Страница:
Над целью плотный зенитный огонь. Ох, эти зенитки! Был ли у штурмовика вылет, когда он не встретил бы зенитного огня? Бьют, проклятые, со всех сторон. И Емельянов вошел в крутое пикирование, за ним поочередно пошли в атаку остальные.
Второй заход. Зенитки бьют из пунктов Киевское, Новый, Красный, Арнаутский, Гоголя, Молдаванское. Кажется, невозможно пробиться через такой огонь. Но все летчики снова пошли в атаку вслед за своим командиром.
На выходе из пикирования мой самолет резко вздрогнул. Мотор заметно сбавил обороты, но мы летим. Машинально даю сектор газа вперед и назад – это помогло: после непродолжительных перебоев мотор снова заработал ровно, а вместе с ним ровнее заработало и мое сердце.
– Делаем еще заход, и домой, – слышу в наушниках шлемофона.
И в третий раз идем в атаку.
На земле нам не терпелось узнать, куда угодил зенитный снаряд. Долго искать не пришлось. Справа внизу на бронированном капоте мотора глубокая вмятина.
– Вот это броня, даже прямым попаданием не пробили, – с восхищением говорил Тополя.
– А что же, дорогой, думаешь зря бы нашего «ильюшу» назвали непревзойденным штурмовиком, – сказал Кныш. – У фашистов кишка тонка создать такой самолет.
Тополя нежно провел рукой по капоту. Я спросил его:
– Так, может, перекрасим номер, Филипп?
– Нэ трэба, – ответил он. – Номер як номер.
По три раза летали в бой все эскадрильи в этот день. И только с наступлением сумерек летчики прямо с аэродрома направлялись на ужин. Но и в летной столовой продолжали разбор полетов. Перебивая друг друга, делились впечатлениями. До конца ужина в столовой не умолкали шутки. А завтра эти веселые жизнерадостные ребята снова пойдут в бой. И кто-то из них, может быть, не вернется на родной аэродром.
Шли дни. В небе Кубани продолжались ожесточенные сражения: в борьбе за господство в воздухе столкнулись массы авиации двух сторон и в упорнейших боях, наконец, инициатива перешла к нашим истребителям. В этот период нам часто случалось за время одного вылета вступать в единоборство и с зенитками, и с истребителями противника. Очень часто ситуация в бою складывалась так, что приходилось принимать мгновенное решение да такое, которое не было записано ни в одном курсантском конспекте, ни в одном учебнике по тактике авиации, ни в одном уставе. Случалось, это неожиданное решение потом становилось правилом, записывалось в официальные документы. Не зря тогда говорили, что наставления по производству полетов написаны кровью летчиков.
…Повел я четверку на задание. Обычный полет: надо было нанести удар по танкам и автомашинам, замаскированным в садах одной кубанской станицы. Небо безоблачное. Через Анапу ушли километров на пятнадцать в море, развернулись и со стороны солнца взяли курс на цель. Бомбы сбросили удачно. Но после выхода из пикирования попали в сплошные зенитные разрывы. Мы оказались в крайне невыгодном положении: потеряна скорость, высота не более трехсот метров.
– Одного нашего сбили! – передает по СПУ воздушный стрелок Артем Вершинин.
Решаю разворотом вправо кратчайшим путем выйти на свою территорию, но тут же отказываюсь от этого намерения: на пути – огненная завеса. Даю команду на левый разворот, чтобы выскочить над морем. Мельком взглянул вправо, и в этот миг словно кто-то ножом полоснул по сердцу: от прямого попадания снаряда отваливается полфюзеляжа самолета первого ведомого, и машина камнем падает на землю. Вдвоем с младшим лейтенантом Николаем Лебедевым, прокладывая путь пушечно-пулеметным огнем, идем к морю. Оно уже совсем близко, сейчас нырнем вниз, за крутым берегом прижмемся к самой воде и – на свою территорию! Но самолет Лебедева настигает зенитный снаряд, и я успеваю услышать в последний раз голос Николая:
– Прощайте, умираю за Родину!
Я видел, как Николай резко развернул самолет вправо и пошел на стреляющую батарею. В голубое небо взметнулся огромный черный взрыв… Наконец, подо мной море. Иду вдоль обрывистого берега на такой высоте, чтобы только не коснуться воды. Зенитки стрелять по мне не могут. Вот и своя территория. Выскочил на сушу и не успел прийти в себя, как слышу Вершинина:
– Нас атакуют два «худых», один в хвосте!
В этот миг слева проскакивает самолет с черным крестом на фюзеляже и резко уходит влево. Машинально ввожу самолет в глубокий левый разворот и посылаю длинную пушечную очередь. Мимо! Атакующий сзади оказался далеко справа.
«Ага, понятно! – думаю, – теперь черта с два вы меня возьмете!»
Подо мной наши траншеи. Становлюсь в глубокий вираж. Левое крыло чертит по земле невидимый круг, правое – уперлось в голубое небо.
«Мессы» попытались атаковать сзади, но безуспешно: радиус моего разворота намного меньше, и немцы никак не возьмут меня на прицел. С земли взметнулось множество огненных пунктиров – это наши пехотинцы открыли дружный огонь по фашистским истребителям. Те круто взмывают вверх, чтобы с высоты повторить атаку. Вот один уже вошел в пикирование, я ближе прижимаюсь к земле и еще больше увеличиваю крен. Смотрю то влево, чтобы не врезаться в землю, то вправо – за пикирующим немцем. С большой дистанции он дал длинную очередь и тут же ушел вверх, трасса прошла далеко справа.
– А, гад, боишься снижаться, чтобы самому в ящик не сыграть, – со злостью крикнул, не знаю и сам для чего.
Второй повторил тот же маневр и с тем же результатом. Затем оба, набрав высоту, ушли в сторону моря.
Горючее уже кончалось, когда я подходил к своему аэродрому. Пришлось садиться с ходу. Заруливаю на стоянку, выключаю мотор и продолжаю сидеть. В кабине тихо-тихо, только слышу монотонное, постепенно утихающее жужжание приборных гироскопов. С трудом поднял руку, чтобы вытереть вспотевшее лицо и замер от удивления: утром так выбрился, что не подкопался бы самый строгий старшина, а сейчас… борода была такая, словно неделю в руках бритвы не держал. Почему она выросла за один полет, пусть разбирается медицина, мне тогда было не до бороды. Полетели вчетвером – пришел один. Что может быть тяжелее, чем терять товарищей в бою?!
После моего доклада штурмовики, летевшие в этот район, выходили из атаки в сторону моря и скрывались от обстрела зениток за обрывистым берегом, потери уменьшились. А я каждый раз, как только представлялась возможность, взлетал, уходил от аэродрома и у самой земли крутил глубокие виражи… Постепенно этот маневр освоили многие летчики полка и не раз применяли его в последующих боях.
Раздумывая над тем, как уменьшить потери от зенитного огня, я решил обратиться за помощью к нашим зенитчикам, которые прикрывали аэродром. Спрашивал о многом, разговор затянулся до поздней ночи. Но теперь я уже знал, сколько уходит времени от обнаружения вражеского самолета до первого выстрела, как берется поправка при последующих выстрелах, какой режим полета наиболее трудный для ведения прицельного зенитного огня.
«Как же мне раньше в голову не приходило, что прицел зенитной пушки рассчитан только на определенные высоты? Теперь я буду не просто бросать самолет вверх-вниз, а маневрировать по высоте так, чтобы немецкие зенитчики не смогли вести прицельного огня», – размышлял я, возвращаясь в свою землянку. О своем ночном разговоре с зенитчиками утром доложил командиру полка.
– Значит, в самоволке был? – серьезно спросил Иван Афанасьевич, а потом улыбнулся и добавил: – За такую самоволку поощрять надо, а не наказывать.
Вскоре выдался нелетный день, майор Фомин собрал весь летный состав и представил нам капитана-артиллериста. Командир зенитного дивизиона прочитал целую лекцию о действиях зенитной артиллерии. Летчики задали много вопросов, на которые зенитчик ответил со знанием дела. Как пригодилась эта учеба в последующих вылетах!
В конце мая на небольшом участке Киевское – Молдаванское наши войска готовились к прорыву немецкой обороны. Перед штурмовой авиацией была поставлена задача наносить удары по врагу в непосредственном взаимодействии с наземными войсками. Чтобы наиболее эффективно выполнить ее, командир дивизии принял решение – вместе со всеми командирами, которым предстоит водить группы, выехать на передний край и изучить на месте предполагаемые цели. Ночью две автомашины были в пути. Мы, поеживаясь от ночной прохлады, тесно прижались друг к другу и дремали. На ухабах вздрагивали и снова погружались в крепкий предрассветный сон.
В прифронтовой полосе дороги беспорядочно пересекались и уходили в разных направлениях. При такой путанице дорог и дорожек недолго попасть и на вражескую территорию. Но пехотинцы все предусмотрели, поставив в наиболее трудных местах дозоры. Когда наш шофер начал петлять и сбился с пути, из темноты послышался окрик: «Стой!» На дорогу вышли два автоматчика, проверили документы и объяснили, как следовать дальше. С наступлением рассвета мы были уже на месте.
Брызнули первые солнечные лучи. Вдали виднелись лесистые сопки, размытые утренней синевой. Кажется, что войны и близко нет. Но сотни внимательных глаз по обе стороны фронта зорко следят друг за другом. Артиллерийские разведчики, наблюдая в стереотрубы, наносят на схемы все замеченное в своем секторе. Вчера в этом месте у противника не было ничего, а сегодня стоят копны сена. Беглый артиллерийский огонь – и уничтожено замаскированное немецкое орудие… Там, далеко внизу, поизвилистей дороге, на большой скорости несется вражеская автомашина. Выстрел – разрыв снаряда рядом, второй выстрел – от машины щепки. Ас той стороны над нашими головами просвистела мина и упала где-то невдалеке. И снова тишина…
Командир стрелкового полка непосредственно на местности показал нам построение немецкой обороны, расположение огневых точек. Мы приникли к стереотрубам. Рассматривали населенные пункты, запоминали конфигурации лесных массивов, расположение сопок, ориентиры, по которым можно с воздуха определить передний край вражеской обороны, обсуждали наиболее выгодные направления захода на цели и выхода из атаки.
После занятий нас окружили пехотинцы и артиллеристы. Слово за слово – завязался разговор. Когда узнали, что мы штурмовики, – глаза у всех потеплели. Наша работа проходит у них на виду: подожгли перед окопами немецкий танк – и пехотинцам облегчение; уничтожили вражеское орудие – и его снаряды не рвутся в окопах; проштурмовали траншеи, в которых гитлеровцы готовились к атаке, – и атака сорвана. Наземные войска всегда считали штурмовиков своими ближайшими помощниками, называя нас «воздушными танкистами». В наш адрес сыпались комплименты, мы чувствовали себя даже неловко. Война – это работа, трудная и опасная. Мы работаем в небе, они – на земле. Всем нелегко. И когда нас расхваливали те, которые сами ежедневно смотрели смерти в глаза, нам было не по себе.
Расспрашивали, у кого какой номер самолета.
– Завтра будете носиться над нашими головами, так разве не интересно знать, кто надо мной пролетает?
Летчики охотно называли номера своих боевых машин, и это как-то сблизило всех. Назвав номер, каждый из нас, конечно, затаил мысль показать пехотинцам в бою, на что способен его штурмовик и он сам, летчик. Когда я сказал, что летаю на самолете под номером тринадцать, посыпались вопросы.
– Зачем летаешь с таким номером?
– Назло немцам, – ответил я.
– А ведь правда, – поддержал меня кто-то из пехотинцев, – увидит гитлеровец в воздухе такую цифру и будет стараться держаться от нее подальше. – Сколько же вылетов сделал на этом самолете?
Я сказал, что всего на «чертовой дюжине» сделал более двадцати вылетов, и в шутку заверил, что на этом самолете думаю воевать до Берлина.
– Смотри, в Берлине проверю, – подмигнул пехотинец.
– Хорошо, – в тон ему ответил я.
Перед посадкой в машину мы распрощались со своими новыми боевыми товарищами, как с близкими и давними друзьями.
«Как леталось, браток?»
Второй заход. Зенитки бьют из пунктов Киевское, Новый, Красный, Арнаутский, Гоголя, Молдаванское. Кажется, невозможно пробиться через такой огонь. Но все летчики снова пошли в атаку вслед за своим командиром.
На выходе из пикирования мой самолет резко вздрогнул. Мотор заметно сбавил обороты, но мы летим. Машинально даю сектор газа вперед и назад – это помогло: после непродолжительных перебоев мотор снова заработал ровно, а вместе с ним ровнее заработало и мое сердце.
– Делаем еще заход, и домой, – слышу в наушниках шлемофона.
И в третий раз идем в атаку.
На земле нам не терпелось узнать, куда угодил зенитный снаряд. Долго искать не пришлось. Справа внизу на бронированном капоте мотора глубокая вмятина.
– Вот это броня, даже прямым попаданием не пробили, – с восхищением говорил Тополя.
– А что же, дорогой, думаешь зря бы нашего «ильюшу» назвали непревзойденным штурмовиком, – сказал Кныш. – У фашистов кишка тонка создать такой самолет.
Тополя нежно провел рукой по капоту. Я спросил его:
– Так, может, перекрасим номер, Филипп?
– Нэ трэба, – ответил он. – Номер як номер.
По три раза летали в бой все эскадрильи в этот день. И только с наступлением сумерек летчики прямо с аэродрома направлялись на ужин. Но и в летной столовой продолжали разбор полетов. Перебивая друг друга, делились впечатлениями. До конца ужина в столовой не умолкали шутки. А завтра эти веселые жизнерадостные ребята снова пойдут в бой. И кто-то из них, может быть, не вернется на родной аэродром.
Шли дни. В небе Кубани продолжались ожесточенные сражения: в борьбе за господство в воздухе столкнулись массы авиации двух сторон и в упорнейших боях, наконец, инициатива перешла к нашим истребителям. В этот период нам часто случалось за время одного вылета вступать в единоборство и с зенитками, и с истребителями противника. Очень часто ситуация в бою складывалась так, что приходилось принимать мгновенное решение да такое, которое не было записано ни в одном курсантском конспекте, ни в одном учебнике по тактике авиации, ни в одном уставе. Случалось, это неожиданное решение потом становилось правилом, записывалось в официальные документы. Не зря тогда говорили, что наставления по производству полетов написаны кровью летчиков.
…Повел я четверку на задание. Обычный полет: надо было нанести удар по танкам и автомашинам, замаскированным в садах одной кубанской станицы. Небо безоблачное. Через Анапу ушли километров на пятнадцать в море, развернулись и со стороны солнца взяли курс на цель. Бомбы сбросили удачно. Но после выхода из пикирования попали в сплошные зенитные разрывы. Мы оказались в крайне невыгодном положении: потеряна скорость, высота не более трехсот метров.
– Одного нашего сбили! – передает по СПУ воздушный стрелок Артем Вершинин.
Решаю разворотом вправо кратчайшим путем выйти на свою территорию, но тут же отказываюсь от этого намерения: на пути – огненная завеса. Даю команду на левый разворот, чтобы выскочить над морем. Мельком взглянул вправо, и в этот миг словно кто-то ножом полоснул по сердцу: от прямого попадания снаряда отваливается полфюзеляжа самолета первого ведомого, и машина камнем падает на землю. Вдвоем с младшим лейтенантом Николаем Лебедевым, прокладывая путь пушечно-пулеметным огнем, идем к морю. Оно уже совсем близко, сейчас нырнем вниз, за крутым берегом прижмемся к самой воде и – на свою территорию! Но самолет Лебедева настигает зенитный снаряд, и я успеваю услышать в последний раз голос Николая:
– Прощайте, умираю за Родину!
Я видел, как Николай резко развернул самолет вправо и пошел на стреляющую батарею. В голубое небо взметнулся огромный черный взрыв… Наконец, подо мной море. Иду вдоль обрывистого берега на такой высоте, чтобы только не коснуться воды. Зенитки стрелять по мне не могут. Вот и своя территория. Выскочил на сушу и не успел прийти в себя, как слышу Вершинина:
– Нас атакуют два «худых», один в хвосте!
В этот миг слева проскакивает самолет с черным крестом на фюзеляже и резко уходит влево. Машинально ввожу самолет в глубокий левый разворот и посылаю длинную пушечную очередь. Мимо! Атакующий сзади оказался далеко справа.
«Ага, понятно! – думаю, – теперь черта с два вы меня возьмете!»
Подо мной наши траншеи. Становлюсь в глубокий вираж. Левое крыло чертит по земле невидимый круг, правое – уперлось в голубое небо.
«Мессы» попытались атаковать сзади, но безуспешно: радиус моего разворота намного меньше, и немцы никак не возьмут меня на прицел. С земли взметнулось множество огненных пунктиров – это наши пехотинцы открыли дружный огонь по фашистским истребителям. Те круто взмывают вверх, чтобы с высоты повторить атаку. Вот один уже вошел в пикирование, я ближе прижимаюсь к земле и еще больше увеличиваю крен. Смотрю то влево, чтобы не врезаться в землю, то вправо – за пикирующим немцем. С большой дистанции он дал длинную очередь и тут же ушел вверх, трасса прошла далеко справа.
– А, гад, боишься снижаться, чтобы самому в ящик не сыграть, – со злостью крикнул, не знаю и сам для чего.
Второй повторил тот же маневр и с тем же результатом. Затем оба, набрав высоту, ушли в сторону моря.
Горючее уже кончалось, когда я подходил к своему аэродрому. Пришлось садиться с ходу. Заруливаю на стоянку, выключаю мотор и продолжаю сидеть. В кабине тихо-тихо, только слышу монотонное, постепенно утихающее жужжание приборных гироскопов. С трудом поднял руку, чтобы вытереть вспотевшее лицо и замер от удивления: утром так выбрился, что не подкопался бы самый строгий старшина, а сейчас… борода была такая, словно неделю в руках бритвы не держал. Почему она выросла за один полет, пусть разбирается медицина, мне тогда было не до бороды. Полетели вчетвером – пришел один. Что может быть тяжелее, чем терять товарищей в бою?!
После моего доклада штурмовики, летевшие в этот район, выходили из атаки в сторону моря и скрывались от обстрела зениток за обрывистым берегом, потери уменьшились. А я каждый раз, как только представлялась возможность, взлетал, уходил от аэродрома и у самой земли крутил глубокие виражи… Постепенно этот маневр освоили многие летчики полка и не раз применяли его в последующих боях.
Раздумывая над тем, как уменьшить потери от зенитного огня, я решил обратиться за помощью к нашим зенитчикам, которые прикрывали аэродром. Спрашивал о многом, разговор затянулся до поздней ночи. Но теперь я уже знал, сколько уходит времени от обнаружения вражеского самолета до первого выстрела, как берется поправка при последующих выстрелах, какой режим полета наиболее трудный для ведения прицельного зенитного огня.
«Как же мне раньше в голову не приходило, что прицел зенитной пушки рассчитан только на определенные высоты? Теперь я буду не просто бросать самолет вверх-вниз, а маневрировать по высоте так, чтобы немецкие зенитчики не смогли вести прицельного огня», – размышлял я, возвращаясь в свою землянку. О своем ночном разговоре с зенитчиками утром доложил командиру полка.
– Значит, в самоволке был? – серьезно спросил Иван Афанасьевич, а потом улыбнулся и добавил: – За такую самоволку поощрять надо, а не наказывать.
Вскоре выдался нелетный день, майор Фомин собрал весь летный состав и представил нам капитана-артиллериста. Командир зенитного дивизиона прочитал целую лекцию о действиях зенитной артиллерии. Летчики задали много вопросов, на которые зенитчик ответил со знанием дела. Как пригодилась эта учеба в последующих вылетах!
В конце мая на небольшом участке Киевское – Молдаванское наши войска готовились к прорыву немецкой обороны. Перед штурмовой авиацией была поставлена задача наносить удары по врагу в непосредственном взаимодействии с наземными войсками. Чтобы наиболее эффективно выполнить ее, командир дивизии принял решение – вместе со всеми командирами, которым предстоит водить группы, выехать на передний край и изучить на месте предполагаемые цели. Ночью две автомашины были в пути. Мы, поеживаясь от ночной прохлады, тесно прижались друг к другу и дремали. На ухабах вздрагивали и снова погружались в крепкий предрассветный сон.
В прифронтовой полосе дороги беспорядочно пересекались и уходили в разных направлениях. При такой путанице дорог и дорожек недолго попасть и на вражескую территорию. Но пехотинцы все предусмотрели, поставив в наиболее трудных местах дозоры. Когда наш шофер начал петлять и сбился с пути, из темноты послышался окрик: «Стой!» На дорогу вышли два автоматчика, проверили документы и объяснили, как следовать дальше. С наступлением рассвета мы были уже на месте.
Брызнули первые солнечные лучи. Вдали виднелись лесистые сопки, размытые утренней синевой. Кажется, что войны и близко нет. Но сотни внимательных глаз по обе стороны фронта зорко следят друг за другом. Артиллерийские разведчики, наблюдая в стереотрубы, наносят на схемы все замеченное в своем секторе. Вчера в этом месте у противника не было ничего, а сегодня стоят копны сена. Беглый артиллерийский огонь – и уничтожено замаскированное немецкое орудие… Там, далеко внизу, поизвилистей дороге, на большой скорости несется вражеская автомашина. Выстрел – разрыв снаряда рядом, второй выстрел – от машины щепки. Ас той стороны над нашими головами просвистела мина и упала где-то невдалеке. И снова тишина…
Командир стрелкового полка непосредственно на местности показал нам построение немецкой обороны, расположение огневых точек. Мы приникли к стереотрубам. Рассматривали населенные пункты, запоминали конфигурации лесных массивов, расположение сопок, ориентиры, по которым можно с воздуха определить передний край вражеской обороны, обсуждали наиболее выгодные направления захода на цели и выхода из атаки.
После занятий нас окружили пехотинцы и артиллеристы. Слово за слово – завязался разговор. Когда узнали, что мы штурмовики, – глаза у всех потеплели. Наша работа проходит у них на виду: подожгли перед окопами немецкий танк – и пехотинцам облегчение; уничтожили вражеское орудие – и его снаряды не рвутся в окопах; проштурмовали траншеи, в которых гитлеровцы готовились к атаке, – и атака сорвана. Наземные войска всегда считали штурмовиков своими ближайшими помощниками, называя нас «воздушными танкистами». В наш адрес сыпались комплименты, мы чувствовали себя даже неловко. Война – это работа, трудная и опасная. Мы работаем в небе, они – на земле. Всем нелегко. И когда нас расхваливали те, которые сами ежедневно смотрели смерти в глаза, нам было не по себе.
Расспрашивали, у кого какой номер самолета.
– Завтра будете носиться над нашими головами, так разве не интересно знать, кто надо мной пролетает?
Летчики охотно называли номера своих боевых машин, и это как-то сблизило всех. Назвав номер, каждый из нас, конечно, затаил мысль показать пехотинцам в бою, на что способен его штурмовик и он сам, летчик. Когда я сказал, что летаю на самолете под номером тринадцать, посыпались вопросы.
– Зачем летаешь с таким номером?
– Назло немцам, – ответил я.
– А ведь правда, – поддержал меня кто-то из пехотинцев, – увидит гитлеровец в воздухе такую цифру и будет стараться держаться от нее подальше. – Сколько же вылетов сделал на этом самолете?
Я сказал, что всего на «чертовой дюжине» сделал более двадцати вылетов, и в шутку заверил, что на этом самолете думаю воевать до Берлина.
– Смотри, в Берлине проверю, – подмигнул пехотинец.
– Хорошо, – в тон ему ответил я.
Перед посадкой в машину мы распрощались со своими новыми боевыми товарищами, как с близкими и давними друзьями.
«Как леталось, браток?»
26 мая советские войска перешли в наступление. Всем полкам дивизии было приказано наносить удары по пехоте противника в траншеях, по танкам и позициям артиллерии. Сразу 60 штурмовиков в сопровождении 52 истребителей атаковали врага – такую мы теперь имели технику!
Дивизионную колонну «илов» повел штурман нашего полка Сергей Попов. На поле боя из этой огромной колонны Попов замкнул круг, и на небольшой участок фашистской обороны штурмовики обрушили всю мощь своего огня. Вот спикировала первая четверка: от самолетов к немецким траншеям протянулись огненные шлейфы – ударили «катюши», посыпались бомбы. Мгновенно вздыбилась земля! Продолжая пикировать, летчики бьют из пушек и проносятся над самыми головами гитлеровцев, а затем со страшным ревом самолеты вновь взмывают в небо. Но тут же устремляется в атаку вторая четверка! Третья!.. Десятая!.. Пятнадцатая!.. Над головами врага повис настоящий круг смерти!
При выходе из второй атаки от прямого попадания зенитного снаряда загорелся самолет Попова. Ведущий колонны вынужден был выйти из боя. На самолете заместителя ведущего отказал передатчик, и он не мог принять командование на себя. Более полусотни штурмовиков в самом разгаре боя лишились управления. Вот-вот начнется неразбериха: в воздушной карусели смешаются ведущие звенья с замыкающими, нарушится огневое взаимодействие, и тогда неминуема гибель многих экипажей от немецких истребителей.
И в этот критический момент в эфире раздалась четкая команда: «Березы», «Березы»! Я «Береза-один»! Делаем третий заход. Слушайте внимательно команды!
Кто мог подумать, что это голос младшего лейтенанта Ивана Харлана?! Он был в ведущем звене и смело взял на себя командование всеми штурмовиками. Они пошли в третью атаку, четвертую! А рядовой летчик настолько четко руководил боем, что многие экипажи и не заметили отсутствия Попова.
После выполнения задания мы горячо поздравляли Ивана.
– Ну ты, друг, – смеялись мы, – всех летчиков полка обогнал: водить начал не с пары, а сразу с дивизионной колонны!
– Та в нашему сэли вси таки, – отшутился Харлан.
В полку многие знали, что родился Харлан на Черниговщине в селе Яблуневка, даже кто-то «окрестил» его «яблунивськым парубком», на что Иван никогда не обижался.
Несколько дней подряд дивизия штурмовала вражескую оборону большими группами самолетов.
Кроме таких асов, как Сергей Попов и командир 210-го авиаполка штурмовиков Николай Зуб, высокое мастерство вождения больших групп показал наш Георгий Тришкин. Кто бы мог подумать, что флагманом колонны в 40–50 грозных «Илов» летит невзрачный на вид 22-летний парнишка с погонами старшего лейтенанта.
Однажды меня вызвали на КП. Получив задание на очередной боевой вылет, я вышел из землянки с намерением собрать свою группу и дать необходимые указания. Ко мне подошел Федя Громов и вручил два письма.
Наше село уже давно освобождено от оккупантов. Я написал десяток писем, но оттуда никаких вестей. И вот они пришли. Родной, знакомый почерк. Вскрываю письма, а мне все еще не верится, что эти маленькие листочки держала в руках моя дорогая сестренка Мария. Быстро пробегаю строчки глазами. Живы… Все живы! Отец на фронте… Маруся работает на почте… Избрана комсомольским вожаком колхоза… Поклон всем.
У Громова такое выражение лица, словно он сам получил эти дорогие известия.
– Спасибо тебе, дружище, за письма.
– Мне-то за что, – смеется он, довольный за меня. – Я же говорил, что все будет в порядке.
До вылета время еще терпело, и я тут же, положив планшет на колени, пишу ответ.
– Пусть сестренка пришлет фотокарточку, – просит Федор.
– Обязательно!
Закуривая, он отходит в сторону, чтобы не мешать мне. Я ловлю себя на мысли, что веду разговор с сестренкой, с мамой, и никак не могу сосредоточиться на письме. Живы, живы! Торопливо настрочив две страницы, я говорю Громову:
– После войны поедем, Федя, к нам, на Украину. Охи хорошо ж у нас.
– А потом ко мне, в Вольск, – размечтался Громов. – На нашу матушку-Волгу…
Прошло два месяца. Уже в полку нет и Алексея Николаевича Немтинова. Он теперь назначен начальником политотдела одной авиадивизии. На должность заместителя командира полка по политчасти прибыл майор Д. Г. Устименко. Мы его еще не успели по-настоящему узнать, но сверкающий на груди орден Красного Знамени говорил о многом. С первых дней войны он был штурманом экипажа, бомбил фашистов под Сталинградом, а затем командование предложило перейти на политработу. Уже первые дни показали, что Даниилу Галактионовичу вполне под силу новая для него должность.
Валерию Плотникову мы организовали сверхскромный прощальный ужин и проводили на курсы по подготовке командиров эскадрилий. Больше к нам он уже не возвратился. Позже мы узнали, что Валерий все-таки погиб.
Вот так и проходили фронтовые будни: одни сгорали в адском пламени войны, другие прибывали на их место, кто-то расставался с боевыми друзьями, получив повышение в должности, кто-то уходил на учебу, а жизнь полка шла своим чередом: ежедневные бои, которые для летчиков и техников стали просто работой, невероятно тяжелой и всегда опасной для жизни, но все же работой.
Раннее утро. Первую группу в район Киевское ведет Попов, его заместитель Громов. Затем лечу я во главе шестерки. Связываюсь с аэродромом истребителей. «Лагги» уже в воздухе. Минуты за три до подхода к линии фронта встретились штурмовики, возвращавшиеся с боевого задания. На встречных курсах они прошли ниже нас, по опознавательным знакам я сразу узнал, что это группа Попова. Одного самолета не хватает. У меня похолодело сердце…
Цель. Мы замкнули круг и пошли в атаку. Били по артиллерии и минометам, ведущим огонь по нашим войскам. Уже после первого захода фашистские пушки замолкли, а на третьем прошли над самыми траншеями: гитлеровцы в ужасе метались под губительным пушечно-пулеметным огнем. Удар был исключительно эффективный, но и мы понесли потери: самолет с летчиком Демьяновым и воздушным стрелком Малхазовым был сбит над целью. Из падающего самолета вывалился кто-то из экипажа, но, не раскрывая парашюта, пошел к земле. Малюта на подбитом самолете после сигнала «Иду на вынужденную» ушел на свою территорию.
С последней атаки в направлении своих войск передний край мы перелетели впритирку к земле. Но что это? В один миг земля под нами ощетинилась множеством взрывов.
И тут же самолет сержанта Михаила Одинцова сильно задымил, дотянул до своих и сел на фюзеляж. Оказалось, что на вероятных направлениях выхода штурмовиков из боя на малой высоте гитлеровцы нашпиговали передний край противотанковыми минами с дистанционными электрическими взрывателями. Но об этом мы узнали только вечером.
– Кто не вернулся из группы Попова? – спросил я Тополю сразу после посадки.
– Громов и старший сержант Пряник, товарищ командир.
Тополя еще что-то говорил, но я уже не слышал. Я бежал на КП, не видя земли, туманная пелена заволокла глаза.
– Не может быть… не может быть… – твердил я. – Здесь какая-то ошибка. Я не мог смириться с мыслью, что никогда больше не увижу Федю, не мог поверить, что его уже нет в живых.
На командном пункте все узнал подробно… Громов был восточнее станицы Киевское, когда от прямого попадания зенитного снаряда загорелся его самолет. Товарищи видели, как мой друг покинул горящую машину и через мгновение над ним раскрылся купол парашюта. Внизу были немцы. Он пытался преодолеть линию фронта, которая была совсем близко. Гитлеровцы это поняли. С земли к качающейся в небе черной точке устремились огневые трассы. Одни, пролетая мимо, уходили дальше, в синь неба, но другие обрывались, дойдя до беззащитного, повисшего на парашютных стропах летчика. И, судя по тому, сколько на него было обрушено огня, не оставалось никакого сомнения в том, что на землю опустилось изрешеченное бесчисленным количеством пуль мертвое тело нашего товарища, моего самого близкого друга. Сержант Пряник остался в кабине самолета. Это случилось 26 июля 1943 года.
Никогда еще не было так тяжело на душе. Я пошел к Ермилову:
– Товарищ командир, разрешите вылет, – спазмы сжимали горло – Я вас очень прошу… я полечу туда же, в район Киевского.
– Нет, ты сейчас не полетишь, – покачал головой Иван Афанасьевич. – И вообще сегодня не полетишь. И завтра тоже.
– Товарищ командир! Это несправедливо. Я должен лететь сегодня и именно сейчас! – Я говорил это в порыве отчаяния, забыв о субординации, обо всем на свете. Было единственное желание: мстить, мстить, мстить!
– Пока летать не будешь, – властным голосом оборвал меня командир. Но, понимая мое состояние, по-отцовски добавил: – Не могу я послать тебя в бой. Понимаешь, не могу. Ты должен привести в порядок свои нервы. Нам всем очень жаль Громова и Пряника, но их уже не вернешь. Я знаю, что сегодня и завтра ты будешь действовать очертя голову. А это к хорошему не приведет. Мы можем напрасно потерять еще одного хорошего летчика. Пойми меня правильно.
Но я не мог сидеть сложа руки, я должен быть там, откуда не вернулся Федя. Иду к майору Устименко. Даниил Галактионович очень внимательно выслушал мою просьбу, и мне показалось, настолько все понял, что непременно поддержит меня. Я приготовился услышать одобрение.
– Нет, Кузьма, сейчас тебе летать нельзя, командир полка прав. И не обижайся, – сказал Устименко.
Я вынужден был подчиниться приказу. Мне вдруг захотелось побыть одному. Медленно вышел из землянки и побрел в степь. Позади остался аэродром, впереди на стерне рядом стояли копны скошенной пшеницы. Сел под одной из них и долго навзрыд плакал…
Потом в голове стал созревать план действий в первом же полете. Ни зенитки, ни истребители не станут для меня преградой. Выжму из своего «ила» все. Пусть только разрешат летать! Если стрелять будет нечем – лопастями винта буду рубить гадов. Ничто и никто меня не остановит!
Томительно шло время. Давно такого не было: все мои товарищи по нескольку раз в день летают, а я – на земле. Скорее бы в бой…
Но полетел только 7 августа. На КП оперативный дежурный сообщил, что ЛБС без изменения. Начальник связи Александр Жогин дал новые позывные штурмовиков, истребителей сопровождения, станции наведения, новую волну радиосвязи. Еще темно. Ждем задания. Наконец, штаб дивизии сообщает: группами по шесть самолетов нанести бомбардировочно-штурмовой удар по артиллерии, минометам и пехоте противника в районе Горно-Веселый. Я повел вторую шестерку. Первую – Аверьянов. На подходе к линии фронта связался со станцией наведения.
– Идите на свою цель, – поступила команда.
Я сразу узнал голос Андрея Буханова. Это он теперь часто находился в боевых порядках наземных частей и по радио руководил действиями штурмовиков на поле боя. Надо было найти замаскированную артиллерию. По ярким вспышкам заметил одну артиллерийскую установку, которая стояла возле какого-то сарая. Зная типичное расположение артиллерийской батареи, ищу остальные стволы. Вот еще одна установка… и еще… Передаю об этом по радио ведомым и перехожу в пикирование. Шесть самолетов, пикируя один за другим, сбросили бомбы. Батарею фашистов окутал дым, стрельба прекратилась. Выходя из пикирования, на небольшой высоте заметил в лощине минометы. Атакуем «эрэсами». При наборе высоты для второго захода самолет резко накренился влево. По уже выработавшейся привычке бросаю взгляд на правую плоскость: там ближе к консоли появилась большая дыра – прямое попадание зенитного снаряда.
Машина выдержала. Все в порядке. Мною овладело какое-то необычное спокойствие. Спокойствие и злость. На пикировании через перекрестие прицела было видно, как гитлеровцы убегали от миномета, прячась в укрытие. Сбрасываю два «эрэса» – миномета нет. Продолжаю пикировать и пушечным огнем поливаю укрытия, где спрятались солдаты. Пять остальных штурмовиков реактивными снарядами накрыли фашистские огневые точки.
Мы снова обрушиваем огонь на минометы. Поврежденный самолет все время кренит влево, требуется большое усилие, чтобы удержать его. Но жажда мести за погибшего друга придает мне, кажется, нечеловеческие силы. Бьют зенитки, южнее нас четверка «лаггов» из группы сопровождения ведет воздушный бой.
Четвертая атака. Проносимся над самыми траншеями. Пушечно-пулеметные трассы ложатся точно. Беспощадный огонь прижимает фашистов к земле. Сейчас уже их ничто не спасет.
– «Зебры»! Я – «Алмаз». Работали отлично, спасибо. Уходите домой.
«Спасибо…» – мне кажется, это Федин голос, – «спасибо».
– «Алмаз»! Я – «Зебра-два». Разрешите еще заход, в траншеях много немцев!
И снова вдоль траншей…
– Пикируйте с небольшим углом, пониже снижайтесь. Бейте их, гадов! – приказываю ведомым.
Длинная очередь… Еще. Снова нажимаю на гашетки, а стрельбы нет. Перезаряжаю пушки, снова жму на гашетки. Патроны кончились. Снижаюсь до предела. Теперь самолет со страшным ревом несется над самыми траншеями. Остальные летчики пикировали, но тоже огня не вели: и у них кончились боеприпасы.
– «Зебры», работали отлично. Спасибо. Уходите домой, – приказывает станция наведения.
У четверки «мессов», которые вели бой с нашими истребителями, видно, «поджимал» запас горючего, они покинули поле боя и ушли в направлении Анапы. Самолеты быстро собрались, и я взял курс на свой аэродром. Пробитая плоскость дает о себе знать, но зато вылет удачный.
Досталось фрицам. Возвращаемся в полном составе. А на сердце тяжесть. Нет Феди. Нету. Вот сяду сейчас – и он не подойдет ко мне и не спросит свое обычное: «Ну, как леталось, браток?». И не закурим мы с ним после полета из одного портсигара, и никуда не поедем вместе после войны.
Дивизионную колонну «илов» повел штурман нашего полка Сергей Попов. На поле боя из этой огромной колонны Попов замкнул круг, и на небольшой участок фашистской обороны штурмовики обрушили всю мощь своего огня. Вот спикировала первая четверка: от самолетов к немецким траншеям протянулись огненные шлейфы – ударили «катюши», посыпались бомбы. Мгновенно вздыбилась земля! Продолжая пикировать, летчики бьют из пушек и проносятся над самыми головами гитлеровцев, а затем со страшным ревом самолеты вновь взмывают в небо. Но тут же устремляется в атаку вторая четверка! Третья!.. Десятая!.. Пятнадцатая!.. Над головами врага повис настоящий круг смерти!
При выходе из второй атаки от прямого попадания зенитного снаряда загорелся самолет Попова. Ведущий колонны вынужден был выйти из боя. На самолете заместителя ведущего отказал передатчик, и он не мог принять командование на себя. Более полусотни штурмовиков в самом разгаре боя лишились управления. Вот-вот начнется неразбериха: в воздушной карусели смешаются ведущие звенья с замыкающими, нарушится огневое взаимодействие, и тогда неминуема гибель многих экипажей от немецких истребителей.
И в этот критический момент в эфире раздалась четкая команда: «Березы», «Березы»! Я «Береза-один»! Делаем третий заход. Слушайте внимательно команды!
Кто мог подумать, что это голос младшего лейтенанта Ивана Харлана?! Он был в ведущем звене и смело взял на себя командование всеми штурмовиками. Они пошли в третью атаку, четвертую! А рядовой летчик настолько четко руководил боем, что многие экипажи и не заметили отсутствия Попова.
После выполнения задания мы горячо поздравляли Ивана.
– Ну ты, друг, – смеялись мы, – всех летчиков полка обогнал: водить начал не с пары, а сразу с дивизионной колонны!
– Та в нашему сэли вси таки, – отшутился Харлан.
В полку многие знали, что родился Харлан на Черниговщине в селе Яблуневка, даже кто-то «окрестил» его «яблунивськым парубком», на что Иван никогда не обижался.
Несколько дней подряд дивизия штурмовала вражескую оборону большими группами самолетов.
Кроме таких асов, как Сергей Попов и командир 210-го авиаполка штурмовиков Николай Зуб, высокое мастерство вождения больших групп показал наш Георгий Тришкин. Кто бы мог подумать, что флагманом колонны в 40–50 грозных «Илов» летит невзрачный на вид 22-летний парнишка с погонами старшего лейтенанта.
Однажды меня вызвали на КП. Получив задание на очередной боевой вылет, я вышел из землянки с намерением собрать свою группу и дать необходимые указания. Ко мне подошел Федя Громов и вручил два письма.
Наше село уже давно освобождено от оккупантов. Я написал десяток писем, но оттуда никаких вестей. И вот они пришли. Родной, знакомый почерк. Вскрываю письма, а мне все еще не верится, что эти маленькие листочки держала в руках моя дорогая сестренка Мария. Быстро пробегаю строчки глазами. Живы… Все живы! Отец на фронте… Маруся работает на почте… Избрана комсомольским вожаком колхоза… Поклон всем.
У Громова такое выражение лица, словно он сам получил эти дорогие известия.
– Спасибо тебе, дружище, за письма.
– Мне-то за что, – смеется он, довольный за меня. – Я же говорил, что все будет в порядке.
До вылета время еще терпело, и я тут же, положив планшет на колени, пишу ответ.
– Пусть сестренка пришлет фотокарточку, – просит Федор.
– Обязательно!
Закуривая, он отходит в сторону, чтобы не мешать мне. Я ловлю себя на мысли, что веду разговор с сестренкой, с мамой, и никак не могу сосредоточиться на письме. Живы, живы! Торопливо настрочив две страницы, я говорю Громову:
– После войны поедем, Федя, к нам, на Украину. Охи хорошо ж у нас.
– А потом ко мне, в Вольск, – размечтался Громов. – На нашу матушку-Волгу…
Прошло два месяца. Уже в полку нет и Алексея Николаевича Немтинова. Он теперь назначен начальником политотдела одной авиадивизии. На должность заместителя командира полка по политчасти прибыл майор Д. Г. Устименко. Мы его еще не успели по-настоящему узнать, но сверкающий на груди орден Красного Знамени говорил о многом. С первых дней войны он был штурманом экипажа, бомбил фашистов под Сталинградом, а затем командование предложило перейти на политработу. Уже первые дни показали, что Даниилу Галактионовичу вполне под силу новая для него должность.
Валерию Плотникову мы организовали сверхскромный прощальный ужин и проводили на курсы по подготовке командиров эскадрилий. Больше к нам он уже не возвратился. Позже мы узнали, что Валерий все-таки погиб.
Вот так и проходили фронтовые будни: одни сгорали в адском пламени войны, другие прибывали на их место, кто-то расставался с боевыми друзьями, получив повышение в должности, кто-то уходил на учебу, а жизнь полка шла своим чередом: ежедневные бои, которые для летчиков и техников стали просто работой, невероятно тяжелой и всегда опасной для жизни, но все же работой.
Раннее утро. Первую группу в район Киевское ведет Попов, его заместитель Громов. Затем лечу я во главе шестерки. Связываюсь с аэродромом истребителей. «Лагги» уже в воздухе. Минуты за три до подхода к линии фронта встретились штурмовики, возвращавшиеся с боевого задания. На встречных курсах они прошли ниже нас, по опознавательным знакам я сразу узнал, что это группа Попова. Одного самолета не хватает. У меня похолодело сердце…
Цель. Мы замкнули круг и пошли в атаку. Били по артиллерии и минометам, ведущим огонь по нашим войскам. Уже после первого захода фашистские пушки замолкли, а на третьем прошли над самыми траншеями: гитлеровцы в ужасе метались под губительным пушечно-пулеметным огнем. Удар был исключительно эффективный, но и мы понесли потери: самолет с летчиком Демьяновым и воздушным стрелком Малхазовым был сбит над целью. Из падающего самолета вывалился кто-то из экипажа, но, не раскрывая парашюта, пошел к земле. Малюта на подбитом самолете после сигнала «Иду на вынужденную» ушел на свою территорию.
С последней атаки в направлении своих войск передний край мы перелетели впритирку к земле. Но что это? В один миг земля под нами ощетинилась множеством взрывов.
И тут же самолет сержанта Михаила Одинцова сильно задымил, дотянул до своих и сел на фюзеляж. Оказалось, что на вероятных направлениях выхода штурмовиков из боя на малой высоте гитлеровцы нашпиговали передний край противотанковыми минами с дистанционными электрическими взрывателями. Но об этом мы узнали только вечером.
– Кто не вернулся из группы Попова? – спросил я Тополю сразу после посадки.
– Громов и старший сержант Пряник, товарищ командир.
Тополя еще что-то говорил, но я уже не слышал. Я бежал на КП, не видя земли, туманная пелена заволокла глаза.
– Не может быть… не может быть… – твердил я. – Здесь какая-то ошибка. Я не мог смириться с мыслью, что никогда больше не увижу Федю, не мог поверить, что его уже нет в живых.
На командном пункте все узнал подробно… Громов был восточнее станицы Киевское, когда от прямого попадания зенитного снаряда загорелся его самолет. Товарищи видели, как мой друг покинул горящую машину и через мгновение над ним раскрылся купол парашюта. Внизу были немцы. Он пытался преодолеть линию фронта, которая была совсем близко. Гитлеровцы это поняли. С земли к качающейся в небе черной точке устремились огневые трассы. Одни, пролетая мимо, уходили дальше, в синь неба, но другие обрывались, дойдя до беззащитного, повисшего на парашютных стропах летчика. И, судя по тому, сколько на него было обрушено огня, не оставалось никакого сомнения в том, что на землю опустилось изрешеченное бесчисленным количеством пуль мертвое тело нашего товарища, моего самого близкого друга. Сержант Пряник остался в кабине самолета. Это случилось 26 июля 1943 года.
Никогда еще не было так тяжело на душе. Я пошел к Ермилову:
– Товарищ командир, разрешите вылет, – спазмы сжимали горло – Я вас очень прошу… я полечу туда же, в район Киевского.
– Нет, ты сейчас не полетишь, – покачал головой Иван Афанасьевич. – И вообще сегодня не полетишь. И завтра тоже.
– Товарищ командир! Это несправедливо. Я должен лететь сегодня и именно сейчас! – Я говорил это в порыве отчаяния, забыв о субординации, обо всем на свете. Было единственное желание: мстить, мстить, мстить!
– Пока летать не будешь, – властным голосом оборвал меня командир. Но, понимая мое состояние, по-отцовски добавил: – Не могу я послать тебя в бой. Понимаешь, не могу. Ты должен привести в порядок свои нервы. Нам всем очень жаль Громова и Пряника, но их уже не вернешь. Я знаю, что сегодня и завтра ты будешь действовать очертя голову. А это к хорошему не приведет. Мы можем напрасно потерять еще одного хорошего летчика. Пойми меня правильно.
Но я не мог сидеть сложа руки, я должен быть там, откуда не вернулся Федя. Иду к майору Устименко. Даниил Галактионович очень внимательно выслушал мою просьбу, и мне показалось, настолько все понял, что непременно поддержит меня. Я приготовился услышать одобрение.
– Нет, Кузьма, сейчас тебе летать нельзя, командир полка прав. И не обижайся, – сказал Устименко.
Я вынужден был подчиниться приказу. Мне вдруг захотелось побыть одному. Медленно вышел из землянки и побрел в степь. Позади остался аэродром, впереди на стерне рядом стояли копны скошенной пшеницы. Сел под одной из них и долго навзрыд плакал…
Потом в голове стал созревать план действий в первом же полете. Ни зенитки, ни истребители не станут для меня преградой. Выжму из своего «ила» все. Пусть только разрешат летать! Если стрелять будет нечем – лопастями винта буду рубить гадов. Ничто и никто меня не остановит!
Томительно шло время. Давно такого не было: все мои товарищи по нескольку раз в день летают, а я – на земле. Скорее бы в бой…
Но полетел только 7 августа. На КП оперативный дежурный сообщил, что ЛБС без изменения. Начальник связи Александр Жогин дал новые позывные штурмовиков, истребителей сопровождения, станции наведения, новую волну радиосвязи. Еще темно. Ждем задания. Наконец, штаб дивизии сообщает: группами по шесть самолетов нанести бомбардировочно-штурмовой удар по артиллерии, минометам и пехоте противника в районе Горно-Веселый. Я повел вторую шестерку. Первую – Аверьянов. На подходе к линии фронта связался со станцией наведения.
– Идите на свою цель, – поступила команда.
Я сразу узнал голос Андрея Буханова. Это он теперь часто находился в боевых порядках наземных частей и по радио руководил действиями штурмовиков на поле боя. Надо было найти замаскированную артиллерию. По ярким вспышкам заметил одну артиллерийскую установку, которая стояла возле какого-то сарая. Зная типичное расположение артиллерийской батареи, ищу остальные стволы. Вот еще одна установка… и еще… Передаю об этом по радио ведомым и перехожу в пикирование. Шесть самолетов, пикируя один за другим, сбросили бомбы. Батарею фашистов окутал дым, стрельба прекратилась. Выходя из пикирования, на небольшой высоте заметил в лощине минометы. Атакуем «эрэсами». При наборе высоты для второго захода самолет резко накренился влево. По уже выработавшейся привычке бросаю взгляд на правую плоскость: там ближе к консоли появилась большая дыра – прямое попадание зенитного снаряда.
Машина выдержала. Все в порядке. Мною овладело какое-то необычное спокойствие. Спокойствие и злость. На пикировании через перекрестие прицела было видно, как гитлеровцы убегали от миномета, прячась в укрытие. Сбрасываю два «эрэса» – миномета нет. Продолжаю пикировать и пушечным огнем поливаю укрытия, где спрятались солдаты. Пять остальных штурмовиков реактивными снарядами накрыли фашистские огневые точки.
Мы снова обрушиваем огонь на минометы. Поврежденный самолет все время кренит влево, требуется большое усилие, чтобы удержать его. Но жажда мести за погибшего друга придает мне, кажется, нечеловеческие силы. Бьют зенитки, южнее нас четверка «лаггов» из группы сопровождения ведет воздушный бой.
Четвертая атака. Проносимся над самыми траншеями. Пушечно-пулеметные трассы ложатся точно. Беспощадный огонь прижимает фашистов к земле. Сейчас уже их ничто не спасет.
– «Зебры»! Я – «Алмаз». Работали отлично, спасибо. Уходите домой.
«Спасибо…» – мне кажется, это Федин голос, – «спасибо».
– «Алмаз»! Я – «Зебра-два». Разрешите еще заход, в траншеях много немцев!
И снова вдоль траншей…
– Пикируйте с небольшим углом, пониже снижайтесь. Бейте их, гадов! – приказываю ведомым.
Длинная очередь… Еще. Снова нажимаю на гашетки, а стрельбы нет. Перезаряжаю пушки, снова жму на гашетки. Патроны кончились. Снижаюсь до предела. Теперь самолет со страшным ревом несется над самыми траншеями. Остальные летчики пикировали, но тоже огня не вели: и у них кончились боеприпасы.
– «Зебры», работали отлично. Спасибо. Уходите домой, – приказывает станция наведения.
У четверки «мессов», которые вели бой с нашими истребителями, видно, «поджимал» запас горючего, они покинули поле боя и ушли в направлении Анапы. Самолеты быстро собрались, и я взял курс на свой аэродром. Пробитая плоскость дает о себе знать, но зато вылет удачный.
Досталось фрицам. Возвращаемся в полном составе. А на сердце тяжесть. Нет Феди. Нету. Вот сяду сейчас – и он не подойдет ко мне и не спросит свое обычное: «Ну, как леталось, браток?». И не закурим мы с ним после полета из одного портсигара, и никуда не поедем вместе после войны.