Белинков Аркадий. Человечье мясо

Белинков Аркадий Викторович
Человечье мясо

   Аркадий БЕЛИНКОВ
   Человечье мясо
   Глава I
   Они искали меня, чтобы зарубить топором.
   На чердаке они поймали кошку и съели ее. Сырую без соли.
   Сыпалась на письменный стол в кабинете штукатурка.
   Когда, выпоров брюхо, из кошки тащили кишку, она кричала длинно и тонко.
   Из погреба они орали: "Это все барахло: переводы из французских декадентов".
   Им отвечали с чердака: "Ищи, ищи, там самое место и есть. Некуда им больше деваться. Как найдете, идите к нам кошку хавать".
   Звенел топор, и с визгом рассыпались стекла.
   На чердаке они тоже ничего не нашли, кроме болтовни о греческой [трагедии].
   Они подожгли дом и ушли, махая руками.
   Один, длинный, отстал. Нагнув голову и расставив ноги, он долго глядел в дым. На нем были потрепанные красные галифе.
   Тапочки были обуты на босые ноги. Он шел по зеленому весеннему полю, прижимая подошвы к теплой влажной земле. В красных штанах. Вспыхивал на солнце топор. За ним топало стадо облаков сивого дыма.
   Я сидел в яме.
   Когда в красных штанах ушел, я увидел розовый фарфоровый кофейник, который держал в руках, и - не понял.
   Они хотели меня зарубить за то, что я написал книгу, полную злобной клеветы.
   По бокам кофейника прыгали зебры и зубры.
   В книге было написано про любовь, живопись итальянского Возрождения и советскую власть.
   О любви и живописи итальянского Возрождения я говорил только хорошее.
   По зеленому полю топтался сизый дым.
   Из ямы были видны уплывающие к голубому горизонту красные штаны и кусок повисшего горящего стропила.
   Что касается советской власти, то я клеветнически утверждал, что эта власть - дрянь.
   Я вылез из ямы.
   На заборе сидела ворона, острая, как кайло, и кричала, глядя в огонь.
   На обугленной балке висел, зацепившись задним колесом за крюк, велосипед. Переднее колесо с прогоревшей покрышкой пошатывалось туда и обратно.
   В спальне лежали вдоль сгоревшей стены медные кольца штор. И на мраморной крышке стола, осевшей на угол сгоревшего пола, дымились две чашки.
   Марианны не было.
   Все, что я написал про советскую власть, было правдой.
   Я не стану утверждать того же самого о своих писаниях про любовь и живопись итальянского Возрождения.
   Красные штаны скрылись за горизонтом. За ними встал клуб сивого смрадного дыма.
   Марианна была в лесу. Она лежала, уткнувшись лицом в землю, и я набрел на нее, услышав рыдания.
   - Марианна, - сказал я, опустившись на колени, - не плачьте, Марианна, они ушли. Все будет хорошо.
   - Ах, Аркадий, - глухо простонала она, не поднимая головы, - больше никогда ничего хорошего не будет. Как правильно все, что вы написали про советскую власть!.. Зачем жить, Аркадий? Сгорела библиотека, рукописи, дача. Зачем вы написали эту книгу, Аркадий?
   Спотыкаясь, мы брели по лесу. Я увидел у себя в руках розовый кофейник и - не понял.
   - Поставьте на место, - строго сказала Марианна.
   Я поставил кофейник у края тропинки. Мы побрели дальше.
   За лесом ревели паровозы.
   Было ясно, что они поймают нас и зарубят.
   На XIII пленуме Союза советских писателей было вынесено постановление о том, чтобы поймать и зарубить нас.
   Я уже давно не любил советскую власть. Еще со времен Стеньки Разина.
   В своем замечательном выступлении на XIII пленуме Союза советских писателей тов. А. Фадеев сказал:
   - Мы должны выкорчевать с корнем все буржуазные пережитки в сознании людей.
   В нашем сознании были буржуазные пережитки. Они пришли с топором, чтобы выкорчевать нас.
   Стемнело. Со своими врагами они вели беспощадную борьбу. Нужно было немедленно принять какое-нибудь решение. По деревянной платформе станции бегал дождик.
   На мне были пижамные штаны в золотую полоску по лазоревому полю.
   Нос у Марианны был красный.
   - Аркадий, - сказала Марианна, - я не могу с красным носом.
   Я смотрел на свои штаны в золотую полоску по лазоревому полю. На них была кровь.
   Когда мы поднялись на платформу, зарычала собака, и девочка, взвизгнув, уткнулась в подол няньки.
   - Шляются, ироды, - прошипела нянька, - чего только милиция смотрит.
   От мокрой стены железнодорожной станции отделился милиционер.
   - Аркадий, - спросила Марианна, - мне очень нехорошо с красным носом? Да?
   - Очень хорошо, Марианна, - уверенно сказал я. - Но самое странное не в том, что убийцы захватили власть в государстве, а то, что народу они свои, родные, любимые,
   - Не надо думать об этом, - сказала Марианна, - думайте о любви и живописи итальянского Возрождения.
   Милиционер сделал шаг от стены и встал перед нами.
   - Ваши документы, - сказал он. - Чего? Пройдемте со мной.
   Глава II
   - Черчилль!! - визжала нянька. - Веди его, веди батюшка. У-у зараза!
   - Где? Где Черчилль? Пусти поглядеть на Черчилля! - надрывалась тетка с титькой, - вон етот с тремя руками?
   - Ишь, он, окаянный, с тремя руками...
   - Вон он, вон, смотри-ка, смотри, красотка какая!
   - Какая красотка?
   - Да вон, с Черчиллем, смотрите.
   - Кто? Вы слышите!? Так ведь это же Гитлерова падла, Ева Браун! Смотрите, смотрите, вон Ева Браун. Осторожнее. Обратите внимание, опять носят высокие прически.
   - Где? Где?
   - Да вон же, вон!
   - Ну да, она самая и есть. Сначала с Гитлером шуры-муры, а потом, как подох Гитлер, то пошла с Черчиллем.
   - Да брось ты, Черчилль - педераст, он не может с бабой.
   - Где педераст? Где педераст? Чего встал, как член?! Пропустите к педерасту! Граждане, пропустите к педерасту.
   - Чего вцепился, сволочь?! Где, где?! Вон мент повел. Теперь им покажут, собакам, как поджигать войну. Узнают теперь они нашу родную советскую власть.
   Начальник железнодорожного отделения милиции сидел в сдвинутой на затылок небесно-голубого цвета фуражке на перине, в фиолетовых трикотажных подштанниках, и скреб волосатую ногу кривыми пальцами другой ноги.
   Выступая на собрании актива, он сказал:
   - Наше отделение милиции достойно выйти на первое место в районе по приводам. Советская власть дала нам для этого все. Мы должны оправдать доверие товарища Сталина.
   Он был тщеславен и не скрывал этого.
   Будучи вооруженным самым передовым в мире мировоззрением, он не сомневался в том, что вверенное ему отделение милиции выйдет к концу отчетного полугодия на первое место по приводам.
   - Все дело в масштабе, - скребя ногу, сказал он жене, с яростью раздиравшей не отстегивающийся, вместительностью в 5 литров, бюстгальтер, конечно, масштаб не тот.
   - Хвороба ему в бок, - прошипела, потея, жена, тщетно ловя вертящуюся, как проститутка, пуговку.
   Начальник в фиолетовых подштанниках и небесно-голубой фуражке, мечтательно вздохнув, сказал:
   - Вот когда скрутим Америку, будет тогда милиция, минимум, на весь мир! И на Тихом океане, и на Атлантическом, и на Северном Ледовитом.
   - Нехай она подавится, - прорычала жена. - Чего глаза пялишь?! Отстегни!
   Упершись коленом в спину супруги, он отстегнул проклятую пуговку. Жена вздохнула, как резина.
   - Нехай она подавится, - говорила жена про Америку. - Ты заложил ворота? Ты загнал курей?
   - Черчилль! - Визжала толпа, напирая на ворота железнодорожного отделения родной рабоче-крестьянской милиции. - Долой поджигателей войны!
   Начальник в фиолетовых подштанниках и небесно-голубой фуражке от волнения вместо штанины попал ногой в самоварную трубу.
   - Черчилль, - бормотал он дрожащими губами, - наконец-то! Вот он когда пришел настоящий масштаб! Только бы не упустить.
   - Ты запер худобу? - приставала жена.
   - Отчепись! - вспылил начальник и, гремя самоварной трубой, выскочил, хлопнув дверью, в коридор, соединявший его квартиру с рабоче-крестьянским заведением.
   Крепко сжимая руки друг друга, с поднятыми головами, мы стояли, окруженные врагами.
   Свидетели из добровольцев показывали:
   - Он самый Черчилль и есть.
   - Сами видели.
   - Намедни в газете пропечатывали. Как раз такой есть. Только худой стал.
   - А это самая его баба и есть.
   - Черчилль с [нрзб.], братцы! Дела!
   После допроса свидетелей начальник рабоче-крестьянской милиции сказал:
   - Товарищ Сталин учит нас, ты есть поджигатель новой мировой бойни № 1. Но тебя ждет такой же позорный конец, как и ее фюрера, проклятого Гитлера. Увести их.
   Глава III
   Когда глаза немного привыкли к камерному сумраку, стало ясно, что коренным населением этого заведения являются краснушники, чернушники, домушники, тихушники, мокрушники, крысятники тайшетские, крысятники воркутинские, колымские, амурские и карабасские, щипачи, ширмачи, скобаря, лопатники, бочатники, топошники, хипяшники и скучатники, проститутки рублевые, двухрублевые, трехрублевые, четырехрублевые, пятирублевые и шестирублевые, подмосковные молочницы с кешарами и один фраер (без кешара).
   Несмотря на то, что аборигены заведения даже не подозревали, что мы Черчилль и Ева Браун, однако в компанию нас все равно не взяли.
   Не придавая ни малейшего значения нашему появлению, вор с откушенным ухом невозмутимо продолжал роман.
   - Он все ходил к ней, а она ему не давала, - рассказывал вор с откушенным ухом. - А мужик ее был царь.
   Не обнаружив ничего замечательного в наших карманах, представители фиска поинтересовались нами самими. Узнав, что мы как раз по части романов, нас протискали к огню.
   - Ты, батя, не робей, - ободрила меня проститутка с выклеванным глазом, - мы не обижаемся на своих писателев. Давай, начинай.
   - Хорошо, - сказал я, - спасибо. Сейчас я расскажу вам небольшую историю из жизни одного русского писателя, вступившего в конфликт с обществом. А вы сами решите, прав он или не прав.
   - Ты лучше давай про урку, - пожелала компания.
   - Про урку? Я не знаю про урку... - смутившись, признался я. И собранию ничего не оставалось, как слушать про писателя: хотя любому начитанному человеку ясно, что это значительно менее интересно и поучительно.
   - Эта история началась давно, - сказал я. - Еще во времена Стеньки Разина. Ее с полным правом можно назвать именно "Русской историей", потому что вы и без моего рассказа хорошо знаете, а из моего рассказа вам станет совершенно ясным, насколько плохие были всегда в России взаимоотношения между властью и народом. Особенно между властью и интеллигенцией. Что касается единственного периода за всю историю России, периода в восемь месяцев между февралем и октябрем 1917 года, когда эти взаимоотношения в первый и последний раз были нормальными, то его я не касаюсь, именно потому, что они продолжались всего восемь месяцев. Но я собираюсь рассказать вам не начало этой истории, уходящей, как я сказал в мрачные времена Стеньки Разина, Пугачева, восстания декабристов и другие черные дни, пережитые нашей родиной, а только один из се финальных, так сказать, эпизодов.
   - Давай, давай! - ободряли меня проститутки, воры и подмосковные молочницы.
   - Вы реакционер, - сказал фраер без кешара, но его [ляпнули прохарем] по харе и он не настаивал.
   - Хорошо, - сказал я. - Человек, историю которого вы сейчас услышите, жил в Москве и писал романы, рассказы, сценарии и драмы. Никто из вас никогда его не читал, потому что отношения с властью у него были очень плохими и власть не считала нужным ставить в известность широкие слои населения о том, что она еще не задушила нескольких человек, не слушающихся ее. Он был еще очень молод, но несмотря на это, на многих примерах смог убедиться в том, что люди, которых он встречал, были несчастливы. Это его поразило, и он стал спрашивать людей, почему они несчастливы. Люди, которых он спрашивал, не признавались. Они говорили: "Что вы, мы абсолютно счастливы, потому что иначе и быть не может в эпоху построения коммунизма". Он знал, что это было неправдой. Убедившись, что у писателей, дипломатов, секретарей, председателей, профессоров и прочих, кто ходил в дом, где он жил, правды не добиться, он стал спрашивать у дворников, слесарей, инженеров, трактористов и прочих, кто не ходил в дом, где он жил. Дворники, слесари, инженеры и трактористы сказали, что они абсолютно счастливы, потому что иначе и быть не может в эпоху построения коммунизма, и каждый из них, подозрительно оглядев его с ног до головы, говорил: "Проваливай, отсюда, батя", или: "Пошел, пошел своей дорогой!", или: "Вон дверь, видишь, а то попадешь на улицу прямо через это самое окно", или: "Ах ты, сволочь, шпион, выспрашиваешь, а потом донесешь, куда следует".
   - А нас он не ходил спрашивать? - осведомился вор с выдранной челюстью.
   - Вероятно, нет, - подумав, ответил я. - А что бы вые ответили?
   - Мы бы ему ответили... - угрожающе промолвил вор с выдранной челюстью, - мы бы уж ему ответили...
   - Ладно, кончай! Двинь ему, Петруха, каблуком промеж глаз, - заорали слушатели на моего оппонента, - давай, батя, дальше роман тискай!
   - Хорошо, - сказал я. - О том, что люди несчастливы, этот человек писал свои романы, рассказы, драмы и сценарии. В его творчестве наступил перелом, когда он понял, почему люди несчастливы. Они были несчастливы, потому что не были свободны. Они не были свободны, не только потому, что каждому из них угрожала гибель за признание, но, главным образом, потому, что счастливыми они стали не сами, по собственному выбору, так сказать, а им приказали: будьте счастливыми, а то мы вас! Когда появились первые романы, рассказы, драмы и сценарии этого человека, в которых так и было сказано: люди, живущие в эпоху построения коммунизма, несчастливы, а несчастливы они потому, что несвободны, его стали толкать, ругать, пинать и выгонять отовсюду, и те, которых он обвинил в несчастии людей, и те, которых он любил и защищал. Это произошло потому, что первые не могли допустить и мысли, чтобы в их владениях жил такой человек, который мешал бы им обманывать людей, а вторые - потому, что им не хотелось, чтобы всем стало ясно, что они обмануты, что сами знают об этом и делают вид, что ничего постыдного не происходит. После того, как он написал обо всем этом, его даже не очень ругали, так только, для порядка, так сказать, в качестве расписки в получении. Просто все обомлели, глядя на него. И действительно это было удивительное зрелище: покойник ходит, говорит, пьет чай! Один или два человека, с которыми у него были хорошие отношения, несмотря на то, что они были его врагами, не сомневаясь в том, что он уже покойник, говорили ему: "Вы не правы, потому что не понимаете, что все это, даже обман, нужно для создания такого общества, при котором уже никому никого не надо будет обманывать". "Вы не создадите такого общества", - отвечал он, потому что из обмана ничего кроме обмана сделать нельзя. В книге, которую он написал, было рассказано о любви и живописи итальянского Возрождения и советской власти. О любви и живописи итальянского Возрождения было написано только хорошее.
   - А про советскую власть? - строго спросила молочница с отгрызанным носом.
   - Про советскую власть не было написано ничего хорошего, - решительно ответил я.
   - Вот сука! - воскликнул вор с выдернутой челюстью, - сюда бы его, падлу, - и он рванул зубами себя за плечо. - У-у паскуда.
   - Аркадий... - прошептала Марианна, сжав мою руку.
   - Прошло немного времени. Покойник, не сдаваясь, ходил, говорил, читал газеты и пил чай. В своих выступлениях он горячо убеждал, что все хорошее, что было в России, пришло с Запада, что идеалы свободы, равенства и братства переведены на русский с европейского языка, что необходимо доказать, что мы звали к себе варягов. Тогда они решили убить его. Ранним утром они ворвались в дом, изорвали рукописи и книги, затоптали картины, а дом подожгли. Но писатель недаром прожил всю свою жизнь с ними, убийцами и поджигателями: он не стал дожидаться, что сделают с ним и его женой поджигатели и убийцы, а спрятался от них в яму, и они его не нашли.
   - Найдут, - уверенно заявила проститутка с выклеванным глазом, - не будет долго гулять такая падаль по нашей свободной советской земле. (Эта проститутка была идеологом компании.)
   - Вы думаете? - заинтересовался я.
   - А как же, - убежденно сказал вор с выдранной челюстью, - а ты что думал, фраер?
   - Что я думал? Я думал, что будет очень плохо, если его найдут... тихо сказал я.
   - Не знаю, кто еще, кроме него, в последние годы решался так громко говорить правду, - сказала Марианна.
   - Ишь ты, стерва, небось заодно с ним, - подозрительно глядя на меня, сказала проститутка с выклеванным глазом.
   И сразу все стало ясным.
   Вор с выдранной челюстью повернулся к нам и вытянул вперед шею.
   - А ну, падла, выкладывай, кому советскую власть продаешь, а то сейчас схаваю.
   Я вскочил на ноги и шагнул к Марианне.
   - Стой, падлюка, - тонко взвизгнула молочница с отгрызенным носом и стукнула меня по голове поленом.
   - Крути ихние руки, - прорычал вор с выдранной челюстью.
   - Знаешь, кто они есть? - заорала проститутка-идеолог с выклеванным глазом, - космополиты безродные!
   Нас загнали в угол и лупили досками от нар, мисками и сапогами. Я вскочил на бочку с водой и, оторвав цепь с кружкой, размахивал ею.
   - Аркадий, - с ужасом шептала Марианна, - и они ненавидят нас.
   Вдруг кто-то рванул бочку, крышка выскользнула у меня из-под ног и я бухнулся в воду. В то же мгновение мне на голову перевернули парашу и все скрылось во мраке.
   Я не слышал, как отворилась дверь камеры. Выбравшись из-под параши, я удивился неожиданной тишине и увидел на пороге камеры надзирателя. Он постукивал по пряжке ремня здоровенным ключом.
   - А ну, кто здесь гвалт поднимает? - рявкнул надзиратель, - Ну, кому я говорю!? Выходи.
   Я выскочил из бочки и, схватив за руку задыхающуюся от рыданий Марианну, бросился из камеры. Кто-то схватил меня за воротник, но я ловко вывернулся и, оставив пижаму в камере, вместе с Марианной оказался за дверью. Надзиратель треснул по башке ключом не отстававшую от нас ту самую настырную проститутку-идеолога с выклеванным глазом, и дверь с грохотом захлопнулась.
   - От всей души, от всей души благодарю вас, - сказала Марианна и с восхищением посмотрела в глаза надзирателю. - Вы спасли нас.
   - Ничего не стоит, - осклабился надзиратель. - А иной раз недоглядишь и врежет дубаря какой-нибудь фраер. А ловко они тебя парашей накрыли! Я глядел в волчок, так меня аж смех разобрал. Ну, думаю, дела, Черчилль-то в параше. Ха-ха-ха!
   - Аркадий, - прошептала Марианна, - правда, он добрый и очень приятный человек? Боже мой, если бы не он, мы бы погибли! Поблагодарите его, ну, я прошу вас.
   Я молчал.
   - Еще раз приносим вам свою глубочайшую благодарность, - сказала Марианна и строго взглянула на меня.
   За дверью камеры рычали, кричали, угрожали оскорбленные в чувстве горячей любви к своей матери-родине краснушники, темнушники, чернушники, домушники, тихушники, мокрушники, крысятники тайшетские, воркутинские, колымские, амурские, печерские, карабасские, чурбанукские, кзыл-ордынские, слухачи, ширмачи, скокаря, лопатники, богашники, топышники, хипяшники, скучатники, медвежатники, проститутки рублевые, двухрублевые, трехрублевые, четырехрублевые, [нрзб], черненькие, синенькие, чапаевцы, махновцы, подмосковные молочницы с кешарами и фраер фанфаныч.
   Глава IV
   Оказалось, что мы не Черчилль и Ева Браун.
   Сунув пинка под задницы, нас выпихнули за тюремные ворота.
   Было темно, сыро и холодно.
   - Аркадий, - сказала Марианна, - все-таки хорошо, что нас пока еще не убили.
   - Очень хорошо, - сказал я. - Наверное, завтра убьют. Или воры, или проститутки: одна у них советская власть. Самое уязвимое наше место, Марианна, это аморфность положительной программы.
   - Что вы! - сказала Марианна. - Совсем не одна. Ведь он же не дал нас убить.
   На рассвете мы, падая от усталости, подошли к первым [камням] столицы.
   - Аркадий, - спросила испуганно Марианна, повернув мою голову к своему лицу, - у меня еще красный нос? Мне очень не идет с красным носом?
   - Что вы, Марианна, ваш нос великолепен, - убежденно ответил я. - Может быть, именно поэтому давешний милиционер с ключом был так с вами предупредителен и любезен.
   - Нет, - сказала Марианна, - он был предупредителен и любезен не потому, что ему так понравился мой нос, а потому, что он, будучи умным и гуманным человеком, сразу понял, что никакие мы не Черчилли, никакие мы не поджигатели войны, а просто очень хорошие люди, всем сердцем преданные искусству.
   - Вы думаете? - медленно спросил я. - Вы думаете, что мы не поджигатели войны, а просто люди, занимающиеся искусством?
   - Ну, конечно, - убежденно воскликнула Марианна.
   Я был в мокрой нижней рубашке и в пижамных штанах с золотой полоской по небесно-лазоревому полю. На мою грудь капала кровь со щеки и шеи.
   - Хорошо, - сказал я, - вы рады, что мы не поджигатели войны. Прекрасно! А вам не хочется встать в ряды борцов за мир, демократию и социализм?
   - Никаких поджигателей, никаких борцов, - категорически сказала Марианна, - вы закончили книгу сонетов о золотом веке? Нет, не закончили. Очень плохо. Закапчивайте и не ввязывайтесь во всякие истории.
   - А если... - начал я. Марианна строго посмотрела на меня.
   У дверей квартиры мы остановились, поняв, что попасть домой так просто нам не удастся, потому что ключи были где-то потеряны. Мы топтались у входа, ни на что не решаясь. Идти, да еще в таком виде к швейцару, мимо которого мы проскользнули незамеченными, было опасно, точно так же, как и пытаться выломать дверь. Нервно постукивая пальцами по косяку двери, я случайно надавил кнопку звонка. Услышав звон, Марианна горько улыбнулась и вздохнула. Растерянно посматривая то на дверь, то друг на друга, мы стояли, мучительно размышляя о том, что делают в таких случаях. Но вдруг за дверью раздалось шарканье, потом кто-то плюнул, шумно зевнул и выругался.
   - Кого еще черти несут? - проскрипел кто-то за дверью. Обомлев, мы схватились за руки и застыли в оцепенении.
   - Ну? - послышалось из-за двери, щелкнул замок и дверь распахнулась. На пороге стоял враг в красных штанах.
   Он был без штанов. Он переминался с ноги на ногу и тесемки его кальсон тоскливо висели долу. Левой рукой он чесал в паху. Вдруг он перестал чесать и замер, вытянув шею. Мы шарахнулись в сторону и с громким криком скатились с лестницы.
   - Держи! Держи! - неслось нам вслед и слышалось шлепанье босых ног по ступеням. У подъезда нам преградил дорогу швейцар. Я навалился на него, и мы оба упали. За спиной раздалось хриплое дыхание, и кто-то схватил меня за ногу. Я оглянулся, увидел над собой врага с болтающимися завязками от кальсон, пнул его ногой в грудь и, оставив в его руках туфлю, выскочил из подъезда, увлекая за собой Марианну.
   Глава V
   Враг в красных штанах в последний раз оглянулся на догорающую дачу и решительно зашагал к станции. Он хорошо знал, что так не ловят преступников, и хорошо знал, что поймает их все равно. Доложив начальству о результатах экспедиции, он пошел домой и, сняв красные штаны, лег на непостеленную постель.
   Заснуть он не мог, За окном звякала и булькала вечерняя столица, полная строительства коммунизма. Он лежал с широко раскрытыми глазами, вытянув длинные ноги в кальсонах с болтающимися завязками и слушал. Ему некому было завещать коммунизм, и поэтому он страстно желал сам пожить в нем. Он думал о том, что от коммунизма ему нужна лишь уверенность в том, что никто ни на кого не поднимет руку. Думая об этом, он вспомнил свою молодость, пожары и флаги гражданской войны и ворованную муку из подвала купца Зверо-Ящурова. В забрызганных грязью сапогах прошел он двадцатые годы русской истории. Партия погнала его [обжимать] кулаков, поставлять нэпманов и рубить басмачей. Травя измену на строительстве Кузбасса, он загубил полгорода невинных советских душ, за что едва не лишился партбилета, и пошел работать по призванию во внутреннюю охрану ГПУ старшим надзирателем 6-го этажа. Но пришло время, и его вспомнили. Это были дни, когда государство буквально задыхалось от отсутствия квалифицированных кадров в жестокой борьбе с врагами народа. Получив назначение замнаркома внутренних дел, он на своих плечах вынес тяжесть работы по очищению советской власти от скверны. Травя измену на огромных пространствах гигантской стройки социализма, они с наркомом загубили полгосударства невинных советских душ, за что ЦК ВКП (б), обрадованное тем, что нашло таких самоотверженных дураков, когда все было кончено, сделало строгое лицо и тяпнуло, не поднимая хипеша, вагонной буксой наркома по голове, когда он от трудов ехал лечиться в Сочи, а его запихали 3-м секретарем Иркутского обкома партии. Во время Великой отечественной войны с авангардом мирового империализма он со своим штрафбатальоном гнал немцев от Москвы и, загубив половину всех штрафных частей доблестной Советской армии, укрепился на высоте. Попав под Можайском в окружение и вырвавшись за Смоленском из окружения, он прошел все генпроверки по длинной смоленской дороге и, добредя до Москвы, получил назначение прозектора морга офицерского госпиталя во Владимире. Когда кончилась война, он снова пошел работать по призванию во внутреннюю тюрьму НКГБ старшим надзирателем 7-го этажа. Огромное значение, придававшееся партией и лично тов. Сталиным в борьбе с космополитизмом и презренным низкопоклонством перед заграницей, в эпоху, когда наш народ завершает победоносное строительство коммунизма, снова выдвинуло его, человека блестящей квалификации, несмотря на перегибчики, в первые ряды воинов за приоритет нашей культуры. Когда в известных постановлениях ЦК ВКП (б) по идеологическим вопросам и докладах тов. Жданова была объявлена борьба всяким зощенкам, ахматовым, кинематографистам, композиторам и критикам-космополитам, он был назначен заместителем Нач. управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) и, блестяще совмещая опыт идеолога с опытом старшего надзирателя внутренней тюрьмы НКГБ, бросился перерабатывать загнившее мировоззрение у некоторых зазевавшихся идеологов.