказать: в горении нужен огонь. Огонь только знак горения. Для горения нужен уголь. У вас нет угля.
   - Что мне делать, Аркадий? - спросила она, заплывая за слезы.
   - Милая, хорошая, Александра Михайловна, - тихо сказал я, - так как вас скорее всего не устраивает участь домашней хозяйки среднего дарования и наличие партийного билета не вызывало в вас желаний убивать врагов, то, конечно, лучше всего вам повеситься.
   Вы принадлежите к той категории людей, которые имеют право на большую судьбу, но судьба лишила их этого права.
   То, что вы называете неудавшейся жизнью, представляет собой непродуманность негативной программы и полное отсутствие позитивной.
   Вам не удалась жизнь, а как-то не удалось присесть за стол с карандашом и блокнотом и сосредоточенно высчитать свои возможности и намерения, имея в виду, что всегда лучше, если намерения немного больше возможностей: остаток их уйдет на реализацию возможностей.
   Встреча с вами сыграла серьезную роль в моей жизни, потому что я окончательно понял, что большинство людей живет, не задумываясь по крайней мере над двумя вопросами: зачем они живут и зачем должны жить люди?
   То, что вы делаете, вам не нравится не потому, что это нехорошо, но потому, что это незначительно.
   Жизнь людей, не способных на серьезные поступки, не заслуживает большего внимания и лучшего обращения, чем кирпич, дерево, известь и другие строительные материалы.
   Они необходимы в строительстве общественного здания. В частности, они идут на постройку лестницы, по которой люди, способные на серьезные поступки, поднимаются вверх.
   Если бы вы могли быть крепкой ступенью на лестнице, по которой я обязан, я обречен подниматься, то я, конечно, хорошо относился бы к вам. Но вы просыпаетесь утром для того, чтобы наконец испытать обязанности домашней хозяйки среднего дарования, а для этого нет смысла просыпаться.
   Поискав переживания, вы не нашли страстей.
   Вы не хотите стать царицей эфира не потому, что это очень трудно, но потому что вам это не особенно хочется.
   Каждый человек обязан быть императором мироздания.
   Для того, чтобы что-нибудь делать, необходимо твердо знать, стоит ли это делать.
   Я готов получить самый вздорный ответ о смысле жизни, но никогда не прощу незнания ответа или уверений в жизненной бессмыслице. Прощайте!
   - Не уходите, - сказала она. - Научите меня тому, из-за чего не только стоит, но и необходимо жить. Поймите: сейчас людям, строительному материалу, необходимо пятое Евангелие.
   - Хорошо, - сказал я. - В уже упомянутой положительной программе сказано... Что вы смотрите по сторонам? Возьмите карандаш и бумагу.
   Глава XXIV
   Враг в красных штанах скакал на кобыле.
   Чихая в пустынную черкизовскую ночь, кобыла перемахнула через мусорный ящик, увенчанный картофельной шелухой с гирляндами кудрявой капусты, и с раскатистым ржаньем влетела в распахнутые двери другого мусорного ящика, в котором цвело стахановское семейство строителей нашего коммунистического завтра.
   По агентурным сведениям в курятнике, пристроенном к мусорному ящику, скрывались Марианна и я.
   - Махно! - завопила хозяйка мусорного ящика, мечась между зыбкой с ревущим младенцем и ржущей кобылиной мордой. - ГПУ!
   - Куда заховала?! - прохрипел враг в красных штанах и пнул кобылу мордой в хозяйкину харю.
   - Ни, - заныла хозяйка, - не мае никого. Малая людына у хати. Не ме, не мае.
   - Врешь! - заорал он. - Не мае! Я те дам, сука, не мае!
   Она выносит иконы...
   16.4.1951*
   Рукопись рассказа "Человечье мясо" написана мной и изъята у меня при обыске.
   25.5.1951
   Аркадий Белинков.
   * Имеется расхождение между датой 16 апреля, которой помечено окончание рукописи, и датой 14 апреля, упомянутой Белинковым на допросе.